Страница:
Русская духовная поэзия (сборник)
Тайный путь русской поэзии
Ранний свет луча дневного
Озарил мой тайный путь.
Н. Языков
Тайна, конечно, и должна оставаться тайной. Хотя, с другой стороны, – «Всё тайное станет явным». Однако афишированная тайна оборачивается или срамом, или трагедией. Думается, евангельская мысль как раз трагична. Тайна была выведена на Голгофу и «обнародована». Но почему разглашение тайны обязательно должно стать ее нарушением, почему не может быть своей тайны у целого народа, у целого человечества, у всей Вселенной? Быть и оставаться тайной? Может – и – есть. Но что такое вообще тайна? Целомудренное чудо. Этим целомудренным чудом и определяется качество человека, народа, произведения искусства. Весьма фривольные Рабле и Вийон – этим чудом обладают (хотя в жизни тот же Вийон по оставшимся свидетельствам был, как теперь говорят, «отморозок»), в «телесах» Рубенса и кошмарах Босха оно есть, даже в песенках ветреных и разбитных битлов оно тоже присутствует. А в иных весьма пуританских и «праведных» трактатах и виршах его отчего-то нет, это при всей искренности писавших…
С другой стороны, некоторые современные авторы полагают, что, чем «гаже» пишешь, тем ярче высвечиваешь «святую» сторону дела. Истоки этой наивности как раз в отсутствии представления о какой бы то ни было тайне. А ведь никакой обратной пропорции здесь быть не может: карнавалу, конечно, природны святые очертания, но литургия от этого не меркнет, а только разгорается ярче в своей первозданности; и все-таки чистая литургия, конечно, стоит здесь во главе угла.
В чем же тогда тайна? Наверное, в покаянии. Я тут «темню» не по игривости и не по мнительности, а потому, что говорить о покаянии в третьем лице некорректно ни в церковном, ни вообще в моральном, аспекте. Более того, человек, обличая себя, тоже ведь ставит себя, в известной степени, в третье лицо: «Ах, я такой-сякой!» – «Ах, он такой-сякой!» (тыча в себя пальцем). Самоуничижение – грех паче гордыни. Покаяние более обширно, таинственно и – просто. «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог» (Г. Державин). И требуется особая благодать на человеке, чтобы он мог высказать это в стихах, чтобы он, не разглашая суетно, смог передать драгоценную тайну читателю, вывести и его на Тайный путь поэзии, человеческой души.
Начинался тайный путь русской поэзии в молитвах. Невозможно поэтому определить его отправной пункт. Начало же того явления, которое и зовется собственно русской поэзией в современном понимании, традиционно полагается в 18 веке; зачинатели его Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков. Можно, конечно, с этим не соглашаться и нежно вспоминать Симеона Полоцкого, или, если уж на то пошло, грезить о звёздно далеком (и звёздно же близком) авторе «Слова о полку». Мы этого делать здесь не станем. Мы, – в известной степени, может быть, условно, – начнем все-таки с века 18-го.
Русский классицизм неслучайно называется русским, как русское барокко тоже неслучайно… Вообще, думается, что жадное впитывание, празднично-тревожное глотание сторонних культурных традиций как раз свидетельствует об обострении национального сознания. Это своего рода присвоение чужих богатств, деланье их своими кровными, это настоящая мужья любовь к полоненной, во всяком случае, всегда чуть насильно, слегка из-под палки приведенной в дом невесте. Такой очаровательной невестой стала для русича Европа. И начался бурный роман, началась поэзия и проза, тиранство и подкаблучничество. Русское барокко, русский классицизм пропитан русским духом, пронизан его сквозьеловыми острыми лучами. Тут и нашлись новые, неслыханные дотоле слова нового русского стиха.
Но как этот новоявленный русский поэт заговорил о Боге? С огромной радостью, с той радостью, с какой ребенок вбегает утром в родительскую спальню рассказать о первом снеге. Каким монашеским подвигом, какими веками сладчайшего праведного молчания накоплена эта детская радость! Слово рождалось, как Бог, и «Слово было у Бога». Ломоносов хвалит Господа с мощью шума деревьев, наката морских волн на берег и – замирает. Василий Капнист – замирает, стискивает эту радость аскетично, но она изливается из его строк ровным притушенным золотым светом. Иван Крылов, картежник, бывший за это дело и под судом, смеется над собой покаянно; сквозь смех, комично кругля глаза, говорит о Гневе Божием, но в этом смехе – священный ужас и опять она – радость веры. Державин, забавный и грузный, кряхтя, забирается на грозовое облако, но там, как капитан на капитанском мостике, расправляет плечи и говорит напрямую с Господом, что ему дозволяет ликующее дерзновение огромной веры.
Вся эта махина русского космоса, русского религиозного и национального сознания встретила ополчившуюся на нее ветреную возлюбленную на Бородинском поле. Любя, встретила. Ведь действительно, Франция была мечтой русского дворянина, соответственно, русского офицера. И вот эта обожаемая Франция двинула полки на Россию, с чаемым призывом к свободе, равенству и братству, с протянутым праздником. Вся Европа побросала оружие перед этим прекрасным праздником. Но – не Россия. Почему?! Шалишь! Равенство равенством, свобода свободой, но не тронь другую, тайную, свободу, не тронь потир чистой литургии своими хмельными устами! Прикрой свои обнаженные перси знаменем своей же революции! Ух, шаромыжники! Оловянные солдатики! Разметал вас по сугробам наш Дедушка Мороз! Взять благодарно чужое – это одно, а подчиниться, встать на колени, отдаться, это – нет! Вот и доказательство пронзительного обострения национального сознания.
Но праздник, хоть и развенчанный, все же не терпит, когда от него отворачиваются, и карает он одиночеством, которое надо выдержать, тогда придет другой вящий праздник. Однако одиночество вовсе не так прекрасно, как принято полагать, и ох как отличается оно от молитвенного келейного уединения. Решили догнать прежний праздник, добежали за ним «бистро» аж до самого Парижа. И – оказались в комическом положении, ведь бежать за праздником – курам на смех. Недаром, по духовному масштабу человек 18 века, князь Михаил Кутузов не советовал идти в Париж. Догонять Наполеона, как обиженную любовницу. Но – побежали.
Так вот. Одиночество. Да, пришло одиночество. Пушкин, Лермонтов оставили заплаканные жемчужины религиозного одиночества, пустынного созерцания волшебного ангельского неба. Тютчев вместе с планетой летел в это небо с бешеной скоростью, похожей на покой… Некрасов старался разделить страдания – не то чтобы народа, а каждого из народа: хоть что-нибудь да разделить, поделить по-братски, как раньше делили победу, теперь он так делил страдания. И потекла музыка. Дивная церковная музыка. Церковная музыка не только в храме, она в поэзии. Фет. Вечерние огни. Это ласковое мерцающее течение медленно поднесло к XX веку.
Страдания не поделили. Даже страдания не поделили. Русская поэзия ступила на широкую дорогу к Голгофе. У Блока эта дорога пролегала под окном. Но Блок так и не вышел из дома. Точнее, он выходил, чтобы на рассвете с полпути тенью вернуться и писать дома стихи. Однажды он не вышел, кричал-кричал от чудовищной последней боли… Ахматова и Цветаева прихорошились и – пошли, взявшись неприметно за руки. Мандельштам по льду, Пастернак по óпали, Гумилев… Гумилев остановился перекреститься на церковь, и его отвели в сторону, навсегда. Есенин всё распахивал дверь кабака, почему-то постоянно впереди шествия распахивал, навстречу, и – улыбался обиженно и нежно презрительным взглядам, дело в том, что он шел задами, подворотнями, его пускали с черного хода. Маяковский маршировал, хватаясь за сердце. Волошин останавливался перед морем. И пришли. Ахматова сама превратилась в море, в небо, в воздух, мучительно она искала, во что бы еще превратиться, чтобы громче, на всю Вселенную, крикнуть о великой русской трагедии, огромной беде. И ее услышали все эпохи, и аргонавты испуганно оглянулись на ее голос.
…Году в 1964-м сын Бориса Пастернака Евгений пошел как-то проведать могилку отца. Глядит, а там спит какой-то мальчик: спит, нежно прижавшись к могилке. Мальчика этого звали Леонид Губанов.
Емельян Марков
Святитель
Димитрий Ростовский
Грешник и Магдалина
Грешник:
Дай мне место, Магдалина,
У Христовых ног,
Чтобы их омыть слезами
Бедный грешник мог.
Ты уж плакала довольно,
Ты уж плачем усладилась,
Ты очистилась от скверны,
Ты любовью просветилась.
Я ж, несчастный, и доселе
Прокажен грехом,
Опоясан поношеньем
И покрыт стыдом…
Близкий к смерти, прихожу я
К милосердью Божья Сына, —
Так, у ног Его пречистых
Дай мне место, Магдалина!
Магдалина:
Милосердьем безпредельным
Наш Господь богат:
Всех Он любит, всех зовет Он,
Всех принять Он рад.
Пусть все люди соберутся, —
У Него не будет тесно, —
Так любовь Его обильна,
Дом велик Его Небесный!
Станем плакать лучше вместе
При Его ногах:
Есть всегдашняя услада
В плаче о грехах.
Михайло Ломоносов
Преложение псалма 14
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с Тобою населяет
Верьх священный горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как языком, говорит.
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых,
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берет.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки не падет.
<1743–1747>
Преложение псалма 70
1
В Тебе надежду полагаю,
Всесильный Господи, всегда,
К Тебе и ныне прибегаю,
Да ввек спасуся от студа.
2
Святою правдою Твоею
Избавь меня от злобных рук,
Склонись молитвою моею
И сокруши коварных лук.
3
Поборник мне и Бог мой буди
Против стремящихся врагов,
И бренной сей и тленной груди
Стена, защита и покров.
4
Спаси меня от грешных власти
И преступивших Твой закон,
Не дай мне в челюсти их впасти,
Зияющи со всех сторон.
5
В терпении моем, Зиждитель,
Ты был от самых юных дней
Помощник мой и Покровитель,
Пристанище души моей.
6
От чрева матери Тобою
И от утробы укреплен,
Тебя превозношу хвалою,
Усердием к Тебе возжжен.
7
Враги мои, чудясь, смеются,
Что я кругом объят бедой,
Однако мысли не мятутся,
Когда Господь – Заступник мой.
8
Превозносить Твою державу
И воспевать на всякой час
Великолепие и славу
От уст да устремится глас.
9
Во время старости глубокой,
О Боже мой, не отступи,
Но крепкой мышцей и высокой
Увядши члены укрепи.
10
Враги, которые всечасно
Погибели моей хотят,
Уже о мне единогласно
Между собою говорят:
11
«Погоним; Бог его оставил;
Кого он может преклонить,
От нас бы кто его избавил?
Теперь пора его губить».
12
О Боже мой, не удалися,
Покрой меня рукой Своей
И помощь ниспослать потщися
Объятой злом душе моей.
13
Да в вечном сраме погрузятся,
Которые мне ищут зла.
Да на главу их обратятся
Коварства, плевы и хула.
14
Надежду крепку несомненно
В Тебе едином положу
И, прославляя безпременно,
В псалмах и песнях возглашу.
15
От уст моих распространится
О истине Твоей хвала,
Благодеяний слух промчится
Тобой мне бывших без числа.
16
Твою я крепость, Вседержитель,
Повсюду стану прославлять;
И что Ты мой был Покровитель,
Вовеки буду поминать.
17
Тобою, Боже, я наставлен
Хвалить Тебя от юных лет
И ныне буди препрославлен
Чрез весь Тобой созданный свет.
18
Доколе дряхлость обращаться
Не возбранит моим устам,
Твоя в них крепость прославляться
Грядущим будет всем родам.
19
Твоя держава возвестится
И правда мною до небес.
О Боже, кто Тебе сравнится
Великим множеством чудес?
20
Ты к пропасти меня поставил,
Чтоб я свою погибель зрел;
Но скоро, обратясь, избавил
И от глубоких бездн возвел.
21
Среди народа велегласно
Поведаю хвалу Твою
И на струнах моих всечасно
Твои щедроты воспою.
22
Уста мои возвеселятся,
Когда возвышу голос мой,
И купно чувства насладятся
Души, спасенныя Тобой.
23
Еще язык мой поучится
Твои хвалити правоты,
Коварных сила постыдится,
Которы ищут мне беды.
<1743–1751>
Михаил Херасков
Преложение псалма 64
Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык:
Велик Он в небесах на троне!
В былинках на земли велик!
Везде, Господь, везде Ты славен!
В нощи, во дни сияньем равен!
Тебя Твой агнец златорунный,
Тебя изображает нам!
Псалтырями десятиструнны
Тебе приносим фимиам!
Прими от нас благодаренье
Как благовонное куренье!
Ты солнцем смертных освещаешь,
Ты любишь, Боже, нас как чад;
Ты нас трапезой насыщаешь
Ты зиждешь нам в Сионе град;
Ты смертных, Боже, посещаешь,
И плотию Своей питаешь!
О Боже! во Твое селенье
Да взыдут наши голоса!
И наше взыдет умиленье
К Тебе как утрення роса!
Тебе в сердцах алтарь поставим,
Тебя, Господь, поем и славим!
Василий Петров
Преложение псалма 85
К Тебе, о Боже! простираю
Мой глас, теперь его воньми,
На всякой час усугубляю,
Ко мне Ты ухо преклони.
От бед меня всех Ты избави,
Господь Един и всех Творец,
Смиренного раба прослави,
Сирот обидимых Отец.
Я нищ, убог, весьма безсилен,
Без помощи Твоей святой;
Тогда бываю изобилен,
Когда во всех путях с Тобой.
Я знаю, нет Тебе подобна,
Ниже в морях, ни на земли,
Но сохрани мя преподобна,
Моление мое внемли.
Ты всею тварью управляешь,
Един во всех имеешь власть,
Сердечны тайны всех Ты знаешь,
Ты зришь теперь мою напасть.
На мя преступницы восстали
Твоих велениев святых,
Совсем бы в прах мя разорвали,
Исхитивши из рук Твоих.
Но крепкая Ты мне отрада,
От всех борющихся со мной,
Возводишь душу Ты от ада,
Вселишь ю в вечный Сам покой.
Враги, то видев, постыдятся,
И посрамятся купно ввек;
В студ, срам, прах все обратятся,
Узнают, что есть человек.
<1764>
Ипполит Богданович
Оды духовные из разных псалмов Давидовых
* * *
Хвалите Господа небес,
Хвалите все небесны силы,
Хвалите все Его светилы,
Исполненны Его чудес.
Да хвалит свет Его и день,
Земля и воздух, огнь и воды;
Да хвалят рыб различны роды,
Пучины, бездны, мрак и тень.
Да хвалят холмы и древа,
Да хвалят звери, гады, птицы,
Цари, владыки, сильных лицы
И всяка плоть, что Им жива.
Да хвалит своего Творца,
Да хвалит всякое дыханье:
Он милует Свое созданье,
И нет щедрот Его конца.
<1760>
* * *
Бедами смертными объят,
Я в бездне ада утопаю;
Еще взвожу ослабший взгляд,
Еще на небо я взираю.
Твой суд, о Боже, прав и свят,
Тебя я в помощь призываю:
Воззри, как грудь мою теснят
Беды, в которых я страдаю.
Прости, Творец, сию вину,
Что день рождения кляну,
Когда от мук ослабеваю.
Ты сердца видишь глубину:
Хоть в адских пропастях тону,
Но от Тебя спасенья чаю.
<1761>
* * *
Сердечно чувство веселится,
Душа моя воспеть стремится
Господни милости ко мне:
Как смертными объят бедами,
К живущему под небесами,
Взывал, погрязши зол на дне.
Со стоном голос мой плачевный
И слезны токи повседневны
Тогда всходили до небес:
Зиждитель с высоты взирая,
Помиловал меня карая,
И к радостям привел от слез.
Дух томный обратясь к покою,
Творец всесильною рукою
Из пропастей меня возвел
И ноги слабыя поставил
Недвижимы, дабы я славил
Творца и повсеместно пел.
<1761>
Гавриил Державин
* * *
Непостижимый Бог, всех тварей Сотворитель,
Движением сердец и помыслов Прозритель!
В последний раз зову к Тебе я в жизни сей:
Склони с небес, склони свой слух к мольбе моей.
Воззри, Создатель мой, на сердце сокрушенно,
Что если, Твой закон желав знать совершенно,
Я слабым разумом чего не понимал,
Помилуй Ты меня, коль в нем я заблуждался.
Твое святое я хотел творить веленье
Со всею ревностью, но без предрассужденья.
Се, вижу растворен тот путь передо мной,
По коему войти я в вечный льщусь покой.
Войду, конечно, так, я в том не сомневаюсь:
На милосердие Твое я полагаюсь.
Ты щедр и милостив был в век сей скоротечный:
Ты будешь мне Отец, а не Мучитель вечный.
<1776>
* * *
О Боже, душ Творец безсмертных
И всех, где существует кто!
О Единица числ несметных,
Без коей все они – ничто!
О Средоточие! Согласье!
Все содержащая Любовь!
Источник жизни, блага, счастья,
И малых и больших миров!
Коль Ты лишь духом наполняешь
Своим цевницы твари всей,
Органом сим увеселяешь
Себя средь вечности Твоей,
И вкруг от мириадов звездных,
Пиющих свет с Твоих очес,
Сам черплешь блеск лучей любезных
И льешь их в океан небес;
И мне, по плоти праху тленну,
Когда на тот один конец
Ты вдунул душу толь священну,
Чтобы в гармонию, Творец,
И я вошел Твою святую:
О! ниспошли ж мне столько сил,
Чтоб развращенну волю злую
Твоей я воле покорил;
И так бы сделал душу чисту,
Как водный ключ, сквозь блат гнилых,
Как запах роз, сквозь дебрь дымисту,
Как луч небес, сквозь бездн ночных
Протекши, теми же бывают,
Что были в существе своем,
Или светлей еще сияют,
Чем злато, жженое огнем.
Подаждь, чтоб все мое желанье,
Вся мысль моя един был Ты,
И истин бы Твоих алканье
Пожрало мира суеты;
Чтоб правды, совести, закона,
Которы мне Ты в грудь влиял,
Из подлости, хотя б у трона,
Я ни на что не променял;
Чтоб, знав мое происхожденье,
Моих достоинств я не тмил;
Твоей лишь воле в угожденье
В лице царя Твой образ чтил;
Чтобы, трудясь, я безвозмездно,
Творил самим врагам добро,
И как Тебе добро любезно,
Так ненавидел бы я зло;
Несчастных, утесненных слезу
Чтобы спешил я отирать;
Сердца, подобные железу,
Моей горячностью смягчать;
Чтоб не был я ни горд, ни злобен;
На лоне нег не воздремал;
Но был душой Тебе подобен
И всю ее с Тобой сливал.
О сладка мысль и дерзновенна —
Желать с Творцом слиянну быть!
Когда придет неизреченна
Мне радость та, чтоб в Боге жить?
Когда с Тобой соединюся,
Любви моей, желаний край!
Где пред лицом Твоим явлюся,
Там мрачный ад мне будет рай!
1796
Молитва
по высочайшему отсутствию в армию его Императорского величества 1807 года марта 16 дня
Господи! – воссылают
К Тебе свои мольбы;
Взор, длани простирают
Смиренные рабы:
Взгляни сквозь страшны бездны
С высот Твоих святых
На вздохи, токи слезны,
На огнь фимьямов их.
Взгляни и виждь, – Россия,
Тьмой душ, как звезд, горя,
Средь тверди голубыя,
Гласит: спаси Царя!
Храни его на брани,
Покой в пути, спаси;
Твои незримы длани
Везде над ним носи;
Будь твердый щит от злобы, —
Ты зришь, сколь враг его
Геройских душ свел в гробы
Средь зверства своего:
Там мать лишилась сына,
Там брат пал смерти в дол,
Четы здесь половина —
И ты, Творец! доколь?..
Доколе токи крови
Велишь нам, грешным, лить?
Бог благости, любови
Жесток не может быть:
Престани же от гнева,
Рев бури усмири;
Хлябь алчную Эрева
Перунами запри;
Ударь – и с крыл Зефира
Снесется тихий день,
Благоуханну мира
Даст Александр нам сень.
1808
Счастливое семейство[1]
Блажен, кто Господа боится
И по путям Его идет,
Своим достатком насладится
И в благоденстве поживет.
В дому его нет ссор, разврата;
Но мир, покой и тишина:
Как маслина плодом богата,
Красой и нравами жена.
Как розы, кисти винограда
Румянцем веселят своим,
Его благословенны чада
Так милы вкруг трапезы с ним.
Так счастлив, так благополучен
И так блажен тот человек,
Кто с честью, правдой неразлучен
И в Божьем страхе вел свой век.
Благословится от Сиона,
Благая снидут вся тому,
Кто слез виновником и стона
В сей жизни не был никому.
Кто не вредит и не обидит,
И злом не воздает за зло,
Сыны сынов своих увидит
И в жизни всякое добро.
Мир в жизни сей и мир в дни оны,
В обители избранных душ,
Тебе, чувствительный, незлобный,
Благочестивый, добрый муж!
1780Петербург
Бог
О Ты, пространством Безконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени Превечный,
Без лиц, в Трех Лицах Божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем – Бог!
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, —
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, —
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал:
Себя Собою составляя,
Собою из Себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый все единым Словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Ты цепь существ в Себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вертятся, зыблются, сияют, —
Так звезды в безднах под Тобой.
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед Тобой – как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, – и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой – ничто.
Ничто! – Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! – Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есть и Ты!
Ты есть! – Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть – и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! – в безсмертие Твое.
Неизъяснимый, Непостижимый!
Я знаю, что души моей
Воображении безсильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1784
Властителям и судиям[2]
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, – рек, – доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;