Страница:
Понятой, услышав такие имена, обрадовался, застрекотал с новой силой.
Дескать, и Гусев этот, и Полгар – они давно уже на исправлении. Тут товарищи чекисты не сплоховали. Теперь сохатого надо ловить, ну, этого Лося, тоже мне инженера. Девчонка при нем жила. Тоже где-то на исправлении. Синюшная, голоногая. По имени Кафа. Может, татарка, не знаю, стрекотал свидетель, а может, эстонка. Синюшная, всё молчала и молчала. «А сохатый этот, ну, Лось который, издевался над ребенком». Понятой описал инженера очень похоже: глаза плаксивые, а волосом сед, ну не знаю, как кто… Стрекотнул, заробев: ну, может, как ваш Карл Маркс… Не в этом смысле, конечно… А Гусев, который подписывался, он часто жил у сохатого неделями. Выпить любил. Свой сундучок держал в прихожей. Видите, обит, как полагается, жестяной полоской. Здесь понятой стрекотал увереннее. «Я девчонку жалел. Синюшная, подкормить бы. Говорил сохатому – отпускай ее хоть на постирушки. Я и покормлю ее… Так сохатый этот вместо спасибо спускал с цепи на меня Гусева. Гусев чуть не с шашкой в правой руке на крылечко выскакивал. А если разобраться, – стрекотал понятой, – кто тут от народа, а кто в очках?»
Ничего особенного обыск домика не дал.
Вредители – это ясно, а взрывчатки никакой.
Фанерный шкап с одеждой, телогрейка, кожаная безрукавка – ничего необычного, ничего такого, что вразрез вкусам народа. У стола – плетеная корзина, в ней мусор, мятая бумага, видно, что торопились. Лейтенант Рахимов каждую бумажку выловил из корзины. «Кое-где возвышались остатки акведука и отдельные полуобвалившиеся постройки, но на гипподроме, там, где раньше стояли навесы для лошадей, толпились рабы. Их не гоняли на работы, зато четыре раза в день каждому подавали обильную пищу, заставляя не отходить от канализационных колодцев, да они и не успели бы отойти далеко. Коренастые надсмотрщики с кожаными плетями, некоторые с копьями, уговаривали рабов питаться лучше. Груды лежалых мидий и пахучих морских ежей…» Странно, конечно. «Рабы не мы». Все знают. И в учебнике политграмоты нигде не указывалось на такое вот необычное отношение к рабам.
Схемы какие-то. План участка.
На плане – постройка в виде сарая, видимо, ее с корнями сожгло взрывом.
В сухой чернильнице – мумия мухи. Под клеенкой кухонного стола – записочка. Может, синюшной девчонке: «К Ляхову не ходи!» Понятой опять обрадованно застрекотал: «Ох, издевался, издевался сохатый! Над девчонкой издевался. А Ляхов – это я. Это ко мне ее пускать запрещали. А я бы накормил синюшную. Ну, принесла бы ведро воды, может, простирнула чего, не всё жизнь прожигать при очкастом».
Нашлась еще жестяная коробка чая колониального с детскими рисунками.
«Девчонку заставлял рисовать. Мыслимое ли дело, мучить дитя такими вещами?»
Под диванчиком у стены валялись три опростанных бутылки из-под водки, но без этикеток. «Это Гусев ночевал, – стрекотал понятой. – Пил, пил, человек страшный. Карать надо за такое!» Не помнил дурак, стрекотун, слова товарища Сталина, сказанные на XIV съезде ВКП(б). Товарищ Сталин там так о резерве говорил: «Есть люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках. Это – грубейшая ошибка, товарищи. Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами и если, кроме того, мы не можем пойти в кабалу к капиталистам, не можем принять тех кабальных условий, которые они нам предлагают и которые мы отвергли, – то остается одно: искать источники в других областях. Это всё-таки лучше, чем закабаление. Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются».
А под потолком в кабинете – специально нарисованная – шла широкой полосой как бы коричневая мозаика. Нарисована, а на вид правда как мозаика. Морские волны с погруженной по пояс мощной человеческой фигурой, потом – та же фигура среди многих звезд. «Было бы красиво, если б народ такое понимал, – с новой силой застрекотал понятой, уловив интерес лейтенанта. – Но никто же не понимает!» Совсем, подлец, осмелел.
– А что со взрывом? – спросил нарком.
А со взрывом дело тоже не совсем простое.
В протоколе указано: выжжена в плотном грунте, местами каменистом, канава двухметровой глубины (точно измерено) и до самого откоса – ровные, как стекло, стенки, все камешки оплавлены. «Я, – пояснил лейтенант товарищу наркому, – из нагана стрелял, ни камешка из того стекла не выбил. – Посмотрел на наркома: – Большая польза от таких взрывов может быть. Даже очень большая. Каналы, к примеру, не надо рыть! Наметил нужный профиль и пальнул взрывчаткой, как в трубу, вот и вся недолга. Ставь статуи, маяки, веди пароходы».
Все – одно к одному, но дело не высвечивалось.
Например, никаких указаний на то, где на даче могла храниться взрывчатка.
Спецы обнюхали все, спускались в подпол со специальной собакой, на чердак поднимались. Непонятная взрывчатка, будто всю ее сразу выстрелили – жар там должен был быть страшенный, а бревенчатый домик всего в двух метрах от оплавленной канавы устоял. Разве так бывает? Ну, валялись в пыльной кладовой детали каких-то машин, на то Лось и инженер, чтобы заниматься машинами. Спросить тоже некого. «Мракобесы» по лагерям, Гусев на Колыме, инженер исчез. Может, вплавило человека в земную породу, сожгло в пепел, только муть осталась в остекленелой породе.
– А девчонка?
– Отдали в детдом.
– Она что рассказывала?
– Ничего. Вроде как немая.
И, видя настороженность наркома, лейтенант ровно пояснил (по Инструкции): «В случаях вырождения иногда нарушается план тела, его вес… Это выражается в нарушении величины и пропорции частей. Например, шестилапистость, разные пальцы по величине на руках…»
– А у девчонки что, шестилапистость?
– Да нет. Больше синяя. Этого Ляхова сама взглядом отгоняла.
– А со взрывом? Что ты мне всё про синюшную! Со взрывом что?
– Следствие приостановлено. Гусев на Колыме – отбывает наказание. Этот Полгар – тоже на Колыме. Есть сведения, списаны в инвалидную команду.
Товарищ нарком Ежов сунул стакан в сейф. Ишь, отбывают наказание… Устроились, пристроились… Ждать новых напоминаний товарища Сталина мы не будем. Страна в огне. Не зевай!
В каждое окно заглядывают без спросу то фашист, то еще кто-нибудь… Думая так, утвердился в принятом еще до прихода лейтенанта решении: такого памятливого, как Стахан Рахимов, держать при себе опасно.
Приказал:
– Отправишься на Колыму.
Подумал пару минут, поднял голову:
– Завтра и отправляйся. Детали и документы – у Кобулова, но отчитываться – только передо мной. Память у тебя хорошая, теперь вижу, и впредь никаких записей не веди, только запоминай. Найдешь на Колыме з/к Гусева, найдешь з/к Полгара. Кто-то из «мракобесов» прячется, наверное, и в Ленинграде, это факт, мы их тут найдем, выжжем из каждой щели. Запрещаю тебе пить, курить, ввязываться в драки. Голову береги, лейтенант, всё услышанное, увиденное носи в голове, ни слова на бумагу. Доберись, доберись, лейтенант, до взрывчатки: когда, кем придумана, где лежит? Мешать станут – сразу на меня ссылайся, я найду управу. Кулачки у меня, может, и маленькие, – близко поднес действительно маленький кулачок к бледному лицу лейтенанта, – но бью по-сталински точно!
Флот победителей
Дескать, и Гусев этот, и Полгар – они давно уже на исправлении. Тут товарищи чекисты не сплоховали. Теперь сохатого надо ловить, ну, этого Лося, тоже мне инженера. Девчонка при нем жила. Тоже где-то на исправлении. Синюшная, голоногая. По имени Кафа. Может, татарка, не знаю, стрекотал свидетель, а может, эстонка. Синюшная, всё молчала и молчала. «А сохатый этот, ну, Лось который, издевался над ребенком». Понятой описал инженера очень похоже: глаза плаксивые, а волосом сед, ну не знаю, как кто… Стрекотнул, заробев: ну, может, как ваш Карл Маркс… Не в этом смысле, конечно… А Гусев, который подписывался, он часто жил у сохатого неделями. Выпить любил. Свой сундучок держал в прихожей. Видите, обит, как полагается, жестяной полоской. Здесь понятой стрекотал увереннее. «Я девчонку жалел. Синюшная, подкормить бы. Говорил сохатому – отпускай ее хоть на постирушки. Я и покормлю ее… Так сохатый этот вместо спасибо спускал с цепи на меня Гусева. Гусев чуть не с шашкой в правой руке на крылечко выскакивал. А если разобраться, – стрекотал понятой, – кто тут от народа, а кто в очках?»
Ничего особенного обыск домика не дал.
Вредители – это ясно, а взрывчатки никакой.
Фанерный шкап с одеждой, телогрейка, кожаная безрукавка – ничего необычного, ничего такого, что вразрез вкусам народа. У стола – плетеная корзина, в ней мусор, мятая бумага, видно, что торопились. Лейтенант Рахимов каждую бумажку выловил из корзины. «Кое-где возвышались остатки акведука и отдельные полуобвалившиеся постройки, но на гипподроме, там, где раньше стояли навесы для лошадей, толпились рабы. Их не гоняли на работы, зато четыре раза в день каждому подавали обильную пищу, заставляя не отходить от канализационных колодцев, да они и не успели бы отойти далеко. Коренастые надсмотрщики с кожаными плетями, некоторые с копьями, уговаривали рабов питаться лучше. Груды лежалых мидий и пахучих морских ежей…» Странно, конечно. «Рабы не мы». Все знают. И в учебнике политграмоты нигде не указывалось на такое вот необычное отношение к рабам.
Схемы какие-то. План участка.
На плане – постройка в виде сарая, видимо, ее с корнями сожгло взрывом.
В сухой чернильнице – мумия мухи. Под клеенкой кухонного стола – записочка. Может, синюшной девчонке: «К Ляхову не ходи!» Понятой опять обрадованно застрекотал: «Ох, издевался, издевался сохатый! Над девчонкой издевался. А Ляхов – это я. Это ко мне ее пускать запрещали. А я бы накормил синюшную. Ну, принесла бы ведро воды, может, простирнула чего, не всё жизнь прожигать при очкастом».
Нашлась еще жестяная коробка чая колониального с детскими рисунками.
«Девчонку заставлял рисовать. Мыслимое ли дело, мучить дитя такими вещами?»
Под диванчиком у стены валялись три опростанных бутылки из-под водки, но без этикеток. «Это Гусев ночевал, – стрекотал понятой. – Пил, пил, человек страшный. Карать надо за такое!» Не помнил дурак, стрекотун, слова товарища Сталина, сказанные на XIV съезде ВКП(б). Товарищ Сталин там так о резерве говорил: «Есть люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках. Это – грубейшая ошибка, товарищи. Ежели у нас нет займов, ежели мы бедны капиталами и если, кроме того, мы не можем пойти в кабалу к капиталистам, не можем принять тех кабальных условий, которые они нам предлагают и которые мы отвергли, – то остается одно: искать источники в других областях. Это всё-таки лучше, чем закабаление. Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются».
А под потолком в кабинете – специально нарисованная – шла широкой полосой как бы коричневая мозаика. Нарисована, а на вид правда как мозаика. Морские волны с погруженной по пояс мощной человеческой фигурой, потом – та же фигура среди многих звезд. «Было бы красиво, если б народ такое понимал, – с новой силой застрекотал понятой, уловив интерес лейтенанта. – Но никто же не понимает!» Совсем, подлец, осмелел.
– А что со взрывом? – спросил нарком.
А со взрывом дело тоже не совсем простое.
В протоколе указано: выжжена в плотном грунте, местами каменистом, канава двухметровой глубины (точно измерено) и до самого откоса – ровные, как стекло, стенки, все камешки оплавлены. «Я, – пояснил лейтенант товарищу наркому, – из нагана стрелял, ни камешка из того стекла не выбил. – Посмотрел на наркома: – Большая польза от таких взрывов может быть. Даже очень большая. Каналы, к примеру, не надо рыть! Наметил нужный профиль и пальнул взрывчаткой, как в трубу, вот и вся недолга. Ставь статуи, маяки, веди пароходы».
Все – одно к одному, но дело не высвечивалось.
Например, никаких указаний на то, где на даче могла храниться взрывчатка.
Спецы обнюхали все, спускались в подпол со специальной собакой, на чердак поднимались. Непонятная взрывчатка, будто всю ее сразу выстрелили – жар там должен был быть страшенный, а бревенчатый домик всего в двух метрах от оплавленной канавы устоял. Разве так бывает? Ну, валялись в пыльной кладовой детали каких-то машин, на то Лось и инженер, чтобы заниматься машинами. Спросить тоже некого. «Мракобесы» по лагерям, Гусев на Колыме, инженер исчез. Может, вплавило человека в земную породу, сожгло в пепел, только муть осталась в остекленелой породе.
– А девчонка?
– Отдали в детдом.
– Она что рассказывала?
– Ничего. Вроде как немая.
И, видя настороженность наркома, лейтенант ровно пояснил (по Инструкции): «В случаях вырождения иногда нарушается план тела, его вес… Это выражается в нарушении величины и пропорции частей. Например, шестилапистость, разные пальцы по величине на руках…»
– А у девчонки что, шестилапистость?
– Да нет. Больше синяя. Этого Ляхова сама взглядом отгоняла.
– А со взрывом? Что ты мне всё про синюшную! Со взрывом что?
– Следствие приостановлено. Гусев на Колыме – отбывает наказание. Этот Полгар – тоже на Колыме. Есть сведения, списаны в инвалидную команду.
Товарищ нарком Ежов сунул стакан в сейф. Ишь, отбывают наказание… Устроились, пристроились… Ждать новых напоминаний товарища Сталина мы не будем. Страна в огне. Не зевай!
В каждое окно заглядывают без спросу то фашист, то еще кто-нибудь… Думая так, утвердился в принятом еще до прихода лейтенанта решении: такого памятливого, как Стахан Рахимов, держать при себе опасно.
Приказал:
– Отправишься на Колыму.
Подумал пару минут, поднял голову:
– Завтра и отправляйся. Детали и документы – у Кобулова, но отчитываться – только передо мной. Память у тебя хорошая, теперь вижу, и впредь никаких записей не веди, только запоминай. Найдешь на Колыме з/к Гусева, найдешь з/к Полгара. Кто-то из «мракобесов» прячется, наверное, и в Ленинграде, это факт, мы их тут найдем, выжжем из каждой щели. Запрещаю тебе пить, курить, ввязываться в драки. Голову береги, лейтенант, всё услышанное, увиденное носи в голове, ни слова на бумагу. Доберись, доберись, лейтенант, до взрывчатки: когда, кем придумана, где лежит? Мешать станут – сразу на меня ссылайся, я найду управу. Кулачки у меня, может, и маленькие, – близко поднес действительно маленький кулачок к бледному лицу лейтенанта, – но бью по-сталински точно!
Флот победителей
«…Солнце, полное яду, пепельным светом поливало руины Кафы сквозь скукоженную листву. По южному склону ужасной вулканической горы, заполнившей собою почти полнеба, скатывались грязевые потоки, безмолвно застывали, торчала из чудовищного вывала ободранная пальма – вертикально, как шест. Пепел серым неплотным слоем выстилал улицы, стены поросли влажным мхом. Следы босых ног на плоских плитах смотрелись дико и странно: огромные, может, прошел мохнатый, но люди, как муравьи, суетились вокруг пожарищ. После ужасных подземных толчков потрескались все набережные, местами осыпались каменные причалы. Озабоченно пробежала по серым плитам белая овца, остановилась, подергала курдюком, уставилась круглыми непонимающими глазами в мерцающее от солнца море.
Хипподи рассмеялся. Овца не знает, ей не дано знать, что каналы, ведущие к Большому храму, надежно перекрыты железными цепями, она сумеречно тревожится, угадывая в пляске солнечных бликов далекие мачты чужих боевых трирем. Да, Союзу морских народов принадлежат многие земли по ту сторону Геракловых столбов; в Египте, в Ливии – вплоть до Тиррении – морские народы, объединившись, выжгли все гарнизоны аталов, высадились на многих островах, но Кафа стоит. Война проиграна, каменные стены рухнули, но столица аталов стоит. Дымит, сотрясается от подземных толчков, но стоит. Правда, жрецы уже улетают, – так шепчутся на гипподроме. Говорят, сам бог Шамаш отправляет жрецов очень далеко. Никто даже не знает точно, куда. Может, совсем далеко. Может, через всё море – одним прыжком за облака, пугая морские народы.
Хипподи легонько погладил забинтованные пальцы на левой руке.
Влажная жара изнуряет, сил нет, как душно и тяжело, но лизнуть палец – средний или безымянный – можно только на площадке Большого храма. Жрец Таху постучит пальцем по камню и непременно скажет: «Мы строим новый мир. Чем больше разрушений, тем ясней будущее». И тогда можно будет лизнуть. Жрец Таху не устает повторять: «С врагами нужно биться, а не соглашаться». Вот почему Главные ворота столицы, даже упавшие от подземных толчков, никогда не будут распахнуты перед морскими народами.
Белая овца непонимающе смотрела в море.
Паруса чужих трирем свернуты, выполосканы в море, развешены для просушки на деревянных бортах. На триремах и сейчас, наверное, трудно дышать. Поглядывая то на овцу, то на далекие триремы, Хипподи торжествующе присел на горячий парапет полуразрушенной набережной. Трое суток назад объединенный флот морских народов торжественно, под пронзительные вскрики сигнальных дудок, вошел в бухту, глубоко врезанную в островную столицу аталов. Белые паруса, сильные гребцы – флот победителей входил в бухту уверенно. Щелкали бичи надсмотрщиков, смуглые и черные воины гремели щитами – они считали, конечно, что поверженные аталы приготовили для них богатые подарки, а жены и дочери поверженных омоют победителям усталые ноги водой с уксусом из узкогорлых кувшинов. Гремели якорные цепи, бегали вдоль бортов дежурные лучники, горячий кофе был отправлен даже в трюмы – прикованным к веслам гребцам. Чудовищная вулканическая гора, заполнившая полнеба, сама смотрелась, как дымящаяся кружка с кофе и, кажется, не пугала вооруженных гостей. Огромные, обшитые бронзой и кожей катапульты на возвышенных участках берега тоже не смущали победителей. Они видели, как дети и женщины аталов, утомленные старики, уроды и всякие калеки, спотыкаясь и хромая, спускались от руин каменных стен с безобразными глиняными горшками в руках. Боги морских народов справедливы, они растрясли столицу аталов, как игрушку, и вот теперь выжившие спешат встретить победителей.
Хипподи прикрикнул на овцу, та обиженно удалилась.
А зря победители не спешили. Уже через полчаса, когда победное кофепитие на палубах и в трюмах было в самом разгаре, безобразные глиняные горшки с большой точностью полетели в триремы. Взвыли военные дудки, забегали надсмотрщики, хлопая бичами, загремели цепи якорей. На ближней к берегу триреме, прикрываясь кожаным щитом, особенно яростно орал лоснящийся черный воин. Хипподи, выдвиженец жреца Таху, давно мечтал о таком рабе. Хипподи приплясывал от удовольствия, видя, как глиняные горшки, выброшенные упругими сильными лапами катапульт, разбивались на деревянных палубах, ударяли в паруса, оставляя на них желтые и красные вонючие потеки. Все говно столицы летело в самодовольный флот победителей. Канализационные трубы заранее подвели к специальным колодцам, теперь там специальные черпаки так и мелькали. Жаркий влажный ветер, разворачиваемый массивами перегретой горы, всю вонь сносил на опозоренный флот. Даже рыбы бежали от вонючих трирем, от грязных таранов, вонючих парусов, спешно снимаемых, выбрасываемых за борт. Пятнадцать катапульт в упор расстреливали чужие триремы, а уже на выходе из бухты в зловонной, сгустившейся жаре по главному кораблю ударили три резервных. Одна из трирем в отчаянии выскочила на острые приглубые камни, воины и моряки орали, спасались вплавь, а разбившаяся трирема тяжело осела на правый борт и затонула. Гребцы, прикованные к веслам, захлебнулись прежде, чем кто-то кинулся бы им помочь.
Никто, впрочем, и не кинулся.
Бог аталов Шамаш – в каменных галифе и в каменной гимнастерке, в каменных гармошкой сапогах, в наброшенной на тяжелые плечи шкуре морского барана, молча смотрел на мерцающую под солнцем воду.
«Я – вчера. Я знаю завтрашний день».
Перепончатая рука бога была прижата к груди.
Он сдерживал гнев, но вулкан за Большим храмом уже опять дымился, с черных отрогов несло влажным сернистым жаром, из северного жерла вылетали, клубясь, тучи серого пепла, вязкая лава алым раскаленным тестом выдавливалась из черных провалов, прихотливыми каменными ручьями спускалась к морю. Иногда слышался шум из боки, нового небольшого кратера, над этой бокой клубился белый дым с удушливым сернистым запахом. Иногда слышалось бульканье, будто вулкан захлебывался.
Никогда морские народы не испытывали такого унижения.
Задыхаясь от невыносимой вони, удушающей влажной жары и бессильной ярости, они отдали якоря в отдалении от неприветливых черных берегов и занялись срочной помывкой загаженных палуб и парусов, тревожно вглядываясь в собирающиеся над бухтой тучи. Они и раньше слышали об аталах разное. Например, о прирученных хищных рептилиях, которых аталы якобы пускают из клеток в бухту – лакомиться незваными пришельцами. Но рептилий можно отогнать гарпунами. Гораздо страшней специально обученные пловцы, умеющие незаметно подплыть к триремам и поджечь их веществом, не гаснущим даже в воде. Пловцы натирают плечи особой мазью и даже днем среди солнечных бликов неразличимы. Но даже невидимых пловцов можно вычислить по водяным дорожкам и перебить стрелами. Гораздо страшнее мохнатый народ, не понимающий слов, не признающий ни богов, ни власти. Эти полулюди ходят в звериных шкурах, из оружия владеют только ножом и дубиной, но их сами аталы боятся. Говорят, мохнатые иногда спускаются к одиноким, вынесенным на каменные террасы храмам и мочатся на каменные сапоги Хранителя бездны. Правда, Шамаш мудро не замечает такого святотатства или не хочет его замечать, связываться с диким народом. Если бы заметил, ударил золотым трезубцем. Но, прижав каменную перепончатую руку к каменной груди, Хранитель бездны смотрит вдаль – в серебрящееся море, потому что настоящая опасность приходит только оттуда.
Идея с горшками принадлежала Хипподи.
Он радовался. Отогнанный флот существенно увеличил вес его монеты.
Теперь Хипподи был уверен в близком успехе: он, наконец, получит рабов – черного и белого. Хипподи радовался предстоящей встрече с жрецом Таху. «Если у кого-то в Кафе есть неведомые мысли, необычные изречения, – так скажет жрец, щуря голубые глаза, сплетая тонкие пальцы, – если кто-то в Кафе выражает мысли и изречения чужими словами, раньше не бывшими ни у кого в ходу, Шамаш должен знать это. Если среди граждан Кафы распространяются необычные повторения, Шамаш должен знать это. Изречения, однажды сказанные, уже сказаны, повторять их – противно Хранителю бездны. То, что слышал, рассказывай только мне, – негромко скажет жрец Таху. – Рассказывай так, как слышал, ничего не отнимая и не прибавляя».
После таких своих слов жрец Таху непременно добавит: «Смотреть мало, надо видеть. Хранитель бездны должен знать то, чего не знают другие. Кто-то откровенное скажет – другу или жене, а Шамаш должен знать. Кто-то в гневе и одиночестве произнесет нехорошее чужое повторение, Шамаш должен знать. Никто ничего не слышит, никто ничего не видит, но ты – уши Шамаша, Хипподи, ты его глаза, ты приносишь мне увиденное и услышанное, а я извещаю Шамаша».
Потом жрец Таху спросит: «О чем сегодня говорят на набережных, на гипподроме, у колодцев, у вечерних костров?»
А Хипподи ответит: «О том говорят, что страна скоро будет разграблена. А из последних чистых колодцев воду разберут морские народы. В стране вспыхнут мятежи, а всё хорошее улетит».
Жрец Таху не поверит: «Всё хорошее улетит?»
«Так говорят, – подтвердит Хипподи. – У вечерних костров, и на гипподроме, и у колодцев, и на разрушенных набережных. Даже рабы. И еще говорят, что будет разрушено все находящееся, а полевые плоды исчезнут, а солнце будет светить час в сутки, и то не всегда. А из Пирамиды выйдут духи рабов. Заклинания не устоят, как не устояли Главные ворота. Против духов нет дверей, нет запоров. Они проползают, как звери, протекают, как воздух, чтобы мучить людей, пожирать плоть, пить кровь, вливать яд в жилы».
Жрец Таху будет кивать.
Они будут обсуждать проигранную войну, совсем как равные.
Они будут говорить о сдерживаемом гневе Хранителя бездны, а потом успокоятся и заговорят о будущих торжествах. Жрец Таху сядет на каменный сапог бога Шамаша, и тонкие уши жреца будут розово просвечивать на солнце. Это хорошо. Рядом Бассейн. В Бассейне – монета Хипподи. Она похожа на все остальные, но это его собственная монета! Она принадлежит только ему. Она покрыта знаками, говорящими об особых заслугах наблюдателя Хипподи. Чудесные знаки красивой спиралью стягиваются к центру терракотового диска. Жрец Таху, конечно, поймет мысли Хипподи, он вспомнит о горшках с их ужасным наполнением и произнесет: «Теперь морские народы переживают большой позор».
Хипподи скромно опустит глаза: «Кто придумал такое унижение для морских народов?»
Жрец уважительно ответит: «Добрый атал».
«Значит, вес его монеты увеличился?»
Жрец кивнет. И будет смотреть в мерцающее море.
И будет подсчитывать короткие мачты чужих трирем.
Да, конечно, будет думать он, добрый атал достоин. Морские народы не боятся огня и каменных ядер, зато испугались безобразных глиняных горшков с говном. Только вот что плохо: канализационные колодцы почти пусты. Аталы питаются скромно, сейчас это недостаток.
Тогда Хипподи смиренно предложит: «Пусть рыбаки не выкидывают лежалых морских ежей. Пусть рыбаки доставляют вчерашний улов ежей и мидий прямо на гипподром. Не обязательно тухлых, но пусть полежавших на солнце. На влажной большой жаре, как сейчас, желудки людей работают весело, но неправильно, и выдают наружу даже больше того, что ими потреблено. Лишь бы не подвели гончары. Горшков понадобится много».
«Если морские народы захватят столицу аталов, – одобрительно покачает головой жрец, – первым они повесят доброго атала, придумавшего для них такое большое унижение».
И, наконец, спросит: «Чего ты хочешь?»
«Двух рабов, – ответит Хипподи. – Белого и черного».
Конечно, он постарается скрыть жгучую страсть, постарается принизить значимость своего желания, возьмет себя в руки, будет выглядеть скромным, даже смиренным, но жрец уловит блеск его глаз. Он возьмет левую руку Хипподи и медленно обнюхает ее. Столица аталов вечна. В нее никогда не входили враги. Хипподи разбинтует пальцы. Кафа вечна. Лизнув указательный палец Хипподи, жрец Таху одобрительно отпустит его руку и глаза у него повеселеют, а уши начнут розоветь не только от солнца. Бог Шамаш, великий Хранитель бездны, не допустит, чтобы морские народы когда-нибудь поднялись по лестницам на каменные набережные Кафы.
Лишь бы не подвели гончары.
Да, конечно, столицу можно сжечь, ее можно затопить, но жизнь Кафы всегда неизменна. Даже собака, бегающая по столице аталов, не может быть убита. Пусть страшно трясется земля, дымит гора, посыпает землю серым пеплом, пусть и впредь придется кормить аталов тухлыми морскими ежами или лежалыми мидиями, женщины столицы неизменно будут благоухать. Жасмин и миндаль, розы и базилик, разные душные растения, цветочные масла – всё должно отражаться в знаках, придумываемых мастерами. На синем плече каждого атала должны возникать немыслимой красоты звезды и кольца. Это успокаивает в самые темные времена. Красота рассеивает мрак. Морские народы устрашатся мрачного Хранителя бездны, его каменной воли. Стыдясь пережитого, они перестанут заходить в окрестные порты и рассеются по морям. И когда опозоренные триремы уйдут, наконец, на выстроенные заново набережные выйдут чудесные женщины аталов. Вчера они дружно таскали к катапультам безобразные глиняные горшки, а сегодня их окружает только аромат роз.
«Я – вчера. Я знаю завтрашний день».
Чудесные женщины выйдут на набережную в подчеркнуто широких юбках, в легких, почти прозрачных накидках, сквозь которые явственно проступят обжигающие глаза, немыслимые тату – вложенные одно в другое кольца, звезды сиреневые и алые, хитрые гиероглифы, схожие с теми, что выдавливаются на терракотовых монетах, а головы столичных модниц украсят сложные прически – хитрые кудряшки будут весело и загадочно завиваться на висках, падать на лбы. Ради такого будущего стоит питаться тухлыми морскими ежами и занимать очереди к канализационным колодцам.
Лишь бы не подвели гончары.
Добрый атал тоже выйдет на праздничную набережную.
С двумя мускулистыми рабами. Обязательно с двумя – с черным и с белым.
Ох, эти законы перспективы! Ох, эти мечты! Самая далекая всегда выглядит крошечной, смутно мерцающей в тумане немыслимых пространств, а самая близкая – неимоверно вырастает. Мечта о двух рабах вдруг так приблизилась к глазам Хипподи, что как бы гигантские черные и белые тени упали на подрагивающий, извергающий дым массив вулкана и на развернутый на его склоне Полигон.
Жрец Таху лично отвечает за надежную охрану Полигона.
На Полигон нет доступа никому, кроме тех, кто поселен на его территории.
Окованные железом ворота украшены вложенными одно в другое кольцами. Этот знак тоже придуман добрым аталом. Внутри Полигона, за его стенами, в особых печах плавятся металлы, там варится вещество, взрывающееся не сразу, а периодически. Там почти каждый день взлетают над землей чудесные металлические яйца, все трясется от огня и дыма. Рабы на шпподроме высчитывают, куда может улететь такое яйцо – может, в сторону Тиррении, никто этого не знает, кроме жрецов. Может, так, запуская в небо чудесные металлические яйца, добрые слуги Шамаша усмиряют вулкан, кто знает, но вулкан туп, как мохнатые: он содрогается, упорствует, он осмеливался рычать на самого Хранителя бездны. Кто отбирает тех, кто должен уйти из Кафы? Кто указывает избранных? Почему они стремятся в небо? Спрашивать не разрешается. В главном зале Большого храма бог Шамаш в мрачной полутьме правит шестью крылатыми конями, впряженными в золотую колесницу. Там голова Хранителя бездны достает до черных туч, не обязательно самых высоких, но даже это заставляет аталов задирать головы.
Кто осмелится спросить, куда мчится Шамаш?
Доброму аталу причитается награда. Да и жрец Таху прямо сказал: «Причитаемое – получит». Сто нереид на гладких дельфинах, выбитые на колоннах и на портиках Большого храма, – тому свидетели. Сказанное жрецом при нереидах и в присутствии самого бога Шамаша – сказано навсегда. Если жрец произнес: «Причитаемое – получит», значит, вопрос решен. Значит, и о двух рабах вопрос решен – о черном, и белом. Удовлетворенные событиями (триремы отогнаны, тухлые морские ежи включены в рацион, лежалые мидии доставляются в общественные столовые, многие новые рисованные на навощенных табличках знаки одобрены, работа на Полигоне не останавливается ни на миг) жрец Таху и Хипподи подойдут к краю Бассейну. Там в прозрачной воде, настолько прозрачной, что она угадывается лишь по легкой ряби или по случайно занесенному ветром розовому лепестку, лежат на поблескивающем фарфоровыми плитками дне монеты – терракотовые диски, украшенные чудесными шероглифами. Прочесть их может только Шамаш, иначе монеты враз обесценятся, но жрец Таху знает точные соотношения гиероглифов и указывает мастерам, какой знак поместить на том или ином диске. Он знает, какая монета чего стоит и кому принадлежит. Забросать глиняными вонючими горшками флот победителей – Хранитель бездны доволен, значение монеты меняется. Одобрены новые чудесные знаки – Хранитель бездны снова доволен, опять значение монеты меняется.
Жрец Таху спросит: «Зачем тебе два раба?»
«Я буду гулять с ними по верхней площадке Большого храма».
«Но так делают многие, Хипподи. Ты придумал что-то особенное?»
«В жаркий день белый раб будет нести за мной прохладительные напитки, а черный раб будет служить скамеечкой. Я много размышляю. Я часто задумываюсь во время прогулок. – Воображение Хипподи разыгралось, глаза блестели. – Иногда я так много думаю, что устаю и тело мое становится горячим. Я могу светиться в темноте, так сильно задумываюсь». И, чувствуя одобрительное понимание жреца, Хипподи как бы случайно, как бы просто так, из самого обыкновенного интереса укажет пальцем на монету в прозрачной, будто отсутствующей воде, тихой-тихой, как послеобеденный сон: «Разве этого еще не хватает на двух рабов?»
«Но ты же хочешь рабов, у которых есть душа?»
«А раб с душой и раб, не имеющий души, разве они идут по разным ценам?»
«Конечно, Хипподи. Зачем ты спрашиваешь? Разница – в степени опасности. Монета – как вулкан. Одно дело, когда она лежит на дне Бассейна, другое дело, когда она пущена в ход. Одно дело – вулкан, мирно дымящийся, и другое, когда он трясет землю. Раб, у которого есть душа, может отвечать на интересные вопросы, он не дает скучать, но он может задуматься. А это плохо, Хипподи. Однажды такой раб может задуматься, почему именно он служит для тебя скамеечкой и почему именно он в жаркий день носит за тобой прохладительные напитки, а не наоборот. Душа, особенно задумывающаяся, Хипподи, всегда – мучительный дар».
Хипподи рассмеялся. Овца не знает, ей не дано знать, что каналы, ведущие к Большому храму, надежно перекрыты железными цепями, она сумеречно тревожится, угадывая в пляске солнечных бликов далекие мачты чужих боевых трирем. Да, Союзу морских народов принадлежат многие земли по ту сторону Геракловых столбов; в Египте, в Ливии – вплоть до Тиррении – морские народы, объединившись, выжгли все гарнизоны аталов, высадились на многих островах, но Кафа стоит. Война проиграна, каменные стены рухнули, но столица аталов стоит. Дымит, сотрясается от подземных толчков, но стоит. Правда, жрецы уже улетают, – так шепчутся на гипподроме. Говорят, сам бог Шамаш отправляет жрецов очень далеко. Никто даже не знает точно, куда. Может, совсем далеко. Может, через всё море – одним прыжком за облака, пугая морские народы.
Хипподи легонько погладил забинтованные пальцы на левой руке.
Влажная жара изнуряет, сил нет, как душно и тяжело, но лизнуть палец – средний или безымянный – можно только на площадке Большого храма. Жрец Таху постучит пальцем по камню и непременно скажет: «Мы строим новый мир. Чем больше разрушений, тем ясней будущее». И тогда можно будет лизнуть. Жрец Таху не устает повторять: «С врагами нужно биться, а не соглашаться». Вот почему Главные ворота столицы, даже упавшие от подземных толчков, никогда не будут распахнуты перед морскими народами.
Белая овца непонимающе смотрела в море.
Паруса чужих трирем свернуты, выполосканы в море, развешены для просушки на деревянных бортах. На триремах и сейчас, наверное, трудно дышать. Поглядывая то на овцу, то на далекие триремы, Хипподи торжествующе присел на горячий парапет полуразрушенной набережной. Трое суток назад объединенный флот морских народов торжественно, под пронзительные вскрики сигнальных дудок, вошел в бухту, глубоко врезанную в островную столицу аталов. Белые паруса, сильные гребцы – флот победителей входил в бухту уверенно. Щелкали бичи надсмотрщиков, смуглые и черные воины гремели щитами – они считали, конечно, что поверженные аталы приготовили для них богатые подарки, а жены и дочери поверженных омоют победителям усталые ноги водой с уксусом из узкогорлых кувшинов. Гремели якорные цепи, бегали вдоль бортов дежурные лучники, горячий кофе был отправлен даже в трюмы – прикованным к веслам гребцам. Чудовищная вулканическая гора, заполнившая полнеба, сама смотрелась, как дымящаяся кружка с кофе и, кажется, не пугала вооруженных гостей. Огромные, обшитые бронзой и кожей катапульты на возвышенных участках берега тоже не смущали победителей. Они видели, как дети и женщины аталов, утомленные старики, уроды и всякие калеки, спотыкаясь и хромая, спускались от руин каменных стен с безобразными глиняными горшками в руках. Боги морских народов справедливы, они растрясли столицу аталов, как игрушку, и вот теперь выжившие спешат встретить победителей.
Хипподи прикрикнул на овцу, та обиженно удалилась.
А зря победители не спешили. Уже через полчаса, когда победное кофепитие на палубах и в трюмах было в самом разгаре, безобразные глиняные горшки с большой точностью полетели в триремы. Взвыли военные дудки, забегали надсмотрщики, хлопая бичами, загремели цепи якорей. На ближней к берегу триреме, прикрываясь кожаным щитом, особенно яростно орал лоснящийся черный воин. Хипподи, выдвиженец жреца Таху, давно мечтал о таком рабе. Хипподи приплясывал от удовольствия, видя, как глиняные горшки, выброшенные упругими сильными лапами катапульт, разбивались на деревянных палубах, ударяли в паруса, оставляя на них желтые и красные вонючие потеки. Все говно столицы летело в самодовольный флот победителей. Канализационные трубы заранее подвели к специальным колодцам, теперь там специальные черпаки так и мелькали. Жаркий влажный ветер, разворачиваемый массивами перегретой горы, всю вонь сносил на опозоренный флот. Даже рыбы бежали от вонючих трирем, от грязных таранов, вонючих парусов, спешно снимаемых, выбрасываемых за борт. Пятнадцать катапульт в упор расстреливали чужие триремы, а уже на выходе из бухты в зловонной, сгустившейся жаре по главному кораблю ударили три резервных. Одна из трирем в отчаянии выскочила на острые приглубые камни, воины и моряки орали, спасались вплавь, а разбившаяся трирема тяжело осела на правый борт и затонула. Гребцы, прикованные к веслам, захлебнулись прежде, чем кто-то кинулся бы им помочь.
Никто, впрочем, и не кинулся.
Бог аталов Шамаш – в каменных галифе и в каменной гимнастерке, в каменных гармошкой сапогах, в наброшенной на тяжелые плечи шкуре морского барана, молча смотрел на мерцающую под солнцем воду.
«Я – вчера. Я знаю завтрашний день».
Перепончатая рука бога была прижата к груди.
Он сдерживал гнев, но вулкан за Большим храмом уже опять дымился, с черных отрогов несло влажным сернистым жаром, из северного жерла вылетали, клубясь, тучи серого пепла, вязкая лава алым раскаленным тестом выдавливалась из черных провалов, прихотливыми каменными ручьями спускалась к морю. Иногда слышался шум из боки, нового небольшого кратера, над этой бокой клубился белый дым с удушливым сернистым запахом. Иногда слышалось бульканье, будто вулкан захлебывался.
Никогда морские народы не испытывали такого унижения.
Задыхаясь от невыносимой вони, удушающей влажной жары и бессильной ярости, они отдали якоря в отдалении от неприветливых черных берегов и занялись срочной помывкой загаженных палуб и парусов, тревожно вглядываясь в собирающиеся над бухтой тучи. Они и раньше слышали об аталах разное. Например, о прирученных хищных рептилиях, которых аталы якобы пускают из клеток в бухту – лакомиться незваными пришельцами. Но рептилий можно отогнать гарпунами. Гораздо страшней специально обученные пловцы, умеющие незаметно подплыть к триремам и поджечь их веществом, не гаснущим даже в воде. Пловцы натирают плечи особой мазью и даже днем среди солнечных бликов неразличимы. Но даже невидимых пловцов можно вычислить по водяным дорожкам и перебить стрелами. Гораздо страшнее мохнатый народ, не понимающий слов, не признающий ни богов, ни власти. Эти полулюди ходят в звериных шкурах, из оружия владеют только ножом и дубиной, но их сами аталы боятся. Говорят, мохнатые иногда спускаются к одиноким, вынесенным на каменные террасы храмам и мочатся на каменные сапоги Хранителя бездны. Правда, Шамаш мудро не замечает такого святотатства или не хочет его замечать, связываться с диким народом. Если бы заметил, ударил золотым трезубцем. Но, прижав каменную перепончатую руку к каменной груди, Хранитель бездны смотрит вдаль – в серебрящееся море, потому что настоящая опасность приходит только оттуда.
Идея с горшками принадлежала Хипподи.
Он радовался. Отогнанный флот существенно увеличил вес его монеты.
Теперь Хипподи был уверен в близком успехе: он, наконец, получит рабов – черного и белого. Хипподи радовался предстоящей встрече с жрецом Таху. «Если у кого-то в Кафе есть неведомые мысли, необычные изречения, – так скажет жрец, щуря голубые глаза, сплетая тонкие пальцы, – если кто-то в Кафе выражает мысли и изречения чужими словами, раньше не бывшими ни у кого в ходу, Шамаш должен знать это. Если среди граждан Кафы распространяются необычные повторения, Шамаш должен знать это. Изречения, однажды сказанные, уже сказаны, повторять их – противно Хранителю бездны. То, что слышал, рассказывай только мне, – негромко скажет жрец Таху. – Рассказывай так, как слышал, ничего не отнимая и не прибавляя».
После таких своих слов жрец Таху непременно добавит: «Смотреть мало, надо видеть. Хранитель бездны должен знать то, чего не знают другие. Кто-то откровенное скажет – другу или жене, а Шамаш должен знать. Кто-то в гневе и одиночестве произнесет нехорошее чужое повторение, Шамаш должен знать. Никто ничего не слышит, никто ничего не видит, но ты – уши Шамаша, Хипподи, ты его глаза, ты приносишь мне увиденное и услышанное, а я извещаю Шамаша».
Потом жрец Таху спросит: «О чем сегодня говорят на набережных, на гипподроме, у колодцев, у вечерних костров?»
А Хипподи ответит: «О том говорят, что страна скоро будет разграблена. А из последних чистых колодцев воду разберут морские народы. В стране вспыхнут мятежи, а всё хорошее улетит».
Жрец Таху не поверит: «Всё хорошее улетит?»
«Так говорят, – подтвердит Хипподи. – У вечерних костров, и на гипподроме, и у колодцев, и на разрушенных набережных. Даже рабы. И еще говорят, что будет разрушено все находящееся, а полевые плоды исчезнут, а солнце будет светить час в сутки, и то не всегда. А из Пирамиды выйдут духи рабов. Заклинания не устоят, как не устояли Главные ворота. Против духов нет дверей, нет запоров. Они проползают, как звери, протекают, как воздух, чтобы мучить людей, пожирать плоть, пить кровь, вливать яд в жилы».
Жрец Таху будет кивать.
Они будут обсуждать проигранную войну, совсем как равные.
Они будут говорить о сдерживаемом гневе Хранителя бездны, а потом успокоятся и заговорят о будущих торжествах. Жрец Таху сядет на каменный сапог бога Шамаша, и тонкие уши жреца будут розово просвечивать на солнце. Это хорошо. Рядом Бассейн. В Бассейне – монета Хипподи. Она похожа на все остальные, но это его собственная монета! Она принадлежит только ему. Она покрыта знаками, говорящими об особых заслугах наблюдателя Хипподи. Чудесные знаки красивой спиралью стягиваются к центру терракотового диска. Жрец Таху, конечно, поймет мысли Хипподи, он вспомнит о горшках с их ужасным наполнением и произнесет: «Теперь морские народы переживают большой позор».
Хипподи скромно опустит глаза: «Кто придумал такое унижение для морских народов?»
Жрец уважительно ответит: «Добрый атал».
«Значит, вес его монеты увеличился?»
Жрец кивнет. И будет смотреть в мерцающее море.
И будет подсчитывать короткие мачты чужих трирем.
Да, конечно, будет думать он, добрый атал достоин. Морские народы не боятся огня и каменных ядер, зато испугались безобразных глиняных горшков с говном. Только вот что плохо: канализационные колодцы почти пусты. Аталы питаются скромно, сейчас это недостаток.
Тогда Хипподи смиренно предложит: «Пусть рыбаки не выкидывают лежалых морских ежей. Пусть рыбаки доставляют вчерашний улов ежей и мидий прямо на гипподром. Не обязательно тухлых, но пусть полежавших на солнце. На влажной большой жаре, как сейчас, желудки людей работают весело, но неправильно, и выдают наружу даже больше того, что ими потреблено. Лишь бы не подвели гончары. Горшков понадобится много».
«Если морские народы захватят столицу аталов, – одобрительно покачает головой жрец, – первым они повесят доброго атала, придумавшего для них такое большое унижение».
И, наконец, спросит: «Чего ты хочешь?»
«Двух рабов, – ответит Хипподи. – Белого и черного».
Конечно, он постарается скрыть жгучую страсть, постарается принизить значимость своего желания, возьмет себя в руки, будет выглядеть скромным, даже смиренным, но жрец уловит блеск его глаз. Он возьмет левую руку Хипподи и медленно обнюхает ее. Столица аталов вечна. В нее никогда не входили враги. Хипподи разбинтует пальцы. Кафа вечна. Лизнув указательный палец Хипподи, жрец Таху одобрительно отпустит его руку и глаза у него повеселеют, а уши начнут розоветь не только от солнца. Бог Шамаш, великий Хранитель бездны, не допустит, чтобы морские народы когда-нибудь поднялись по лестницам на каменные набережные Кафы.
Лишь бы не подвели гончары.
Да, конечно, столицу можно сжечь, ее можно затопить, но жизнь Кафы всегда неизменна. Даже собака, бегающая по столице аталов, не может быть убита. Пусть страшно трясется земля, дымит гора, посыпает землю серым пеплом, пусть и впредь придется кормить аталов тухлыми морскими ежами или лежалыми мидиями, женщины столицы неизменно будут благоухать. Жасмин и миндаль, розы и базилик, разные душные растения, цветочные масла – всё должно отражаться в знаках, придумываемых мастерами. На синем плече каждого атала должны возникать немыслимой красоты звезды и кольца. Это успокаивает в самые темные времена. Красота рассеивает мрак. Морские народы устрашатся мрачного Хранителя бездны, его каменной воли. Стыдясь пережитого, они перестанут заходить в окрестные порты и рассеются по морям. И когда опозоренные триремы уйдут, наконец, на выстроенные заново набережные выйдут чудесные женщины аталов. Вчера они дружно таскали к катапультам безобразные глиняные горшки, а сегодня их окружает только аромат роз.
«Я – вчера. Я знаю завтрашний день».
Чудесные женщины выйдут на набережную в подчеркнуто широких юбках, в легких, почти прозрачных накидках, сквозь которые явственно проступят обжигающие глаза, немыслимые тату – вложенные одно в другое кольца, звезды сиреневые и алые, хитрые гиероглифы, схожие с теми, что выдавливаются на терракотовых монетах, а головы столичных модниц украсят сложные прически – хитрые кудряшки будут весело и загадочно завиваться на висках, падать на лбы. Ради такого будущего стоит питаться тухлыми морскими ежами и занимать очереди к канализационным колодцам.
Лишь бы не подвели гончары.
Добрый атал тоже выйдет на праздничную набережную.
С двумя мускулистыми рабами. Обязательно с двумя – с черным и с белым.
Ох, эти законы перспективы! Ох, эти мечты! Самая далекая всегда выглядит крошечной, смутно мерцающей в тумане немыслимых пространств, а самая близкая – неимоверно вырастает. Мечта о двух рабах вдруг так приблизилась к глазам Хипподи, что как бы гигантские черные и белые тени упали на подрагивающий, извергающий дым массив вулкана и на развернутый на его склоне Полигон.
Жрец Таху лично отвечает за надежную охрану Полигона.
На Полигон нет доступа никому, кроме тех, кто поселен на его территории.
Окованные железом ворота украшены вложенными одно в другое кольцами. Этот знак тоже придуман добрым аталом. Внутри Полигона, за его стенами, в особых печах плавятся металлы, там варится вещество, взрывающееся не сразу, а периодически. Там почти каждый день взлетают над землей чудесные металлические яйца, все трясется от огня и дыма. Рабы на шпподроме высчитывают, куда может улететь такое яйцо – может, в сторону Тиррении, никто этого не знает, кроме жрецов. Может, так, запуская в небо чудесные металлические яйца, добрые слуги Шамаша усмиряют вулкан, кто знает, но вулкан туп, как мохнатые: он содрогается, упорствует, он осмеливался рычать на самого Хранителя бездны. Кто отбирает тех, кто должен уйти из Кафы? Кто указывает избранных? Почему они стремятся в небо? Спрашивать не разрешается. В главном зале Большого храма бог Шамаш в мрачной полутьме правит шестью крылатыми конями, впряженными в золотую колесницу. Там голова Хранителя бездны достает до черных туч, не обязательно самых высоких, но даже это заставляет аталов задирать головы.
Кто осмелится спросить, куда мчится Шамаш?
Доброму аталу причитается награда. Да и жрец Таху прямо сказал: «Причитаемое – получит». Сто нереид на гладких дельфинах, выбитые на колоннах и на портиках Большого храма, – тому свидетели. Сказанное жрецом при нереидах и в присутствии самого бога Шамаша – сказано навсегда. Если жрец произнес: «Причитаемое – получит», значит, вопрос решен. Значит, и о двух рабах вопрос решен – о черном, и белом. Удовлетворенные событиями (триремы отогнаны, тухлые морские ежи включены в рацион, лежалые мидии доставляются в общественные столовые, многие новые рисованные на навощенных табличках знаки одобрены, работа на Полигоне не останавливается ни на миг) жрец Таху и Хипподи подойдут к краю Бассейну. Там в прозрачной воде, настолько прозрачной, что она угадывается лишь по легкой ряби или по случайно занесенному ветром розовому лепестку, лежат на поблескивающем фарфоровыми плитками дне монеты – терракотовые диски, украшенные чудесными шероглифами. Прочесть их может только Шамаш, иначе монеты враз обесценятся, но жрец Таху знает точные соотношения гиероглифов и указывает мастерам, какой знак поместить на том или ином диске. Он знает, какая монета чего стоит и кому принадлежит. Забросать глиняными вонючими горшками флот победителей – Хранитель бездны доволен, значение монеты меняется. Одобрены новые чудесные знаки – Хранитель бездны снова доволен, опять значение монеты меняется.
Жрец Таху спросит: «Зачем тебе два раба?»
«Я буду гулять с ними по верхней площадке Большого храма».
«Но так делают многие, Хипподи. Ты придумал что-то особенное?»
«В жаркий день белый раб будет нести за мной прохладительные напитки, а черный раб будет служить скамеечкой. Я много размышляю. Я часто задумываюсь во время прогулок. – Воображение Хипподи разыгралось, глаза блестели. – Иногда я так много думаю, что устаю и тело мое становится горячим. Я могу светиться в темноте, так сильно задумываюсь». И, чувствуя одобрительное понимание жреца, Хипподи как бы случайно, как бы просто так, из самого обыкновенного интереса укажет пальцем на монету в прозрачной, будто отсутствующей воде, тихой-тихой, как послеобеденный сон: «Разве этого еще не хватает на двух рабов?»
«Но ты же хочешь рабов, у которых есть душа?»
«А раб с душой и раб, не имеющий души, разве они идут по разным ценам?»
«Конечно, Хипподи. Зачем ты спрашиваешь? Разница – в степени опасности. Монета – как вулкан. Одно дело, когда она лежит на дне Бассейна, другое дело, когда она пущена в ход. Одно дело – вулкан, мирно дымящийся, и другое, когда он трясет землю. Раб, у которого есть душа, может отвечать на интересные вопросы, он не дает скучать, но он может задуматься. А это плохо, Хипподи. Однажды такой раб может задуматься, почему именно он служит для тебя скамеечкой и почему именно он в жаркий день носит за тобой прохладительные напитки, а не наоборот. Душа, особенно задумывающаяся, Хипподи, всегда – мучительный дар».