Азольский Анатолий. Облдрамтеатр (фрагмент)

"товарища", а лишь слегка изменив тон, каким говорила со
студентами. Гастев не ответил, не испросил и разрешения курить,
поскольку студенты дымили вовсю. Единственная пепельница -- на
столе, и оказалось, что женщина, с десяти шагов весьма
миловидная, вблизи смотрелась удручающе иной: и глаза вроде бы
как-то косо помещены на сплюснутом лице, подбородок выступает
нагловатенько, и лоб какой-то не такой, манеры и речи же --
нахраписты и угодливы, как у пристающей к прохожим торговки
краденым, чего не видели или не хотели замечать студенты,
ловившие каждое слово девки с раскинутыми ногами. Сомневаться в
том, что говорилось ласково-воспитательным тоном, она
запрещала, и даже если студент всего лишь переспрашивал, она
обрывала его так, что ответ напоминал оплеуху или зуботычину.
По этой манере затыкать рты и превращать диспут в монолог
Гастев догадался: не методистка, а какая-то комсомольская
начальница, обязанная глаз не спускать с вверенных ей овечек, к
каким она относила и приблудную овцу, Гастева то есть, всем
поведением своим являвшего признаки непослушания, потому что
дважды или трижды возникшая пауза призывала Гастева хоть
словечком проявить интерес к разговору, на что он отвечал
презрительным молчанием. А шла речь о романе известного
писателя, живописавшего подвиги комсомольцев, всецело
посвятивших себя борьбе с немецкими оккупантами. Нашлась,
однако, в комсомольской организации парочка, которая -- по
смутным намекам писателя -- вступила в "близкие отношения", не
прерывая, впрочем, борьбы, что никак не устраивало открывшую
диспут начальницу. "Не-ет! -- негодовала она. -- Раз ты
сражаешься за Родину, то будь добр -- посвяти борьбе все силы,
забудь о половых различиях!.." И тут же, не удостоив Гастева
взглядом, она чуть понизила голос, и будто кнут взвился над
ним: "Вам надо подождать, товарищ!" А он стиснул зубы от злобы,
потому что вспомнил, кто пытается командовать им и как зовут
командиршу. Людмила Мишина, в институт поступившая годом позже
его, но еще в школе он слышал о гадостях этой самозванки,
всегда норовившей стать начальницей и умевшей выискивать в
человеке изъян или недостаток, чтоб гвоздить по нему
безжалостно и безостановочно. В пионерлагере она так зашпыняла
хроменькую девочку, заставляя ее бегать наравне со всеми, что
та едва не повесилась, из петли ее вытащили, в кармане нашли
записку: "В могиле ноженьки мои станут прямыми". Пионервожатую
потянули было на расправу, но лишь слегка пожурили; мать
хромоножки продолжала, несмотря на угрозы, твердить: посадят
когда-нибудь эту мерзавку Мишину, обязательно посадят, с
преступными наклонностями она!
Вдруг раздался звонок -- на лекцию, видимо. Студенты разом
встали и почти бегом покинули приемную, а мерзавка с
гимнастической легкостью соскочила со стола. Три года прошло,
как видел он Мишину в последний раз, -- она за это время
укрупнилась, не потеряв гибкости, ладности. "Так это вы --
Сережа Гастев?" -- протянула она ладошку. Все, оказывается,
знала о нем -- о том, что вернулся, что принят полчаса назад в
институт и что пришел сюда за читательским билетом.
Сомнительно, чтоб весть о герое-фронтовике пронеслась по
институту с быстротой молнии, но Мишина -- Гастев столкнулся с
этим впервые -- обладала искусством первой узнавать все
новости. Достав из стола прямоугольный штампик, она шумно
дыхнула на него и приложилась им к студенческому билету
Гастева, что давало ему право не только пользоваться книгами,
но и посиживать в читальном зале для преподавателей. Как-то так
получилось, что дел у нее никаких в институте не оставалось, а
Гастеву получать учебники расхотелось, Людмила Мишина к тому же
обещала отдать ему те, в которых уже не нуждалась, госэкзамены
сдав и получив небесполезный диплом и место на кафедре
советского права. День -- сияющий, ни облачка на небе, ветер
несет запахи города, в котором не было уличных боев, от Людмилы
Мишиной ничем не пахло: ни духами, ни помадами она никогда не
пользовалась, чтоб не подавать дурного примера, и шла рядом с
Гастевым так, что у него и мысли не возникло взять ее под руку,
тем более что Мишина, не пройдя и двадцати метров, приступила к
любимейшему занятию -- перевоспитанию пораженного всеми видами
разврата комсомольца, уличив Гастева в легкомысленном отношении
к браку еще на первом курсе, когда он вступил в "близкие
отношения" с "не буду называть кем", всех подряд охмуряя
"разными там словами"...
Чудесный день, мягкий, задумчивый. Рыболовы облепили
берег, уставясь на неподвижные поплавки, потом накатила волна
от пароходика, и в полусонной тиши Людмила Мишина продолжала
клеймить неисправимого бабника Сергея Гастева, который
улыбался, дивясь неустранимой подлости идущей рядом молодой и
привлекательной женщины, драконившей за распутство того, кто
девственником проучился все семестры, уйдя в армию
добровольцем, а не занимался "развратом", за что ему делался
втык, а однажды, бессовестно и храбро солгала Мишина, Гастеву
даже влепили выговорешник!..
Ложь, наглая ложь, вранье несусветное -- но как легка
походка, как грациозно покачивается таз, когда скрипучая
тяжесть тела переносится с ноги на ногу, а движения бедер
намекают на их волнообразные подъемы и опускания в иной
плоскости. В Вене Гастев частенько захаживал к профессору,
автору безумной теории о том, что вся женщина -- от макушки до
пят -- всего лишь чудовищный нарост на детородном органе, и
страсти, тайно бушующие в сокровенной глубине первоосновы,
прорываются наружу гримасами, взглядами, речью, и вообще,
внушал профессор, все извивы женской психики объясняются
капризами чуткого и единственно мыслящего органа. Но, пожалуй,
любой не слышавший профессора мужчина догадался бы, что
великолепно сложенная и кажущаяся издали обольстительно
красивой Людмила Мишина, самоуверенно и пылко проводящая среди
молодежи линию партии, никакого женского опыта не имеет, ни
разу еще не просыпалась в объятиях мужчины, а торопливые соития
угнездили в ней презрение к противоположному полу, и вообще
организм ее живет не по лунному календарю, как у всех женщин, а
по юпитерианскому, с большим запаздыванием.
И все же -- как благородны эти чуть ниже ключиц
нарастающие выпуклости, и никакие одежды не скроют того, от
чего любой мужчина приходит в тихое умиление перед таинством
природы, умеющей и на голом каменистом склоне выращивать
эдельвейсы. Разговор между тем переметнулся на литературу, то
есть вернулся к прерванному в приемной диспуту, а она,
литература, обязана подавать пример, не допускать "близких
отношений", и Гастев стал вяло возражать: автор, мол, обеднил
своих героев, не дав им права на личную жизнь. Да, борьба с
оккупантами, но именно эта борьба удваивается, удесятеряется,
если юный подпольщик не только любит такую же подпольщицу, но и
занимается с нею тем, что необоснованно именуется развратом.
Физическое сближение юноши и девушки не только веление
инстинкта, но и условие их совместной деятельности на благо
общества, и ради этого блага сближение более чем обязательно,
это доказывал Гастев, открыто и зло улыбаясь, искоса
посматривая на пылко возражавшую Мишину, -- так вот и
разгорелся спор. Презрение, сквозившее в тоне Гастева, не могло
не улавливаться Мишиной, а у того уши раздирались
бесстыже-поддельными словечками комсомольской вруньи. Нет, не
умела Мишина искусно притворяться, управлять голосом, хоть и
был пионерлагерь классом по вокалу, здесь умелые вожатые
мгновенно меняли сюсюканье на натуральный злобный выкрик --
балаганному лицедейству обучались вожатые, театру на поляне и у
костра!..
Куда шли, какими улицами -- Гастеву не помнилось. Рука его
-- сама по себе, вовсе не по желанию -- частенько полуобнимала
спутницу, которой он уже нашептывал "гадости" в охотно
подставленное ухо, предвкушая дальнейшее: он оказывается с этой
сучкой наедине, раздевает ее, демонстрирует абсолютно полную
готовность мужского организма к "близким отношениям", а затем
наносит смертельный удар -- отказывается вступать с нею в
половой акт, либо пренебрежительно сплюнув при этом, либо
обозвав лежащую Мишину общеизвестным словом. По метаемым на
него взглядам догадывался он, какие планы строит та, чтоб
унизить его: да, позволит себя раздеть, но ничего более, или
того хлеще -- разорется на всю квартиру, являя городу и миру
свою неприступность. Каждый, уже распаленный, свое задумывал,
потому и улыбались друг другу мстительно и любяще (много
позднее придумалось Гастевым сравнение: кобель и сучка бегут
рядом, уже мокренькие от слизи, скалясь и не приступая к
совокуплению из-за того, что двуногие хозяева их могут палками
и каменьями прервать сочленение пары, и надо бежать, бежать,
пока не найдется местечко, далекое от человеческих глаз).
Никогда не мазанные помадою губы Мишиной набухли от прилива
крови, став темно-вишневыми, дыхание ее учащалось, пальцы
порхали над рубашкой, что-то поправляя, кожа ее будто зудела
(венский профессор похмыкал бы понимающе), шаг у подъезда дома
укоротился, и Гастев покровительственно похлопал понурую, уже
сдавшуюся Мишину по плечу: вперед, детка, все будет в
порядке... "Авдотья Петровна! Смотри, кого я привела!.." --
сделала она последнюю попытку избежать нравственного и
физического падения, открыв дверь квартиры. Но соседки либо не
было дома, либо она не отозвалась. "Сволочь! -- тихо выругалась
Мишина, помогая Гастеву раздевать себя. -- Я все расскажу на
партбюро!.."


Четыре года спустя, то есть 3 сентября 1949 года, угроза
эта вспомнилась, и тринадцать рублей сжались в кулаке, когда
Гастев свернул на Красногвардейскую, славную гастрономом, где
всегда продавались чекушки и мерзавчики, но, не пройдя и
нескольких шагов, понял он, что сценарий сегодняшней субботы
грубо попран. Серые милицейские "Победы" облепили дома у
гастронома, с ревом подкатили машины с красным крестом,
любопытных оттесняли спешившиеся мотоциклисты, и народ, покидая
опасный район, возбужденно переговаривался. В толпе, в самом
воздухе -- та радостно-тревожная избавленность от смерти, какая
бывает при свежем трупе, -- чувство более чем знакомое Гастеву,
и он машинально отметил время: двадцать часов тринадцать минут;
очередное ограбление, уже третий месяц в городе и области
орудуют группы налетчиков, назвать их бандами милиция не
решается, чтоб не прослыть беспомощной, тем не менее нападения
на магазины, сберкассы и одинокие сейфы стали обыденностью,
выстрелы -- на устрашение -- часты, убийства -- редки.
Любопытство снедало: а что же там, в гастрономе, случилось, чья
жизнь обо- рвана пулей? Человек он известный, можно пройти
сквозь оцепление и глянуть на забрызганный кровью магазин,
почти все милицейские чины -- вечерники или заочники, да и
помнят они, кем был он полтора года назад, но -- спросят ведь
недоуменным взглядом: "А ты-то как сюда попал?"
День четырехлетней давности, плавно протекавший в
воспоминаниях, оборвался на скомканной юбке Мишиной, и
заструиться последующее могло только с глотком водки; желание
выпить ускорило шаги, и, проклиная бандитов и милицию, как
всегда с опозданием прибывшую на место происшествия, Гастев
ярость свою обрушил на ни в чем не повинную дверь магазина, что
в двух кварталах от гастронома: "Закрыто на учет". Видимо, с
перепугу: весть о гастрономе пронеслась молнией по всем
торговым точкам. Четвертинка удалялась, и, приближая ее, он
стремительно, как под обстрелом, пересек проспект Калинина и
вскочил в отъезжавший трамвай, держа путь к буфету, где бойко
торговали до одиннадцати. Там -- наценка, но ради святого дела
и двадцати рублей не жалко. Трамвай заносило на поворотах. Уже
стемнело. Никого в вагонах, кроме него: трамвай, наверное, шел
в парк. Обе кондукторши -- на задней площадке переднего вагона,
бабы о чем-то оживленно говорили, прижимая к себе сумки с
медяками. Вдруг слева по ходу поплыла палатка с продавщицей,
Гастев покинул трамвай за полминуты до того, как тот замер на
остановке, перебежал улицу, и смятые деньги выложились на
прилавок. Порывшись внизу, так и не найдя четвертинки,
продавщица влезла на табуретку, чтоб поискать ее на полке, а
Гастев отвернулся, потому что на уровне глаз колыхался дырявый
халат на тугом заде, и смотрел вправо, на отъезжающий трамвай.
Обе кондукторши по-прежнему стояли на задней площадке, и оба
вагона, всю улицу освещавшие, уже приближались к повороту
налево, скрежеща и притормаживая. Четвертинка наконец-то легла
на потную ладонь, краем глаза Гастев видел, как скрывался за
поворотом первый вагон, таща за собою пылающий огнями задний, и
в тот момент, когда бутылочка упряталась в карман, где-то там,
на повороте, метрах в пятидесяти от палатки, раздался грохот,
погасли огни так и не свернувшего заднего вагона, и раскат
взрыва предшествовал пламени, резкому, сильному и прерывистому
свету, в котором Гастев увидел вздыбившийся задний вагон. Не
раздумывая он бросился прочь -- от милиции, от продавщицы, от
всего, что мешало четвертинке быть выпитой, -- на бегу скрутив
горлышко бутылки. Искрошился сургуч, мизинец поддел пробку, и
теплым комком жидкость опустилась в желудок, обогрев пищевод и
вызвав к себе бурю признательности, а благодарная голова
вспомнила, куда занесли ее дурные ноги. Где-то рядом живет
Людмила Мишина, которая четыре года назад судорожно задвигала
шторы на окнах, не переставая злобно шипеть на неспешно
раздевавшегося Гастева: "Да как вы смеете? Где ваша
комсомольская совесть!" Ответ -- из солдатских баек -- сам
напрашивался, но и так видно, где она, эта упомянутая
совесть...


Между тем рев пожарных сирен оглашал округу, и покидавшие
кинотеатр "Полет" граждане, еще в дурмане просмотренного
фильма, ничего не слышали, медленно вытекая из зала, и Гастев
смешался с ними, наклонился, будто завязывая шнурки, и подобрал
валявшийся билет. Кинокомедия старая, всем осточертевшая даже в
госпиталях, что порадовало его, отделившегося от граждан.
Четвертинка была допита, теплый малосольный огурец завершил
жертвоприношение прошлому, и Гастев мгновенно перенесся в
комнату Людмилы Парфеновны Мишиной, до смерти напуганной как
тем, чтбо она позволила почти незнакомому мужчине, так и совсем
незнакомым финалом хулиганского посягательства на ее тело, и
финал мыслился ею самостоятельным, не от мужчины случившимся. И
когда Гастев собрался было в магазин за шампанским, чтоб
"отметить это событие", она, запахиваясь в жуткий по цвету
халат, выразила неподдельное возмущение: "Это какое такое
событие?.. Вы задержались, кстати, у меня, товарищ Гастев!
Сейчас я найду учебники и..." Только через час взбесившийся и
ничего не понимавший Гастев освободил ее от халата и
комсомольской дури, впитанной годами глагольствования с трибун,
только через час, что показалось идиотским жеманством
перезрелой девки, и лишь по прошествии многих месяцев,
привыкнув уже этот час отводить на подведение Мишиной к
воркующей расслабленности, Гастев догадался: из-за сволочного
характера своего и страха, который она внушала всем, не смогла
Мишина сблизиться с мало-мальски опытной подругой, просветившей
бы ее, рассказавшей без утайки, чем занимаются в кровати
мужчина и женщина и как они делают это, уверившей бы
комсомольскую активистку, что не только замужняя женщина должна
раздеваться по взгляду или просьбе супруга, но и просто
женщина, единожды побывавшая с избранным ею человеком в
отношениях, близких к брачным. Подруга, гордящаяся уже
испытанным и пройденным, нашептала бы, чтбо есть основное
блюдо, а чтбо гарнир и десерт, иначе бы не спросила однажды
Мишина, а что, собственно, вытворяет он, и Гастев, Людмиле
прививавший навыки Адели и Гизеллы, процитировал в ответ вождя
пролетариата: "Стать коммунистом можно... тогда, когда...
обогатишь свою память знанием всех тех... богатств, которые...
которые выработало человечество".
Машинально обтерев полою пиджака четвертинку, чтоб на ней
не оставалось пригодных для дактилоскопии пальцевых отпечатков,
он отшвырнул возможную улику и двинулся в сторону Мишиной. Окна
ее комнаты светились, соседка не подавала признаков
присутствия, можно бы зайти, день обязывал, но унижаться,
добиваясь того, что принадлежит тебе по, так сказать, праву
обычая, в ответ слыша ханжеские речи о товарищеских отношениях
между членами ВЛКСМ... К черту!
Все же он поднялся на лестничную площадку второго этажа
противоположного дома и увидел Мишину за столом, лицом к окну,
только что вернувшуюся с какого-то мероприятия, -- ездила,
наверное, в гости к кому-то из обкомовского актива, потому что
одета в парадное платье (Гастев знал ее гардероб до последней
комбинашки). Голод давал о себе знать, и будь Мишина нормальной
бабой, стоило бы сейчас постучаться, войти: "Слушай, у тебя не
найдется чего пожевать?" Как же, войти-то войдешь, а вот насчет
еды -- Мишина глаза вытаращит, питается в столовых и буфетах,
на завтрак чай да хлеб. И -- это уж точно -- понесет белиберду
о нравственном облике, станет клеймить преподавателя
мединститута и бухгалтершу за то, что они -- "встречаются". О,
ханжество женщин при власти! Трусливый декан запретил писать и
говорить "презумпция невиновно- сти", но прав перезревший
мухомор, изымая из библиотеки Фрейда, Ломброзо и Ферри --
кто-то из них привел пример, недостойный подражания: замужняя
аристократка расстается со своим любовником, уверяет его в том,
что их любовь иссякла, что она его презирает, -- и одновременно
запускает для массажа руку в штаны.
Нельзя идти к Мишиной еще и потому, что та болезненно
нетерпима к алкоголю, забеснуется, унюхав запашок, и Гастев
поторопился домой, к бутылке коньяка, услаждая себя
рассуждениями о человечестве, которое пресеклось бы еще в
каменном веке, вздумай дикарки прыгать на баобабе с ветки на
ветку, отвергая нетерпеливых самцов. Женщине, конечно, надо
немного поломаться, Адель, к примеру, минут пять вздыхала: "О,
моя бедная Франция!..", а Гизелла, сносно болтавшая по-немецки,
пускалась в воспоминания о великих писателях и художниках,
которые черпали у нее вдохновение, заодно перемывая косточки
собратьям по перу и кисти.
Засыпал он в сладкой надежде, что стерву эту Мишину
когда-нибудь настигнет кара земная. И сон выдался счастливый:
представилась ему очень знакомая комната, эксперты с
фотоаппаратами, сидит за столом следователь (уж не дружище
ли?) и пишет: "...обнаженный труп женщины 27 -- 28 лет,
лежащей на полу, головой к окну, ногами к двери, расстояние от
головы до стены 1,45 метра, от ступней плотно сомкнутых ног до
двери -- 1,27 метра. Лицо обращено вверх, левая рука вытянута
вдоль тела, правая согнута в локтевом суставе, пальцы держат
партийный билет, залитый кровью и выданный Октябрьским райкомом
ВКП(б) Мишиной Людмиле Парфеновне. Следов трупного окоченения
нет, груди вытянутой эллипсоидной формы с короткими
прямостоящими сосками..."


Увидел он ее утром в горотделе милиции -- живую, конечно,
и уж безо всяких следов трупного окоченения, ясную, свеженькую,
расточавшую улыбки знакомым и незнакомым, последних -- раз-два
и обчелся; злой, голодный Гастев узнал от нее, чтбо за нужда
заставила милицию силком тащить к себе почти полсотни человек,
не дав им выспаться в выходной день. Он и побриться не успел,
поднятый в семь утра бабаханьем милицейских сапожищ о дверь,
догадывался, что от него разит спиртным, отворачивался от
Мишиной, краем уха выслушивая бредни ее, какие-то бабские
причитания, и приглядывался к разношерстной публике, которую
просеивала милиция, отбирая наиболее годных. Кое-кого от
совещания уже освободили, в их число Гастев не попал и теперь
высматривал среди снующих милицейских начальников того, кому
можно угрожающе заявить о занятости преподавателя и абсолютной
ненужности его здесь. Мишину отпустили сразу, как и всех
вызванных женщин, начала срочного совещания ожидали мужчины,
самые крепкие и грамотные, кое-кого Гастев знал, и очень хорошо
знал, надо бы подойти к ним, но мешала прилипшая Мишина,
шепнувшая вдруг, что вчера ждала его у себя, ведь маленький
юбилей, ровно четыре года исполнилось. Сквозь зубы Гастев
сказал, что был у нее вчера после восьми, но не застал, а затем
спросил, о каком таком юбилейчике идет речь, и Мишина ответила,
гневно помолчав: "Четыре года с того дня, как ты объяснился мне
в любви..." Воздев глаза к прокуренному потолку и еле сдерживая
смех, Гастев предложил встретиться сегодня вечером у него дома,
где объяснение будет продолжено, и он гарантирует глубокую,
проникновенную, всестороннюю и -- более того -- колено-
преклоненную любовь, на что Мишина бесстрастно возразила:
сегодня никак не получится, в шесть вечера -- торжественное
заседание в облдрамтеатре, ему тоже надо там быть... Еще что-то
прошелестела в ухо, завядшее от бабской чуши. Ушла наконец.
Двадцать с чем-то человек пригласили в кабинет начальника
горотдела, Гастев сел так, чтоб смыться при первой же
возможности. Более нельзя мириться с разгулом бандитизма в
городе и области -- такую чрезвычайно свежую и важную идею внес
полковник в мозги двадцати с чем-то мужчин, перейдя затем к
"текущему моменту". Вчера совершено бандитское нападение на
гастроном, убиты разнорабочий и директор, бандитам удалось
скрыться. А между тем приближается семидесятилетие товарища
Сталина, лучший подарок ему от трудящихся области -- полное
искоренение преступности, и прежде всего -- распоясавшейся
банды, для чего и создается штаб под руководством второго
секретаря обкома, городская милиция будет усилена, относительно
тихие районы области командировали наиболее инициативных
сотрудников, в самом же городе решено мобилизовать все людские
и технические резервы, привлечь к борьбе с бандитами всех тех,
кто по роду своей нынешней или прошлой деятельности способен с
мертвой точки сдвинуть... укрепить... направить...
Скрывая зевоту, пряча улыбку, Гастев осторожно
рассматривал тех, кто сдвинет, укрепит и направит, сделав то,
что не под силу мощному аппарату МВД и МГБ. В кабинете собраны,
что и говорить, достойные люди: бывшие офицеры войск охраны
тыла и контрразведки, вышедшие на пенсию бывалые розыскники,
самый молодой он -- всего двухлетний стаж следственной работы,
зато -- в пекле, в очаге, в логове преступности: Нижнеузенский
район славился разгулом и разбоем, пожарами и поножовщиной,
убийствами ни за что ни про что, случился однажды казус, для
которого не нашлось графы в отчетности: похищение ребенка с
целью выкупа. Достойные люди, спору нет, да только применения
им не найдется. Вчера отбыл в столицу первый секретарь обкома
(Мишина, сообщая о сем, важно поджала губки, будто знает много
больше того, что говорит), то ли вызванный "на ковер", то ли на
сезонный доклад об урожае, но не избежать ему там вопроса: а
как в области с общественным порядком накануне семидесятилетия?
А порядка-то и нет, за полтора часа до вылета самолета бандиты
показали, кому принадлежит власть в городе, и прибывает в ЦК
первый секретарь обкома, обрызганный кровью убитых сограждан, о
чем товарищ Сталин осведомлен, без сомнения, надо поэтому
доложить ему о срочно принятых мерах, и ШТАБ по БОРЬБЕ с
БАНДИТИЗМОМ -- это звучит внушительно, это свидетельствует о
правильной реакции коммунистов области. ("За истекший период,
-- талдычил полков- ник, -- всего в городе совершено
восемнадцать нападений на... сопряженные с... задержаны по
подозрению... проверены...") Кажется, сам начальник горотдела
понимает, что Штаб -- фикция, но виду не подает, да и не
придумаешь иного. Штаб либо самораспустится, либо просуществует
только на бумаге, потому что такие штабы законом не
предусмотрены. Начальственная блажь, пора смываться, в телеги
еще не начали впрягать лошадей, но едва Гастев осторожнейше
поехал со стулом ближе к двери, как в кабинет вошел товарищ
Францев Георгий Семенович, помощник убывшего в Москву первого
секретаря обкома, человек, на которого всегда оставляют область
-- на него, ни на кого более, так поговаривали в городе. Как
обычно, был он в длинном, почти до колен, френче. Аскетически
худощавый, бледный и сутулый, он глянул на внештатный актив
глазами циркового клоуна, которому достаются одни шишки, и
полукружье очень густых, высоко поднятых и словно приклеенных
бровей усилило и укрупнило печаль настрадавшегося лица.
Загляни в кабинет кто другой из высокого руководства,
Гастев незамедлительно скрылся бы за дверью, но Францев умел
так виртуозно обманывать людей, что всегда возбуждал в нем
острое любопытство. Именно Георгий Семенович вытурил его из
прокуратуры Нижнеузенского района, изобретя любопытный предлог.
На Гастева давно точили зубы, обвиняя во всех грехах и
обозляясь итогами его более чем успешной следственной работы,
хотели было погнать как беспартийного, не смущаясь тем, что
таких, как он, треть. Выход отыскал товарищ Францев, найдя в
военкоматском личном деле его порыжевшее от времени медицинское
заключение госпиталя: четырежды раненного в ноги старшего
лейтенанта Гастева С. В. рекомендовали использовать на штабных