Страница:
А в нашем-то случав что, скажем, я в отчете зафиксирую? Что страшил повидал, каких свет не родил? Что эти страшилы меня чуть не слопали? А доказательства? Нет таковых!!! Ну, привиделось, ну, галлюцинации, ну, перенапрягся… Полежи, молодой, на морском пляже, понюхай озон, поплавай вволю, авось нервы и придут в порядок…
Я и сам такое посоветовал бы любому, если бьют него свои байки услышал. Но ведь не байки!..
Шел я по очень странному лесу. Нет, не так. Лес был как лес: деревья, кусты, трава, полянки с цветами и папоротниками, озерки, холодные ключи-все нормально. И запах земной: зелени, прели, хвои. Но вот заселен этот лес был самым непристойным, так сказать, образом. Что ни зверь, то чудище.
Выглядывало из-за сосен гнусное рыло здоровенного кабана, только вместо пятачка у него красовался пучок фиолетовых щупалец, и шарил он ими по веточкам, листикам, былинкам, не пропуская ни одного стебелька, все время что-то совал себе в пасть — муравьев, тлей, гусениц, я знаю? А одно щупальце без устали хлестало по щетине на спине и боках — отгоняло слепней, видимо. Пасть, впрочем, была кабанья, но без клыков и зубов. Вроде ктото повыдергивал их, и совсем недавно: кровоточащие лунки в деснах были видны явственно.
Кабан заметил меня, уставил свои затянутые противной полупрозрачной синевой глаза, вдруг собрал все щупальца в тугой комок и выбросил их в мою сторону, издав громкий чмокающий звук. Я отпрянул, скотина же, довольно хрюкнув, вернулась к прерванному занятию.
Низко над землей, прыгая с ветки на ветку, пронеслась стая шимпанзе. И эти мало чем отличались от обычных обезьян: ни тело, ни лапы особого внимания не привлекали. Однако на морды я не мог смотреть без брезгливости. Челюсти — не челюсти, а ротовой аппарат, как у кузнечика. Вечно жующие красные створчатые пластины, с которых вязкими шариками срывалась густая иссинячерная слюна.
Выскочила откуда-то пегая кобыла. Умная такая зверюга с человеческими ушами непомерной величины — каждое с простыню. Присмотрелся: уши человеческие, но из тончайших розовых хрящей и с перепонками, словно у летучей мыши. Лошадь взмахнула ими и… полетела, почему-то, сказав на прощание: «Привет!» Вполне благожелательно, кстати, сказала и осмысленным, проникновенным голосом.
Свалился сверху обнаженный мозг на паучьих лапках, заскакал по кустарнику, ломая сучья: видно, тяжеленный был очень. Земля вспучилась передо мной, лопнул холмик, рассыпался мелкими камешками, вылезла клешня с глазами, помигала мне и скрылась.
У гигантского дуба отломился здоровенный сук, на его месте дупло вскрылось. Поперла оттуда змея толщиной с хорошее бревно. Это я сперва подумал, что змея: голова питонья. А чуть больше высунулась — оказалось, тысяченожка невиданная: великое множество ног к туловищу приделаны были, маленькие, но шерстью заросшие и с раздвоенными копытцами. Защелкали ножки вниз по стволу, голова уже в клешниной дыре скрылась, а тело все лезло и лезло из дупла: метров сорок в нем было.
А то слоновая черепаха прошествовала мимо. С прозрачным панцирем: все органы сквозь него видно — кровь пульсирует, сердце размеренно ходит, легкие колышутся. Тоже приятного мало.
Дикобразы резвились. Не иглы у них, а тонюсенькие полые стерженьки с раструбами на концах: оттуда вонючая жидкость брызжет.
Жаба припрыгала из чащи — не меньше теленка величиной. Встала на задние лапы и полезла на березу, как заправский сборщик кокосов, только откуда на березе кокосы?! Губы трубочкой, лезет, насвистывает чего-то. А вот говорящих, кроме лошади, никого не было.
Я стою окаменело и шепчу себе: «Успокойся. Успокойся. Все нормально. Ты просто немного сошел с ума. Это бывает. Это скоро пройдет». Бормочу эту чушь кретинскую и верю и не верю, что такая чертовщина в действительности происходит.
Окончательно сбрендил я, когда динозавр появился. Раздался треск ломающихся стволов, лес словно распахнулся впереди, и надо мной такая громадина нависла… Небо заслонила. А на ногахколоннах не пальцы, не когти, не копыта — хотя что я говорю? откуда у динозавров копыта? присоски? Будто колосс этот ничего не весит и запросто может к облакам унестись, потому присасывается.
И вот когда присоски в землю со свистом впились, я наконец-то бросился бежать. Бегу и думаю: куда же я мчусь, ведь этому небоскребу стоит два шага шагнуть, и уже меня перегонит. Голову поворачиваю на бегу, а этот детина умопомрачительный и не помышляет с места двигаться: шея у него с маленькой головой на конце — как резиновая. Вытягивается, вытягивается, догоняет меня, опережает, и вот уже голова гулко стукается о землю передо мной, «Все. Конец», — мелькает у меня. Вдруг вижу: не голова это больше, а ладонь размером с меня. И на ней — татуировка! Эти самые слова вытатуированы: «Все. Конец». Я очнулся… Я очнулся… Я очнулся… Я очнулся…
Фонна Командира всегда заедает в этом месте: какой-то дефект в развертке. Я заставляю «чтеца» смолкнуть. Что это? Самое странное сновидение? А может, столь же странное, как и остальные? Не могу сказать обо всех записях, но в некоторых прослеживается определенное сходство. Нечто вторгается в психику человека и как бы модулирует ее: «пробует» на привычных сознанию объектах инородные и чуждые им черты, наделяет их несвойственными характеристиками. И получаются: жена и дочь Психолога с неуловимо искаженными чертами, левитирующий Навигатор, лошадь с человеческими ушами, многокопытный питон, татуированный динозавр. А зачем все то — одному богу, то бишь вакууму, известно, Или не вакууму? Но чему тогда?
Как, однако, велик и многообразен мир! И как мал и беспомощен разум всякий раз, когда он сталкивается с новой загадкой природы. Сколь коварно подводят его чувства! В истории немало тому примеров: познание часто отступает перед Неведомым, ломающим привычный круг представлений. Но отступает всегда с определенной целью: либо избрать новое направление, либо взять разбег для прыжка через препятствие. Первое предполагает разработку качественно новых концепций, второе — выжидание и накопление количества информации. Но что нам предстоит в этот раз? Имеем ли мы право отказываться от неопровергнутой теории? И тем более — имеем ли мы право ждать?
Порой мне кажется, что фонна Борттехника — его «сновидение» — ближе всего подбирается к ответу на эти вопросы, к принципу выбора пути. «Ближе» — но лишь подбирается…
…Оболочка матки вспучилась. Потом перемычка между ней и вновь рожденным ботом стала совсем тонкой и оборвалась: бот отпочковался. Так рождается капля в кране. Мыльный пузырь от соломинки отделяется тоже так. Затем в натяженной обшивке бота прорезались отверстия: дюзы. Включился двигатель, и мы, держась, как путеводной нити, оптимальной траектории входа, стали спускаться на планету.
Все было рассчитано давно и перерассчитано много раз: орбита матки, момент отрыва, кривизна глиссады, точка посадки. Последняя предполагалась в центре обширной прогалины в нескольких градусах к югу от экватора. На стереоглобусе эта прогалина казалась огромной лишайной плешью в буйной шевелюре планеты, которая от полюса до полюса была покрыта лесными зарослями, Морей мы не обнаружили; россыпи озер в умеренных широтах вот и вся вода. Пока спускались, эколог не переставал недоумевать, откуда здесь может взяться влага для столь пышной растительности. Всего лишь одна из множества загадок, которые нам предстояло решить…
Приземлились. Вернее, «припланетились», ибо от Земли нас унесло бог весть как далеко, а имени планете мы еще не дали. Затем пошла восьмичасовая рутина: химический анализ, бактериологический анализ, радиационный, электростатический, почвенный, биотоксический, споруляционный, одориметрический, психомутагенный. Анализы, анализы, анализы… Все! Кончилось. Сумматор выдает предписание: опасностей для жизни нет, мера защиты минимальная. Надеваем респираторные маски, ибо пыльца каких-то растений, носящаяся в воздухе, может оказать аллергическое действие, а ароматы местных цветов не из приятных. Можно выходить…
Сразу и не вспомнишь, как ОНИ перед нами появились. То ли выступили из-за кустов, то ли поднялись на ноги, потому что до этого лежали ничком, то ли просто «возникли». Впечатление было, словно они выросли из-под земли. Несколько мужчин, удивительно похожих на нас, чужаков в их мире, только малорослых — будто уменьшенные копии землян. Зато лица необычайно правильные и благородные, пропорции тела — античные, позы спокойные: без тени превосходства, но и нисколько не настороженные.
Одежда их состояла из ниспадающих складками свободных плащей с короткими рукавами и легких сандалий, на головах — тонкие, похоже, медные обручи, перевитые надо лбом зелеными листьями. Ни дать ни взять древние эллины в туниках, собравшиеся на праздник Пана. Разве что без свирелей.
Мы настроили переносный «лингавокс» на прием, однако потребность в переводе сразу же отпала. Планетяне заговорили на нашем родном языке. Чистейшем, надо сказать, языке, хотя и немало архаичном.
— Целы ли власы пришельцев? — произнес кто-то из них. Мы озадаченно переглянулись, не зная, что ответить.
— Зрим, что целы. Рады за ваших потомков! — продолжал тот же голос. Мы еще раз переглянулись, и наконец-то пилот наш вспомнил стандартную формулу приветствия.
— Мир и счастье обитателям этого мира! Не с бедой или злым умыслом явились мы сюда, но во имя познания. Незваные гости, но мечтаем быть друзьями. До той поры мы ваши добровольные пленники.
Теперь настала очередь изумляться аборигенам. В заметном смущении они перебросились несколькими словами на своем языке. «Лингавокс», впрочем, их не перевел.
— Корни стремятся к свету, путь озаряет влага, — вступил в переговоры второй планетянин. — Многоразличны голоса жизни, но привкус горечи для птиц не помеха: они парят вдали от водопадов.
Странное тревожное чувство родилось у меня в груди, от растерянности я никак не мог собраться с мыслями, тем не менее попробовал внести в беседу долю здравости;
— Темны слова ваши, незнакомцы, однако взаимопонимание рождается не сразу. Мы стараемся постичь ваши мысли, но для этого требуется усилие. Согласованные стремления к ясности уничтожат преграду между рассудками.
На лицах чужаков проступила краска. Только что это — гнев или недоумение, — пока трудно было определить. Короткое молчание, и третий из них подвёл голос:
— Причины и следствия оплодотворяют время. От следствия к причине порыв ветерка, от причины к следствию — струйный поток. Осквернить трапезу лицезрением — содеять доброе для чистоты породы. Мирволить избывшим — перекладывать бремя растений на подобие неживого. Тускнеть злобой к огню — почить в безутешной подвижности. Все — узелки на вервии, ползущем от недра недр к границе границ. Барьеры оно огибает, но утолщениями цепляется — за друзы льда, мысли чуждого, и споспешествует наконец.
Так. Диалог между цивилизациями превратился в абсолютный, неслыханный, несусветный бред. Хорошенькое дело! И зачем мы вообще сюда свалились? Впрочем, второй пилот делает еще одну попытку.
— Очевидное для вас — нам таковым не представляется. Видимо, это правило имеет обратную силу. Безусловное в нашем понимании — спорное по вашим меркам. Неужели, однако, подобие двух миров и схожесть обликов, а следовательно, уместно предположить, и биологического строения не помогут нам найти общий язык?
Мы понимали, что говорим совсем не так, как привыкли изъясняться, что можно было бы облечь наши потуги на контакт в более простую словесную форму. Наверное, подействовала несуразность и бестолковость происходящего. Мы стали косноязычными, порядок в мыслях нарушился. Однако какая-то «стыковка» в смысловом строе после «речи» второго пилота все же наметилась.
— Можно найти общую ногу, — быстро-быстро заговорил первый планетянин, — можно отыскать общий глаз, можно на каждом взмахе качелей жизни стремиться к общему зубу, клюву, перу, крылу, наконец, к общей чешуе. Почему?.. Найти общий язык — все равно что петь песни под дождем или рисовать тем, что горело. Мы говорим красные и зеленые тона, и в этом истина опыта. Там слышны терпкие касания, в этом качество творчества. Мы осязаем легенды, и в этом терпение роста. Наши глаза зорки к теплу, в этом заметность прошлого. Но окоем гневен, и травы шествуют к умению, и витийство пророчествует сообразность; нам пора уходить. Да не уколет вас мерцание звезд!
Планетяне исчезли так же молниеносно, как и появились. А вокруг меня, ошеломленного, уничтоженного, сбитого с толку, все стало постепенно гаснуть. Затмились один за другим все мои странные и незнакомые прежде товарищи по экспедиции, исчез бот, растаял далекий лес, растворилась в темноте пустая прогалина, и наступил полнейший мрак, в котором вдруг неожиданно вспыхнули кают-компания Корабля и отделенный от нее лишь псевдопереборкой центр управления. Я вернулся в свое время, свое место, к своим друзьям. У всех шестерых был пугающий подавленный вид. Но, судя по выражениям лиц, по реакции — от истерического страха до эйфорической радости, они были подавлены не тем, с чем пришлось столкнуться мне. Чем-то иным…
Каждый день я до исступления ломаю голову над этой фонной. Все чудится: разгадка — вот она, только ускользает, не дается в руки. Порой приходит мысль: а что, если сам «феномен» — то, в чем закружились сознания экипажа, — подбрасывает ключик к собственной тайне, подсказывает — через «видение» одной из жертв — слова «Сезам, откройся!», но произнесенные на каком-то очень странном языке? Я хочу сказать, не зашифрован ли в словах «планетян» некий секретный смысл, разгадав который мы смогли бы добраться и до сути минутного умопомешательства экипажа, и до сути самого вакуума, если, конечно, слово «суть» к нему применимо? То есть если все, что приключилось с Кораблем в далеком космосе, связывать именно с ним.
Каждый раз я отбрасываю эти мысли, полагаю их явным бредом, но они возвращаются ко мне с неизменным упорством. Параллельно же с ними зачастую всплывает другая идея, более здоровая и трезвая, даже скорее отрезвляющая. Не напоминает ли диалог команды бота с обитателями иного мира «беседу» человечества с природой?
Мы задаем ей вопросы, наделенные вполне понятным НАМ смыслом, она отвечает на них ПО-СВОЕМУ, пользуясь СВОЕЙ логикой, руководствуясь СВОИМ семантическим строем. Мы столбенеем и либо изменяем вопрос, либо изо всех сил тщимся понять ответ. Если последнее нам удается, мы делаем колоссальный шаг вперед и именуем его прогрессом в науке, если нет — сваливаем неудачу на опыт, обвиняя его в «нечистоте», или же на экспериментаторов, ловя их на непоследовательности и торопливости.
Во всяком случае, что бы ни стояло за «сном» Борттехника, я всегда слышу в нем по крайней мере одну — тихую и вкрадчивую ноту: так ли уж сильна она, логика нашего познания? Логика Вашего познания, доносится до меня шепот Неведомого.
На моем столе остается последняя непроигранная фонна — Помощника Командира. Однако желание выслушать и ее тоже пропадает. Я устал. Конечно, я знаю ее чуть ли не наизусть, как знаю и остальные, обычно это не мешает мне каждый вечер загружать проигрыватель неизменной программой. Но сегодня… Пусть программа остается незаконченной. Вот если бы мой изначальный выбор такого на фонну Помощника, у меня, наверное, до сих пор звучали бы в ушах последние слова его: «Будь ты проклят, вакуум!» Равно как и его сетования на собственную ненужность в экспедиции: мол, традиционная мера безопасности, мол, никчемная фигура, мол, если бы да кабы, если с Командиром что-нибудь случится, тогда… И его леденящий рассказ о том, как перед возвращением на Землю он включил «контрольную» электрофонную запись, то есть фонну Корабля, и услышал, что на протяжении минуты-той самой, когда у всех были «сновидения», — кают-компанию сотрясал оглушительный, запороговый вой, который во время эксперимента никому, естественно, слышен не был. И описание его собственного «выродка»; он несся в черном узком тоннеле в каком-то потоке то ли воды-не-воды, то ли сжатого воздуха-не-воздуха и, повинуясь течению, убыстрял движение, замедлял его, останавливался, снова мчался, кружился в вихревых возмущениях в каких-то шарообразных коллекторах, встречавшихся на пути, и все это без проблеска света, и не было никаких ощущений: тепла или холода, голода или жажды, бодрости или усталости, сна, времени, нехватки воздуха — и не было желания вырваться из тоннеля, но не было и апатии — так он несся бесконечно долго или, напротив, совсем недолго, и только чувствовался запах, причем бил он не в ноздри, потому что и дыхания-то не было, а чувствовался вообще — далекий, забытый, младенческий запах: теплый аромат материнского молока.
Все это я мог бы услышать. Но не буду: устал. Я выключаю проигрыватель, сгребаю в кучу все фонны и перемешиваю их на столе: завтра снова буду гадать, какую выбрать и чей услышу голос.
Я поднимаюсь из кресла, потягиваюсь и подхожу к окну. Уже ночь. Сейчас я сниму со стекла напряжение прозрачности, комната будет освещена лишь мягким внутренним светом, но я еще не собираюсь ложиться. Знаю: быстро успокоиться не смогу. Начну ходить из угла в угол и думать, думать, думать…
Долгим взглядом окидываю звездный небосклон. Между тонкой пленкой атмосферы, надежно укрывающей и меня, и всех людей, и Землю, и манящими мерцающими точками — Вакуум. Не чистый, не абсолютный, но та самая загадочная, недоступная, а может быть, не загадочная, а лишенная каких бы то ни было качеств никому не нужная пустота, за которую семь человек отдали свои явно не пустые и очень нужные жизни. И где-то в глуби ее — самая пустая, пустота в пустоте: ни пылинки, ни атома, н-и-ч-е-г-о.
И вдруг… О господи!.. Нет, не может быть! Нет! Не верю глазам!.. В северной части небосвода, там, где только что н-и-ч-е-г-о не было, появилась сияющая точка. Она едва заметно расширяется, это не точка ослепительное пятнышко, крохотный диск, превосходящий блеском и Вегу, и Капеллу, и Венеру.
А где-то в глубине подсознания предчувствие уже трансформируется в знание, рождается мысль, и я гоню ее от себя, и зову, зову, дрожа от ликования и ужаса одновременно. Какое сегодня число? — спрашиваю я себя. Пятое августа. День эксперимента? Двадцать шестое марта, угодливо подсказывает память. Все сходится. Именно четыре месяца и двенадцать дней прошло со дня эксперимента. Эксперимента, который происходил в четырех СВЕТОВЫХ месяцах и двенадцати СВЕТОВЫХ днях от нас. Просто до нас дошел свет! Что это? Звезда? Да, только так: новая звезда.
Почему же мы не ждали этого дня? Почему у нас его и в мыслях не было? Не удосужились произвести простейший арифметический подсчет! Ах, логика, логика, не ждущая подсказки и потому самодовольная, кичливая наша логика. Билась лбом о «сновидения», распсиховавшиеся приборы покоя ей не давали, слепо тыкалась в наличное, доступное. А ведь наперед должны были знать: четыре месяца и двенадцать дней. Ни больше, ни меньше…
Как и когда родилось это новое светило? В момент эксперимента? После него? Пока мы не знаем зтого и, наверное, выясним нескоро. Как, может быть, никогда не постигнем, почему далекий эксперимент умертвил экипаж. Но сколь же нужен нам этот свет! По крайней мере теперь-то мы точно уверимся: не зря погиб в безумии Навигатор, не зря разбился в «спурте» Физик — мозг отказал, когда он выезжал из дома, не зря встретили слепую смерть все семеро. Так было и так будет: через предательство ощущений, через вековечный спор, который Разум, проигрывая и выигрывая одновременно, ведет с коварными чувствами, через гибель пионеров, пусть странную и нелепую… необъяснимую… не могущую быть объясненной… человечество идет к познанию…
А звезда все-таки родилась. Есть Что-то в вакууме, и нужен, ох как нужен был роковой эксперимент. До звезд мы добрались, «непонятно как скакнули туда», говоря словами Физика, но добрались. А теперь поймем и маленькое словечко КАК. И еще много таких же словечек. Просто мы будем зажигать звезды.
Я и сам такое посоветовал бы любому, если бьют него свои байки услышал. Но ведь не байки!..
Шел я по очень странному лесу. Нет, не так. Лес был как лес: деревья, кусты, трава, полянки с цветами и папоротниками, озерки, холодные ключи-все нормально. И запах земной: зелени, прели, хвои. Но вот заселен этот лес был самым непристойным, так сказать, образом. Что ни зверь, то чудище.
Выглядывало из-за сосен гнусное рыло здоровенного кабана, только вместо пятачка у него красовался пучок фиолетовых щупалец, и шарил он ими по веточкам, листикам, былинкам, не пропуская ни одного стебелька, все время что-то совал себе в пасть — муравьев, тлей, гусениц, я знаю? А одно щупальце без устали хлестало по щетине на спине и боках — отгоняло слепней, видимо. Пасть, впрочем, была кабанья, но без клыков и зубов. Вроде ктото повыдергивал их, и совсем недавно: кровоточащие лунки в деснах были видны явственно.
Кабан заметил меня, уставил свои затянутые противной полупрозрачной синевой глаза, вдруг собрал все щупальца в тугой комок и выбросил их в мою сторону, издав громкий чмокающий звук. Я отпрянул, скотина же, довольно хрюкнув, вернулась к прерванному занятию.
Низко над землей, прыгая с ветки на ветку, пронеслась стая шимпанзе. И эти мало чем отличались от обычных обезьян: ни тело, ни лапы особого внимания не привлекали. Однако на морды я не мог смотреть без брезгливости. Челюсти — не челюсти, а ротовой аппарат, как у кузнечика. Вечно жующие красные створчатые пластины, с которых вязкими шариками срывалась густая иссинячерная слюна.
Выскочила откуда-то пегая кобыла. Умная такая зверюга с человеческими ушами непомерной величины — каждое с простыню. Присмотрелся: уши человеческие, но из тончайших розовых хрящей и с перепонками, словно у летучей мыши. Лошадь взмахнула ими и… полетела, почему-то, сказав на прощание: «Привет!» Вполне благожелательно, кстати, сказала и осмысленным, проникновенным голосом.
Свалился сверху обнаженный мозг на паучьих лапках, заскакал по кустарнику, ломая сучья: видно, тяжеленный был очень. Земля вспучилась передо мной, лопнул холмик, рассыпался мелкими камешками, вылезла клешня с глазами, помигала мне и скрылась.
У гигантского дуба отломился здоровенный сук, на его месте дупло вскрылось. Поперла оттуда змея толщиной с хорошее бревно. Это я сперва подумал, что змея: голова питонья. А чуть больше высунулась — оказалось, тысяченожка невиданная: великое множество ног к туловищу приделаны были, маленькие, но шерстью заросшие и с раздвоенными копытцами. Защелкали ножки вниз по стволу, голова уже в клешниной дыре скрылась, а тело все лезло и лезло из дупла: метров сорок в нем было.
А то слоновая черепаха прошествовала мимо. С прозрачным панцирем: все органы сквозь него видно — кровь пульсирует, сердце размеренно ходит, легкие колышутся. Тоже приятного мало.
Дикобразы резвились. Не иглы у них, а тонюсенькие полые стерженьки с раструбами на концах: оттуда вонючая жидкость брызжет.
Жаба припрыгала из чащи — не меньше теленка величиной. Встала на задние лапы и полезла на березу, как заправский сборщик кокосов, только откуда на березе кокосы?! Губы трубочкой, лезет, насвистывает чего-то. А вот говорящих, кроме лошади, никого не было.
Я стою окаменело и шепчу себе: «Успокойся. Успокойся. Все нормально. Ты просто немного сошел с ума. Это бывает. Это скоро пройдет». Бормочу эту чушь кретинскую и верю и не верю, что такая чертовщина в действительности происходит.
Окончательно сбрендил я, когда динозавр появился. Раздался треск ломающихся стволов, лес словно распахнулся впереди, и надо мной такая громадина нависла… Небо заслонила. А на ногахколоннах не пальцы, не когти, не копыта — хотя что я говорю? откуда у динозавров копыта? присоски? Будто колосс этот ничего не весит и запросто может к облакам унестись, потому присасывается.
И вот когда присоски в землю со свистом впились, я наконец-то бросился бежать. Бегу и думаю: куда же я мчусь, ведь этому небоскребу стоит два шага шагнуть, и уже меня перегонит. Голову поворачиваю на бегу, а этот детина умопомрачительный и не помышляет с места двигаться: шея у него с маленькой головой на конце — как резиновая. Вытягивается, вытягивается, догоняет меня, опережает, и вот уже голова гулко стукается о землю передо мной, «Все. Конец», — мелькает у меня. Вдруг вижу: не голова это больше, а ладонь размером с меня. И на ней — татуировка! Эти самые слова вытатуированы: «Все. Конец». Я очнулся… Я очнулся… Я очнулся… Я очнулся…
Фонна Командира всегда заедает в этом месте: какой-то дефект в развертке. Я заставляю «чтеца» смолкнуть. Что это? Самое странное сновидение? А может, столь же странное, как и остальные? Не могу сказать обо всех записях, но в некоторых прослеживается определенное сходство. Нечто вторгается в психику человека и как бы модулирует ее: «пробует» на привычных сознанию объектах инородные и чуждые им черты, наделяет их несвойственными характеристиками. И получаются: жена и дочь Психолога с неуловимо искаженными чертами, левитирующий Навигатор, лошадь с человеческими ушами, многокопытный питон, татуированный динозавр. А зачем все то — одному богу, то бишь вакууму, известно, Или не вакууму? Но чему тогда?
Как, однако, велик и многообразен мир! И как мал и беспомощен разум всякий раз, когда он сталкивается с новой загадкой природы. Сколь коварно подводят его чувства! В истории немало тому примеров: познание часто отступает перед Неведомым, ломающим привычный круг представлений. Но отступает всегда с определенной целью: либо избрать новое направление, либо взять разбег для прыжка через препятствие. Первое предполагает разработку качественно новых концепций, второе — выжидание и накопление количества информации. Но что нам предстоит в этот раз? Имеем ли мы право отказываться от неопровергнутой теории? И тем более — имеем ли мы право ждать?
Порой мне кажется, что фонна Борттехника — его «сновидение» — ближе всего подбирается к ответу на эти вопросы, к принципу выбора пути. «Ближе» — но лишь подбирается…
…Оболочка матки вспучилась. Потом перемычка между ней и вновь рожденным ботом стала совсем тонкой и оборвалась: бот отпочковался. Так рождается капля в кране. Мыльный пузырь от соломинки отделяется тоже так. Затем в натяженной обшивке бота прорезались отверстия: дюзы. Включился двигатель, и мы, держась, как путеводной нити, оптимальной траектории входа, стали спускаться на планету.
Все было рассчитано давно и перерассчитано много раз: орбита матки, момент отрыва, кривизна глиссады, точка посадки. Последняя предполагалась в центре обширной прогалины в нескольких градусах к югу от экватора. На стереоглобусе эта прогалина казалась огромной лишайной плешью в буйной шевелюре планеты, которая от полюса до полюса была покрыта лесными зарослями, Морей мы не обнаружили; россыпи озер в умеренных широтах вот и вся вода. Пока спускались, эколог не переставал недоумевать, откуда здесь может взяться влага для столь пышной растительности. Всего лишь одна из множества загадок, которые нам предстояло решить…
Приземлились. Вернее, «припланетились», ибо от Земли нас унесло бог весть как далеко, а имени планете мы еще не дали. Затем пошла восьмичасовая рутина: химический анализ, бактериологический анализ, радиационный, электростатический, почвенный, биотоксический, споруляционный, одориметрический, психомутагенный. Анализы, анализы, анализы… Все! Кончилось. Сумматор выдает предписание: опасностей для жизни нет, мера защиты минимальная. Надеваем респираторные маски, ибо пыльца каких-то растений, носящаяся в воздухе, может оказать аллергическое действие, а ароматы местных цветов не из приятных. Можно выходить…
Сразу и не вспомнишь, как ОНИ перед нами появились. То ли выступили из-за кустов, то ли поднялись на ноги, потому что до этого лежали ничком, то ли просто «возникли». Впечатление было, словно они выросли из-под земли. Несколько мужчин, удивительно похожих на нас, чужаков в их мире, только малорослых — будто уменьшенные копии землян. Зато лица необычайно правильные и благородные, пропорции тела — античные, позы спокойные: без тени превосходства, но и нисколько не настороженные.
Одежда их состояла из ниспадающих складками свободных плащей с короткими рукавами и легких сандалий, на головах — тонкие, похоже, медные обручи, перевитые надо лбом зелеными листьями. Ни дать ни взять древние эллины в туниках, собравшиеся на праздник Пана. Разве что без свирелей.
Мы настроили переносный «лингавокс» на прием, однако потребность в переводе сразу же отпала. Планетяне заговорили на нашем родном языке. Чистейшем, надо сказать, языке, хотя и немало архаичном.
— Целы ли власы пришельцев? — произнес кто-то из них. Мы озадаченно переглянулись, не зная, что ответить.
— Зрим, что целы. Рады за ваших потомков! — продолжал тот же голос. Мы еще раз переглянулись, и наконец-то пилот наш вспомнил стандартную формулу приветствия.
— Мир и счастье обитателям этого мира! Не с бедой или злым умыслом явились мы сюда, но во имя познания. Незваные гости, но мечтаем быть друзьями. До той поры мы ваши добровольные пленники.
Теперь настала очередь изумляться аборигенам. В заметном смущении они перебросились несколькими словами на своем языке. «Лингавокс», впрочем, их не перевел.
— Корни стремятся к свету, путь озаряет влага, — вступил в переговоры второй планетянин. — Многоразличны голоса жизни, но привкус горечи для птиц не помеха: они парят вдали от водопадов.
Странное тревожное чувство родилось у меня в груди, от растерянности я никак не мог собраться с мыслями, тем не менее попробовал внести в беседу долю здравости;
— Темны слова ваши, незнакомцы, однако взаимопонимание рождается не сразу. Мы стараемся постичь ваши мысли, но для этого требуется усилие. Согласованные стремления к ясности уничтожат преграду между рассудками.
На лицах чужаков проступила краска. Только что это — гнев или недоумение, — пока трудно было определить. Короткое молчание, и третий из них подвёл голос:
— Причины и следствия оплодотворяют время. От следствия к причине порыв ветерка, от причины к следствию — струйный поток. Осквернить трапезу лицезрением — содеять доброе для чистоты породы. Мирволить избывшим — перекладывать бремя растений на подобие неживого. Тускнеть злобой к огню — почить в безутешной подвижности. Все — узелки на вервии, ползущем от недра недр к границе границ. Барьеры оно огибает, но утолщениями цепляется — за друзы льда, мысли чуждого, и споспешествует наконец.
Так. Диалог между цивилизациями превратился в абсолютный, неслыханный, несусветный бред. Хорошенькое дело! И зачем мы вообще сюда свалились? Впрочем, второй пилот делает еще одну попытку.
— Очевидное для вас — нам таковым не представляется. Видимо, это правило имеет обратную силу. Безусловное в нашем понимании — спорное по вашим меркам. Неужели, однако, подобие двух миров и схожесть обликов, а следовательно, уместно предположить, и биологического строения не помогут нам найти общий язык?
Мы понимали, что говорим совсем не так, как привыкли изъясняться, что можно было бы облечь наши потуги на контакт в более простую словесную форму. Наверное, подействовала несуразность и бестолковость происходящего. Мы стали косноязычными, порядок в мыслях нарушился. Однако какая-то «стыковка» в смысловом строе после «речи» второго пилота все же наметилась.
— Можно найти общую ногу, — быстро-быстро заговорил первый планетянин, — можно отыскать общий глаз, можно на каждом взмахе качелей жизни стремиться к общему зубу, клюву, перу, крылу, наконец, к общей чешуе. Почему?.. Найти общий язык — все равно что петь песни под дождем или рисовать тем, что горело. Мы говорим красные и зеленые тона, и в этом истина опыта. Там слышны терпкие касания, в этом качество творчества. Мы осязаем легенды, и в этом терпение роста. Наши глаза зорки к теплу, в этом заметность прошлого. Но окоем гневен, и травы шествуют к умению, и витийство пророчествует сообразность; нам пора уходить. Да не уколет вас мерцание звезд!
Планетяне исчезли так же молниеносно, как и появились. А вокруг меня, ошеломленного, уничтоженного, сбитого с толку, все стало постепенно гаснуть. Затмились один за другим все мои странные и незнакомые прежде товарищи по экспедиции, исчез бот, растаял далекий лес, растворилась в темноте пустая прогалина, и наступил полнейший мрак, в котором вдруг неожиданно вспыхнули кают-компания Корабля и отделенный от нее лишь псевдопереборкой центр управления. Я вернулся в свое время, свое место, к своим друзьям. У всех шестерых был пугающий подавленный вид. Но, судя по выражениям лиц, по реакции — от истерического страха до эйфорической радости, они были подавлены не тем, с чем пришлось столкнуться мне. Чем-то иным…
Каждый день я до исступления ломаю голову над этой фонной. Все чудится: разгадка — вот она, только ускользает, не дается в руки. Порой приходит мысль: а что, если сам «феномен» — то, в чем закружились сознания экипажа, — подбрасывает ключик к собственной тайне, подсказывает — через «видение» одной из жертв — слова «Сезам, откройся!», но произнесенные на каком-то очень странном языке? Я хочу сказать, не зашифрован ли в словах «планетян» некий секретный смысл, разгадав который мы смогли бы добраться и до сути минутного умопомешательства экипажа, и до сути самого вакуума, если, конечно, слово «суть» к нему применимо? То есть если все, что приключилось с Кораблем в далеком космосе, связывать именно с ним.
Каждый раз я отбрасываю эти мысли, полагаю их явным бредом, но они возвращаются ко мне с неизменным упорством. Параллельно же с ними зачастую всплывает другая идея, более здоровая и трезвая, даже скорее отрезвляющая. Не напоминает ли диалог команды бота с обитателями иного мира «беседу» человечества с природой?
Мы задаем ей вопросы, наделенные вполне понятным НАМ смыслом, она отвечает на них ПО-СВОЕМУ, пользуясь СВОЕЙ логикой, руководствуясь СВОИМ семантическим строем. Мы столбенеем и либо изменяем вопрос, либо изо всех сил тщимся понять ответ. Если последнее нам удается, мы делаем колоссальный шаг вперед и именуем его прогрессом в науке, если нет — сваливаем неудачу на опыт, обвиняя его в «нечистоте», или же на экспериментаторов, ловя их на непоследовательности и торопливости.
Во всяком случае, что бы ни стояло за «сном» Борттехника, я всегда слышу в нем по крайней мере одну — тихую и вкрадчивую ноту: так ли уж сильна она, логика нашего познания? Логика Вашего познания, доносится до меня шепот Неведомого.
На моем столе остается последняя непроигранная фонна — Помощника Командира. Однако желание выслушать и ее тоже пропадает. Я устал. Конечно, я знаю ее чуть ли не наизусть, как знаю и остальные, обычно это не мешает мне каждый вечер загружать проигрыватель неизменной программой. Но сегодня… Пусть программа остается незаконченной. Вот если бы мой изначальный выбор такого на фонну Помощника, у меня, наверное, до сих пор звучали бы в ушах последние слова его: «Будь ты проклят, вакуум!» Равно как и его сетования на собственную ненужность в экспедиции: мол, традиционная мера безопасности, мол, никчемная фигура, мол, если бы да кабы, если с Командиром что-нибудь случится, тогда… И его леденящий рассказ о том, как перед возвращением на Землю он включил «контрольную» электрофонную запись, то есть фонну Корабля, и услышал, что на протяжении минуты-той самой, когда у всех были «сновидения», — кают-компанию сотрясал оглушительный, запороговый вой, который во время эксперимента никому, естественно, слышен не был. И описание его собственного «выродка»; он несся в черном узком тоннеле в каком-то потоке то ли воды-не-воды, то ли сжатого воздуха-не-воздуха и, повинуясь течению, убыстрял движение, замедлял его, останавливался, снова мчался, кружился в вихревых возмущениях в каких-то шарообразных коллекторах, встречавшихся на пути, и все это без проблеска света, и не было никаких ощущений: тепла или холода, голода или жажды, бодрости или усталости, сна, времени, нехватки воздуха — и не было желания вырваться из тоннеля, но не было и апатии — так он несся бесконечно долго или, напротив, совсем недолго, и только чувствовался запах, причем бил он не в ноздри, потому что и дыхания-то не было, а чувствовался вообще — далекий, забытый, младенческий запах: теплый аромат материнского молока.
Все это я мог бы услышать. Но не буду: устал. Я выключаю проигрыватель, сгребаю в кучу все фонны и перемешиваю их на столе: завтра снова буду гадать, какую выбрать и чей услышу голос.
Я поднимаюсь из кресла, потягиваюсь и подхожу к окну. Уже ночь. Сейчас я сниму со стекла напряжение прозрачности, комната будет освещена лишь мягким внутренним светом, но я еще не собираюсь ложиться. Знаю: быстро успокоиться не смогу. Начну ходить из угла в угол и думать, думать, думать…
Долгим взглядом окидываю звездный небосклон. Между тонкой пленкой атмосферы, надежно укрывающей и меня, и всех людей, и Землю, и манящими мерцающими точками — Вакуум. Не чистый, не абсолютный, но та самая загадочная, недоступная, а может быть, не загадочная, а лишенная каких бы то ни было качеств никому не нужная пустота, за которую семь человек отдали свои явно не пустые и очень нужные жизни. И где-то в глуби ее — самая пустая, пустота в пустоте: ни пылинки, ни атома, н-и-ч-е-г-о.
И вдруг… О господи!.. Нет, не может быть! Нет! Не верю глазам!.. В северной части небосвода, там, где только что н-и-ч-е-г-о не было, появилась сияющая точка. Она едва заметно расширяется, это не точка ослепительное пятнышко, крохотный диск, превосходящий блеском и Вегу, и Капеллу, и Венеру.
А где-то в глубине подсознания предчувствие уже трансформируется в знание, рождается мысль, и я гоню ее от себя, и зову, зову, дрожа от ликования и ужаса одновременно. Какое сегодня число? — спрашиваю я себя. Пятое августа. День эксперимента? Двадцать шестое марта, угодливо подсказывает память. Все сходится. Именно четыре месяца и двенадцать дней прошло со дня эксперимента. Эксперимента, который происходил в четырех СВЕТОВЫХ месяцах и двенадцати СВЕТОВЫХ днях от нас. Просто до нас дошел свет! Что это? Звезда? Да, только так: новая звезда.
Почему же мы не ждали этого дня? Почему у нас его и в мыслях не было? Не удосужились произвести простейший арифметический подсчет! Ах, логика, логика, не ждущая подсказки и потому самодовольная, кичливая наша логика. Билась лбом о «сновидения», распсиховавшиеся приборы покоя ей не давали, слепо тыкалась в наличное, доступное. А ведь наперед должны были знать: четыре месяца и двенадцать дней. Ни больше, ни меньше…
Как и когда родилось это новое светило? В момент эксперимента? После него? Пока мы не знаем зтого и, наверное, выясним нескоро. Как, может быть, никогда не постигнем, почему далекий эксперимент умертвил экипаж. Но сколь же нужен нам этот свет! По крайней мере теперь-то мы точно уверимся: не зря погиб в безумии Навигатор, не зря разбился в «спурте» Физик — мозг отказал, когда он выезжал из дома, не зря встретили слепую смерть все семеро. Так было и так будет: через предательство ощущений, через вековечный спор, который Разум, проигрывая и выигрывая одновременно, ведет с коварными чувствами, через гибель пионеров, пусть странную и нелепую… необъяснимую… не могущую быть объясненной… человечество идет к познанию…
А звезда все-таки родилась. Есть Что-то в вакууме, и нужен, ох как нужен был роковой эксперимент. До звезд мы добрались, «непонятно как скакнули туда», говоря словами Физика, но добрались. А теперь поймем и маленькое словечко КАК. И еще много таких же словечек. Просто мы будем зажигать звезды.