Бабченко Аркадий. Взлетка

   И вот теперь он остается в тылу, а я улетаю. Один.
   Мы не смотрим друг на друга. Мы больше не вместе. Я сам по себе.
   — Ну ладно, Кисель, — говорю я и протягиваю ему руку. — Пока.
   Кисель вдруг начинает спешно одеваться.
   — Я пойду с тобой, — говорит он, — я пойду с тобой и попрошу майора, чтобы он меня тоже отправил. Мы должны быть вместе. Куда ты, туда и я. Не хочу больше оставаться здесь.
   — Кисель, — говорю я, — не надо. Ты же не хочешь лететь. Может, правда будешь печь булочки в Беслане.
   — Нет, нет, — запинаясь, быстро-быстро тараторит Кисель, — ты что, еще ничего не понял? Никто не останется, мы все летим туда, здесь никто никогда не остается. Какие булочки, посмотри, тут же тысячи три человек, мы всю страну завалим булочками! Это транзитное поле, либо туда, либо оттуда, нас привезли сегодня, чтобы отправить в Чечню, нас всех родили, вырастили и воспитали только затем, чтобы сегодня отправить в Чечню. Вопрос лишь, кто в какой команде летит. Я хочу быть с тобой.
   — Я тоже, — говорит Вовка, — я тоже пойду с вами к майору.
   Кисель, умная голова, в один момент взял и расставил все по своим местам.
   Я неожиданно для себя вдруг хлюпаю носом, глаза мои становятся влажными. Хорошо, что ребята снова со мной.
   Мы втроем идем к майору. Он все так же сидит на земле и раскладывает личные дела. Отдельно ото всех лежит еще одна маленькая стопка, дел пять, не больше, я успеваю прочесть свою фамилию.
   Я докладываю майору о прибытии. Он не поднимает головы, бросает коротко:
   — Сформирована команда из пяти человек. Будете служить в Моздоке, как я и обещал. Стойте здесь, сейчас за вами придет сопровождающий офицер. Все.
   Раз — и поменял все майор местами. Теперь, оказывается, я остаюсь.
   Мне начинает надоедать эта катавасия.
   — Товарищ майор... — говорю я, — товарищ майор, разрешите обратиться. Нас трое.
   — Что? — спрашивает он.
   — Нас трое. Я, Татаринцев и Киселев.
   Я понимаю, что майор уже ничего менять не будет, ему нет до нас никакого дела. Ему все равно, кто полетит, а кто останется. Но вдруг он все же сжалится, вдруг заменит меня, я же не в тыл прошусь, наоборот.
   — Товарищ майор, мы с самого начала вместе, с самой учебки, мы очень сильно сдружились за это время и хотим продолжить службу в одной части. Товарищ майор, я вас прошу отправить меня в Чечню, а вместо меня оставить здесь Киселева.
   — Все это глупости, — говорит майор. — Я с солдатами много общаюсь и знаю, что дружба для вас ничего не значит. Для вас имеет значение только землячество, а земляков у вас, Бабченко, в этом эшелоне нет. Вы один. Поэтому вам все равно, где служить.
   — Товарищ майор, ну пожалуйста...
   — Солдат! Вы что, не поняли? Вы остаетесь здесь, в том составе, который я назначил! Свободны.
   — Товарищ майор...
   — Все!
 
   Кисель с Вовкой стоят на колючей траве, такие маленькие посреди этого поля. Они растерянны, наверное, впервые за все время Киселю нечего мне сказать.
   Я подхожу, обнимаю его.
   — Пока, Кисель.
   — Пока, — говорит он, — хорошо, что я успел дать тебе слова. Хоть что-то останется на память.
   Вовка свинчивает с груди значок классности — синего цвета щит с дубовым венком и цифрой три посередине — и протягивает мне:
   — На, возьми. Пускай будет у тебя.
   Я взамен отдаю Вовке свой значок.
   — Жалко, что все так получилось, — говорю я.
   — Да, — говорит Вовка.
   — Да, — говорит Кисель.
   Я остро чувствую свое одиночество. Они по крайней мере вдвоем.
   Над нами снова пролетает вертушка. Мы задираем головы, провожаем ее взглядом и смотрим, как машина садится на взлетку. Наверное, это наша. Точнее, их. Сейчас они загрузятся и улетят.
   А я остаюсь.
   Один.
   Я ухожу и все время оборачиваюсь, смотрю, как они стоят на этом поле, засунув руки в карманы штанов и наклонив головы, — мясистый, плотный Кисель и загорелый, худощавый Вовка. Я знаю, что мы больше не увидимся.
   Все это какое-то преступление.
 
   Нас подводят к машине. Мы становимся перед кузовом в колонну по двое и ждем команду к погрузке.
   — Это тот же “Урал”, — вдруг говорит стоящий первым в колонне Андрюха Жих.
   — Парни, это тот же “Урал”, в котором они трупы возят.
   Он оборачивается и поочередно смотрит на каждого из нас вытаращенными глазами, как будто ждет, что мы взбунтуемся, или отменим поездку, или отправим его домой. Он еще не протрезвел, и его осоловелые глаза кажутся сейчас особенно большими.
   — Откуда знаешь? — спрашивают его из задних рядов.
   — Я дырку в брезенте запомнил. — Жих показывает на крупную прореху в форме морской звезды. Такую не спутаешь.
   Мы смотрим на прореху и не знаем, что делать.
   Наши сомнения разрешает офицер сопровождения.
   — По машинам! — коротко бросает он на ходу, и мы лезем в “Урал”.
   Я ставлю ногу на скобу откинутого заднего борта, подтягиваюсь и залезаю внутрь, в темноту брезента. Мне кажется, что здесь пахнет, но это не так — обычный для машины запах солярки и масла, больше ничего нет. Я решаю ехать стоя, мне не хочется садиться на скамейки, на которых только что лежали трупы, я вообще стараюсь ни до чего не дотрагиваться, но водила резко дергает машину, и я лечу лицом на железный пол.
   Асфальт убегает из-под кузова, взлетка удаляется все дальше, ее закрывают деревья. На секунду мне кажется, что я вижу Вовку и Киселя — они все так же стоят посреди поля и машут мне руками. На всякий случай я машу им в ответ, но это уже мало беспокоит меня — они были моими друзьями, но их нет больше. Больше нет этой взлетки, этого ожидания, наступающего, хватающего за горло страха, войны. Все осталось там, все решено. Мне жалко Киселя с Вовкой, но жалость эта отстраненная, как о воспоминаниях детства, скорее даже не жалость, а тоска.
   Я чувствую себя дезертиром, но мне легче. Господи, меня не погрузят в вертушку! Теперь самое главное — уехать подальше отсюда, подальше от этой взлетки, я не хочу на войну! Самое страшное уже позади, и я удаляюсь от него. Я крепко держусь за дуги и стараюсь больше не падать на этот пол, на котором лежали мертвые люди.
   “Урал” поворачивает, проезжает еще метров сто и останавливается.
   Нас привезли в новую часть.
   Майор врал. Из полутора тысяч человек в Моздоке остались только мы — пятеро. Остальных посадили на вертушки и отправили прямиком в Чечню.