Страница:
Поляна № 1 (3), февраль 2013
Независимый литературно-художественный журнал
Борис Илюхин
Мои друзья
Мои друзья наделены
Необъяснимым тайным сходством:
В толпе, как знаки инородства,
Черты их общности видны.
И не тая своих идей,
Мы прямодушны без ужимок,
Но наша речь непостижима
Для окружающих людей.
Художник
Окончанием таинства стало начало —
Взмах руки был летуч и мгновенен, как выстрел,
И хотя еле внятное, но прозвучало
Заклинанье любви, заклинание кисти.
Посмотри, мимолётность застыла навечно,
Простодушным мазком очертив мирозданье,
А художник грустит и пьёт водку весь вечер,
И бессмертное длится его ожиданье.
Молодость
…Резная скамья у реки
В прозрачной завесе акаций,
И счастье случайно касаться
Твоей загорелой руки.
Игорь Шелапутин
Уличный фотограф
Ветер кружит, и кружит, и возвращается… Не все ветры одинаковы, однако. Вы замечали, что ветер Екклесиаста ничем не похож на Путешественника Уы-фью-эоя? Тот был по-русски гульлив и волен, сколько бы ни прикидывался англичанином, – и ему ни за что не пришло бы на ум куда-то возвращаться. Коли он кружил – то вальсировал. А вот еще убийц, говорят, тянет на место преступления. Не знаю, нынешних все больше на Пикадилли. Пес возвращается на свою блевотину… да?
Что там писал о вечном возвращении этот румын? Ужас перед историей? Как раз наши тогда взорвали бомбу. Румыния…? Нет, не Крянгэ, конечно. Жаркие пыльные Яссы и горячая (нет, скорее горячная) Лина, быстрая как рапира. Летит черная юбочка, коленки в синяках. Ты писала короткие рассказы одними ЗГЛАВНМИ БКВМИ. Истории били под дых. Где твоя диссертация, где твои клезмерс! Никогда не спала. Но вернемся к нашим лужкам.
Сколько лет брожу по Городу, из конца в конец, вдоль и поперек! Как собака без крыльев. Но странное дело, будь я мышью, а он, допустим, из сыра, я б наделал в нем немного дырок. Вновь и вновь те же места, те же дорожки – через пять лет, десять, двадцать. Тропок таких всего ничего: что успел протоптать в юности. Казалось бы, разные дела в большом городе могут бросить человека с равной вероятностью в любой конец? Но нет, есть порядочные ломти, где так ни разу и не был, – а случайно попав туда, сразу вижу: что-то не так.
Однажды поселился на Семеновской, в Княжекозловском переулке, 13. (Адресок, а? Голова Бафомета? Окна выходили на немецкое кладбище. По соседству жил Дима Пименов, литературный террорист. Мы к нему вернемся после короткой рекламы.) Так вот, не покидало ощущение, что я в другом городе, если не на другой планете. Люди другие, ритм жизни, всякие бытовые вещи, набор товаров на рынках, воздух, стиль города, даже выговор, по-моему, другие, чем, допустим, на западе. Так и не прижился.
В какой день, в какой час сыр затвердел, превратился в бетон? Отчего? Судьба возвращает назад. Поменял профессию, эмигрировал, вернулся, опять эмигрировал, опять вернулся, и вот! Раз контора, где работаю, собралась переезжать. Ну, ладно, упаковали скрепки и в понедельник явились по новому адресу Перехватило дыхание, пол качнулся. Десять лет назад в этих комнатах было первое рекламное агентство, где я работал. Адрес стерся, а глаза секретарши… И ноги, ноги!
Что там писал о вечном возвращении этот румын? Ужас перед историей? Как раз наши тогда взорвали бомбу. Румыния…? Нет, не Крянгэ, конечно. Жаркие пыльные Яссы и горячая (нет, скорее горячная) Лина, быстрая как рапира. Летит черная юбочка, коленки в синяках. Ты писала короткие рассказы одними ЗГЛАВНМИ БКВМИ. Истории били под дых. Где твоя диссертация, где твои клезмерс! Никогда не спала. Но вернемся к нашим лужкам.
Сколько лет брожу по Городу, из конца в конец, вдоль и поперек! Как собака без крыльев. Но странное дело, будь я мышью, а он, допустим, из сыра, я б наделал в нем немного дырок. Вновь и вновь те же места, те же дорожки – через пять лет, десять, двадцать. Тропок таких всего ничего: что успел протоптать в юности. Казалось бы, разные дела в большом городе могут бросить человека с равной вероятностью в любой конец? Но нет, есть порядочные ломти, где так ни разу и не был, – а случайно попав туда, сразу вижу: что-то не так.
Однажды поселился на Семеновской, в Княжекозловском переулке, 13. (Адресок, а? Голова Бафомета? Окна выходили на немецкое кладбище. По соседству жил Дима Пименов, литературный террорист. Мы к нему вернемся после короткой рекламы.) Так вот, не покидало ощущение, что я в другом городе, если не на другой планете. Люди другие, ритм жизни, всякие бытовые вещи, набор товаров на рынках, воздух, стиль города, даже выговор, по-моему, другие, чем, допустим, на западе. Так и не прижился.
В какой день, в какой час сыр затвердел, превратился в бетон? Отчего? Судьба возвращает назад. Поменял профессию, эмигрировал, вернулся, опять эмигрировал, опять вернулся, и вот! Раз контора, где работаю, собралась переезжать. Ну, ладно, упаковали скрепки и в понедельник явились по новому адресу Перехватило дыхание, пол качнулся. Десять лет назад в этих комнатах было первое рекламное агентство, где я работал. Адрес стерся, а глаза секретарши… И ноги, ноги!
Остоженка
Итак, Остоженка, Стоженка, Метростроевская, крымская дорога. От нее пологий откос к воде. Каждый камень… впрочем, какие тут теперь камни? Асфальт, немного кирпича, а так – стекло и композит. Ну ладно, каждый сантиметр. Начнем. Вот площадь, тут ручей Черторый выбегал из Чертольского оврага и прыгал в Реку. Поистине ХХС построили на нехорошем месте… но об этом в другой раз. На стрелке между Метростроевской и Кропоткинской стоял прелестный очень старый, допожарный дом. Ильич его снес к визиту Никсона. Наверное, хотел сделать приятное. Поставили кумир Энгельсу, теперь уже никто не помнит, кем он был, но проклятие витает. Женщина, отскребая голубиный помет к очередным выборам, упала и разбилась насмерть. Но идемте же.
Прямо по мостовой копали первую подземку, оттого Метростроевская:
ХХС прямо в окна, благодати вал. Второй Обыденский чуть дальше, вал послабже. Сын государственного гимна – воистину публичный человек. Стеклянный пентхаус: видали Какофья? Угадаете номер дома?
Напротив через Остоженку – палаты пятнадцатого века. В девяностые был масонский клуб, теперь не знаю, тихо. Только на ступеньках цветы, застрелили кого-то. И какая-то жижа сочится из-под ворот. Дом «под рюмкой», построенный на деньги от брошенной пьянки. Московский дом фотографии. Пед. имени Мориса Тореза! О, молчите! О нем можно написать десять десятитомников. Начало такое: Екатерина, чума. Архиепископ Амвросий запрещает марш несогласных, толпа его (архиепископа, а не марш) убивает. Градоначальник Еропкин вызывает спецназ и убеждает прекратить несанкционированный митинг. От наград и надбавки к жалованию отказывается: «Я с женой один, мне хватает». Хватало, пожалуй, – вы видели этот домище? Можно понять зависть Лужкова, он попытался соорудить на Рублевке что-то подобное. Но таджикам куда! Да и место дрянь. Яма, болото.
Еропкин завел обычай: любой мог придти на обед без приглашения. И, представьте, всегда всем хватало. Михалыч, ау!
В этом доме родился Сергей Соловьев (историк, не режиссер), жил Гончаров. Здесь работала рыжая Юлька, писала волшебные стихи. До нее дойдет очередь в свое время.
По другой стороне домик Тургенева, скромно жили. Особняк Кекушева, шедевр раннего модерна. Модный (извините за тавтологию, иначе не скажешь) архитектор, заваленный дорогими заказами (Ярославский вокзал, вокзал в Царицыно, Метрополь. Ну, и по мелочи: особняки, доходные дома без числа). Обожал новые, дорогие технологии, ковку, позолоту, гальванопластику, витражи, мозаики. Изысканность и роскошь. Для себя строил особо – Глазовский, 8. (Это рядом, на Смоленке – по соседству Чурилов построил Райффайзенбанк, снаружи серенько, внутри весь из хрусталя. Думаю, где-то миллиард загасили. Кекушев бы лопнул от зависти.) Но перекупили, не смог отказаться, деньги любил. Вдругорядь построился на Остоженке – а заодно уж многоквартирник напротив, чтобы на старости лет не голодать. Было это в 1902-м.
История снисходительно улыбается. В 1905-м особняки стали жечь, хозяев бить. Революцию задушили, но жир вышел из моды. Заказы исчезли. Лев Николаевич сошел с ума и пропал – буквально. До сих пор никто не знает, что с ним сталось, голодал ли перед смертью. Строил-строил, да так и не пожил, бедняга, в своем доме. Его сын стал полярным летчиком, летал с Папаниным, летал в блокадный Ленинград, ну и, разумеется, сидел. Дожил до наших лет, написал книгу «Звериада». А в том доме посольство Египта. В Египте живут Гуля и Ира. К ним мы тоже вернемся иншалла.
Зачатьевский парк – прелестный островок тишины и зелени в самом центре города. Это вершина бывшего здесь когда-то холма Киевец. Святилище Перуна, затем храм Николы. Когда он обветшал, не стали ничего строить, оставили зелень, как бы священную рощу, очень уж место хорошее. Жильцы окрестных домов гуляли – не с собаками, с детьми. Сажали сами цветы, ухаживали – было так красиво! Вишневская корчевала, строила доходный дом – плакали, ложились под бульдозеры. История нервно курит в сторонке.
Зачатьевский монастырь четырнадцатого века, 1306-й. Главный храм поздний, 1880-х годов, не особенно большой, но стоял на пригорке и был в силу этого выше ХХС. Взорвали в 30-е, больно высок. Забавно: построили школу, и каждый год на Донскую, первого сентября, директор выносил письмо Сталина в богатом окладе во двор на линейку Первоклашки приносили клятву О чудотворности мнения расходятся. При демократах письмо скрылось.
Школу тоже взорвали. Собор теперь восстанавливают, из монолита. Реставратором тут работает Алена, я захаживал к ней и сюда, и домой, бывало. Бог даст, о ней мы поговорим позже. В монастыре отличная пекарня, люблю брать здесь горячий, душистый хлеб.
Но я отвлекся. Восьмидесятые, зима. Рита ведет меня смотреть первый в СССР частный музей. Евсей Бялый собрал коллекцию фотоаппаратов. Мы выходим из Парка-радиального, фыркнув под большими усами: подумаешь, изергиль! Спускаемся к набережной. Мороз под двадцать. На реке разводья от канализации, густой пар, иней. Уже стемнело, тошнотно слепят билирубиновые фонари на набережной. Герасим с искаженным лицом садится в роковую лодку. Собака украшена свадебными лентами. Чувствует неладное, но слишком объелась, ее тянет в сон, она моргает.
Плутаем по переулкам. Во дворе за сугробами темный одноэтажный домишко – ни номера, ни вывески. Оно ли? Стучим, закоченев, в отчаянии. Железо распахивается, на снег падает луч. Внутри тесно, интересно. Много всего, уникальные, экспериментальные экземпляры. Нарцисс и Юннат. Старт, Ленинград. Фотокор, Москва. Даже Момент. Нет, не клей, фотоаппарат, советский поляроид. Рита отогревается и скучает. Дед, радуясь редким посетителям, все ходит за нами, рассказывает, грузит. Дает уговорить себя показать первое, дагерротипическое, порно. Театрально отдергивает занавесочку. Порно разочаровывает, это просто рисунок, довольно невинный.
Впрочем, нам хватает и малости. Вырываемся в морозную тьму и тут же, во дворе, откинув длинную полу ритиной дубленки, я наспех утоляю жгучую жажду. Потом едем ко мне домой пить вино и… чай.
Рита старше меня, но похожа на ребенка: худа, мала ростом. Я легко поднимаю ее одной рукой, попка яблоком в моей ладони. Чувствую себя Адамом. Ресницы всегда мокры. Все обижают – то тетка толкнет в троллейбусе, то продавщица обхамит. В кино вечером не пускают, говорят – нет шестнадцати. Папа, злобный коммунист, превратил жизнь в ад. Да, он покупает ей золото, платья, дубленки, кожаные куртки. Да, у него безупречный вкус. Да, он работает во внешторге. Но он тупой, тупой, тупой гад! Рита его ненавидит. Он не позволяет приводить домой мальчиков.
Половые отношения Рита тоже ненавидит. Она видела однажды, как пьяный папа вожделел маму, та жалобно отбивалась, умоляла его, а он, такой грубый… Это было мерзко.
Рита вводит меня в мир культуры. Открывает мне глаза на Пастернака, переписывает Цветаеву. Мы встречаемся в Ленинке, в музеях, несколько раз в неделю, и при этом пишем друг другу письма – в стихах. Я – без затей, по-русски. Грета – по-немецки. Немецкий – трудный язык, это чудо. Она переводит Фауста и учится на мехмате – второе высшее, у!
Повторяю, половые отношения Рита не любит, в постель ложиться ей отвратительно. Мы крадем наши глотки огня в парадных, музеях, библиотеках, на пляжах и в парках. С ней так интересно! Мы объездили все Подмосковье, были на Севере, в Литве, Крыму, на Волге. Будь у меня большая карта Советского Союза, утыкал бы. Особенно Марго уважает высокие точки, наподобие строительных кранов. Среди наших жемчужин Красная башня Саввино-Сторожевского монастыря на Пасху – там в это время было полно народу. Наутро я был потрясен, открыв «Правду»: башня сгорела. А я ведь не курю.
Все советское Гретхен ненавидит тоже. Ей доставляет моральное удовольствие красть книги в библиотеках, ездить без билета – она наносит вред этой стране. Каждый отпуск – за границу, вдохнуть грудью. Для этого приходится там, в папином внешторге, что-то кому-то хитро давать. Уж боюсь даже спрашивать что.
Еще Рита водит меня в бассейн «Чайка». Попасть очень трудно. Там бывает весь МИД. Рите неудобно в простом советском купальнике в цветочек. Шьет сама, по картинкам из журналов, из тонкой ткани без рисунка. Очень беспокоится, почему в бассейне все мужики ходят за ней, пялятся и предлагают гадкое. Она расспрашивает меня несколько раз, не просвечивают ли волосы. Хм, да мокрого его, купальника, считай, просто нет. Невидимка. Сиськи у нее роскошные. Но Рита – порядочная девочка, любая непристойность ее шокирует.
Вспоминает мужчин. Научные руководители – только не смейтесь – Ватман и Кульман. Какой-то Фима, врач в стройотряде. Обещал устроить ей освобождение от работы за, хм, немного любви. Ну что она, дура вкалывать? «Все-таки все женщины – проститутки». Я не понимаю, зачем и о чем она, мне больно. Однажды приходит нервная, бессвязная. Мотя уехал в Израиль, навсегда. Оказывается, все это время у нее был какой-то Мотя, на десять лет старше, и она без него не может жить – «как без руки или ноги». Он читал Пастернака и, когда водил Риту в кино или кафе, то платил только за себя. Ослепнув от ревности, вгоняю в нее акинак, и еще раз, и еще… Плачем вместе.
Разговоры о замужестве, детях приводят Риту в холодное бешенство, глаза белеют. Я же нищий. По сути, ничего, кроме большого постоянно напряженного чувства, у меня действительно нет. Ни папы, ни мамы во внешторге, ни квартиры отдельной… ну и так далее. «Плодить нищету?!» И все-таки это так обидно! Мы расстаемся, но через год Рита снова со мной.
Между волнами огня и Пастернаком Рита рассказывает про заграницу, как там все культурно и замечательно. Больше всего на свете она мечтает уехать. Здесь же, рядом, напротив «Чайки», в переулке австралийское посольство. Марго все знает – там есть программа иммиграции. Заполняем анкеты. Рите
Подобно ветру Екклесиаста или, скорее, ударной волне Царь-бомбы, Рита, обежав земной шар, раз за разом возвращается, но все тише, бледнее, мимолетнее. В Штатах она делает серьезные деньги, но ей постоянно не хватает. Ее все обижают – то на бабки кинут, то сотрудники налажают. Прошлой весной кто-то с IP-адресом из Сан-Диего всю ночь читал мой дневник, от корки до корки.
Вернувшись другим человеком уже совсем в другую страну, я снова на Остоженке. Приятель затаскивает меня в мастерскую Льва Головушкина. Пятеро художников ютятся в средневековом подвале за аптекой, у Энгельса – на стенах алмазы селитры. Двор охраняет ретривер Пуго, значительно переживший тезку. Позднее его все-таки убьют, но не застрелят. Отравят. Лева пишет картинки по двести баксов за квадратный метр, читает лекции по искусству, что-то продает и покупает. У него беленькая профессорская бороденка и очоч-ки. Еще у него есть жена, Роза Марковна, женщина с поступью командора. Левушка при ней цепенеет. Она Член Союза Художников. У нее крепкая торговля русским примитивом, есть свои авторы. К счастью, вниманием она Леву не слишком балует, в мастерской бывает редко. А Лева бывает редко дома, ночует в мастерской. Он поит нас жидким чаем из немытых чашек. Кособокие полки, коллекция эротических альбомов. На прощание долго жмет руки и приглашает заходить без затей и приводить подруг. Неужели надеется, что и ему обломится? Дожил до седых волос, а верит в несбыточное.
Вскоре Левушка звонит сам. Он задвинул какому-то колумбийскому наркобарону машину картин, их требуется сфотографировать для таможни. Приступаю к работе. Все русское в моде, фотографы поднимаются на репродукциях. Лева расплачивается рваными грязными пятерками и десятками, с видимой силой отрывая их от сердца. В обменниках воротят нос.
После второго, что ли, сеанса, предлагает замечательную комбинацию: у него есть еще одна мастерская, рядом, напротив Зачатьевского – он пускает меня туда работать, а я снимаю его картины бесплатно. Идем немедленно. Со мной кудрявая Ляля, моя новенькая жена, она обожает старину. Мастерская оказывается даже лучше всех ожиданий. Монастырская гостиница, скрипучие лестницы, запах старого дерева. Из окна глядит Поленов. Ляля не раздумывает ни секунды. Левушка ощупывает ее глазами и, коли так, предлагает сразу располагаться. Он что, хочет поглядеть, как мы будем ЭТО делать? Перебьется. Мы спокойно ждем, пока за ним закроется дверь.
Мастерская, поистине, прелестна. Двор, заросший травой, покосившийся забор и калитка с облупленной краской. Через переулок ржавый завод: «ПЛАНЫ ПАРТИИ – ПЛАНЫ НАРОДА». Путина тогда еще не придумали. Закоулки, тупики, сараи, склады. Пыльные, давно некрашеные домики – первый этаж кирпичный, второй бревенчатый. Тверь? Рыбинск? Вот-вот раздастся звук гармошки и покажется пьяный. Кажется, копаются куры. Ахматова жила в соседнем доме:
Утром иду в булочную на угол, к «Голубятне». Сначала у Шустова тут была на чердаке голубятня. Потом был трактир «Голубятня». Маклеры-«чугунные шляпы» и революционеры.
Остап Бендер держал здесь табачную лавочку с непонятным, но громким научным названием «Никотин». Его звали Юфуд Леви, он был караим из Бахчисарая. Турецкоподданный, кстати. Сам, не сын. Напротив жил Ильф.
Лялины руки не знают отдыха. Постельное белье с оборочками, ваза с цветами, ламбрекены, мои работы по стенам. Немного мешает теснота. Все четыре комнаты забиты… трудно даже сказать, чем. Бережливый Левушка подбирал – вероятно, в то время, когда ломали арбатские дома, строили проспект Калинина. Тумбочка…дцатого века, солдатский котелок, мешок проросшей картошки, несколько рваных и пыльных холстов в когда-то позолоченных рамах. Вначале мы протоптали узенькую дорожку к кровати. Потом стали понемногу расширять пространство. Хлам утаптывался в кладовку, выносился на чердак, на черную лестницу, еще куда-то. Только, упаси Бог, не выбрасывался. Лева ревниво следил за каждой вещью. Вечерами, взяв вино и матрас, мы выбирались на крышу. Над нами шелестели тополя, а прямо перед глазами, в парке Горького шел бесконечный фестиваль фейерверков. Каждая страна-участница имела одну ночь. Стран было много. Феерия была все лето.
Но пришла осень. Кончились Левины картины. Мы как раз более-менее очистили и оклеили одну комнату, чтобы работать, когда лестница затрещала под ногами Розы Марковны. И вот мы уже ищем новую мастерскую. Сюда будут ходить покупатели.
Прямо по мостовой копали первую подземку, оттого Метростроевская:
Слева – Обыденский переулок, по церкви, построенной обыдень, то есть за один день с утра до вечера. Деревянной, разумеется. Это делали по обету, в случае избавления от какой-то большой опасности. Версия о том, что княжий сын боялся грозы, кажется мне натянутой. При Петре I, когда дерево обветшало, встал каменный Илья. За последние годы настроили кругом элитное жилье. Квартира Дерипаски, совладельца ЗАО РФ. Тоже обыденный, а?
Но метро сверкнул перилами дубовыми,
Сразу всех он седоков околдовал.
ХХС прямо в окна, благодати вал. Второй Обыденский чуть дальше, вал послабже. Сын государственного гимна – воистину публичный человек. Стеклянный пентхаус: видали Какофья? Угадаете номер дома?
Напротив через Остоженку – палаты пятнадцатого века. В девяностые был масонский клуб, теперь не знаю, тихо. Только на ступеньках цветы, застрелили кого-то. И какая-то жижа сочится из-под ворот. Дом «под рюмкой», построенный на деньги от брошенной пьянки. Московский дом фотографии. Пед. имени Мориса Тореза! О, молчите! О нем можно написать десять десятитомников. Начало такое: Екатерина, чума. Архиепископ Амвросий запрещает марш несогласных, толпа его (архиепископа, а не марш) убивает. Градоначальник Еропкин вызывает спецназ и убеждает прекратить несанкционированный митинг. От наград и надбавки к жалованию отказывается: «Я с женой один, мне хватает». Хватало, пожалуй, – вы видели этот домище? Можно понять зависть Лужкова, он попытался соорудить на Рублевке что-то подобное. Но таджикам куда! Да и место дрянь. Яма, болото.
Еропкин завел обычай: любой мог придти на обед без приглашения. И, представьте, всегда всем хватало. Михалыч, ау!
В этом доме родился Сергей Соловьев (историк, не режиссер), жил Гончаров. Здесь работала рыжая Юлька, писала волшебные стихи. До нее дойдет очередь в свое время.
По другой стороне домик Тургенева, скромно жили. Особняк Кекушева, шедевр раннего модерна. Модный (извините за тавтологию, иначе не скажешь) архитектор, заваленный дорогими заказами (Ярославский вокзал, вокзал в Царицыно, Метрополь. Ну, и по мелочи: особняки, доходные дома без числа). Обожал новые, дорогие технологии, ковку, позолоту, гальванопластику, витражи, мозаики. Изысканность и роскошь. Для себя строил особо – Глазовский, 8. (Это рядом, на Смоленке – по соседству Чурилов построил Райффайзенбанк, снаружи серенько, внутри весь из хрусталя. Думаю, где-то миллиард загасили. Кекушев бы лопнул от зависти.) Но перекупили, не смог отказаться, деньги любил. Вдругорядь построился на Остоженке – а заодно уж многоквартирник напротив, чтобы на старости лет не голодать. Было это в 1902-м.
История снисходительно улыбается. В 1905-м особняки стали жечь, хозяев бить. Революцию задушили, но жир вышел из моды. Заказы исчезли. Лев Николаевич сошел с ума и пропал – буквально. До сих пор никто не знает, что с ним сталось, голодал ли перед смертью. Строил-строил, да так и не пожил, бедняга, в своем доме. Его сын стал полярным летчиком, летал с Папаниным, летал в блокадный Ленинград, ну и, разумеется, сидел. Дожил до наших лет, написал книгу «Звериада». А в том доме посольство Египта. В Египте живут Гуля и Ира. К ним мы тоже вернемся иншалла.
Зачатьевский парк – прелестный островок тишины и зелени в самом центре города. Это вершина бывшего здесь когда-то холма Киевец. Святилище Перуна, затем храм Николы. Когда он обветшал, не стали ничего строить, оставили зелень, как бы священную рощу, очень уж место хорошее. Жильцы окрестных домов гуляли – не с собаками, с детьми. Сажали сами цветы, ухаживали – было так красиво! Вишневская корчевала, строила доходный дом – плакали, ложились под бульдозеры. История нервно курит в сторонке.
Зачатьевский монастырь четырнадцатого века, 1306-й. Главный храм поздний, 1880-х годов, не особенно большой, но стоял на пригорке и был в силу этого выше ХХС. Взорвали в 30-е, больно высок. Забавно: построили школу, и каждый год на Донскую, первого сентября, директор выносил письмо Сталина в богатом окладе во двор на линейку Первоклашки приносили клятву О чудотворности мнения расходятся. При демократах письмо скрылось.
Школу тоже взорвали. Собор теперь восстанавливают, из монолита. Реставратором тут работает Алена, я захаживал к ней и сюда, и домой, бывало. Бог даст, о ней мы поговорим позже. В монастыре отличная пекарня, люблю брать здесь горячий, душистый хлеб.
Но я отвлекся. Восьмидесятые, зима. Рита ведет меня смотреть первый в СССР частный музей. Евсей Бялый собрал коллекцию фотоаппаратов. Мы выходим из Парка-радиального, фыркнув под большими усами: подумаешь, изергиль! Спускаемся к набережной. Мороз под двадцать. На реке разводья от канализации, густой пар, иней. Уже стемнело, тошнотно слепят билирубиновые фонари на набережной. Герасим с искаженным лицом садится в роковую лодку. Собака украшена свадебными лентами. Чувствует неладное, но слишком объелась, ее тянет в сон, она моргает.
Плутаем по переулкам. Во дворе за сугробами темный одноэтажный домишко – ни номера, ни вывески. Оно ли? Стучим, закоченев, в отчаянии. Железо распахивается, на снег падает луч. Внутри тесно, интересно. Много всего, уникальные, экспериментальные экземпляры. Нарцисс и Юннат. Старт, Ленинград. Фотокор, Москва. Даже Момент. Нет, не клей, фотоаппарат, советский поляроид. Рита отогревается и скучает. Дед, радуясь редким посетителям, все ходит за нами, рассказывает, грузит. Дает уговорить себя показать первое, дагерротипическое, порно. Театрально отдергивает занавесочку. Порно разочаровывает, это просто рисунок, довольно невинный.
Впрочем, нам хватает и малости. Вырываемся в морозную тьму и тут же, во дворе, откинув длинную полу ритиной дубленки, я наспех утоляю жгучую жажду. Потом едем ко мне домой пить вино и… чай.
Рита старше меня, но похожа на ребенка: худа, мала ростом. Я легко поднимаю ее одной рукой, попка яблоком в моей ладони. Чувствую себя Адамом. Ресницы всегда мокры. Все обижают – то тетка толкнет в троллейбусе, то продавщица обхамит. В кино вечером не пускают, говорят – нет шестнадцати. Папа, злобный коммунист, превратил жизнь в ад. Да, он покупает ей золото, платья, дубленки, кожаные куртки. Да, у него безупречный вкус. Да, он работает во внешторге. Но он тупой, тупой, тупой гад! Рита его ненавидит. Он не позволяет приводить домой мальчиков.
Половые отношения Рита тоже ненавидит. Она видела однажды, как пьяный папа вожделел маму, та жалобно отбивалась, умоляла его, а он, такой грубый… Это было мерзко.
Рита вводит меня в мир культуры. Открывает мне глаза на Пастернака, переписывает Цветаеву. Мы встречаемся в Ленинке, в музеях, несколько раз в неделю, и при этом пишем друг другу письма – в стихах. Я – без затей, по-русски. Грета – по-немецки. Немецкий – трудный язык, это чудо. Она переводит Фауста и учится на мехмате – второе высшее, у!
Повторяю, половые отношения Рита не любит, в постель ложиться ей отвратительно. Мы крадем наши глотки огня в парадных, музеях, библиотеках, на пляжах и в парках. С ней так интересно! Мы объездили все Подмосковье, были на Севере, в Литве, Крыму, на Волге. Будь у меня большая карта Советского Союза, утыкал бы. Особенно Марго уважает высокие точки, наподобие строительных кранов. Среди наших жемчужин Красная башня Саввино-Сторожевского монастыря на Пасху – там в это время было полно народу. Наутро я был потрясен, открыв «Правду»: башня сгорела. А я ведь не курю.
Все советское Гретхен ненавидит тоже. Ей доставляет моральное удовольствие красть книги в библиотеках, ездить без билета – она наносит вред этой стране. Каждый отпуск – за границу, вдохнуть грудью. Для этого приходится там, в папином внешторге, что-то кому-то хитро давать. Уж боюсь даже спрашивать что.
Еще Рита водит меня в бассейн «Чайка». Попасть очень трудно. Там бывает весь МИД. Рите неудобно в простом советском купальнике в цветочек. Шьет сама, по картинкам из журналов, из тонкой ткани без рисунка. Очень беспокоится, почему в бассейне все мужики ходят за ней, пялятся и предлагают гадкое. Она расспрашивает меня несколько раз, не просвечивают ли волосы. Хм, да мокрого его, купальника, считай, просто нет. Невидимка. Сиськи у нее роскошные. Но Рита – порядочная девочка, любая непристойность ее шокирует.
Вспоминает мужчин. Научные руководители – только не смейтесь – Ватман и Кульман. Какой-то Фима, врач в стройотряде. Обещал устроить ей освобождение от работы за, хм, немного любви. Ну что она, дура вкалывать? «Все-таки все женщины – проститутки». Я не понимаю, зачем и о чем она, мне больно. Однажды приходит нервная, бессвязная. Мотя уехал в Израиль, навсегда. Оказывается, все это время у нее был какой-то Мотя, на десять лет старше, и она без него не может жить – «как без руки или ноги». Он читал Пастернака и, когда водил Риту в кино или кафе, то платил только за себя. Ослепнув от ревности, вгоняю в нее акинак, и еще раз, и еще… Плачем вместе.
Разговоры о замужестве, детях приводят Риту в холодное бешенство, глаза белеют. Я же нищий. По сути, ничего, кроме большого постоянно напряженного чувства, у меня действительно нет. Ни папы, ни мамы во внешторге, ни квартиры отдельной… ну и так далее. «Плодить нищету?!» И все-таки это так обидно! Мы расстаемся, но через год Рита снова со мной.
Между волнами огня и Пастернаком Рита рассказывает про заграницу, как там все культурно и замечательно. Больше всего на свете она мечтает уехать. Здесь же, рядом, напротив «Чайки», в переулке австралийское посольство. Марго все знает – там есть программа иммиграции. Заполняем анкеты. Рите
Взгляд на брак резко меняется, но поздно, неумолимая река времени разделяет, уносит нас по разным континентам, часовым поясам, по разным вселенным.
…там сказали: нет.
Ну а мне: пожалуйста!
Подобно ветру Екклесиаста или, скорее, ударной волне Царь-бомбы, Рита, обежав земной шар, раз за разом возвращается, но все тише, бледнее, мимолетнее. В Штатах она делает серьезные деньги, но ей постоянно не хватает. Ее все обижают – то на бабки кинут, то сотрудники налажают. Прошлой весной кто-то с IP-адресом из Сан-Диего всю ночь читал мой дневник, от корки до корки.
Вернувшись другим человеком уже совсем в другую страну, я снова на Остоженке. Приятель затаскивает меня в мастерскую Льва Головушкина. Пятеро художников ютятся в средневековом подвале за аптекой, у Энгельса – на стенах алмазы селитры. Двор охраняет ретривер Пуго, значительно переживший тезку. Позднее его все-таки убьют, но не застрелят. Отравят. Лева пишет картинки по двести баксов за квадратный метр, читает лекции по искусству, что-то продает и покупает. У него беленькая профессорская бороденка и очоч-ки. Еще у него есть жена, Роза Марковна, женщина с поступью командора. Левушка при ней цепенеет. Она Член Союза Художников. У нее крепкая торговля русским примитивом, есть свои авторы. К счастью, вниманием она Леву не слишком балует, в мастерской бывает редко. А Лева бывает редко дома, ночует в мастерской. Он поит нас жидким чаем из немытых чашек. Кособокие полки, коллекция эротических альбомов. На прощание долго жмет руки и приглашает заходить без затей и приводить подруг. Неужели надеется, что и ему обломится? Дожил до седых волос, а верит в несбыточное.
Вскоре Левушка звонит сам. Он задвинул какому-то колумбийскому наркобарону машину картин, их требуется сфотографировать для таможни. Приступаю к работе. Все русское в моде, фотографы поднимаются на репродукциях. Лева расплачивается рваными грязными пятерками и десятками, с видимой силой отрывая их от сердца. В обменниках воротят нос.
После второго, что ли, сеанса, предлагает замечательную комбинацию: у него есть еще одна мастерская, рядом, напротив Зачатьевского – он пускает меня туда работать, а я снимаю его картины бесплатно. Идем немедленно. Со мной кудрявая Ляля, моя новенькая жена, она обожает старину. Мастерская оказывается даже лучше всех ожиданий. Монастырская гостиница, скрипучие лестницы, запах старого дерева. Из окна глядит Поленов. Ляля не раздумывает ни секунды. Левушка ощупывает ее глазами и, коли так, предлагает сразу располагаться. Он что, хочет поглядеть, как мы будем ЭТО делать? Перебьется. Мы спокойно ждем, пока за ним закроется дверь.
Мастерская, поистине, прелестна. Двор, заросший травой, покосившийся забор и калитка с облупленной краской. Через переулок ржавый завод: «ПЛАНЫ ПАРТИИ – ПЛАНЫ НАРОДА». Путина тогда еще не придумали. Закоулки, тупики, сараи, склады. Пыльные, давно некрашеные домики – первый этаж кирпичный, второй бревенчатый. Тверь? Рыбинск? Вот-вот раздастся звук гармошки и покажется пьяный. Кажется, копаются куры. Ахматова жила в соседнем доме:
А через дом – героиня «Чистого понедельника» Бунина: «Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры!»
Покосился гнилой фонарь —
С колокольни идет звонарь…
Утром иду в булочную на угол, к «Голубятне». Сначала у Шустова тут была на чердаке голубятня. Потом был трактир «Голубятня». Маклеры-«чугунные шляпы» и революционеры.
Остап Бендер держал здесь табачную лавочку с непонятным, но громким научным названием «Никотин». Его звали Юфуд Леви, он был караим из Бахчисарая. Турецкоподданный, кстати. Сам, не сын. Напротив жил Ильф.
Лялины руки не знают отдыха. Постельное белье с оборочками, ваза с цветами, ламбрекены, мои работы по стенам. Немного мешает теснота. Все четыре комнаты забиты… трудно даже сказать, чем. Бережливый Левушка подбирал – вероятно, в то время, когда ломали арбатские дома, строили проспект Калинина. Тумбочка…дцатого века, солдатский котелок, мешок проросшей картошки, несколько рваных и пыльных холстов в когда-то позолоченных рамах. Вначале мы протоптали узенькую дорожку к кровати. Потом стали понемногу расширять пространство. Хлам утаптывался в кладовку, выносился на чердак, на черную лестницу, еще куда-то. Только, упаси Бог, не выбрасывался. Лева ревниво следил за каждой вещью. Вечерами, взяв вино и матрас, мы выбирались на крышу. Над нами шелестели тополя, а прямо перед глазами, в парке Горького шел бесконечный фестиваль фейерверков. Каждая страна-участница имела одну ночь. Стран было много. Феерия была все лето.
Но пришла осень. Кончились Левины картины. Мы как раз более-менее очистили и оклеили одну комнату, чтобы работать, когда лестница затрещала под ногами Розы Марковны. И вот мы уже ищем новую мастерскую. Сюда будут ходить покупатели.
Ховрино
Фрязин Стефан отличился на Куликовом поле. Дмитрий Донской пожаловал его боярством и деревенькой. Как она звалась, теперь никто не вспомнит: селению дал новое имя сын Стефана Григорий, прозванный Хавроньей, Ховрой – за страсть к мочалке и мылу душистому. В мирное время сурожане Ховрины торговали драгоценными камнями, тканями. Стильная одежда и аксессуары итальянских дизайнеров из Сурожа: суррогат, так и повелось. Хорошо поднялись на стройке, жили в Кремле. Стефан потом ушел в монастырь, где похоронены Пересвет и Ослябя, его боевые соратники. Отдал обители кусок земли поблизости, принял имя Симона. Монастырь с тех пор Симонов. Ховра тоже делал большие вклады, а уж Владимир Григорьевич Ховрин построил там целый Успенский собор. После этого его сын Иван Владимирович по кличке Голова получил подряд на Успенский же собор – но теперь в Кремле.
Вышла история. Проект делал главный архитектор Москвы, Василий Ермолин. Отстроил к тому времени полгорода. Огромный опыт, энциклопедические знания. Первый русский реставратор. Когда трус раскидал старый собор в Юрьеве – восстановил его, вместо того чтобы сделать новый. (Собор, кстати, преудивительный, энциклопедия в камне, да и много ли у нас зданий 1230-х годов?) Ермолин пытался сберечь, восстановить цветущее доордынское богатство. Притом смелый новатор, украсил Фроловскую башню скульптурами Георгия и Дмитрия Солу некого. Говорят, до сих пор в запасниках.
Итак, собрали камень, приступили. Ну, Голова, как обычно… а Ермолин уперся: не хочу, мол, второго Трансвааля! Авторский контроль. У Головы все схвачено, Васю убрали – и надо ж, упал собор! Ну, пришлось покрутиться, следствие, экспертиза, угощения. Главное, остался у дела. Уболтал князя взять архитектором пацана из земляков, Аристотеля Фиораванти. Выпускник, с эскизами, синтез культур…
С этого подряда Голова округлил имение, прикупил рядом еще деревеньку, назвав ее (угадали?) Головино. Помню, были у меня заказчики, занимались праздничной иллюминацией. Два раза в год работы – на НГ и День города. С каждого заказа московской мэрии три директора покупали себе по квартирке. И почему квартиры не называют? Представьте адрес: «4-я улица 8-го марта, дом 143, корпус 17, Шелапутино, Барину». Круто? Ну а Ховрины с тех пор звались Ховрины-Головины и потом уже просто Головины. Один из Головиных основал навигацкую школу.
Конец пятидесятых, я маленький. Вокруг дома необъятная земля – «участок». Куст жасмина, розы. Весной в жасмине соловей, летом воробьи, зимой синицы. Дальше идут яблони, вишни, картошка, огурцы, лук, бегает в ошейнике Уголек. Еще дальше заросли. Береза, скворечник, ворона. Ойкумену опоясывает дырявый забор. За ним – обгорелая, побитая церковь без креста. В войну там в подвале был пункт управления зенитчиков, немцы в него целили – отчасти успешно. Священника, старика, расстреляли наши, в 37-м.
Церковь – на углу двух больших улиц, на берегу Лихоборки, у моста. Ее отовсюду видно; куда бы ни шел, обязательно пройдешь мимо. Вся топография строится примерно так: «от церкви пойдешь туда-то и туда-то», «через два дома от церкви» – и так далее. В ней какая-то странность – через много лет я узнаю это слово, «готика». Строил в 1870-м Михаил Дормидонтович Быковский, идеолог эклектики. Готика его слабость. Собор Сошествия Святого Духа Зачатьевского монастыря, взорванный за высоту, помните? Надвратная церковь Страстного монастыря, примерно на этом месте стоит теперь Пушкин Опекушина – видите, мало сохранилось. Разве Марфино – надеюсь, доберемся.
С двух сторон к нашему участку примыкают земли соседей, с третьей – аллея толстых лип, с четвертой – булыжник, Ховринское шоссе. Иногда проползает телега тряпичника, он дает настоящие револьверы и свистульки за кости и тряпки. Совсем редко, раз в несколько дней, грузовик. Аромат бензина.
За дорогой Грачевка. Как описать ее? Черная кованая ограда – копья, цепи, завитушки. Внутрь вроде бы нельзя – иначе зачем городить? Но можно пролезть, только сначала голову, не застрянет ли. В глубине высится Он. Замок, дворец? Опять завитушки, башни, балконы, круглые окна, статуи, львы. Еще до школы узнаю слово «кариатида». Широкие лестницы, фонтаны, чугунные фонари. Душистые туи у подъезда. Одичалый сад.
Аллеи, вымощенные кирпичом. Не желтым. Красным. Лужайки – обязательно в центре столетний дуб или лиственница. Желуди, шишки. Пруд: головастики, тритоны. Сачок, резиновые сапоги.
Грачевку выстроил в самом начале XX века, вы будете смеяться, некто Грачев. Забавно, сейчас уже с тех пор прошло больше времени, чем был возраст той моей, детской Грачевки – а она казалась древней как мир. Грачев купил у прежних владельцев (ни Ховриных, ни Головиных к тому времени уже не было в помине) усадьбу (интересно, какой она была? Дом с колоннами и покосившимся балконом? В ревизских сказках XVI века написано: дворянская изба – 1, крестьянских изб – 4). Впрочем, в 1850-х годах построили настоящую усадьбу, когда провели Николаевскую дорогу и в Ховрино появились дачи.
Интересно, станция моего детства – та ли, николаевская ли? Бревенчатый домина, большие окна, скрипучие двери – на платформу и на улицу. Буфет, деревянные диваны с высокими спинками и буржуйка в зале ожидания. Касса – окошечко. Нет, вряд ли сто лет. Пятьдесят, пожалуй. Подмосковные станции в основном модерн.
Итак, Грачев купил усадьбу и радикально перестроил. Отчего-то захотелось ему копию казино в Монте-Карло. Были слухи, что деньги выиграл. Ха! Уж скорее, проиграл: вышла-то едва половинка. Правда, на широкую ногу. Проект – нашего старого знакомого Кекушева. (Он, похоже, ходит по пятам Быковского, с интервалом в тридцать лет.) Гордиться особенно нечем, это не Метрополь, но все ж и не копия французской пошлятины. Я был в Монте-Карло и, если честно, Грачевка стократ лучше. Там – раблезианский публичный дом, здесь – уют, покой и глубокая, продуманная роскошь – в масштабе человека, а не толп. Ландшафтный парк – пруды, гроты, аллеи, мосты и острова посреди реки. Фирменный стиль Кекушева – технологические фокусы. Львы и кариатиды из экспериментального сплава, цинк с алюминием. Не вечного, увы. Довольно легко было отломать кусок хвоста – и кто этого не пробовал!
Почти всегда я один, среди соседей нет ровесников. Только на лето приезжает на дачу Леночка. У нее сухие губы, быстрые пальцы, длинные загорелые ноги. Глаза смеются. Застать, найти ее невозможно, она сама прибегает, когда хочет, и убегает. Она рисует, играет на пианино, учится в художественной школе, знает все на свете и кучу игр! Каждый день мы пробуем что-то новое.
У меня велосипед, немецкий, трофейный. Умею накачивать шины, смазывать втулки. Целый день в седле. Одно печалит: не пылит. Взрослые на велосипедах поднимают тучу пыли с дороги. А я нет, жалко.
Вышла история. Проект делал главный архитектор Москвы, Василий Ермолин. Отстроил к тому времени полгорода. Огромный опыт, энциклопедические знания. Первый русский реставратор. Когда трус раскидал старый собор в Юрьеве – восстановил его, вместо того чтобы сделать новый. (Собор, кстати, преудивительный, энциклопедия в камне, да и много ли у нас зданий 1230-х годов?) Ермолин пытался сберечь, восстановить цветущее доордынское богатство. Притом смелый новатор, украсил Фроловскую башню скульптурами Георгия и Дмитрия Солу некого. Говорят, до сих пор в запасниках.
Итак, собрали камень, приступили. Ну, Голова, как обычно… а Ермолин уперся: не хочу, мол, второго Трансвааля! Авторский контроль. У Головы все схвачено, Васю убрали – и надо ж, упал собор! Ну, пришлось покрутиться, следствие, экспертиза, угощения. Главное, остался у дела. Уболтал князя взять архитектором пацана из земляков, Аристотеля Фиораванти. Выпускник, с эскизами, синтез культур…
С этого подряда Голова округлил имение, прикупил рядом еще деревеньку, назвав ее (угадали?) Головино. Помню, были у меня заказчики, занимались праздничной иллюминацией. Два раза в год работы – на НГ и День города. С каждого заказа московской мэрии три директора покупали себе по квартирке. И почему квартиры не называют? Представьте адрес: «4-я улица 8-го марта, дом 143, корпус 17, Шелапутино, Барину». Круто? Ну а Ховрины с тех пор звались Ховрины-Головины и потом уже просто Головины. Один из Головиных основал навигацкую школу.
Конец пятидесятых, я маленький. Вокруг дома необъятная земля – «участок». Куст жасмина, розы. Весной в жасмине соловей, летом воробьи, зимой синицы. Дальше идут яблони, вишни, картошка, огурцы, лук, бегает в ошейнике Уголек. Еще дальше заросли. Береза, скворечник, ворона. Ойкумену опоясывает дырявый забор. За ним – обгорелая, побитая церковь без креста. В войну там в подвале был пункт управления зенитчиков, немцы в него целили – отчасти успешно. Священника, старика, расстреляли наши, в 37-м.
Церковь – на углу двух больших улиц, на берегу Лихоборки, у моста. Ее отовсюду видно; куда бы ни шел, обязательно пройдешь мимо. Вся топография строится примерно так: «от церкви пойдешь туда-то и туда-то», «через два дома от церкви» – и так далее. В ней какая-то странность – через много лет я узнаю это слово, «готика». Строил в 1870-м Михаил Дормидонтович Быковский, идеолог эклектики. Готика его слабость. Собор Сошествия Святого Духа Зачатьевского монастыря, взорванный за высоту, помните? Надвратная церковь Страстного монастыря, примерно на этом месте стоит теперь Пушкин Опекушина – видите, мало сохранилось. Разве Марфино – надеюсь, доберемся.
С двух сторон к нашему участку примыкают земли соседей, с третьей – аллея толстых лип, с четвертой – булыжник, Ховринское шоссе. Иногда проползает телега тряпичника, он дает настоящие револьверы и свистульки за кости и тряпки. Совсем редко, раз в несколько дней, грузовик. Аромат бензина.
За дорогой Грачевка. Как описать ее? Черная кованая ограда – копья, цепи, завитушки. Внутрь вроде бы нельзя – иначе зачем городить? Но можно пролезть, только сначала голову, не застрянет ли. В глубине высится Он. Замок, дворец? Опять завитушки, башни, балконы, круглые окна, статуи, львы. Еще до школы узнаю слово «кариатида». Широкие лестницы, фонтаны, чугунные фонари. Душистые туи у подъезда. Одичалый сад.
Аллеи, вымощенные кирпичом. Не желтым. Красным. Лужайки – обязательно в центре столетний дуб или лиственница. Желуди, шишки. Пруд: головастики, тритоны. Сачок, резиновые сапоги.
Грачевку выстроил в самом начале XX века, вы будете смеяться, некто Грачев. Забавно, сейчас уже с тех пор прошло больше времени, чем был возраст той моей, детской Грачевки – а она казалась древней как мир. Грачев купил у прежних владельцев (ни Ховриных, ни Головиных к тому времени уже не было в помине) усадьбу (интересно, какой она была? Дом с колоннами и покосившимся балконом? В ревизских сказках XVI века написано: дворянская изба – 1, крестьянских изб – 4). Впрочем, в 1850-х годах построили настоящую усадьбу, когда провели Николаевскую дорогу и в Ховрино появились дачи.
Интересно, станция моего детства – та ли, николаевская ли? Бревенчатый домина, большие окна, скрипучие двери – на платформу и на улицу. Буфет, деревянные диваны с высокими спинками и буржуйка в зале ожидания. Касса – окошечко. Нет, вряд ли сто лет. Пятьдесят, пожалуй. Подмосковные станции в основном модерн.
Итак, Грачев купил усадьбу и радикально перестроил. Отчего-то захотелось ему копию казино в Монте-Карло. Были слухи, что деньги выиграл. Ха! Уж скорее, проиграл: вышла-то едва половинка. Правда, на широкую ногу. Проект – нашего старого знакомого Кекушева. (Он, похоже, ходит по пятам Быковского, с интервалом в тридцать лет.) Гордиться особенно нечем, это не Метрополь, но все ж и не копия французской пошлятины. Я был в Монте-Карло и, если честно, Грачевка стократ лучше. Там – раблезианский публичный дом, здесь – уют, покой и глубокая, продуманная роскошь – в масштабе человека, а не толп. Ландшафтный парк – пруды, гроты, аллеи, мосты и острова посреди реки. Фирменный стиль Кекушева – технологические фокусы. Львы и кариатиды из экспериментального сплава, цинк с алюминием. Не вечного, увы. Довольно легко было отломать кусок хвоста – и кто этого не пробовал!
Почти всегда я один, среди соседей нет ровесников. Только на лето приезжает на дачу Леночка. У нее сухие губы, быстрые пальцы, длинные загорелые ноги. Глаза смеются. Застать, найти ее невозможно, она сама прибегает, когда хочет, и убегает. Она рисует, играет на пианино, учится в художественной школе, знает все на свете и кучу игр! Каждый день мы пробуем что-то новое.
У меня велосипед, немецкий, трофейный. Умею накачивать шины, смазывать втулки. Целый день в седле. Одно печалит: не пылит. Взрослые на велосипедах поднимают тучу пыли с дороги. А я нет, жалко.