Страница:
И Астафьев продолжал ненавидеть.
В комментариях к роману "Прокляты и убиты" Астафьев вновь позволил себе характерные для него суждения насчет евреев - надуманные, а то и просто кощунственные с точки зрения исторической правды.
"...Евреи, - всерьез рассуждает Астафьев, - так любящие пожалеть себя и высказать обиды всему человечеству за свои cтрадания и гонения, если им выпадала возможность пострелять и сотворить насилие над братьями своими в Боге, отнюдь не игнорировали такую возможность и творили насилие с неменьшей жестокостью, чем их гонители". Далее - ряд имен: Блюмкин - Троцкий Урицкий - Менжинский и "жидо-чуваш", скрывавшийся под псевдонимом "Ленин", которые "творили не менее чудовищные дела и закономерно утонули в невинной людской крови" (10, 753). Ленина, как и Сталина, "рябого грузына" (13, 255), Астафьев не жалует, но почти неизменно, объясняя их злодейства, вспоминает прежде всего о национальной принадлежности обоих.
К "еврейской теме" Астафьев возвращался постоянно, и всегда со свойственной ему болезненной резкостью. Не давала ему покоя и скандальная история середины 1980-х годов. Готовя для собрания сочинений свою нашумевшую "Ловлю пескарей...", Астафьев начисто переписал весь рассказ, превратив его в пространный комментарий к событиям того времени. Этот комментарий, изначально предназначенный для печати, - быть может, самое позорное, что когда-либо вышло из-под пера Астафьева. О деятелях грузинской культуры, протестовавших против его националистических выпадов, Астафьев не находит других слов, кроме "задаренные, закормленные, вконец скурвившиеся" (13, 298). Особенно же, как и десятью годами ранее, достается Натану Эйдельману. "Некий Эйдельман" (это о прославленном на весь мир историке!), "опытный интриган, глубоко ненавидящий русских писателей..." (это о выдающемся пушкинисте!), "точно рассчитал, когда и кому нанести удар"... И гнусные антисемитские шуточки относительно цитат в письме Эйдельмана: "...Как же еврей и без цитаток, и не еврей он тогда вовсе, а какой-нибудь эфиоп или даже удмурт" (13, 314).
Как и в 1986 году, Астафьев озорничает, юродствует ("письмо ученого человека к варвару сибирскому"), не желает говорить по существу и по-прежнему пытается оправдать свою грубость: "...А я, впав в неистовство, со всей-то сибирской несдержанностью, с детдомовской удалью хрясь ему оплеуху в морду <...> со всей непосредственностью провинциального простака, с несдержанностью в выраженьях человека" (13, 315).
Удаль и ухарство, как видно, не покидают Астафьева и в течение последующих лет, коль скоро речь заходит об евреях или Эйдельмане. Находясь в американском городе Питсбурге, Астафьев вынужден был - он сам обрисовал этот эпизод в комментарии к "Ловле пескарей..." - отвечать на вопросы, связанные с Перепиской. И так много оказалось в Америке желающих послушать суждения знаменитого писателя по еврейскому вопросу, что неизвестно, чем бы дело кончилось (особенно докучал Астафьеву некий студент "все теми же вопросами насчет "Огонька" и "Даугавы""). По счастью, вмешался советник нашего посольства - "попросил отойти с ним на минутку и, отведя меня в сторону, сказал: "Я так понимаю, что на третий раз вы этому каркающему ворону по русскому обычаю должны дать в морду". - "Всенепременно!", ответил я" (13, 320-321). Но посольский сотрудник оказался подлинным дипломатом - убедил Виктора Петровича уклониться от мордобоя и вернуться в гостиницу.
Наивная и отчасти детская ("детдомовская") логика: ежели что не нравится - в морду! Так обыкновенно и действует махровый антисемит, спасая Россию. Примерно так же держал себя - по отношению к Эйдельману - Виктор Астафьев и, видимо, не считал свое поведение предосудительным. А может, и куражился - подыгрывал себе, желая "сохранить образ". Неужели он, умудренный жизнью, не знал, как дальше развиваются такие сценарии? Не понимал, что конфликт, начавшийся с оплеухи, может кончиться пулей? Что слово из-вестного писателя подхватывают макашевы, зовущие к резне и погрому? Не помнил Освенцим и Бабий Яр?
Наверное, помнил.
Но ненависть сильнее, чем память.
* * *
На взгляд человека, не жившего в СССР или нацистской Германии, такая позиция кажется по меньшей мере парадоксальной. Действительно: пытаясь освободиться от власти ложных идеологем, писатель насаждает другие - не менее лживые и чудовищные. Но Астафьев во многом оставался именно советским человеком. Имперские предрассудки, как и национальные пристрастия, впитывались нашими гражданами с молоком матери, не говоря уже о святом для "каждого советского человека" понятии Родина, - для Астафьева, о чем говорилось, оно было внутренне важным.
Закономерно, что еще в середине 1980-х годов писатель, ощутив "актуальность" национальной темы, отдал ей дань, более того - был ею захвачен. Чувства, переполнявшие его в ту пору, проявились и в "Печальном детективе", и в "Ловле пескарей...". По мере того как в России утверждалась свобода слова, Астафьев высказывался все более прямо и откровенно, вступая при этом в противоречие с самим собою. Ведь писатель, способный к состраданию, зовущий к миру и милосердию, должен бы, казалось, явить эти качества собственным примером. Тем более что именно в русских Астафьев долгое время видел (или хотел видеть) такие черты, как христианское смирение, долготерпение, отсутствие ненависти. "Русский человек, - заявлял Астафьев, - по природе своей совершенно не приспособлен к ненависти, у него и гена-то такого нет, чтобы ненавидеть. Но большевики его этому научили все-таки"57 .
Да, научили! В том числе - и Астафьева, как бы он ни противился изнутри большевистскому влиянию. Ибо чувство агрессии по отношению к "чужим", воспитанное в советских людях, в нем всегда оставалось и по временам бурно выплескивалось наружу. Желая видеть в смирении отличительную национальную черту, Астафьев сам, увы, вовсе не обладал этой добродетелью. Это, впрочем, лишь одно из проявлений противоречивой натуры Астафьева. Замечательный художник, но - как правильно отметил критик И. Дедков, - "художник, не милующий, а взыскивающий и казнящий <...> По всем правилам новейшего времени он ставит в вину человеку его сословную, национальную и физическую природу и готов унизить весь его род"58 .
Пытаясь объяснить стойкий антисемитизм Астафьева, нередко говорят так: "Ему попросту недоставало культуры". Действительно, недоставало. Астафьев вышел, что называется, "из низов" и, мучительно ощущая в себе этот недостаток, напряженно работал и пытался его преодолеть. Он был самородок и самоучка. В автобиографическом очерке "Стержневой корень" (1975) Астафьев вспоминает о том, что в конце 1950-х годов, уже получив билет члена Союза писателей, он все еще оставался "литературным полудикарем" и, лишь поступив в 1959 году на Высшие литературные курсы в Москве (а ему было тогда уже 35 лет!), принялся "соскребать с себя толстый слой провинциальной штукатурки"59 .
Он много читал и неутомимо учился, и уровень культуры, которого он, в конце концов, достиг, заметно отличает его от прочих "братьев-писателей". Астафьев особенно любил Гоголя, о котором не раз писал; хорошо знал русскую поэзию - Ахматову, Есенина; тянулся и к западноевропейской литературе - это ощутимо во многих его сочинениях. Образы кавалера Де Гриё и Манон Леско, вдохновившие писателя на великолепный пассаж про Адама и Еву в "Пастухе и пастушке", суждения о Достоевском и Ницше в четвертой главе "Печального детектива", цитаты из "Португальских писем" Гийерага в том же романе, приведенные будто невзначай изречения Гете - все это говорит как минимум о широкой начитанности писателя. Но увы! культура, даже "западная", сама по себе отнюдь не противоядие от националистической заразы, и многие выдающиеся мыслители и поэты, и не в одной России, страдали этой древней дурной болезнью. Ксенофобия - не только от бескультурья; она коренится в недрах человеческой природы, воспитании, складе характера.
Можно, наконец, вспомнить и о романтическом мировоззрении Астафьева, изначально устремленного к органическому и родному, о склонности к мифотворчеству, присущей такому типу сознания. Мифы и иллюзии, ими порожденные, - питательная почва любого национализма, притом что имеется множество других причин (конфессиональных, политических, исторических) и неразрешимый узел проблем, который оборачивается национальными войнами, обычно запутан с разных концов. Недостаток же мышления, чуждого категории историзма, легко позволяет, например, возлагать всю вину за 1917 год, как и за дальнейшие события, на группу лиц с характерными фамилиями, во главе которых оказываются то "жидо-чуваш", то "рябой грузын", или объяснять наши беды "происками сионистов", или видеть - уже в новейшие времена - источник зла в отечественном "тель-авидении".
Не пытаясь добраться до истоков и причин антисемитизма, вековые корни и проявления которого подробно описаны в мировой литературе, напомним еще раз о непоследовательности Астафьева, о его непосредственности, несдержанности, наивности. Он был противоречив и в своих национальных пристрастиях, сколь бы очевидными они ни казались, и его ксенофобия оборачивалась не только русофобией, но, случалось, окрашивалась и в антинационалистические тона. В письме к бывшему фронтовику, еврею по национальности, уехавшему в США, Астафьев пишет 3 февраля 1997 года: "И все же хорошо вы сделали, что уехали из Западной Украи
ны - национализм и хохляцкое чванство за это время приняли еще более широкие и наглые формы <...> по всей Украине идет гонение и проклятие москалей, а уж евреев тем более" (15, 469).
"Хохляцкое чванство" рядом с наивным сочувствием к евреям - все это вызывает, скорее, улыбку, хотя весь пассаж - характерно астафьевский.
* * *
"Две ипостаси" Астафьева, полярность его импульсов и "полифоничность" его творчества, отмечали многие, кому приходилось писать о нем. "...Проза Астафьева (последних лет в особенности!), - подчеркивал Павел Басинский, бесконечная вражда множества голосов. Радость и отчаяние, слезы и скрежет зубов, ясность смирения и тьма ненависти, мудрый спокойный тон и конвульсивное отрицание самого близкого и родного..."60
Мысленно возвращаясь сегодня к памятной Переписке, следует помнить, что правота Астафьева, и притом неопровержимая, лежит в области художественного слова; здесь его заслуги неоспоримы. Астафьев-публицист - это также неоднократно отмечалось критикой - гораздо слабее, чем Астафьев-беллетрист. Между художественной прозой и публицистикой Астафьева есть расхождения - не только стилистические, но и смысловые. Один из авторов, например, резонно заметил, что "портрет русского народа" у писателя Астафьева "ярок и привлекателен", а у Астафьева-публициста - "мрачноват, вернее, освещен однобоко"61.
Однако невозможно, с другой стороны, механически расчленить писателя Астафьева на "публициста" и "новеллиста". Публицистика - неизменный элемент астафьевского творчества, неотторжимый от "лирики". "Царь-рыба" - образец того, сколь неразрывно сплетены у Астафьева оба начала. Другие примеры "Печальный детектив" и "Прокляты и убиты", вызвавшие в свое время столь бурную общественную реакцию. Поэтому следует говорить не о "двух Астафьевых", а о сочетании в Астафьеве "лирики" и "публицистики" и постепенном - по мере того, как развивалась общественно-политическая ситуация - нарастании публицистического накала.
Конечно, публицистика противоположна лирике. Но повторим еще раз: в самом Астафьеве, в его яркой и многоликой натуре, соединялись, сталкиваясь и противоборствуя друг с другом, непримиримые крайности: любовь и ненависть, милосердность и злость, культура подлинная и культура мнимая. То же самое, впрочем, можно сказать и о всей нашей огромной стране, которой лучшие люди Виктор Астафьев и Натан Эйдельман - так часто становятся яростными противниками.
Увы! Неприязнь к чужому впечаталась в сознание (или подсознание) Астафьева столь глубоко, что он и в позднейшее время не смог побороть ее в себе. Да, может, и не пытался. Отравленный смолоду ядами ненависти, которой был насыщен воздух Империи, он остался в плену расистских предрассудков, до конца сохраняя в своей крови опаснейшие вирусы советского коммунизма. Осознав зло, которое принес миру тоталитарный режим, освободившись от многих великодержавных и русофильских иллюзий, он продолжал видеть источник российских бедствий то в еврейском "высокомерии", то в прибалтийской "спесивости", то в "хохляцком чванстве". Но подчас, правда, - и в русской "дикости".
Судить его - невозможно. Он был воистину народным писателем, снискавшим себе любовь миллионов. В своих лучших произведениях он возвышается над мирским и мелким, растворяя временное в вечном, точно так же как общечеловеческое превалирует - в общем контексте астафьевского творчества над национальным. Астафьев был противоречивой натурой, способной на крайности. Ему недоставало культуры и мощной интеллектуальной энергии, но он обладал необычайным даром чувствования. В мире, который он вмещал в себя, находилось место и глубокой мысли, и дремучей косности. Он стремился к Тишине, но вовлекался в суету и разноголосицу современных событий.
Он был честен и бескорыстен. Не пользовался в советское время теми возможностями, которые открывались перед ним благодаря его всенародной известности и официальной поддержке, не стремился обосноваться в Москве да и вообще в каком-либо "городе". Тяготевший к родному, вернулся в свою деревню на берегу Енисея. Обласканный новой властью, он хлопотал в 1990-е годы не для себя, а главным образом для своих земляков62 .
Он метался и мучался, искал свой идеал то в прошлом, то в будущем. Верил, что Россия возвратится "к земле", к потаенным "корням", видел образец духовного мужества и средоточие национальной культуры в русских старообрядцах, уцелевших, несмотря на гонения, и сохранивших себя - свою веру и речь, обычай и облик. Говорил о человечестве как о "семье народов", которая должна, преодолев национальные розни, вобрать в себя лучшее, что накоплено за многие столетия. "На каждой национальности очень много висит ветхозаветного, дурного <...> Должна быть гармония, к которой стремится человечество. Не русская, не немецкая - мировая гармония, к которой устремлено человечество. Гармонично развитый человек - это человек, вселивший в себя весь мир"63 .
Так он говорил. Не потому ли, что сам глубоко страдал от разлада, старый, изувеченный на войне человек, с оголенным кровоточащим сердцем, измученный и оскорбленный уродствами русской жизни, заложник собственных страстей и пристрастий, уязвленный, непримиримый, истерзанный? Есть что-то толстовское в астафьевской натуре, глубоко противоречивой, бунтующей и в то же время - клокочущей, нераздельно единой. Истовый, бескомпромиссный, упрямый, он не признал своих заблуждений и ушел, не покаявшись, но оставил нам свои книги, в которых мечется и надрывно стонет его русская больная душа.
1 Слова из рассказа "Слепой рыбак" (1984). Цит. по: Астафьев В. П.Собр. соч. в 15 тт. Т. 9. Красноярск: ПИК "Офсет", 1997. Далее ссылки на это наиболее полное собрание сочинений Астафьева, осуществленное в Красноярске в 1997-1998 годах, даются сокращенно (указываются том и страница).
2 Крест бесконечный. Виктор Астафьев - Валентин Курбатов. Письма из глубины России / Сост., предисл. Г. Сапронова. Послесл.
Л. Аннинского. Иркутск, 2002. С. 279.
3 Басинский П. Плачь, сердце! Виктор Астафьев и "письмо ХХ века" // Литературная газета. 1993. No 31. 4 августа. С. 4.
4 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый / Беседу вели В. Нелюбин, Д. Шеваров // Комсомольская правда. 1993. No 84. 8 мая. С. 3.
5 Наш современник. 1986. No 7. С. 188-189. Под письмом - подписи трех известных грузинских писателей: Ираклия Абашидзе, Чабуа Амирэджиби и Отара Чиладзе.
6 См.: Буачидзе К. Такое длинное, длинное письмо Виктору Астафьеву и другие послания с картинками в черном-белом цвете. Тбилиси: Ганатлеба, 1989. С. 184 (написано в июле-августе 1986 года).
7 Шилов К. "И да не минет нас Г л а в н о е" (Натан Эйдельман в наших судьбах. 1967--1989 годы) // Вопросы литературы. 1996.
No 1. С. 276.
8 Михайлов Ал. Позиция и амбиции // Правда. 1987. No 30.
30 января. С. 3. Слова "гапоновщина" и "провокация" подхватили и другие авторы (см., например: Бушин В. С высоты своего кургана // Наш современник. 1987. No 8. С. 185. В этой статье, направленной против Татьяны Толстой, упоминается об "одном московском критике", написавшем "старому, калечному [так!] на войне писателю письмо, которое своими разнузданными обвинениями оскорбляло адресата и расчетливо провоцировало его на резкость").
9 Штейн Ю. "Сила ненавидящего слова". Письмо в редакцию // Страна и мир (Мюнхен). 1987. No 2. С. 112.
10 Шнеерсон М. Художественный мир писателя и писатель в миру // Континент. 1990. No 62. С. 282.
11 Перечень откликов на Переписку до 1991 года (за исключением публикаций в эмигрантской печати) см. в изд.: Натан Яковлевич Эйдельман. Библиографические материалы к портрету историка / Сост. А. В. Ратнер. Вятка, 1991. С. 37, 38.
12 Вопросы литературы. 1996. No 1. С. 277.
13 Лосото Е. В беспамятстве. Куда ведут руководители так называемого объединения "Память" // Комсомольская правда. 1987. No 123. 22 мая. С. 4.
14 Напомним лишь несколько эпизодов: Шестой пленум правления СП РСФСР 13-14 ноября 1989 года (см.: Все заедино! // Огонек. 1989. No 48. С. 6-8, 31); черносотенный шабаш, устроенный 18 января 1990 года в ЦДЛ, когда погромщики пытались сорвать собрание "Апреля" (движение писателей в поддержку перестройки), и возникшее вслед за этим "дело Осташвили" (см.: Декларация против расизма // Огонек. 1990. No 6. С. 18) и др.
15 Ахутин А. Большой народ без малого // Русская идея и евреи. Роковой спор. Христианство. Антисемитизм. национализм. Сб. ста
тей / Сост. З. А. Крахмальникова. М.: Наука, 1994. С. 93.
16 В советских изданиях романа слово "еврейчата" стыдливо пытались спрятать (должно быть, по настоянию редактора или цензора) - заменить на "вейчата" (см., например: Астафьев В. Печальный детектив: Роман, рассказы, новеллы, очерк. Л.: Лениздат, 1989, С. 44). Однако в других изданиях, включая 15-томное собрание сочинений (Т. 9. С. 48), "еврейчата", по авторской воле, оставались неприкосновенными.
17 Континент. 1990. No 62. С. 280.
18 Страна и мир. 1986. No 12. С. 54-58.
19 Там же. С. 62.
20 Там же. 1987. No 2. С. 112.
21 Там же. С. 113.
22 Страна и мир. 1987. No 2. С. 109, 107.
23 Карабчиевский Ю. Борьба с евреем // Даугава. 1990. No 6.
С. 73.
24 Точка зрения Виктора Астафьева // Даугава. 1990. No 6. С. 80-81.
25 Точка зрения Виктора Астафьева. С. 80.
26 Там же. С. 81.
27 Архангельский А. Око за око?.. // Литературная газета. 1990.
No 33. 15 августа. С. 4.
28 Бондаренко В. Очерки литературных нравов. Полемические заметки // Москва. 1987. No 12. С. 193; раздел "О нетерпимости".
29 Литературная газета. 1990. No 33. 15 августа.
30 Книжное обозрение. 1990. No 34. 24 августа. С. 6.
31 Самойлов Давид. И проза и стихи // Даугава. 1990. No 12. С. 121.
32 Там же. С. 118.
33 Там же. С. 117, 120-121.
34 Правда. 1989. No 18. 18 января. С. 6 (кроме Астафьева это письмо подписали М. Алексеев, В. Белов, С. Бондарчук, С. Викулов,
П. Проскурин, В. Распутин).
35 Бушин В. Поразило скопище зла... // Советская Россия. 1991.
No 153. 7 августа. С. 4.
36 Астафьев присоединился к группе писателей демократического лагеря, выступивших в октябре 1993 года с обращением к правительству в связи с событиями в Москве (Писатели требуют от правительства решительных действий // Известия. 1993. No 189. 5 октября. С. 3). Среди подписавших - Алесь Адамович, Белла Ахмадулина, Василь Быков, Даниил Гранин, Юрий Карякин, академик Д. С. Лихачев, Андрей Нуйкин, Булат Окуджава, Валентин Оскоцкий, Анатолий Приставкин, Лев Разгон, Юрий Черниченко, Мариэтта Чудакова и др.
37 Письмо тогда не было напечатано (цит. по: Т. 12. С. 183).
38 Даугава. 1990. No 6. С. 65.
39Астафьев В. "Бог един - и для коммуниста, и для демократа" / Беседу вел В. Павловский // Красноярский рабочий. 1996. No 106-107. 8 июня. С. 7.
40 Письмо, адресованное детям; дата - 1995 год (Т. 15. С. 346).
41 Астафьев В. "Коммунисты всегда врали..." / Беседу вел
В. Нелюбин // Комсомольская правда. 1996. No 120. 1 июля. С. 1.
42 Астафьев В. "Дойдем до пропасти - вернемся к земле" / Беседу вел В. Карпов // Литературная газета. 1997. No 3. 22 января.
С. 11.
43 Астафьев В. "Бог един - и для коммуниста и для демократа".
С. 7.
44 Астафьев В. "Коммунисты всегда врали...". С. 6.
45 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый. С. 3.
46 Письмо к В. Я. Курбатову от 6 марта 1995 года // Крест бесконечный. С. 364-365.
47 Куликов Б. Не по ненависти жить... Открытое письмо писателю Виктору Астафьеву // День. 1993. No 16. 25 апреля - 1 мая. С. 5.
48 Куликов Б. Указ. соч. С. 5.
49 Роберт К о н к в е с т (род. 1917) - историк, автор известной книги "Большой террор" (1968).
50 День. 1993. No 16. 25 апреля - 1 мая. С. 5.
51 Пирогова И. Астафьев против Астафьева // Патриот. 1994. No 36. С. 12.
55 Крест бесконечный. С. 371. Имеется в виду статья: Давыдов О. Нутро // Независимая газета. 1995. No 4 октября. С. 5.
56 Бердяев Н. Христианство и антисемитизм // Огонек. 1989. No 46. С. 15.
57 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый. С. 3.
58 Дедков И. Объявление войны и назначение казни // Дружба народов. 1993. No 10. С. 197-198.
59 Цит. по: Астафьев В. П. Повести. Стародуб. Кража. Пастух и пастушка. М.: Художественная литература. 1976. С. 13-14.
60 Басинский П. Виктор и Петрович // Литературная газета. 1998.
No 26. 24 июня. С. 11.
61 Бобров А. Не французисто. А хорошо! Частное возражение писателю В. Астафьеву // Советская Россия. 1993. No 70. 15 июня. С. 3.
62 Любопытно, что и "власть", и демократическая интеллигенция, чествуя в 1990-е годы писателя-антикоммуниста, присуждая ему премии и т. п., стыдливо закрывали глаза на его антисемитизм, очевидно, предполагая, что речь идет о странностях или слабостях выдающегося человека, которому "позволено".
63 Астафьев В. "Дойдем до пропасти - вернемся к земле". С. 11.
В комментариях к роману "Прокляты и убиты" Астафьев вновь позволил себе характерные для него суждения насчет евреев - надуманные, а то и просто кощунственные с точки зрения исторической правды.
"...Евреи, - всерьез рассуждает Астафьев, - так любящие пожалеть себя и высказать обиды всему человечеству за свои cтрадания и гонения, если им выпадала возможность пострелять и сотворить насилие над братьями своими в Боге, отнюдь не игнорировали такую возможность и творили насилие с неменьшей жестокостью, чем их гонители". Далее - ряд имен: Блюмкин - Троцкий Урицкий - Менжинский и "жидо-чуваш", скрывавшийся под псевдонимом "Ленин", которые "творили не менее чудовищные дела и закономерно утонули в невинной людской крови" (10, 753). Ленина, как и Сталина, "рябого грузына" (13, 255), Астафьев не жалует, но почти неизменно, объясняя их злодейства, вспоминает прежде всего о национальной принадлежности обоих.
К "еврейской теме" Астафьев возвращался постоянно, и всегда со свойственной ему болезненной резкостью. Не давала ему покоя и скандальная история середины 1980-х годов. Готовя для собрания сочинений свою нашумевшую "Ловлю пескарей...", Астафьев начисто переписал весь рассказ, превратив его в пространный комментарий к событиям того времени. Этот комментарий, изначально предназначенный для печати, - быть может, самое позорное, что когда-либо вышло из-под пера Астафьева. О деятелях грузинской культуры, протестовавших против его националистических выпадов, Астафьев не находит других слов, кроме "задаренные, закормленные, вконец скурвившиеся" (13, 298). Особенно же, как и десятью годами ранее, достается Натану Эйдельману. "Некий Эйдельман" (это о прославленном на весь мир историке!), "опытный интриган, глубоко ненавидящий русских писателей..." (это о выдающемся пушкинисте!), "точно рассчитал, когда и кому нанести удар"... И гнусные антисемитские шуточки относительно цитат в письме Эйдельмана: "...Как же еврей и без цитаток, и не еврей он тогда вовсе, а какой-нибудь эфиоп или даже удмурт" (13, 314).
Как и в 1986 году, Астафьев озорничает, юродствует ("письмо ученого человека к варвару сибирскому"), не желает говорить по существу и по-прежнему пытается оправдать свою грубость: "...А я, впав в неистовство, со всей-то сибирской несдержанностью, с детдомовской удалью хрясь ему оплеуху в морду <...> со всей непосредственностью провинциального простака, с несдержанностью в выраженьях человека" (13, 315).
Удаль и ухарство, как видно, не покидают Астафьева и в течение последующих лет, коль скоро речь заходит об евреях или Эйдельмане. Находясь в американском городе Питсбурге, Астафьев вынужден был - он сам обрисовал этот эпизод в комментарии к "Ловле пескарей..." - отвечать на вопросы, связанные с Перепиской. И так много оказалось в Америке желающих послушать суждения знаменитого писателя по еврейскому вопросу, что неизвестно, чем бы дело кончилось (особенно докучал Астафьеву некий студент "все теми же вопросами насчет "Огонька" и "Даугавы""). По счастью, вмешался советник нашего посольства - "попросил отойти с ним на минутку и, отведя меня в сторону, сказал: "Я так понимаю, что на третий раз вы этому каркающему ворону по русскому обычаю должны дать в морду". - "Всенепременно!", ответил я" (13, 320-321). Но посольский сотрудник оказался подлинным дипломатом - убедил Виктора Петровича уклониться от мордобоя и вернуться в гостиницу.
Наивная и отчасти детская ("детдомовская") логика: ежели что не нравится - в морду! Так обыкновенно и действует махровый антисемит, спасая Россию. Примерно так же держал себя - по отношению к Эйдельману - Виктор Астафьев и, видимо, не считал свое поведение предосудительным. А может, и куражился - подыгрывал себе, желая "сохранить образ". Неужели он, умудренный жизнью, не знал, как дальше развиваются такие сценарии? Не понимал, что конфликт, начавшийся с оплеухи, может кончиться пулей? Что слово из-вестного писателя подхватывают макашевы, зовущие к резне и погрому? Не помнил Освенцим и Бабий Яр?
Наверное, помнил.
Но ненависть сильнее, чем память.
* * *
На взгляд человека, не жившего в СССР или нацистской Германии, такая позиция кажется по меньшей мере парадоксальной. Действительно: пытаясь освободиться от власти ложных идеологем, писатель насаждает другие - не менее лживые и чудовищные. Но Астафьев во многом оставался именно советским человеком. Имперские предрассудки, как и национальные пристрастия, впитывались нашими гражданами с молоком матери, не говоря уже о святом для "каждого советского человека" понятии Родина, - для Астафьева, о чем говорилось, оно было внутренне важным.
Закономерно, что еще в середине 1980-х годов писатель, ощутив "актуальность" национальной темы, отдал ей дань, более того - был ею захвачен. Чувства, переполнявшие его в ту пору, проявились и в "Печальном детективе", и в "Ловле пескарей...". По мере того как в России утверждалась свобода слова, Астафьев высказывался все более прямо и откровенно, вступая при этом в противоречие с самим собою. Ведь писатель, способный к состраданию, зовущий к миру и милосердию, должен бы, казалось, явить эти качества собственным примером. Тем более что именно в русских Астафьев долгое время видел (или хотел видеть) такие черты, как христианское смирение, долготерпение, отсутствие ненависти. "Русский человек, - заявлял Астафьев, - по природе своей совершенно не приспособлен к ненависти, у него и гена-то такого нет, чтобы ненавидеть. Но большевики его этому научили все-таки"57 .
Да, научили! В том числе - и Астафьева, как бы он ни противился изнутри большевистскому влиянию. Ибо чувство агрессии по отношению к "чужим", воспитанное в советских людях, в нем всегда оставалось и по временам бурно выплескивалось наружу. Желая видеть в смирении отличительную национальную черту, Астафьев сам, увы, вовсе не обладал этой добродетелью. Это, впрочем, лишь одно из проявлений противоречивой натуры Астафьева. Замечательный художник, но - как правильно отметил критик И. Дедков, - "художник, не милующий, а взыскивающий и казнящий <...> По всем правилам новейшего времени он ставит в вину человеку его сословную, национальную и физическую природу и готов унизить весь его род"58 .
Пытаясь объяснить стойкий антисемитизм Астафьева, нередко говорят так: "Ему попросту недоставало культуры". Действительно, недоставало. Астафьев вышел, что называется, "из низов" и, мучительно ощущая в себе этот недостаток, напряженно работал и пытался его преодолеть. Он был самородок и самоучка. В автобиографическом очерке "Стержневой корень" (1975) Астафьев вспоминает о том, что в конце 1950-х годов, уже получив билет члена Союза писателей, он все еще оставался "литературным полудикарем" и, лишь поступив в 1959 году на Высшие литературные курсы в Москве (а ему было тогда уже 35 лет!), принялся "соскребать с себя толстый слой провинциальной штукатурки"59 .
Он много читал и неутомимо учился, и уровень культуры, которого он, в конце концов, достиг, заметно отличает его от прочих "братьев-писателей". Астафьев особенно любил Гоголя, о котором не раз писал; хорошо знал русскую поэзию - Ахматову, Есенина; тянулся и к западноевропейской литературе - это ощутимо во многих его сочинениях. Образы кавалера Де Гриё и Манон Леско, вдохновившие писателя на великолепный пассаж про Адама и Еву в "Пастухе и пастушке", суждения о Достоевском и Ницше в четвертой главе "Печального детектива", цитаты из "Португальских писем" Гийерага в том же романе, приведенные будто невзначай изречения Гете - все это говорит как минимум о широкой начитанности писателя. Но увы! культура, даже "западная", сама по себе отнюдь не противоядие от националистической заразы, и многие выдающиеся мыслители и поэты, и не в одной России, страдали этой древней дурной болезнью. Ксенофобия - не только от бескультурья; она коренится в недрах человеческой природы, воспитании, складе характера.
Можно, наконец, вспомнить и о романтическом мировоззрении Астафьева, изначально устремленного к органическому и родному, о склонности к мифотворчеству, присущей такому типу сознания. Мифы и иллюзии, ими порожденные, - питательная почва любого национализма, притом что имеется множество других причин (конфессиональных, политических, исторических) и неразрешимый узел проблем, который оборачивается национальными войнами, обычно запутан с разных концов. Недостаток же мышления, чуждого категории историзма, легко позволяет, например, возлагать всю вину за 1917 год, как и за дальнейшие события, на группу лиц с характерными фамилиями, во главе которых оказываются то "жидо-чуваш", то "рябой грузын", или объяснять наши беды "происками сионистов", или видеть - уже в новейшие времена - источник зла в отечественном "тель-авидении".
Не пытаясь добраться до истоков и причин антисемитизма, вековые корни и проявления которого подробно описаны в мировой литературе, напомним еще раз о непоследовательности Астафьева, о его непосредственности, несдержанности, наивности. Он был противоречив и в своих национальных пристрастиях, сколь бы очевидными они ни казались, и его ксенофобия оборачивалась не только русофобией, но, случалось, окрашивалась и в антинационалистические тона. В письме к бывшему фронтовику, еврею по национальности, уехавшему в США, Астафьев пишет 3 февраля 1997 года: "И все же хорошо вы сделали, что уехали из Западной Украи
ны - национализм и хохляцкое чванство за это время приняли еще более широкие и наглые формы <...> по всей Украине идет гонение и проклятие москалей, а уж евреев тем более" (15, 469).
"Хохляцкое чванство" рядом с наивным сочувствием к евреям - все это вызывает, скорее, улыбку, хотя весь пассаж - характерно астафьевский.
* * *
"Две ипостаси" Астафьева, полярность его импульсов и "полифоничность" его творчества, отмечали многие, кому приходилось писать о нем. "...Проза Астафьева (последних лет в особенности!), - подчеркивал Павел Басинский, бесконечная вражда множества голосов. Радость и отчаяние, слезы и скрежет зубов, ясность смирения и тьма ненависти, мудрый спокойный тон и конвульсивное отрицание самого близкого и родного..."60
Мысленно возвращаясь сегодня к памятной Переписке, следует помнить, что правота Астафьева, и притом неопровержимая, лежит в области художественного слова; здесь его заслуги неоспоримы. Астафьев-публицист - это также неоднократно отмечалось критикой - гораздо слабее, чем Астафьев-беллетрист. Между художественной прозой и публицистикой Астафьева есть расхождения - не только стилистические, но и смысловые. Один из авторов, например, резонно заметил, что "портрет русского народа" у писателя Астафьева "ярок и привлекателен", а у Астафьева-публициста - "мрачноват, вернее, освещен однобоко"61.
Однако невозможно, с другой стороны, механически расчленить писателя Астафьева на "публициста" и "новеллиста". Публицистика - неизменный элемент астафьевского творчества, неотторжимый от "лирики". "Царь-рыба" - образец того, сколь неразрывно сплетены у Астафьева оба начала. Другие примеры "Печальный детектив" и "Прокляты и убиты", вызвавшие в свое время столь бурную общественную реакцию. Поэтому следует говорить не о "двух Астафьевых", а о сочетании в Астафьеве "лирики" и "публицистики" и постепенном - по мере того, как развивалась общественно-политическая ситуация - нарастании публицистического накала.
Конечно, публицистика противоположна лирике. Но повторим еще раз: в самом Астафьеве, в его яркой и многоликой натуре, соединялись, сталкиваясь и противоборствуя друг с другом, непримиримые крайности: любовь и ненависть, милосердность и злость, культура подлинная и культура мнимая. То же самое, впрочем, можно сказать и о всей нашей огромной стране, которой лучшие люди Виктор Астафьев и Натан Эйдельман - так часто становятся яростными противниками.
Увы! Неприязнь к чужому впечаталась в сознание (или подсознание) Астафьева столь глубоко, что он и в позднейшее время не смог побороть ее в себе. Да, может, и не пытался. Отравленный смолоду ядами ненависти, которой был насыщен воздух Империи, он остался в плену расистских предрассудков, до конца сохраняя в своей крови опаснейшие вирусы советского коммунизма. Осознав зло, которое принес миру тоталитарный режим, освободившись от многих великодержавных и русофильских иллюзий, он продолжал видеть источник российских бедствий то в еврейском "высокомерии", то в прибалтийской "спесивости", то в "хохляцком чванстве". Но подчас, правда, - и в русской "дикости".
Судить его - невозможно. Он был воистину народным писателем, снискавшим себе любовь миллионов. В своих лучших произведениях он возвышается над мирским и мелким, растворяя временное в вечном, точно так же как общечеловеческое превалирует - в общем контексте астафьевского творчества над национальным. Астафьев был противоречивой натурой, способной на крайности. Ему недоставало культуры и мощной интеллектуальной энергии, но он обладал необычайным даром чувствования. В мире, который он вмещал в себя, находилось место и глубокой мысли, и дремучей косности. Он стремился к Тишине, но вовлекался в суету и разноголосицу современных событий.
Он был честен и бескорыстен. Не пользовался в советское время теми возможностями, которые открывались перед ним благодаря его всенародной известности и официальной поддержке, не стремился обосноваться в Москве да и вообще в каком-либо "городе". Тяготевший к родному, вернулся в свою деревню на берегу Енисея. Обласканный новой властью, он хлопотал в 1990-е годы не для себя, а главным образом для своих земляков62 .
Он метался и мучался, искал свой идеал то в прошлом, то в будущем. Верил, что Россия возвратится "к земле", к потаенным "корням", видел образец духовного мужества и средоточие национальной культуры в русских старообрядцах, уцелевших, несмотря на гонения, и сохранивших себя - свою веру и речь, обычай и облик. Говорил о человечестве как о "семье народов", которая должна, преодолев национальные розни, вобрать в себя лучшее, что накоплено за многие столетия. "На каждой национальности очень много висит ветхозаветного, дурного <...> Должна быть гармония, к которой стремится человечество. Не русская, не немецкая - мировая гармония, к которой устремлено человечество. Гармонично развитый человек - это человек, вселивший в себя весь мир"63 .
Так он говорил. Не потому ли, что сам глубоко страдал от разлада, старый, изувеченный на войне человек, с оголенным кровоточащим сердцем, измученный и оскорбленный уродствами русской жизни, заложник собственных страстей и пристрастий, уязвленный, непримиримый, истерзанный? Есть что-то толстовское в астафьевской натуре, глубоко противоречивой, бунтующей и в то же время - клокочущей, нераздельно единой. Истовый, бескомпромиссный, упрямый, он не признал своих заблуждений и ушел, не покаявшись, но оставил нам свои книги, в которых мечется и надрывно стонет его русская больная душа.
1 Слова из рассказа "Слепой рыбак" (1984). Цит. по: Астафьев В. П.Собр. соч. в 15 тт. Т. 9. Красноярск: ПИК "Офсет", 1997. Далее ссылки на это наиболее полное собрание сочинений Астафьева, осуществленное в Красноярске в 1997-1998 годах, даются сокращенно (указываются том и страница).
2 Крест бесконечный. Виктор Астафьев - Валентин Курбатов. Письма из глубины России / Сост., предисл. Г. Сапронова. Послесл.
Л. Аннинского. Иркутск, 2002. С. 279.
3 Басинский П. Плачь, сердце! Виктор Астафьев и "письмо ХХ века" // Литературная газета. 1993. No 31. 4 августа. С. 4.
4 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый / Беседу вели В. Нелюбин, Д. Шеваров // Комсомольская правда. 1993. No 84. 8 мая. С. 3.
5 Наш современник. 1986. No 7. С. 188-189. Под письмом - подписи трех известных грузинских писателей: Ираклия Абашидзе, Чабуа Амирэджиби и Отара Чиладзе.
6 См.: Буачидзе К. Такое длинное, длинное письмо Виктору Астафьеву и другие послания с картинками в черном-белом цвете. Тбилиси: Ганатлеба, 1989. С. 184 (написано в июле-августе 1986 года).
7 Шилов К. "И да не минет нас Г л а в н о е" (Натан Эйдельман в наших судьбах. 1967--1989 годы) // Вопросы литературы. 1996.
No 1. С. 276.
8 Михайлов Ал. Позиция и амбиции // Правда. 1987. No 30.
30 января. С. 3. Слова "гапоновщина" и "провокация" подхватили и другие авторы (см., например: Бушин В. С высоты своего кургана // Наш современник. 1987. No 8. С. 185. В этой статье, направленной против Татьяны Толстой, упоминается об "одном московском критике", написавшем "старому, калечному [так!] на войне писателю письмо, которое своими разнузданными обвинениями оскорбляло адресата и расчетливо провоцировало его на резкость").
9 Штейн Ю. "Сила ненавидящего слова". Письмо в редакцию // Страна и мир (Мюнхен). 1987. No 2. С. 112.
10 Шнеерсон М. Художественный мир писателя и писатель в миру // Континент. 1990. No 62. С. 282.
11 Перечень откликов на Переписку до 1991 года (за исключением публикаций в эмигрантской печати) см. в изд.: Натан Яковлевич Эйдельман. Библиографические материалы к портрету историка / Сост. А. В. Ратнер. Вятка, 1991. С. 37, 38.
12 Вопросы литературы. 1996. No 1. С. 277.
13 Лосото Е. В беспамятстве. Куда ведут руководители так называемого объединения "Память" // Комсомольская правда. 1987. No 123. 22 мая. С. 4.
14 Напомним лишь несколько эпизодов: Шестой пленум правления СП РСФСР 13-14 ноября 1989 года (см.: Все заедино! // Огонек. 1989. No 48. С. 6-8, 31); черносотенный шабаш, устроенный 18 января 1990 года в ЦДЛ, когда погромщики пытались сорвать собрание "Апреля" (движение писателей в поддержку перестройки), и возникшее вслед за этим "дело Осташвили" (см.: Декларация против расизма // Огонек. 1990. No 6. С. 18) и др.
15 Ахутин А. Большой народ без малого // Русская идея и евреи. Роковой спор. Христианство. Антисемитизм. национализм. Сб. ста
тей / Сост. З. А. Крахмальникова. М.: Наука, 1994. С. 93.
16 В советских изданиях романа слово "еврейчата" стыдливо пытались спрятать (должно быть, по настоянию редактора или цензора) - заменить на "вейчата" (см., например: Астафьев В. Печальный детектив: Роман, рассказы, новеллы, очерк. Л.: Лениздат, 1989, С. 44). Однако в других изданиях, включая 15-томное собрание сочинений (Т. 9. С. 48), "еврейчата", по авторской воле, оставались неприкосновенными.
17 Континент. 1990. No 62. С. 280.
18 Страна и мир. 1986. No 12. С. 54-58.
19 Там же. С. 62.
20 Там же. 1987. No 2. С. 112.
21 Там же. С. 113.
22 Страна и мир. 1987. No 2. С. 109, 107.
23 Карабчиевский Ю. Борьба с евреем // Даугава. 1990. No 6.
С. 73.
24 Точка зрения Виктора Астафьева // Даугава. 1990. No 6. С. 80-81.
25 Точка зрения Виктора Астафьева. С. 80.
26 Там же. С. 81.
27 Архангельский А. Око за око?.. // Литературная газета. 1990.
No 33. 15 августа. С. 4.
28 Бондаренко В. Очерки литературных нравов. Полемические заметки // Москва. 1987. No 12. С. 193; раздел "О нетерпимости".
29 Литературная газета. 1990. No 33. 15 августа.
30 Книжное обозрение. 1990. No 34. 24 августа. С. 6.
31 Самойлов Давид. И проза и стихи // Даугава. 1990. No 12. С. 121.
32 Там же. С. 118.
33 Там же. С. 117, 120-121.
34 Правда. 1989. No 18. 18 января. С. 6 (кроме Астафьева это письмо подписали М. Алексеев, В. Белов, С. Бондарчук, С. Викулов,
П. Проскурин, В. Распутин).
35 Бушин В. Поразило скопище зла... // Советская Россия. 1991.
No 153. 7 августа. С. 4.
36 Астафьев присоединился к группе писателей демократического лагеря, выступивших в октябре 1993 года с обращением к правительству в связи с событиями в Москве (Писатели требуют от правительства решительных действий // Известия. 1993. No 189. 5 октября. С. 3). Среди подписавших - Алесь Адамович, Белла Ахмадулина, Василь Быков, Даниил Гранин, Юрий Карякин, академик Д. С. Лихачев, Андрей Нуйкин, Булат Окуджава, Валентин Оскоцкий, Анатолий Приставкин, Лев Разгон, Юрий Черниченко, Мариэтта Чудакова и др.
37 Письмо тогда не было напечатано (цит. по: Т. 12. С. 183).
38 Даугава. 1990. No 6. С. 65.
39Астафьев В. "Бог един - и для коммуниста, и для демократа" / Беседу вел В. Павловский // Красноярский рабочий. 1996. No 106-107. 8 июня. С. 7.
40 Письмо, адресованное детям; дата - 1995 год (Т. 15. С. 346).
41 Астафьев В. "Коммунисты всегда врали..." / Беседу вел
В. Нелюбин // Комсомольская правда. 1996. No 120. 1 июля. С. 1.
42 Астафьев В. "Дойдем до пропасти - вернемся к земле" / Беседу вел В. Карпов // Литературная газета. 1997. No 3. 22 января.
С. 11.
43 Астафьев В. "Бог един - и для коммуниста и для демократа".
С. 7.
44 Астафьев В. "Коммунисты всегда врали...". С. 6.
45 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый. С. 3.
46 Письмо к В. Я. Курбатову от 6 марта 1995 года // Крест бесконечный. С. 364-365.
47 Куликов Б. Не по ненависти жить... Открытое письмо писателю Виктору Астафьеву // День. 1993. No 16. 25 апреля - 1 мая. С. 5.
48 Куликов Б. Указ. соч. С. 5.
49 Роберт К о н к в е с т (род. 1917) - историк, автор известной книги "Большой террор" (1968).
50 День. 1993. No 16. 25 апреля - 1 мая. С. 5.
51 Пирогова И. Астафьев против Астафьева // Патриот. 1994. No 36. С. 12.
55 Крест бесконечный. С. 371. Имеется в виду статья: Давыдов О. Нутро // Независимая газета. 1995. No 4 октября. С. 5.
56 Бердяев Н. Христианство и антисемитизм // Огонек. 1989. No 46. С. 15.
57 Астафьев В. Народ у нас какой-то не французистый. С. 3.
58 Дедков И. Объявление войны и назначение казни // Дружба народов. 1993. No 10. С. 197-198.
59 Цит. по: Астафьев В. П. Повести. Стародуб. Кража. Пастух и пастушка. М.: Художественная литература. 1976. С. 13-14.
60 Басинский П. Виктор и Петрович // Литературная газета. 1998.
No 26. 24 июня. С. 11.
61 Бобров А. Не французисто. А хорошо! Частное возражение писателю В. Астафьеву // Советская Россия. 1993. No 70. 15 июня. С. 3.
62 Любопытно, что и "власть", и демократическая интеллигенция, чествуя в 1990-е годы писателя-антикоммуниста, присуждая ему премии и т. п., стыдливо закрывали глаза на его антисемитизм, очевидно, предполагая, что речь идет о странностях или слабостях выдающегося человека, которому "позволено".
63 Астафьев В. "Дойдем до пропасти - вернемся к земле". С. 11.