Страница:
Так записал я в этот вечер в своем дневнике.
Нам предстояло выполнить большую и ответственную работу — поставить корабль на зимовку среди плавучих льдов. Накануне я долго осматривал окружавшие нас поля, стараясь отыскать получше защищенное от сжатий место. Но во время своих маневров «Ермак» так размолол льды, что выбрать удобное место было трудно.
Наконец выбор пал на широкое и толстое торосистое поле площадью в квадратный километр. Это поле казалось вполне надежным. В случае непоправимой аварии мы могли бы раскинуть здесь свой лагерь. Самым большим преимуществом этого поля была его конфигурация: на западе оно имело небольшую выбоину, на юге от него отходил большой и массивный отросток в виде тупого рога. Становясь к западной кромке льда, мы сразу получали надежную защиту с трех сторон — с юга, с востока и с севера. Только с запада нам могли угрожать удары льдов.
От спасительного ледяного поля нас отделяло около ста метров. Для исправного корабля такое расстояние — пустяк. Но «Седову» с изуродованным рулевым управлением преодолеть его было не так просто.
Подняв пары, мы попытались дать ход вперед, потом назад. Но корабль упорно разворачивался вправо. Тогда решено было перетянуться к облюбованному месту стоянки с помощью тросов и ледяных якорей.
Надо было отыскать дорогу среди обломков льда, заполнявших все пространство вокруг нас, протянуть к полю тросы и, выбирая их, постепенно подвести корабль к кромке.
После долгих и утомительных маневров удалось наконец просунуть нос «Седова» между плавающими обломками и полем. Буторин, Бекасов, Буйницкий и Мегер спустились по штормтрапу на какую-то небольшую льдину и, волоча длинный трос, побежали к полю, перепрыгивая с одного куска льда на другой.
Добравшись до места, боцман выбрал небольшой ропак покрепче, выдолбил за ним углубление и вставил туда ледовый якорь — массивный железный крюк, напоминающий коготь чудовищной птицы.
Полдела было сделано. Через минуту затарахтел брашпильnote 9, на котором был закреплен второй конец троса, присоединенного к ледовому якорю. Трос наматывался на барабан и не давал носу корабля уходить вправо. Одновременно была пущена в ход машина. При помощи машины и брашпиля нос корабля сначала подтянули к льдине, а затем стали к ней бортом. Подали кормовой конец. Мы стояли у льдины, как у стенки в заправском порту. Торжественно опустили трап. Теперь мы надолго обосновались у этого естественного причала.
Я решил в самое ближайшее время по-хозяйски освоить поле: выгрузить аварийные запасы и поместить их в палатках, создать резервный склад горючего, соорудить домик для магнитных наблюдений, установить рейки для наблюдения за нарастанием льда — одним словом, оборудовать поле всем необходимым.
В 17 часов механики погасили огни под двумя котлами.
Старожилы корабля уже свыклись с обстановкой дрейфующей зимовки, и нас не удручали камельки, холодные каюты, обеды из консервов, отсыревшие валенки и прочие неудобства. На людей же, только что пришедших к нам, все эти безотрадные детали неизбежно должны были производить тяжелое впечатление.
Мы это прекрасно понимали, и я с большой признательностью вспоминаю о том, какими чуткими и внимательными товарищами показали себя в эти дни все без исключения старожилы.
В первые же дни надо было разместить наше пополнение на корабле. Началось всеобщее «переселение народов», вызвавшее большое оживление. В бывшем красном уголке, превращенном за полгода до этого в кубрик, из старожилов остались только Буторин и Шарыпов. К ним присоединились Гаманков, Гетман и Мегер. Молодежь сразу же подняла веселый шум. С первого взгляда можно было безошибочно угадать, что весельчаки Гетман и Мегер быстро станут душой компании на долгих зимних вечерах у камелька. В запасе у них было столько историй и приключений, что на каждый случай они находили подходящий или неподходящий пример из собственной практики, и громкий хохот оглашал кубрик.
Алферов перенес свои вещи в каюту, туда, где раньше жили Токарев и Розов. Вместе с ним здесь поселился Недзвецкий. Правда, в этом помещении не было отдельного камелька, но оно обогревалось дымовой трубой, идущей от самодельной печи, которая стояла в кают-компании.
Трофимов и Токарев заняли пустовавшую каюту старшего механика и быстро привели ее в превосходное состояние. Здесь был установлен новый камелек.
Теперь оставалось подготовить помещение для Буйницкого. На «Садко» он жил в общем кубрике со всей командой, в то время как для его работы совершенно необходимо иметь отдельный угол. Разобрав дощатые переборки, мы соединили две каюты, в которых когда-то размещался старший помощник капитана, с третьей, где находилась раньше канцелярия.
К Буйницкому пристроился Бекасов. Он занял соседнюю каюту, ранее принадлежавшую второму помощнику. Прорезав переборку, Буйницкий и Бекасов соединили оба помещения, поставили камелек, быстро привели свои апартаменты в порядок, и через два-три дня каюты выглядели так, словно хозяева жили здесь уже целую вечность.
Все эти хлопоты так захватили людей, что недавние опасения и переживания стали довольно быстро забываться. Люди повеселели и больше не вспоминали об ушедших кораблях.
Вечером 31 августа случилось одно происшествие, наделавшее много шуму на корабле.
После долгого и трудного дня экипаж отдыхал. Было решено воспользоваться тем, что судовая динамо-машина еще работала, и показать кино. Наш кинотеатр был предметом гордости его «директора» Коли Шарыпова.
Правда, кино у нас было немое. Зато фильмы демонстрировались с музыкальным сопровождением: кто-нибудь из нас садился у патефона, выбирал свои любимые пластинки и неутомимо ставил их одну за другой. Дородные казачки из «Тихого Дона» плыли по экрану под аккомпанемент «Китайской серенады», а «Эволюция небесных тел» демонстрировалась под лихие звуки «Яблочка». Могло быть и наоборот — все зависело от того, кто в этот вечер дежурил у патефона.
Когда же Шарыпов пускал фильм задом наперед, то зрители испытывали более острые ощущения: люди на экране пятились, поезда стремительно мчались задним ходом, предметы, вопреки законам земного притяжения, не падали, а взлетали вверх. Одним словом — да простят нас кинорежиссеры, — нам удавалось даже самый серьезный фильм превращать в веселую комедию.
На этот раз интерес к сеансу был особенно велик: шестеро новичков еще ни разу не были в нашем кино, и для них фильмы сохраняли свою первоначальную свежесть. Остальным представлялась редкая возможность понаблюдать за тем, какое впечатление производят наши потрепанные ленты на свежего человека.
К 7 часам вечера все лучшие места в кают-компании были заняты зрителями. Я хотел было присоединиться к ним, но усталость взяла верх, и я пошел к себе в каюту немного отдохнуть. Через некоторое время меня разбудил какой-то шум. Сквозь сон послышались шорох и звяканье. Открыв глаза, я увидел в дверях спину Андрея Георгиевича, убегавшего с моей винтовкой, снятой с ковра у койки.
— Андрей Георгиевич, что случилось?..
Но мой помощник был уже далеко. По палубе застучали торопливые шаги. Оттуда доносились крики, потом раздались беспорядочные выстрелы из карабинов. Быстро одевшись, я выбежал на палубу.
В сумерках с трудом можно было разглядеть трех белых медведей, которые стояли за большим торосом, метрах в семидесяти пяти от судна. Рослая мохнатая самка оберегала своих детенышей, каждый из которых был не больше дворовой собаки.
Видимо, один из медвежат был ранен. Он хромал и отказывался идти. Не понимая, что с ним произошло, мать сердито толкала его. Четырнадцать разгорячившихся охотников бежали к медведям, стреляя наугад.
Медведица наконец поняла грозящую ей опасность. Оставив своего раненого детеныша, она толкнула второго медвежонка, и оба зверя пустились галопом в сторону от корабля.
Таким образом, первая медвежья охота в общем закончилась довольно плачевно. Сотни килограммов чудесного свежего мяса были безвозвратно утеряны, хотя сами просились на вертел: любопытные медведи вплотную подошли к кораблю, чтобы получше разглядеть странный предмет, неожиданно появившийся в их вотчине.
Медвежья охота не была для нас забавой. Каждый килограмм свежего мяса — незаменимое лекарство от цинги. Поэтому в дальнейшем мы стали вести себя осмотрительнее и не пугали напрасно зверя.
Конечно, витамин С был бы действеннее против страшной болезни, но, к сожалению, его на пароходе не было.
Наступил сентябрь. Дни становились короче. Мы спешили закончить приготовления к зимовке. Жизнь постепенно входила в свою колею.
Вечером 13 сентября, когда мы находились на 83°25',6 северной широты и 140°20' восточной долготы, было получено официальное уведомление, что ледокол «И. Сталин» идет к нам на выручку. На другой день утром радисты приняли с ледокола новое сообщение:
«Готовьте машину, ждите указаний о поднятии пара».
Ледовая обстановка была на редкость хороша. Вечером 15 сентября при трехмильной видимости по горизонту от северо-запада через запад до юга четко вырисовывалось сплошное водяное небо. Повсюду чернели разводья и полыньи. Даже «Ермак» не имел таких хороших ледовых условий во время своего похода к дрейфующему каравану.
У нового мощного ледокола «И. Сталин» теперь было гораздо больше шансов на успех, хотя за эти полмесяца нас отнесло почти на 20 миль к северу. Но как мы пошли бы за ним, лишенные рулевого управления? Требовалась помощь второго корабля: один ледокол пробивал бы дорогу во льдах, а другой вел бы «Седова» на буксире.
Я сообщил капитану Владимиру Ивановичу Воронину, отвечая на запрос о состоянии нашего корабля:
«Самостоятельному продвижению судна препятствует только отсутствие возможности управляться. Полагаю, что при ледовой обстановке в настоящее время вывод на буксире одним ледоколом затруднителен и даже невозможен. Вывод же двумя ледоколами при данной обстановке больших затруднений не представит».
В ответ на это 17 сентября прибыла телеграмма, еще больше поднявшая дух экипажа:
«Продолжаем бункеровку углем с „Моссовета“. Вечером пойдем на север. Получил распоряжение Шмидта идти к „Седову“ двумя ледоколами. С нами пойдет „Литке“. Последний бункеруется с „Ермака“ на рейде островов „Комсомольской правды“«.
«И. Сталин» и «Литке»! С такими силами можно пробиться. На выручку нам посылали цвет советского ледокольного флота. Мы наглядно ощущали великую заботу Родины.
На «Седове» все кипело. Механики вновь снимали с консервации механизмы. Палубная команда опять приводила в порядок все помещение корабля, чистила и красила пароход, готовясь достойно встретить дорогих гостей.
23 сентября были закончены последние приготовления к походу: мы убрали трубы камельков, навели порядок на палубе и в жилых помещениях. По первому приказанию «Седов» был готов поднять пары.
Но к этому времени из-за перемены ветра ледовая обстановка вновь резко изменилась, и наши надежды на скорое освобождение из льдов стали быстро гаснуть.
Уже 19 сентября были заметны первые признаки сжатия. Семибалльный южный ветер привел льды в движение, и большой торосистый обломок с такой силой стукнул в правую скулу судна, что носовой швартов лопнул, как гнилая бечевка. Большинство разводьев свело. Несмотря на южный ветер, температура упала и вновь началось быстрое образование молодого льда. Новое «лето» оказалось, к сожалению, очень кратковременным. В то же время нас сильно бросило на север. 17 сентября мы были на 83°29',5 северной широты, а 22 сентября оказались уже на 83°56',5 северной широты.
В районе продвижения «И. Сталина» и «Литке» вначале перемен в ледовой обстановке не ощущалось. Приходили бодрые телеграммы — корабли шли на север разреженным четырехбалльным льдом среди небольших обломков полей. Но 22 сентября и там наступило резкое ухудшение обстановки. Добравшись до 81-й параллели, ледоколы попали в такие тяжелые льды, которые были не под силу даже лидерам. Капитан «И. Сталина» радировал в полночь 22-го:
«Лед 10 баллов. Торосистые поля. Снег. Идем со скоростью 2 узла».
В этот день мы возобновили работы по подготовке аварийного запаса. Хотя ледоколы находились очень близко от нас, почти что рядом, трудно было надеяться на встречу с ними.
«И. Сталин» и «Литке» пробились на север до 83-й параллели. Второй раз за какой-нибудь месяц советские ледоколы побивали мировой рекорд высокоширотного плавания! Они находились в 60 милях от нас, считая на юго-восток. Но эти мили были совершенно непроходимы, и ледоколы вынуждены были повернуть на юг. В 9 часов 40 минут 24 сентября капитан флагманского ледокола сообщил:
«Крупнобитый лед. 7 баллов. Туман. Имею распоряжение возвратиться. Иду к мысу Челюскин».
Как нарочно, в этот час в районе «Седова» вновь стала улучшаться обстановка. Лед развело. Судно оказалось на чистой воде: справа мелкие льдины отошли в сторону, и даже слева наше могучее поле, облюбованное мной в качестве аварийной базы, дало трещину. Сквозь тонкие слоистые облака просвечивало солнце. На одной с ним высоте сияла необычайная небесная иллюминация — ложное солнце.
Было очень досадно, что ледоколы уходят на юг. Но мы понимали, что в конце сентября нельзя рисковать и задерживать корабли в рекордных широтах.
Получив телеграмму о том, что ледоколы возвращаются на юг, мы передали по радио их экипажам пожелание благополучного плавания и в третий раз начали готовиться к зимовке.
В этот день «Седов» находился на широте 83°55' и долготе 140°28'. С каждым днем ветры уносили нас все дальше в неизведанные широты.
Глава четвертая. Единоборство со льдами
Нам предстояло выполнить большую и ответственную работу — поставить корабль на зимовку среди плавучих льдов. Накануне я долго осматривал окружавшие нас поля, стараясь отыскать получше защищенное от сжатий место. Но во время своих маневров «Ермак» так размолол льды, что выбрать удобное место было трудно.
Наконец выбор пал на широкое и толстое торосистое поле площадью в квадратный километр. Это поле казалось вполне надежным. В случае непоправимой аварии мы могли бы раскинуть здесь свой лагерь. Самым большим преимуществом этого поля была его конфигурация: на западе оно имело небольшую выбоину, на юге от него отходил большой и массивный отросток в виде тупого рога. Становясь к западной кромке льда, мы сразу получали надежную защиту с трех сторон — с юга, с востока и с севера. Только с запада нам могли угрожать удары льдов.
От спасительного ледяного поля нас отделяло около ста метров. Для исправного корабля такое расстояние — пустяк. Но «Седову» с изуродованным рулевым управлением преодолеть его было не так просто.
Подняв пары, мы попытались дать ход вперед, потом назад. Но корабль упорно разворачивался вправо. Тогда решено было перетянуться к облюбованному месту стоянки с помощью тросов и ледяных якорей.
Надо было отыскать дорогу среди обломков льда, заполнявших все пространство вокруг нас, протянуть к полю тросы и, выбирая их, постепенно подвести корабль к кромке.
После долгих и утомительных маневров удалось наконец просунуть нос «Седова» между плавающими обломками и полем. Буторин, Бекасов, Буйницкий и Мегер спустились по штормтрапу на какую-то небольшую льдину и, волоча длинный трос, побежали к полю, перепрыгивая с одного куска льда на другой.
Добравшись до места, боцман выбрал небольшой ропак покрепче, выдолбил за ним углубление и вставил туда ледовый якорь — массивный железный крюк, напоминающий коготь чудовищной птицы.
Полдела было сделано. Через минуту затарахтел брашпильnote 9, на котором был закреплен второй конец троса, присоединенного к ледовому якорю. Трос наматывался на барабан и не давал носу корабля уходить вправо. Одновременно была пущена в ход машина. При помощи машины и брашпиля нос корабля сначала подтянули к льдине, а затем стали к ней бортом. Подали кормовой конец. Мы стояли у льдины, как у стенки в заправском порту. Торжественно опустили трап. Теперь мы надолго обосновались у этого естественного причала.
Я решил в самое ближайшее время по-хозяйски освоить поле: выгрузить аварийные запасы и поместить их в палатках, создать резервный склад горючего, соорудить домик для магнитных наблюдений, установить рейки для наблюдения за нарастанием льда — одним словом, оборудовать поле всем необходимым.
В 17 часов механики погасили огни под двумя котлами.
Старожилы корабля уже свыклись с обстановкой дрейфующей зимовки, и нас не удручали камельки, холодные каюты, обеды из консервов, отсыревшие валенки и прочие неудобства. На людей же, только что пришедших к нам, все эти безотрадные детали неизбежно должны были производить тяжелое впечатление.
Мы это прекрасно понимали, и я с большой признательностью вспоминаю о том, какими чуткими и внимательными товарищами показали себя в эти дни все без исключения старожилы.
В первые же дни надо было разместить наше пополнение на корабле. Началось всеобщее «переселение народов», вызвавшее большое оживление. В бывшем красном уголке, превращенном за полгода до этого в кубрик, из старожилов остались только Буторин и Шарыпов. К ним присоединились Гаманков, Гетман и Мегер. Молодежь сразу же подняла веселый шум. С первого взгляда можно было безошибочно угадать, что весельчаки Гетман и Мегер быстро станут душой компании на долгих зимних вечерах у камелька. В запасе у них было столько историй и приключений, что на каждый случай они находили подходящий или неподходящий пример из собственной практики, и громкий хохот оглашал кубрик.
Алферов перенес свои вещи в каюту, туда, где раньше жили Токарев и Розов. Вместе с ним здесь поселился Недзвецкий. Правда, в этом помещении не было отдельного камелька, но оно обогревалось дымовой трубой, идущей от самодельной печи, которая стояла в кают-компании.
Трофимов и Токарев заняли пустовавшую каюту старшего механика и быстро привели ее в превосходное состояние. Здесь был установлен новый камелек.
Теперь оставалось подготовить помещение для Буйницкого. На «Садко» он жил в общем кубрике со всей командой, в то время как для его работы совершенно необходимо иметь отдельный угол. Разобрав дощатые переборки, мы соединили две каюты, в которых когда-то размещался старший помощник капитана, с третьей, где находилась раньше канцелярия.
К Буйницкому пристроился Бекасов. Он занял соседнюю каюту, ранее принадлежавшую второму помощнику. Прорезав переборку, Буйницкий и Бекасов соединили оба помещения, поставили камелек, быстро привели свои апартаменты в порядок, и через два-три дня каюты выглядели так, словно хозяева жили здесь уже целую вечность.
Все эти хлопоты так захватили людей, что недавние опасения и переживания стали довольно быстро забываться. Люди повеселели и больше не вспоминали об ушедших кораблях.
Вечером 31 августа случилось одно происшествие, наделавшее много шуму на корабле.
После долгого и трудного дня экипаж отдыхал. Было решено воспользоваться тем, что судовая динамо-машина еще работала, и показать кино. Наш кинотеатр был предметом гордости его «директора» Коли Шарыпова.
Правда, кино у нас было немое. Зато фильмы демонстрировались с музыкальным сопровождением: кто-нибудь из нас садился у патефона, выбирал свои любимые пластинки и неутомимо ставил их одну за другой. Дородные казачки из «Тихого Дона» плыли по экрану под аккомпанемент «Китайской серенады», а «Эволюция небесных тел» демонстрировалась под лихие звуки «Яблочка». Могло быть и наоборот — все зависело от того, кто в этот вечер дежурил у патефона.
Когда же Шарыпов пускал фильм задом наперед, то зрители испытывали более острые ощущения: люди на экране пятились, поезда стремительно мчались задним ходом, предметы, вопреки законам земного притяжения, не падали, а взлетали вверх. Одним словом — да простят нас кинорежиссеры, — нам удавалось даже самый серьезный фильм превращать в веселую комедию.
На этот раз интерес к сеансу был особенно велик: шестеро новичков еще ни разу не были в нашем кино, и для них фильмы сохраняли свою первоначальную свежесть. Остальным представлялась редкая возможность понаблюдать за тем, какое впечатление производят наши потрепанные ленты на свежего человека.
К 7 часам вечера все лучшие места в кают-компании были заняты зрителями. Я хотел было присоединиться к ним, но усталость взяла верх, и я пошел к себе в каюту немного отдохнуть. Через некоторое время меня разбудил какой-то шум. Сквозь сон послышались шорох и звяканье. Открыв глаза, я увидел в дверях спину Андрея Георгиевича, убегавшего с моей винтовкой, снятой с ковра у койки.
— Андрей Георгиевич, что случилось?..
Но мой помощник был уже далеко. По палубе застучали торопливые шаги. Оттуда доносились крики, потом раздались беспорядочные выстрелы из карабинов. Быстро одевшись, я выбежал на палубу.
В сумерках с трудом можно было разглядеть трех белых медведей, которые стояли за большим торосом, метрах в семидесяти пяти от судна. Рослая мохнатая самка оберегала своих детенышей, каждый из которых был не больше дворовой собаки.
Видимо, один из медвежат был ранен. Он хромал и отказывался идти. Не понимая, что с ним произошло, мать сердито толкала его. Четырнадцать разгорячившихся охотников бежали к медведям, стреляя наугад.
Медведица наконец поняла грозящую ей опасность. Оставив своего раненого детеныша, она толкнула второго медвежонка, и оба зверя пустились галопом в сторону от корабля.
Таким образом, первая медвежья охота в общем закончилась довольно плачевно. Сотни килограммов чудесного свежего мяса были безвозвратно утеряны, хотя сами просились на вертел: любопытные медведи вплотную подошли к кораблю, чтобы получше разглядеть странный предмет, неожиданно появившийся в их вотчине.
Медвежья охота не была для нас забавой. Каждый килограмм свежего мяса — незаменимое лекарство от цинги. Поэтому в дальнейшем мы стали вести себя осмотрительнее и не пугали напрасно зверя.
Конечно, витамин С был бы действеннее против страшной болезни, но, к сожалению, его на пароходе не было.
Наступил сентябрь. Дни становились короче. Мы спешили закончить приготовления к зимовке. Жизнь постепенно входила в свою колею.
Вечером 13 сентября, когда мы находились на 83°25',6 северной широты и 140°20' восточной долготы, было получено официальное уведомление, что ледокол «И. Сталин» идет к нам на выручку. На другой день утром радисты приняли с ледокола новое сообщение:
«Готовьте машину, ждите указаний о поднятии пара».
Ледовая обстановка была на редкость хороша. Вечером 15 сентября при трехмильной видимости по горизонту от северо-запада через запад до юга четко вырисовывалось сплошное водяное небо. Повсюду чернели разводья и полыньи. Даже «Ермак» не имел таких хороших ледовых условий во время своего похода к дрейфующему каравану.
У нового мощного ледокола «И. Сталин» теперь было гораздо больше шансов на успех, хотя за эти полмесяца нас отнесло почти на 20 миль к северу. Но как мы пошли бы за ним, лишенные рулевого управления? Требовалась помощь второго корабля: один ледокол пробивал бы дорогу во льдах, а другой вел бы «Седова» на буксире.
Я сообщил капитану Владимиру Ивановичу Воронину, отвечая на запрос о состоянии нашего корабля:
«Самостоятельному продвижению судна препятствует только отсутствие возможности управляться. Полагаю, что при ледовой обстановке в настоящее время вывод на буксире одним ледоколом затруднителен и даже невозможен. Вывод же двумя ледоколами при данной обстановке больших затруднений не представит».
В ответ на это 17 сентября прибыла телеграмма, еще больше поднявшая дух экипажа:
«Продолжаем бункеровку углем с „Моссовета“. Вечером пойдем на север. Получил распоряжение Шмидта идти к „Седову“ двумя ледоколами. С нами пойдет „Литке“. Последний бункеруется с „Ермака“ на рейде островов „Комсомольской правды“«.
«И. Сталин» и «Литке»! С такими силами можно пробиться. На выручку нам посылали цвет советского ледокольного флота. Мы наглядно ощущали великую заботу Родины.
На «Седове» все кипело. Механики вновь снимали с консервации механизмы. Палубная команда опять приводила в порядок все помещение корабля, чистила и красила пароход, готовясь достойно встретить дорогих гостей.
23 сентября были закончены последние приготовления к походу: мы убрали трубы камельков, навели порядок на палубе и в жилых помещениях. По первому приказанию «Седов» был готов поднять пары.
Но к этому времени из-за перемены ветра ледовая обстановка вновь резко изменилась, и наши надежды на скорое освобождение из льдов стали быстро гаснуть.
Уже 19 сентября были заметны первые признаки сжатия. Семибалльный южный ветер привел льды в движение, и большой торосистый обломок с такой силой стукнул в правую скулу судна, что носовой швартов лопнул, как гнилая бечевка. Большинство разводьев свело. Несмотря на южный ветер, температура упала и вновь началось быстрое образование молодого льда. Новое «лето» оказалось, к сожалению, очень кратковременным. В то же время нас сильно бросило на север. 17 сентября мы были на 83°29',5 северной широты, а 22 сентября оказались уже на 83°56',5 северной широты.
В районе продвижения «И. Сталина» и «Литке» вначале перемен в ледовой обстановке не ощущалось. Приходили бодрые телеграммы — корабли шли на север разреженным четырехбалльным льдом среди небольших обломков полей. Но 22 сентября и там наступило резкое ухудшение обстановки. Добравшись до 81-й параллели, ледоколы попали в такие тяжелые льды, которые были не под силу даже лидерам. Капитан «И. Сталина» радировал в полночь 22-го:
«Лед 10 баллов. Торосистые поля. Снег. Идем со скоростью 2 узла».
В этот день мы возобновили работы по подготовке аварийного запаса. Хотя ледоколы находились очень близко от нас, почти что рядом, трудно было надеяться на встречу с ними.
«И. Сталин» и «Литке» пробились на север до 83-й параллели. Второй раз за какой-нибудь месяц советские ледоколы побивали мировой рекорд высокоширотного плавания! Они находились в 60 милях от нас, считая на юго-восток. Но эти мили были совершенно непроходимы, и ледоколы вынуждены были повернуть на юг. В 9 часов 40 минут 24 сентября капитан флагманского ледокола сообщил:
«Крупнобитый лед. 7 баллов. Туман. Имею распоряжение возвратиться. Иду к мысу Челюскин».
Как нарочно, в этот час в районе «Седова» вновь стала улучшаться обстановка. Лед развело. Судно оказалось на чистой воде: справа мелкие льдины отошли в сторону, и даже слева наше могучее поле, облюбованное мной в качестве аварийной базы, дало трещину. Сквозь тонкие слоистые облака просвечивало солнце. На одной с ним высоте сияла необычайная небесная иллюминация — ложное солнце.
Было очень досадно, что ледоколы уходят на юг. Но мы понимали, что в конце сентября нельзя рисковать и задерживать корабли в рекордных широтах.
Получив телеграмму о том, что ледоколы возвращаются на юг, мы передали по радио их экипажам пожелание благополучного плавания и в третий раз начали готовиться к зимовке.
В этот день «Седов» находился на широте 83°55' и долготе 140°28'. С каждым днем ветры уносили нас все дальше в неизведанные широты.
Глава четвертая. Единоборство со льдами
День 26 сентября 1938 года ничем не выделялся. Ничто не предвещало каких-либо экстраординарных событий: погода стояла тихая, безветренная, льды были относительно спокойны. Лишь изредка ближние льдины лениво передвигались с места на место, царапая борт корабля. К таким небольшим подвижкам мы давно привыкли, и они нисколько нас не тревожили. Судовые работы шли своим чередом. Закончив вахту в 8 часов вечера, я записал в судовом журнале:
«16 часов. Наблюдается сжатие льда вблизи судна. 18 часов. Лед разводит. Закончена постановка машины на консервацию. Пар прекращен, вспомогательный котел продут».
Теперь можно было зайти в кают-компанию и побаловаться чайком. Что может сравниться с таким удовольствием после долгого пребывания на холоде и в сырости?! Объемистый чайник круглые сутки кипит на горячем камельке. Ваза всегда полна конфет. Клеенка на столе чисто вымыта дневальным. Аккуратно заправлена керосиновая лампа. Ниоткуда не дует. Ноги не мерзнут. Понятно, что по вечерам у камелька в кают-компании всегда священнодействовало несколько любителей ароматного чая.
И на этот раз очень быстро составилась компания. Ко мне подсели доктор и Андрей Георгиевич. Чайник обошел первый круг, зазвенели ложечки в стаканах, и полилась долгая неторопливая беседа.
В этот вечер говорили о романтике моря. Я и Андрей Георгиевич начали морскую жизнь в одном порту и на одном корабле — это был пароход «Индигирка», приписанный к Владивостоку. Не мы одни — десятки капитанов и штурманов с любовью вспоминают славную старую «Индигирку», послужившую для них первой школой.
Андрей Георгиевич ушел в первое плавание в 1924 году, а я — пять лет спустя. Много воды утекло с тех пор, на многих кораблях пришлось нам поработать, много морей и стран повидать. Давно уже не плавает «Индигирка», получившая отставку за выслугу лет. Но первые юношеские впечатления навсегда сохраняют свою остроту, и мы с одинаковым восторгом вспоминали и тесный кубрик, в котором приходилось жить тогда, и первые рейсы в Хакодате и на Камчатку, и сердитого боцмана, вечно ворчавшего на шумливую молодежь, и тайфуны, которые трепали «Индигирку», словно щепку, и лазурные тропические моря.
И Андрей Георгиевич и я с детства мечтали о жизни, полной борьбы и новых впечатлений. Но нам пришлось, конечно, внести существенные поправки в свои представления о мореплавании, полученные из приключенческих романов. Вовсе не так сладко было драить палубу или крепить грузы во время шторма. И совсем было неловко, когда строгое начальство убеждалось в том, что новичок, в первый раз ушедший в рейс матросом второго класса, не так уж силен в деле.
Но зато сколько было радости, когда такой вот безусый новичок после пятимесячного практического стажа получал на руки новенькую мореходную книжку, в которой было напечатано на нескольких языках, что предъявитель ее — моряк советского торгового флота!
Уже поистрепались наши мореходки, десятки советских и иностранных штемпелей покрыли их страницы, матросы второго класса стали водителями кораблей, а эта романтическая пора первого знакомства с морем все еще свежа в памяти, и никогда не устанешь о ней вспоминать.
Доктор внимательно слушал и соглашался с нами: кто однажды глотнул крепкого соленого воздуха моря, тот навсегда становится его пленником.
Горячий чайник завершал восьмой или десятый круг, когда мы почувствовали неожиданный и резкий толчок. Судно, стоявшее с креном на левый борт в 6°, внезапно выпрямилось, дрогнуло и повалилось вправо. Меня отбросило на спинку кресла. Зазвенела посуда. Стакан поехал по столу и едва не свалился ко мне на колени. Послышался знакомый жесткий шорох — движущиеся льдины скреблись о борт корабля.
— Начинается! — кисло сказал Андрей Георгиевич. — Когда наконец эта чертова чаша отстанет от нас?!
Я встал из-за стола и отправился в рубку, чтобы взглянуть на кренометр. Идти было трудновато: пол вздыбился, словно косогор. Меня, как и Андрея Георгиевича, очень беспокоило поведение гигантской ледяной чаши, из которой нам никак не удавалось высвободить корпус судна. Лед, как известно, легче воды. Поэтому огромная глыба, в которой сидел «Седов» с прошлой зимы, все время норовила всплыть. Но так как она крепко примерзла к корпусу парохода, то подняться ей не удавалось. Зато при малейшем изменении крена она действовала, словно хороший домкрат, и выворачивала из воды то один, то другой борт судна.
Так произошло и на этот раз. Незначительного сжатия было достаточно, чтобы нас резко перевалило с левого на правый борт.
Добравшись до рубки, я чиркнул спичкой и осветил кренометр. Указатель остановился на цифре 18.
Я вышел на палубу, огляделся вокруг, прислушался. Все было спокойно, даже слишком спокойно. Говорят, что шум вреден для человека. Могу заверить, что отвратительно действует на человека и абсолютная тишина. В соединении с мраком полярной ночи она вдвойне тягостна: тщетно напрягается слух — вокруг безмолвие. Хочется нарушить его, поднять крик. Но льды поглощают голос человека, как море глотает песчинку, и снова воцаряется покой.
Густые сумерки окутывали ледяную пустыню. Над затерянным среди торосов «Седовым» висело холодное небо, такое же величественное, грозное и чужое, как сами льды. Темно-голубое вверху, зеленоватое у краев, лилово-фиолетовое в самом низу, оно казалось призрачным и неправдоподобным. И только на юге, где небо прощалось с потухающим днем, розовела узенькая полоска — робкое подобие зари.
Я пробыл на палубе недолго, всего несколько минут. Но гнетущее ощущение одиночества, навеянное в эти минуты безмолвием и мраком, остро врезалось в память — вероятно, потому, что вскоре на корабле разыгрались драматические события.
События эти произошли значительно быстрее, чем о них можно рассказать…
Возвращаясь в кают-компанию, я заметил третьего механика Всеволода Алферова, быстро прошмыгнувшего в каюту, где жил Недзвецкий. Через полминуты оба пробежали по коридору, направляясь в машинное отделение. Я знал, что наши механики — люди солидные и зря бегать не будут. Поэтому я тотчас же направился вслед за ними.
В обширном и холодном машинном отделении царила кромешная тьма. Лишь в глубине его, на правой стороне, мерцали слабенькие огни свечей и раскачивался керосиновый фонарь «летучая мышь». Оттуда доносились крики, звяканье гаечных ключей и… журчание проникающей в корпус судна воды — самый неприятный и страшный звук из всех, какие только известны морякам.
Вся машинная команда была уже в сборе.
Я подозвал старшего механика. Трофимов быстро взбежал по железному трапу.
Трудно было разглядеть в темноте его лицо, но с первых же слов по его интонации я понял, что в машинном отделении произошло нечто серьезное, хотя старший механик старался говорить возможно спокойнее.
Он докладывал:
— Из-за крена отливное отверстие запасного холодильника оказалось под водой. Невозвратный клапан не работает. Прокладку у крышки пробило. Сейчас потуже завернем гайки у крышки и остановим течь.
Я спросил:
— Нужна ли вам помощь?
Трофимов ответил:
— Нет, нет, мы справимся сами.
Но через 15 минут Трофимов разыскал меня. Бледный, перепачканный маслом и сажей, он быстро проговорил:
— Константин Сергеевич, ключами не закрыть… Вода прибывает…
Выход был один: немедленно пустить дизель-динамо, осветить машинное отделение, поставить на крышку холодильника цементный ящик, а до этого — откачивать воду брандспойтом. Общий аврал!
Передав Андрею Георгиевичу необходимые распоряжения, я поспешил в машинное отделение. Журчание воды стало громче. Крен явно увеличивался, а с ним возрастал напор воды. Добравшись до запасного холодильника, легко было разглядеть при свете тусклого фонаря, с какой яростью хлещут через разрывы в прокладке струи воды, освещаемые колеблющимся, неровным огнем. Они били веером во все стороны, поливая людей. Мокрые, грязные механики все еще пытались остановить поток, но усилия их оставались напрасными. На глаз можно было определить, что океан вгоняет в образовавшееся отверстие 25—30 тонн воды в час. У правого борта она уже выступала из-под плит и неприятно хлюпала под ногами.
Через несколько минут весь экипаж, за исключением радистов, был в машинном отделении. Люди понимали, что речь идет о жизни или смерти корабля, и каждый работал с огромным рвением. Буторин и Гаманков, спотыкаясь в темноте, таскали доски и мешки с цементом. Андрей Георгиевич начал ладить опалубку вокруг злосчастной крышки холодильника. Соболевский, Буйницкий, Гетман и Мегер в несколько минут собрали притащенный общими силами брандспойт, протянули шланг за борт и начали откачивать воду, быстро скоплявшуюся на плитах. К ним вскоре присоединился Бекасов. На ходу он крикнул мне:
— В радиорубке сдвинулись аккумуляторы, нарушились контакты! Но сейчас уже все в порядке.
Я выбрался наверх, чтобы проверить крен и послать донесение о случившемся в Москву.
Стрелка кренометра двигалась все дальше. Над льдами царила та же гнетущая тишина. Ее нарушал лишь тоскливый собачий вой — Джерри и Льдинка, сошедшие на лед порезвиться, оказались отрезанными, так как трап из-за крена поднялся высоко над льдиной. Щенки жалобно выли во весь голос, задрав морды кверху и глядя на недоступный трап.
— Словно по покойнику, — сердито сказал кто-то. Я обернулся и увидел Полянского. Он осматривал ящики аварийного запаса.
— У вас все в порядке? — спросил я.
— Готово. Могу передавать.
— А как с аварийной рацией?
— Да вот они, эти ящики. Тяжелы больно. Неровен час, сходить придется, пожалуй, и не поспеешь снять.
Я пошевелил ящики. Они действительно были очень тяжелы. В голове мелькнуло: может быть, начать перегрузку аварийного запаса на лед? Для этого надо снять людей с работы в машинном отделении. Но это значит бросить корабль — тогда он наверняка будет обречен на гибель.
Нет, покидать судно еще рано. Вреднее всего в таком положении паника. Надо использовать все средства для спасения судна.
Вдвоем с Полянским прошел в радиорубку. Пока он включал передатчик и вызывал станцию мыса Челюскин, при свете керосиновой мигалки я торопливо набросал донесение в Главсевморпути:
«23 часа местного результате сжатия судно получило крен правый борт 18 градусов тчк Отливной забортный клапан вспомогательного холодильника стал пропускать воду также крышка вспомогательного холодильника тчк Вода стала поступать судно 23 часа 15 минут лед развело крен начал значительно увеличиваться также большого давления увеличилось поступление воды тчк Приступил откачке брандспойтом ставлю цементный ящик…»
Подал листок радисту. Он без устали стучал ключом. Его лицо было серьезно, губы плотно сжаты.
— Что случилось?
— Мыс Челюскин не отвечает, — отрывисто сказал он. — Даю общий вызов.
На пароходе положение осложнялось. С каждой минутой крен увеличивался: разошлись льдины и, лишенное опоры, судно теперь целиком зависело от поступающей в машинное отделение воды — чем больше ее прибывало, тем сильнее был крен, а чем круче был крен, тем энергичнее становился напор воды.
Спасательные работы затруднялись тем, что никак не удавалось дать электрический свет. Обычно дизель-динамо запускали очень быстро. Теперь же, словно назло, двигатель капризничал.
Этот аварийный агрегат стоял на палубе, укрытый в дощатой будке. Повесив на гвоздь тусклый фонарь, Сергей Токарев возился с помпой — из-за крена она отказывалась подавать воду для охлаждения цилиндра. Чтобы помочь ему, я схватил ведро и начал таскать воду из цистерны, находившейся на ботдеке. Ходить по палубе, неудержимо кренившейся на правый борт, становилось все труднее. Приходилось одной рукой держаться за поручни, чтобы не свалиться.
«16 часов. Наблюдается сжатие льда вблизи судна. 18 часов. Лед разводит. Закончена постановка машины на консервацию. Пар прекращен, вспомогательный котел продут».
Теперь можно было зайти в кают-компанию и побаловаться чайком. Что может сравниться с таким удовольствием после долгого пребывания на холоде и в сырости?! Объемистый чайник круглые сутки кипит на горячем камельке. Ваза всегда полна конфет. Клеенка на столе чисто вымыта дневальным. Аккуратно заправлена керосиновая лампа. Ниоткуда не дует. Ноги не мерзнут. Понятно, что по вечерам у камелька в кают-компании всегда священнодействовало несколько любителей ароматного чая.
И на этот раз очень быстро составилась компания. Ко мне подсели доктор и Андрей Георгиевич. Чайник обошел первый круг, зазвенели ложечки в стаканах, и полилась долгая неторопливая беседа.
В этот вечер говорили о романтике моря. Я и Андрей Георгиевич начали морскую жизнь в одном порту и на одном корабле — это был пароход «Индигирка», приписанный к Владивостоку. Не мы одни — десятки капитанов и штурманов с любовью вспоминают славную старую «Индигирку», послужившую для них первой школой.
Андрей Георгиевич ушел в первое плавание в 1924 году, а я — пять лет спустя. Много воды утекло с тех пор, на многих кораблях пришлось нам поработать, много морей и стран повидать. Давно уже не плавает «Индигирка», получившая отставку за выслугу лет. Но первые юношеские впечатления навсегда сохраняют свою остроту, и мы с одинаковым восторгом вспоминали и тесный кубрик, в котором приходилось жить тогда, и первые рейсы в Хакодате и на Камчатку, и сердитого боцмана, вечно ворчавшего на шумливую молодежь, и тайфуны, которые трепали «Индигирку», словно щепку, и лазурные тропические моря.
И Андрей Георгиевич и я с детства мечтали о жизни, полной борьбы и новых впечатлений. Но нам пришлось, конечно, внести существенные поправки в свои представления о мореплавании, полученные из приключенческих романов. Вовсе не так сладко было драить палубу или крепить грузы во время шторма. И совсем было неловко, когда строгое начальство убеждалось в том, что новичок, в первый раз ушедший в рейс матросом второго класса, не так уж силен в деле.
Но зато сколько было радости, когда такой вот безусый новичок после пятимесячного практического стажа получал на руки новенькую мореходную книжку, в которой было напечатано на нескольких языках, что предъявитель ее — моряк советского торгового флота!
Уже поистрепались наши мореходки, десятки советских и иностранных штемпелей покрыли их страницы, матросы второго класса стали водителями кораблей, а эта романтическая пора первого знакомства с морем все еще свежа в памяти, и никогда не устанешь о ней вспоминать.
Доктор внимательно слушал и соглашался с нами: кто однажды глотнул крепкого соленого воздуха моря, тот навсегда становится его пленником.
Горячий чайник завершал восьмой или десятый круг, когда мы почувствовали неожиданный и резкий толчок. Судно, стоявшее с креном на левый борт в 6°, внезапно выпрямилось, дрогнуло и повалилось вправо. Меня отбросило на спинку кресла. Зазвенела посуда. Стакан поехал по столу и едва не свалился ко мне на колени. Послышался знакомый жесткий шорох — движущиеся льдины скреблись о борт корабля.
— Начинается! — кисло сказал Андрей Георгиевич. — Когда наконец эта чертова чаша отстанет от нас?!
Я встал из-за стола и отправился в рубку, чтобы взглянуть на кренометр. Идти было трудновато: пол вздыбился, словно косогор. Меня, как и Андрея Георгиевича, очень беспокоило поведение гигантской ледяной чаши, из которой нам никак не удавалось высвободить корпус судна. Лед, как известно, легче воды. Поэтому огромная глыба, в которой сидел «Седов» с прошлой зимы, все время норовила всплыть. Но так как она крепко примерзла к корпусу парохода, то подняться ей не удавалось. Зато при малейшем изменении крена она действовала, словно хороший домкрат, и выворачивала из воды то один, то другой борт судна.
Так произошло и на этот раз. Незначительного сжатия было достаточно, чтобы нас резко перевалило с левого на правый борт.
Добравшись до рубки, я чиркнул спичкой и осветил кренометр. Указатель остановился на цифре 18.
Я вышел на палубу, огляделся вокруг, прислушался. Все было спокойно, даже слишком спокойно. Говорят, что шум вреден для человека. Могу заверить, что отвратительно действует на человека и абсолютная тишина. В соединении с мраком полярной ночи она вдвойне тягостна: тщетно напрягается слух — вокруг безмолвие. Хочется нарушить его, поднять крик. Но льды поглощают голос человека, как море глотает песчинку, и снова воцаряется покой.
Густые сумерки окутывали ледяную пустыню. Над затерянным среди торосов «Седовым» висело холодное небо, такое же величественное, грозное и чужое, как сами льды. Темно-голубое вверху, зеленоватое у краев, лилово-фиолетовое в самом низу, оно казалось призрачным и неправдоподобным. И только на юге, где небо прощалось с потухающим днем, розовела узенькая полоска — робкое подобие зари.
Я пробыл на палубе недолго, всего несколько минут. Но гнетущее ощущение одиночества, навеянное в эти минуты безмолвием и мраком, остро врезалось в память — вероятно, потому, что вскоре на корабле разыгрались драматические события.
События эти произошли значительно быстрее, чем о них можно рассказать…
Возвращаясь в кают-компанию, я заметил третьего механика Всеволода Алферова, быстро прошмыгнувшего в каюту, где жил Недзвецкий. Через полминуты оба пробежали по коридору, направляясь в машинное отделение. Я знал, что наши механики — люди солидные и зря бегать не будут. Поэтому я тотчас же направился вслед за ними.
В обширном и холодном машинном отделении царила кромешная тьма. Лишь в глубине его, на правой стороне, мерцали слабенькие огни свечей и раскачивался керосиновый фонарь «летучая мышь». Оттуда доносились крики, звяканье гаечных ключей и… журчание проникающей в корпус судна воды — самый неприятный и страшный звук из всех, какие только известны морякам.
Вся машинная команда была уже в сборе.
Я подозвал старшего механика. Трофимов быстро взбежал по железному трапу.
Трудно было разглядеть в темноте его лицо, но с первых же слов по его интонации я понял, что в машинном отделении произошло нечто серьезное, хотя старший механик старался говорить возможно спокойнее.
Он докладывал:
— Из-за крена отливное отверстие запасного холодильника оказалось под водой. Невозвратный клапан не работает. Прокладку у крышки пробило. Сейчас потуже завернем гайки у крышки и остановим течь.
Я спросил:
— Нужна ли вам помощь?
Трофимов ответил:
— Нет, нет, мы справимся сами.
Но через 15 минут Трофимов разыскал меня. Бледный, перепачканный маслом и сажей, он быстро проговорил:
— Константин Сергеевич, ключами не закрыть… Вода прибывает…
Выход был один: немедленно пустить дизель-динамо, осветить машинное отделение, поставить на крышку холодильника цементный ящик, а до этого — откачивать воду брандспойтом. Общий аврал!
Передав Андрею Георгиевичу необходимые распоряжения, я поспешил в машинное отделение. Журчание воды стало громче. Крен явно увеличивался, а с ним возрастал напор воды. Добравшись до запасного холодильника, легко было разглядеть при свете тусклого фонаря, с какой яростью хлещут через разрывы в прокладке струи воды, освещаемые колеблющимся, неровным огнем. Они били веером во все стороны, поливая людей. Мокрые, грязные механики все еще пытались остановить поток, но усилия их оставались напрасными. На глаз можно было определить, что океан вгоняет в образовавшееся отверстие 25—30 тонн воды в час. У правого борта она уже выступала из-под плит и неприятно хлюпала под ногами.
Через несколько минут весь экипаж, за исключением радистов, был в машинном отделении. Люди понимали, что речь идет о жизни или смерти корабля, и каждый работал с огромным рвением. Буторин и Гаманков, спотыкаясь в темноте, таскали доски и мешки с цементом. Андрей Георгиевич начал ладить опалубку вокруг злосчастной крышки холодильника. Соболевский, Буйницкий, Гетман и Мегер в несколько минут собрали притащенный общими силами брандспойт, протянули шланг за борт и начали откачивать воду, быстро скоплявшуюся на плитах. К ним вскоре присоединился Бекасов. На ходу он крикнул мне:
— В радиорубке сдвинулись аккумуляторы, нарушились контакты! Но сейчас уже все в порядке.
Я выбрался наверх, чтобы проверить крен и послать донесение о случившемся в Москву.
Стрелка кренометра двигалась все дальше. Над льдами царила та же гнетущая тишина. Ее нарушал лишь тоскливый собачий вой — Джерри и Льдинка, сошедшие на лед порезвиться, оказались отрезанными, так как трап из-за крена поднялся высоко над льдиной. Щенки жалобно выли во весь голос, задрав морды кверху и глядя на недоступный трап.
— Словно по покойнику, — сердито сказал кто-то. Я обернулся и увидел Полянского. Он осматривал ящики аварийного запаса.
— У вас все в порядке? — спросил я.
— Готово. Могу передавать.
— А как с аварийной рацией?
— Да вот они, эти ящики. Тяжелы больно. Неровен час, сходить придется, пожалуй, и не поспеешь снять.
Я пошевелил ящики. Они действительно были очень тяжелы. В голове мелькнуло: может быть, начать перегрузку аварийного запаса на лед? Для этого надо снять людей с работы в машинном отделении. Но это значит бросить корабль — тогда он наверняка будет обречен на гибель.
Нет, покидать судно еще рано. Вреднее всего в таком положении паника. Надо использовать все средства для спасения судна.
Вдвоем с Полянским прошел в радиорубку. Пока он включал передатчик и вызывал станцию мыса Челюскин, при свете керосиновой мигалки я торопливо набросал донесение в Главсевморпути:
«23 часа местного результате сжатия судно получило крен правый борт 18 градусов тчк Отливной забортный клапан вспомогательного холодильника стал пропускать воду также крышка вспомогательного холодильника тчк Вода стала поступать судно 23 часа 15 минут лед развело крен начал значительно увеличиваться также большого давления увеличилось поступление воды тчк Приступил откачке брандспойтом ставлю цементный ящик…»
Подал листок радисту. Он без устали стучал ключом. Его лицо было серьезно, губы плотно сжаты.
— Что случилось?
— Мыс Челюскин не отвечает, — отрывисто сказал он. — Даю общий вызов.
На пароходе положение осложнялось. С каждой минутой крен увеличивался: разошлись льдины и, лишенное опоры, судно теперь целиком зависело от поступающей в машинное отделение воды — чем больше ее прибывало, тем сильнее был крен, а чем круче был крен, тем энергичнее становился напор воды.
Спасательные работы затруднялись тем, что никак не удавалось дать электрический свет. Обычно дизель-динамо запускали очень быстро. Теперь же, словно назло, двигатель капризничал.
Этот аварийный агрегат стоял на палубе, укрытый в дощатой будке. Повесив на гвоздь тусклый фонарь, Сергей Токарев возился с помпой — из-за крена она отказывалась подавать воду для охлаждения цилиндра. Чтобы помочь ему, я схватил ведро и начал таскать воду из цистерны, находившейся на ботдеке. Ходить по палубе, неудержимо кренившейся на правый борт, становилось все труднее. Приходилось одной рукой держаться за поручни, чтобы не свалиться.