Страница:
— Что ж, тогда мы вряд ли сможем Вам быть чем-то полезны…
— Ну что вы, спасибо за погоду.
Через десять минут после того, как трубка возвращается на рычаг рядом с черной кнопкой и табличкой с инструкцией, биплан уже в воздухе над Джорджией и держит курс на запад. Теперь воздух уже не ледяной, а приятно прохладный. Даже если бы диспетчерская мне ничего не сообщила, лететь все равно приятно. На высоте — западный ветер, для нас это ветер встречный, и без него мы вполне можем обойтись.
Мы держимся как можно ближе к земле, следя, однако, за тем, чтобы всегда иметь под рукой запасную посадочную площадку. Время от времени получается лететь не так уж низко, поскольку площадки разбросаны вокруг, то тут, то там они вторгаются в царство соснового леса, который покрывает землю до самого горизонта. Вот дорога прорубается сквозь лес параллельно моим железнодорожным путям, вот маленькое озеро и рядом — пастбище, а затем снова сосны, всюду, куда ни глянешь. Они старые, темно-зеленые, но среди них время от времени попадается свежая молодая зелень лиственных деревьев, что уже с утра тянут свои листочки к солнцу, глядя на него с живым интересом. Столько деревьев, так много деревьев!
Вблизи проселочной дороги — видавший виды дом, его окружает сложной формы двор. Тень биплана пробегает по дымоходу, громкий звук двигателя, должно быть, непривычен обитателям. Однако ни одна дверь не отворилась, вообще никаких признаков движения. Вот он уже проплыл под нами и затерялся где-то позади.
Кто живет в этом доме? Какие воспоминания хранят эти деревянные стены? Каким событиям они были свидетелями? Какие видели радости и неудачи? Там — целый жизненный мир: печали и радости, приобретения и потери, яркие эпизоды, происходящие день за днем в лучах солнца, которое встает из-за одних и тех же сосен на востоке и садится все за те же сосны на западе. Целый мир важных событий, происходящих с реальными людьми. Может быть, завтра вечером в Мэрисвилле дают бал и в доме кипит глажка пышных нарядов. А может быть, там принимается решение оставить дом и перебраться в место получше — в Огасту или Клермонт. Может быть, может быть, может быть… Возможно, в доме вообще никого нет, и от дома осталось лишь его тело, его плоть. Но что бы там ни было, какова бы ни была его история, тени биплана понадобилось всего полсекунды, чтобы пробежать по его крыше и оставить позади его тающие на глазах очертания.
Эй, очнись. Давай займемся навигацией. А где мы, кстати? В скольких милях от Огасты и сколько еще осталось до Эбурна? Какая у нас скорость относительно земли? Куда мы прибудем в следующую контрольную точку? Что за следующая контрольная точка? Я вообще-то знаю, где у нас следующая контрольная точка?
Прислушайся к этим вопросам. Когда-то это были жизненно важные для тебя вопросы. Сейчас же, в биплане, они не имеют никакого значения. Задача поиска конечного пункта была решена еще до взлета — до Эбурна лететь три часа, а у меня запас топлива — на пять. Я следую вдоль железной дороги. Навигационные вопросы на этом исчерпаны. В былые времена, там, в будущем, это была огромная важная игра — рассчитать временные интервалы, скорости и определить с точностью до секунды, когда колеса коснутся земли в пункте назначения. Но то был другой тип самолета, другой мир, где ответы значили многое. Стоит не уложиться в контрольное время — и придется извещать об этом массу других самолетов. Топливо было критическим ресурсом, его расход измерялся галлонами в минуту, поэтому приходилось тщательно следить за встречным ветром и скоростью относительно земли. Чересчур сильный встречный ветер означал, что топлива не хватит, чтобы добраться до конечного пункта, а значит, вскоре придется приземляться и дозаправляться. Критична, каждая мелочь критична.
А сегодня, в 1929 году, какая разница? При встречном ветре я прибуду на полчаса позже или на час позже, и в топливном баке у меня останется еще целый час полета. Я не спешу, потому что тот, кто летает на старом тихоходном биплане, не может позволить себе торопиться. Ну и что, если я не долечу до пункта назначения? Приземлюсь раньше, в другом пункте, а над тем, изначальным, пролечу на следующем перелете к очередной, еще более далекой цели. В 1929 году, без радиоаппаратуры и навигационных приборов, без службы, ожидающей с нетерпением моего прибытия, я — сам себе хозяин. Увидел ровное пастбище — могу приземлиться и, никуда не спеша, побыть там, а может, даже предложить десятиминутный полет в обмен на какой-нибудь деликатес домашнего приготовления.
Я приблизительно знаю, где нахожусь. Солнце встает на востоке и садится на западе; мне нужно лишь следовать заходящему солнцу, даже на карту смотреть не обязательно, и рано или поздно я обязательно доберусь до противоположного побережья Соединенных Штатов. В любом мало-мальски населенном городке есть аэропорт и бензоколонка. Так что, когда топливо подходит к концу, поднимись повыше, найди городок, сядь, наполни бак — и снова на запад.
Биплан, играя яркими крыльями, урчит, тарахтит на небольшой высоте, тянет за собой по песчаной земле, по увенчанным стрелами флюгеров крышам тень, тянет со скоростью девяносто миль в час. Все вокруг движется, есть за чем понаблюдать, мы пьем воздушную реку, нарезаем ее расчалками крыльев на длинные ленточки. И все же несколько необычно прикасаться к мечте, которую столь долго лелеяли люди.
Может быть, через пару тысяч лет полет станет чем-то, с чем мы свыкнемся и примем его реальность как должное. Наслаждаются ли чайки полетом? Или ястребы? Наверное, нет. Возможно, они бы хотели ощутить, что значит твердо вышагивать по земле, не подвергаясь действию каждого порыва неспокойного воздуха. Я бы с удовольствием сказал: «Ястреб, давай поменяемся», — но мне бы хотелось добавить к этой сделке еще кое-какие пункты. И чем больше я об этом думаю, тем больше пунктов нужно добавить, пока, наконец, я не понимаю, что хочу остаться собой плюс еще только возможность летать. А это как раз то, что я имею на данный момент. Так что я оставляю себе свою жизнь и свой неуклюжий шумный способ перемещаться в воздухе. Ведь, поработав, поголодав, чем-то пожертвовав в пользу возможности такого полета, я теперь могу сполна им насладиться. Подарите мне способность летать безо всяких усилий, и мне вскоре наскучит, я стану искать что-нибудь иное, то, что бросает вызов.
Вызов: давайте-ка придумаем что-то, что даст нам возможность летать. И несчастный, прикованный к земле человек многие годы искал, мечтал, трудился, пока наконец не обнаружил решение. Попробуем крылья наподобие птичьих, попробуем парус, как у яхты, попробуем использовать реактивное пламя пороховых ракет. Пробы, пробы, пробы. Воздушные змеи, ткань, перья, дерево, паровые двигатели, силки, накинутые на птиц, бамбуковые рамы. Затем бамбуковый каркас, натянутая на него ткань и рама, за которую должен держаться пилот-человек. Если построить большую гору, забраться наверх, расправить там свои бамбуковые крылья, а потом побежать по склону вниз, навстречу ветру… и вот оно! Человек наконец полетел. Месяц за месяцем продолжались полеты с вершин гор, но надо бы, чтобы полет продолжался дольше, мне бы хотелось более полно вкусить эту редкую сладость. Весла, затем педали, замкнутые в кольцо беговые дорожки-ленты, ручные приводы, гребные колеса, машущие крылья и маленький, собранный в домашних условиях бензиновый двигатель. Если мы возьмем двигатель, прицепим к нему звездочки, а к ним — цепной передачей два пропеллера, и все это уместим на крыльях, может быть, тогда пилот сможет на нижнем крыле… Сделан еще один шаг, положено новое начало. Начало, которое послужит фундаментом для нового направления в деятельности всего человечества.
Поначалу полет — просто развлечение, опять-таки — вызов, что-то новое, чем можно заняться. Радостно чувствовать, что управляешь большой металлической птицей, интересно глядеть вниз на маленькие дома, озера и муравьишек, что ползут по дороге. Со временем для тех, кто прошел сквозь массу всяких устаревших в наши дни испытаний и получил удостоверение пилота, радость управлять птицей постепенно превращается в радость быть птицей, ясными глазами взирающей вниз, крылья которой на земле — лишь" дерево и ткань или листовой алюминий, но в полете они настолько живые, что можно ощутить, как ветер треплет их перья.
Сперва мы замечаем изменения в окружающем нас мире. Из привычного, видимого снизу, с близкого расстояния, он становится необычным, полным далекой перспективы, видимым сверху. Интересно, что почувствуешь, если упасть с такой высоты и пролететь ее всю сверху донизу? Может, это будет и здорово, но проверить смелости не хватает, поскольку мы, в конце концов, согласны, что воздух — не наша стихия. И долго еще мы не меняем своей точки зрения на этот вопрос.
Затем наступает время, когда мы чувствуем себя дома неловко, когда снова начинаем замечать окружающий мир, когда полет становится самостоятельной частью жизни. С этого момента, когда мы начинаем понимать, что можем успешно справиться с многими задачами, неловкость уходит.
А затем мы начинаем смотреть на землю и небо как на символы. Гора теперь — не столько масса вздыбившейся земли, сколько препятствие, которое нужно преодолеть во имя достижения более высокой цели.
Мы обнаруживаем, что самолет — наш учитель. Спокойный, искусный учитель, обладающий даром убеждения, ведь он бесконечно терпелив. Самолет не интересуется побуждениями пилота, не понимает его превратно, не злится на него, не обижается, его не нужно утешать и успокаивать. Как и небо, самолет просто есть, он предлагает уроки. Если мы желаем усвоить эти уроки, то вот они, их множество, причем каждый из них можно развить вглубь, прочувствовать до мельчайших подробностей.
Впереди по курсу — Колумбус. Ручку управления чуть на себя, чтобы с уровня верхушек деревьев перебраться на гораздо большую высоту. Над городами запрещается летать на небольшой высоте, да это и не стоит делать, даже если бы такого запрета не было. В городах не так уж много мест, где можно сесть, если вдруг откажет двигатель, к тому же зачем отвлекать от своих мыслей тех, кому самолеты не интересны, ревом цилиндров, который необходим, чтобы вертеть пропеллер? Поэтому над Колумбусом мы поднимаемся на высоту две тысячи футов, и полет сразу становится менее интересным. Вблизи земли местность под тобой несется размытой пенистой лентой. На двух тысячах футов ленты никакой нет — там все четко и ясно видно, все едва-едва ползет. Вон шоссе, ведущее в город, вдоль него столпились легковые автомобили и грузовики. Вот нефтеочистительный завод, где столько усилий тратится лишь для того, чтобы пилот пролетающего мимо биплана мог по дыму, идущему из его труб, узнать точное направление ветра. Вот на лугу вблизи реки раскинулся Муниципальный Аэропорт города Колумбус, его взлетные полосы расположились веером в расчете на разные направления ветра. Причудливо изогнутой формы площадка для стоянки самолетов, масляные пятна, оставленные пассажирскими самолетами вблизи терминалов. Старому биплану без радиоаппаратуры в Муниципальном Аэропорту города Колумбус не место.
Вдруг в окошке бетонного гиганта на мгновение вспыхивает зеленый огонек. Вот, снова. Из диспетчерской к нам тянется мигающий зеленый палец. Он разрешает мне посадку! Как любезно с его стороны, как заботливо! Нас приглашают спуститься с двух тысяч футов, сделать привал, выпить чашечку кофе и поговорить о былых временах.
Большое тебе спасибо, друг, но мне и вправду нужно держать свой путь дальше. Неохота беспокоить те самолеты, что верят во всемогущество радио. В знак благодарности мы покачаем крыльями, и сделаем это искренне, ведь такие предложения получаешь нечасто. За зеленым огоньком в аэропорту города Колумбус живет интересный парень, когда-нибудь я буду снова здесь пролетать, остановлюсь и расспрошу о нем.
Пересекаем реку, под нами проплывают несколько высоких радиовышек, и природный ландшафт снова смыкается — город остается позади. Города всегда проигрывают сражение. Какими бы они ни были большими — вокруг всегда природа, она тихим зеленым морем терпеливо ждет вокруг, а затем снова смыкает свои волны. Вылетаешь за городскую черту — и современный вид города быстро сменяется вечным природным пейзажем. Лишь только крошечная цепочка мотелей еще тянется, обозначая дорогу, ведущую в город, но наконец и они сдаются, и зелень берет свое, а вместе с ней — тихая неспешная жизнь и тихие скромные люди. Рев мотора снова несется от самых верхушек деревьев и теряется где-то в зеленых сосновых иголках.
Рядом с пустынной дорогой, которая приведет меня в Эбурнский аэропорт, — широкое ровное поле, удобное для посадки. Это мой капитал, он позволяет мне поиграть, получить удовольствие от полета вблизи земли.
Прямо по курсу — две высокие сосны, расстояние между ними примерно равно размаху крыльев. Они несутся навстречу, растут, и вот в последнюю секунду я изо всех сил выжимаю на себя ручку управления, до отказа отклоняю левый элерон и, уходя вверх в крутом перевороте через крыло, наблюдаю, как рядом проносятся иголки. Вот тогда-то и осознаешь полет — когда можешь дотянуться и потрогать проносящуюся мимо землю, когда можешь, пролетая, коснуться веток деревьев. Не бывает большего у довольствия, чем летать от горизонта до горизонта над тянущимся лугом, на котором кое-где разбросаны деревья. Опустись вниз — так, чтобы колеса касались травы, мимо первых деревьев пронесись на уровне пасущейся коровы, при этом они выглядят обычными, не уменьшенными. Затем стремительно вперед, к следующему, которое столь же гордо и надменно вознеслось в небо, и тут простым движением ручки управления и педалей с ревом уйди, вращаясь, прямо вверх и, перевернувшись вниз головой, погляди вниз на его ветки.
Но как же им приходилось трудиться, как приходилось трудиться тем первым, кому удалось полететь! Годы их жизни, годы мечтаний уходили на то, чтобы подняться на сотню футов, на десять футов, чтобы хоть на двадцать секунд оторваться от земли. А сегодня мы можем вкушать чистое безграничное удовольствие полета двадцать секунд, затем еще двадцать, потом еще. Прокатись колесами по лугу, а потом взмой вверх и прокатись по верхушке самого высокого дерева. Разрезай воздушную реку кончиком крыла, рукой в перчатке, прищуренными глазами. Это и есть полет. Сила, позволяющая с радостью нестись по небу, рассматривать знакомый мир под любым углом или вообще его не видеть, просто отвернуться и провести час в другом-мире— в мире холмов, равнин, скал, озер и лугов, выстроенных из белизны облака.
Но возьмите пилота вместе с его любимым самолетом и поместите в его любимые условия: луг, где растут отдельные деревья, горы, которые нужно покорять, одиночество в облаках на закате. Редко, очень редко, и только если очень внимательно присмотреться, на его лице можно разглядеть улыбку. Я поймал себя на этом и удивился — почему это так?
Мы летели у самой земли на очень большой скорости в пустыне. Я вел эскадрилью четырех реактивных F-86 к цели. Все наши карты были раскрыты: мы выполняли, в соответствии с требованиями командования, учебное задание по полетам на малой высоте; у нас был избыток топлива, поэтому нужно было на полном газу его сжечь; под нами была ровная поверхность земли, над ней залег спокойный утренний воздух. В конце полета нас ждали учебные цели. Я вел значительный самолет, и, согласно пари, каждая пуля, попавшая в цель, стоила пять центов.
В результате, стрелка указателя скорости замерла на отметке 540 миль в час. В результате, нужно было лишь крошечными движениями ручки у правления отслеживать подъемы и спуски поверхности земли, да временами перепрыгивать высокие кактусы. В результате, справа и слева от меня летели, держа плотный строй, трое друзей. И мы, все четверо, были полностью погружены в излюбленное дело высокоскоростного бреющего полета и ждущее впереди задание. Восемь тяжелых крупнокалиберных пулеметов заряжены и готовы начать огонь. Четыре серебристые обтекаемые стрелы с изящно изогнутыми крыльями, в утренней пустыне они — сама красота. Вот один из нас, поднимаясь, огибает валун, вот другой ныряет в низину и тут же делает резкий маневр, чтобы обойти одинокое деревце юкка. Мы — словно мальчишки, что играют во дворе в «Пилотов Реактивных Истребителей», с той лишь разницей, что у нас огромные замечательные настоящие игрушки, которые пушечным громом разрывают воздух над головами ящериц, что выбрались погреться на солнце, не тревожа при этом ни одной пары человеческих ушей.
Скорость, мощь и управление ими, игрушки — что доставили нам самое полное удовлетворение. Но на моем лице не было улыбки. Я упустил бесценную секунду радости, отсеял ее, оставив лишь сосредоточенность. Почему же я не улыбнулся? Я бы должен смеяться, петь, если бы место позволило танцевать, то и танцевать.
Вот и урок, полученный от другого самолета, урок, который пришел на скорости 543 мили в час на высоте семь футов три дюйма. Внутрь, пилот, внутрь. Важно только то, что происходит внутри тебя. Снаружи может произойти что-то значительное, что-то бурное, невероятное, но важность и смысл его приходят изнутри. Улыбка — это нечто внешнее, средство общения. А здесь ты можешь быть до краев полон радости и держать ее всю при себе, вслушивайся в нее, чувствуй, вкушай ее, будь просто счастлив. Не нужно никакого общения.
За линиями электропередачи показался Эбурнский аэропорт. Ручку на себя и с ревом вверх, выше проводов. Картина становится четкой и ясной — две бетонные посадочные полосы, две посадочные дорожки, поросшие травой, над бензоколонкой слегка трепещущий ярко-красный ветровой конус. Разворот против ветра, круг над площадкой, выбираем дорожку и часть дорожки, на которой будем садиться. Парашют твердоват, хорошо будет выбраться из кабины и пройтись. На посадку заходит лишь одинокий биплан, биплан, однако, не ведает, что он одинокий, и проворно устремляется к яркой весенней траве.
Хорошая полоса, после многих приземлении на ней даже борозд не осталось. Тихое местечко, приглашающее вернуться вновь на землю, местечко, куда биплан может направить свой путь, как не раз делал он это прежде. Убираем газ — и пропеллер превращается в спокойную ветряную мельницу. Мы скользим вниз, впереди — зелень, гудение ветра в расчалках затихает, он лишь тихонько посвистывает, чтобы напомнить о своем существовании. Ручку управления от себя — и деревья по краям полосы становятся выше, еще выше, и вот уже травы впереди не видать, зато она рекой струится по бокам, теперь ручку на себя, мы замедляемся, на себя, еще на себя… небольшой толчок — и мы на земле, уже катимся на всех трех колесах, тарахтим и подпрыгиваем на неровностях, из которых растет трава. Левая — педаль — правая — педаль, и вот уже знакомая скорость, на которой можно выпрыгнуть из кабины и пойти пешком. Немного газу, и мы не спеша подруливаем к бензоколонке, вокруг которой столпились несколько строений. Ни старые строения, ни новые: одно — ангар, другое — школа, ее окна выходят в сторону взлетных полос, еще один ангар позади нас. У двери стоят несколько человек, они переговариваются, наблюдая за подруливающим бипланом.
Я на мгновение подаю вперед ручку газа — и мне в лицо пульсирующим потоком ударяет ветер. Теперь левую педаль — и мы разворачиваемся около колонки. Красный рычажок подачи топливной смеси вперед, в положение «полный останов». Двигатель работает еще четыре секунды и внезапно замирает, слышно лишь, как тихо хлопают поршни, наконец замирает и пропеллер. Тумблеры — в положение «выключено». Отвязав ремень безопасности, отстегнув лямки парашюта, стащив с себя перчатки и шлем, я ощущаю легкий теплый ветерок, что исходит не от пропеллера. Все еще солнечно. Тишина. С тишиной я, правда, могу познакомиться лишь весьма приблизительно, поскольку у меня в ушах все еще рычит двигатель, двигатель — призрак — дух этой штуковины, которую мы склонны считать неодушевленной.
Я начинаю наполнять бак, и вокруг собирается небольшая кучка людей. Они молча и с некоторым благоговением взирают на старый самолет. Ученики летной школы, им не часто приходится видеть, как летают старые самолеты. Интересно, они смотрят на биплан как на хранителя древних традиций или просто как на ископаемый экземпляр, который притащился неизвестно откуда? Интересно было бы узнать, но не спросишь же у группы незнакомых людей, смотрят ли они на него как на хранителя традиций. О таких вещах не спрашивают, пока с людьми не познакомишься, не узнаешь поближе.
— Салют. Тут где-нибудь можно перекусить сэндвичем?
— Ну что вы, спасибо за погоду.
Через десять минут после того, как трубка возвращается на рычаг рядом с черной кнопкой и табличкой с инструкцией, биплан уже в воздухе над Джорджией и держит курс на запад. Теперь воздух уже не ледяной, а приятно прохладный. Даже если бы диспетчерская мне ничего не сообщила, лететь все равно приятно. На высоте — западный ветер, для нас это ветер встречный, и без него мы вполне можем обойтись.
Мы держимся как можно ближе к земле, следя, однако, за тем, чтобы всегда иметь под рукой запасную посадочную площадку. Время от времени получается лететь не так уж низко, поскольку площадки разбросаны вокруг, то тут, то там они вторгаются в царство соснового леса, который покрывает землю до самого горизонта. Вот дорога прорубается сквозь лес параллельно моим железнодорожным путям, вот маленькое озеро и рядом — пастбище, а затем снова сосны, всюду, куда ни глянешь. Они старые, темно-зеленые, но среди них время от времени попадается свежая молодая зелень лиственных деревьев, что уже с утра тянут свои листочки к солнцу, глядя на него с живым интересом. Столько деревьев, так много деревьев!
Вблизи проселочной дороги — видавший виды дом, его окружает сложной формы двор. Тень биплана пробегает по дымоходу, громкий звук двигателя, должно быть, непривычен обитателям. Однако ни одна дверь не отворилась, вообще никаких признаков движения. Вот он уже проплыл под нами и затерялся где-то позади.
Кто живет в этом доме? Какие воспоминания хранят эти деревянные стены? Каким событиям они были свидетелями? Какие видели радости и неудачи? Там — целый жизненный мир: печали и радости, приобретения и потери, яркие эпизоды, происходящие день за днем в лучах солнца, которое встает из-за одних и тех же сосен на востоке и садится все за те же сосны на западе. Целый мир важных событий, происходящих с реальными людьми. Может быть, завтра вечером в Мэрисвилле дают бал и в доме кипит глажка пышных нарядов. А может быть, там принимается решение оставить дом и перебраться в место получше — в Огасту или Клермонт. Может быть, может быть, может быть… Возможно, в доме вообще никого нет, и от дома осталось лишь его тело, его плоть. Но что бы там ни было, какова бы ни была его история, тени биплана понадобилось всего полсекунды, чтобы пробежать по его крыше и оставить позади его тающие на глазах очертания.
Эй, очнись. Давай займемся навигацией. А где мы, кстати? В скольких милях от Огасты и сколько еще осталось до Эбурна? Какая у нас скорость относительно земли? Куда мы прибудем в следующую контрольную точку? Что за следующая контрольная точка? Я вообще-то знаю, где у нас следующая контрольная точка?
Прислушайся к этим вопросам. Когда-то это были жизненно важные для тебя вопросы. Сейчас же, в биплане, они не имеют никакого значения. Задача поиска конечного пункта была решена еще до взлета — до Эбурна лететь три часа, а у меня запас топлива — на пять. Я следую вдоль железной дороги. Навигационные вопросы на этом исчерпаны. В былые времена, там, в будущем, это была огромная важная игра — рассчитать временные интервалы, скорости и определить с точностью до секунды, когда колеса коснутся земли в пункте назначения. Но то был другой тип самолета, другой мир, где ответы значили многое. Стоит не уложиться в контрольное время — и придется извещать об этом массу других самолетов. Топливо было критическим ресурсом, его расход измерялся галлонами в минуту, поэтому приходилось тщательно следить за встречным ветром и скоростью относительно земли. Чересчур сильный встречный ветер означал, что топлива не хватит, чтобы добраться до конечного пункта, а значит, вскоре придется приземляться и дозаправляться. Критична, каждая мелочь критична.
А сегодня, в 1929 году, какая разница? При встречном ветре я прибуду на полчаса позже или на час позже, и в топливном баке у меня останется еще целый час полета. Я не спешу, потому что тот, кто летает на старом тихоходном биплане, не может позволить себе торопиться. Ну и что, если я не долечу до пункта назначения? Приземлюсь раньше, в другом пункте, а над тем, изначальным, пролечу на следующем перелете к очередной, еще более далекой цели. В 1929 году, без радиоаппаратуры и навигационных приборов, без службы, ожидающей с нетерпением моего прибытия, я — сам себе хозяин. Увидел ровное пастбище — могу приземлиться и, никуда не спеша, побыть там, а может, даже предложить десятиминутный полет в обмен на какой-нибудь деликатес домашнего приготовления.
Я приблизительно знаю, где нахожусь. Солнце встает на востоке и садится на западе; мне нужно лишь следовать заходящему солнцу, даже на карту смотреть не обязательно, и рано или поздно я обязательно доберусь до противоположного побережья Соединенных Штатов. В любом мало-мальски населенном городке есть аэропорт и бензоколонка. Так что, когда топливо подходит к концу, поднимись повыше, найди городок, сядь, наполни бак — и снова на запад.
Биплан, играя яркими крыльями, урчит, тарахтит на небольшой высоте, тянет за собой по песчаной земле, по увенчанным стрелами флюгеров крышам тень, тянет со скоростью девяносто миль в час. Все вокруг движется, есть за чем понаблюдать, мы пьем воздушную реку, нарезаем ее расчалками крыльев на длинные ленточки. И все же несколько необычно прикасаться к мечте, которую столь долго лелеяли люди.
Может быть, через пару тысяч лет полет станет чем-то, с чем мы свыкнемся и примем его реальность как должное. Наслаждаются ли чайки полетом? Или ястребы? Наверное, нет. Возможно, они бы хотели ощутить, что значит твердо вышагивать по земле, не подвергаясь действию каждого порыва неспокойного воздуха. Я бы с удовольствием сказал: «Ястреб, давай поменяемся», — но мне бы хотелось добавить к этой сделке еще кое-какие пункты. И чем больше я об этом думаю, тем больше пунктов нужно добавить, пока, наконец, я не понимаю, что хочу остаться собой плюс еще только возможность летать. А это как раз то, что я имею на данный момент. Так что я оставляю себе свою жизнь и свой неуклюжий шумный способ перемещаться в воздухе. Ведь, поработав, поголодав, чем-то пожертвовав в пользу возможности такого полета, я теперь могу сполна им насладиться. Подарите мне способность летать безо всяких усилий, и мне вскоре наскучит, я стану искать что-нибудь иное, то, что бросает вызов.
Вызов: давайте-ка придумаем что-то, что даст нам возможность летать. И несчастный, прикованный к земле человек многие годы искал, мечтал, трудился, пока наконец не обнаружил решение. Попробуем крылья наподобие птичьих, попробуем парус, как у яхты, попробуем использовать реактивное пламя пороховых ракет. Пробы, пробы, пробы. Воздушные змеи, ткань, перья, дерево, паровые двигатели, силки, накинутые на птиц, бамбуковые рамы. Затем бамбуковый каркас, натянутая на него ткань и рама, за которую должен держаться пилот-человек. Если построить большую гору, забраться наверх, расправить там свои бамбуковые крылья, а потом побежать по склону вниз, навстречу ветру… и вот оно! Человек наконец полетел. Месяц за месяцем продолжались полеты с вершин гор, но надо бы, чтобы полет продолжался дольше, мне бы хотелось более полно вкусить эту редкую сладость. Весла, затем педали, замкнутые в кольцо беговые дорожки-ленты, ручные приводы, гребные колеса, машущие крылья и маленький, собранный в домашних условиях бензиновый двигатель. Если мы возьмем двигатель, прицепим к нему звездочки, а к ним — цепной передачей два пропеллера, и все это уместим на крыльях, может быть, тогда пилот сможет на нижнем крыле… Сделан еще один шаг, положено новое начало. Начало, которое послужит фундаментом для нового направления в деятельности всего человечества.
Поначалу полет — просто развлечение, опять-таки — вызов, что-то новое, чем можно заняться. Радостно чувствовать, что управляешь большой металлической птицей, интересно глядеть вниз на маленькие дома, озера и муравьишек, что ползут по дороге. Со временем для тех, кто прошел сквозь массу всяких устаревших в наши дни испытаний и получил удостоверение пилота, радость управлять птицей постепенно превращается в радость быть птицей, ясными глазами взирающей вниз, крылья которой на земле — лишь" дерево и ткань или листовой алюминий, но в полете они настолько живые, что можно ощутить, как ветер треплет их перья.
Сперва мы замечаем изменения в окружающем нас мире. Из привычного, видимого снизу, с близкого расстояния, он становится необычным, полным далекой перспективы, видимым сверху. Интересно, что почувствуешь, если упасть с такой высоты и пролететь ее всю сверху донизу? Может, это будет и здорово, но проверить смелости не хватает, поскольку мы, в конце концов, согласны, что воздух — не наша стихия. И долго еще мы не меняем своей точки зрения на этот вопрос.
Затем наступает время, когда мы чувствуем себя дома неловко, когда снова начинаем замечать окружающий мир, когда полет становится самостоятельной частью жизни. С этого момента, когда мы начинаем понимать, что можем успешно справиться с многими задачами, неловкость уходит.
А затем мы начинаем смотреть на землю и небо как на символы. Гора теперь — не столько масса вздыбившейся земли, сколько препятствие, которое нужно преодолеть во имя достижения более высокой цели.
Мы обнаруживаем, что самолет — наш учитель. Спокойный, искусный учитель, обладающий даром убеждения, ведь он бесконечно терпелив. Самолет не интересуется побуждениями пилота, не понимает его превратно, не злится на него, не обижается, его не нужно утешать и успокаивать. Как и небо, самолет просто есть, он предлагает уроки. Если мы желаем усвоить эти уроки, то вот они, их множество, причем каждый из них можно развить вглубь, прочувствовать до мельчайших подробностей.
Впереди по курсу — Колумбус. Ручку управления чуть на себя, чтобы с уровня верхушек деревьев перебраться на гораздо большую высоту. Над городами запрещается летать на небольшой высоте, да это и не стоит делать, даже если бы такого запрета не было. В городах не так уж много мест, где можно сесть, если вдруг откажет двигатель, к тому же зачем отвлекать от своих мыслей тех, кому самолеты не интересны, ревом цилиндров, который необходим, чтобы вертеть пропеллер? Поэтому над Колумбусом мы поднимаемся на высоту две тысячи футов, и полет сразу становится менее интересным. Вблизи земли местность под тобой несется размытой пенистой лентой. На двух тысячах футов ленты никакой нет — там все четко и ясно видно, все едва-едва ползет. Вон шоссе, ведущее в город, вдоль него столпились легковые автомобили и грузовики. Вот нефтеочистительный завод, где столько усилий тратится лишь для того, чтобы пилот пролетающего мимо биплана мог по дыму, идущему из его труб, узнать точное направление ветра. Вот на лугу вблизи реки раскинулся Муниципальный Аэропорт города Колумбус, его взлетные полосы расположились веером в расчете на разные направления ветра. Причудливо изогнутой формы площадка для стоянки самолетов, масляные пятна, оставленные пассажирскими самолетами вблизи терминалов. Старому биплану без радиоаппаратуры в Муниципальном Аэропорту города Колумбус не место.
Вдруг в окошке бетонного гиганта на мгновение вспыхивает зеленый огонек. Вот, снова. Из диспетчерской к нам тянется мигающий зеленый палец. Он разрешает мне посадку! Как любезно с его стороны, как заботливо! Нас приглашают спуститься с двух тысяч футов, сделать привал, выпить чашечку кофе и поговорить о былых временах.
Большое тебе спасибо, друг, но мне и вправду нужно держать свой путь дальше. Неохота беспокоить те самолеты, что верят во всемогущество радио. В знак благодарности мы покачаем крыльями, и сделаем это искренне, ведь такие предложения получаешь нечасто. За зеленым огоньком в аэропорту города Колумбус живет интересный парень, когда-нибудь я буду снова здесь пролетать, остановлюсь и расспрошу о нем.
Пересекаем реку, под нами проплывают несколько высоких радиовышек, и природный ландшафт снова смыкается — город остается позади. Города всегда проигрывают сражение. Какими бы они ни были большими — вокруг всегда природа, она тихим зеленым морем терпеливо ждет вокруг, а затем снова смыкает свои волны. Вылетаешь за городскую черту — и современный вид города быстро сменяется вечным природным пейзажем. Лишь только крошечная цепочка мотелей еще тянется, обозначая дорогу, ведущую в город, но наконец и они сдаются, и зелень берет свое, а вместе с ней — тихая неспешная жизнь и тихие скромные люди. Рев мотора снова несется от самых верхушек деревьев и теряется где-то в зеленых сосновых иголках.
Рядом с пустынной дорогой, которая приведет меня в Эбурнский аэропорт, — широкое ровное поле, удобное для посадки. Это мой капитал, он позволяет мне поиграть, получить удовольствие от полета вблизи земли.
Прямо по курсу — две высокие сосны, расстояние между ними примерно равно размаху крыльев. Они несутся навстречу, растут, и вот в последнюю секунду я изо всех сил выжимаю на себя ручку управления, до отказа отклоняю левый элерон и, уходя вверх в крутом перевороте через крыло, наблюдаю, как рядом проносятся иголки. Вот тогда-то и осознаешь полет — когда можешь дотянуться и потрогать проносящуюся мимо землю, когда можешь, пролетая, коснуться веток деревьев. Не бывает большего у довольствия, чем летать от горизонта до горизонта над тянущимся лугом, на котором кое-где разбросаны деревья. Опустись вниз — так, чтобы колеса касались травы, мимо первых деревьев пронесись на уровне пасущейся коровы, при этом они выглядят обычными, не уменьшенными. Затем стремительно вперед, к следующему, которое столь же гордо и надменно вознеслось в небо, и тут простым движением ручки управления и педалей с ревом уйди, вращаясь, прямо вверх и, перевернувшись вниз головой, погляди вниз на его ветки.
Но как же им приходилось трудиться, как приходилось трудиться тем первым, кому удалось полететь! Годы их жизни, годы мечтаний уходили на то, чтобы подняться на сотню футов, на десять футов, чтобы хоть на двадцать секунд оторваться от земли. А сегодня мы можем вкушать чистое безграничное удовольствие полета двадцать секунд, затем еще двадцать, потом еще. Прокатись колесами по лугу, а потом взмой вверх и прокатись по верхушке самого высокого дерева. Разрезай воздушную реку кончиком крыла, рукой в перчатке, прищуренными глазами. Это и есть полет. Сила, позволяющая с радостью нестись по небу, рассматривать знакомый мир под любым углом или вообще его не видеть, просто отвернуться и провести час в другом-мире— в мире холмов, равнин, скал, озер и лугов, выстроенных из белизны облака.
Но возьмите пилота вместе с его любимым самолетом и поместите в его любимые условия: луг, где растут отдельные деревья, горы, которые нужно покорять, одиночество в облаках на закате. Редко, очень редко, и только если очень внимательно присмотреться, на его лице можно разглядеть улыбку. Я поймал себя на этом и удивился — почему это так?
Мы летели у самой земли на очень большой скорости в пустыне. Я вел эскадрилью четырех реактивных F-86 к цели. Все наши карты были раскрыты: мы выполняли, в соответствии с требованиями командования, учебное задание по полетам на малой высоте; у нас был избыток топлива, поэтому нужно было на полном газу его сжечь; под нами была ровная поверхность земли, над ней залег спокойный утренний воздух. В конце полета нас ждали учебные цели. Я вел значительный самолет, и, согласно пари, каждая пуля, попавшая в цель, стоила пять центов.
В результате, стрелка указателя скорости замерла на отметке 540 миль в час. В результате, нужно было лишь крошечными движениями ручки у правления отслеживать подъемы и спуски поверхности земли, да временами перепрыгивать высокие кактусы. В результате, справа и слева от меня летели, держа плотный строй, трое друзей. И мы, все четверо, были полностью погружены в излюбленное дело высокоскоростного бреющего полета и ждущее впереди задание. Восемь тяжелых крупнокалиберных пулеметов заряжены и готовы начать огонь. Четыре серебристые обтекаемые стрелы с изящно изогнутыми крыльями, в утренней пустыне они — сама красота. Вот один из нас, поднимаясь, огибает валун, вот другой ныряет в низину и тут же делает резкий маневр, чтобы обойти одинокое деревце юкка. Мы — словно мальчишки, что играют во дворе в «Пилотов Реактивных Истребителей», с той лишь разницей, что у нас огромные замечательные настоящие игрушки, которые пушечным громом разрывают воздух над головами ящериц, что выбрались погреться на солнце, не тревожа при этом ни одной пары человеческих ушей.
Скорость, мощь и управление ими, игрушки — что доставили нам самое полное удовлетворение. Но на моем лице не было улыбки. Я упустил бесценную секунду радости, отсеял ее, оставив лишь сосредоточенность. Почему же я не улыбнулся? Я бы должен смеяться, петь, если бы место позволило танцевать, то и танцевать.
Вот и урок, полученный от другого самолета, урок, который пришел на скорости 543 мили в час на высоте семь футов три дюйма. Внутрь, пилот, внутрь. Важно только то, что происходит внутри тебя. Снаружи может произойти что-то значительное, что-то бурное, невероятное, но важность и смысл его приходят изнутри. Улыбка — это нечто внешнее, средство общения. А здесь ты можешь быть до краев полон радости и держать ее всю при себе, вслушивайся в нее, чувствуй, вкушай ее, будь просто счастлив. Не нужно никакого общения.
За линиями электропередачи показался Эбурнский аэропорт. Ручку на себя и с ревом вверх, выше проводов. Картина становится четкой и ясной — две бетонные посадочные полосы, две посадочные дорожки, поросшие травой, над бензоколонкой слегка трепещущий ярко-красный ветровой конус. Разворот против ветра, круг над площадкой, выбираем дорожку и часть дорожки, на которой будем садиться. Парашют твердоват, хорошо будет выбраться из кабины и пройтись. На посадку заходит лишь одинокий биплан, биплан, однако, не ведает, что он одинокий, и проворно устремляется к яркой весенней траве.
Хорошая полоса, после многих приземлении на ней даже борозд не осталось. Тихое местечко, приглашающее вернуться вновь на землю, местечко, куда биплан может направить свой путь, как не раз делал он это прежде. Убираем газ — и пропеллер превращается в спокойную ветряную мельницу. Мы скользим вниз, впереди — зелень, гудение ветра в расчалках затихает, он лишь тихонько посвистывает, чтобы напомнить о своем существовании. Ручку управления от себя — и деревья по краям полосы становятся выше, еще выше, и вот уже травы впереди не видать, зато она рекой струится по бокам, теперь ручку на себя, мы замедляемся, на себя, еще на себя… небольшой толчок — и мы на земле, уже катимся на всех трех колесах, тарахтим и подпрыгиваем на неровностях, из которых растет трава. Левая — педаль — правая — педаль, и вот уже знакомая скорость, на которой можно выпрыгнуть из кабины и пойти пешком. Немного газу, и мы не спеша подруливаем к бензоколонке, вокруг которой столпились несколько строений. Ни старые строения, ни новые: одно — ангар, другое — школа, ее окна выходят в сторону взлетных полос, еще один ангар позади нас. У двери стоят несколько человек, они переговариваются, наблюдая за подруливающим бипланом.
Я на мгновение подаю вперед ручку газа — и мне в лицо пульсирующим потоком ударяет ветер. Теперь левую педаль — и мы разворачиваемся около колонки. Красный рычажок подачи топливной смеси вперед, в положение «полный останов». Двигатель работает еще четыре секунды и внезапно замирает, слышно лишь, как тихо хлопают поршни, наконец замирает и пропеллер. Тумблеры — в положение «выключено». Отвязав ремень безопасности, отстегнув лямки парашюта, стащив с себя перчатки и шлем, я ощущаю легкий теплый ветерок, что исходит не от пропеллера. Все еще солнечно. Тишина. С тишиной я, правда, могу познакомиться лишь весьма приблизительно, поскольку у меня в ушах все еще рычит двигатель, двигатель — призрак — дух этой штуковины, которую мы склонны считать неодушевленной.
Я начинаю наполнять бак, и вокруг собирается небольшая кучка людей. Они молча и с некоторым благоговением взирают на старый самолет. Ученики летной школы, им не часто приходится видеть, как летают старые самолеты. Интересно, они смотрят на биплан как на хранителя древних традиций или просто как на ископаемый экземпляр, который притащился неизвестно откуда? Интересно было бы узнать, но не спросишь же у группы незнакомых людей, смотрят ли они на него как на хранителя традиций. О таких вещах не спрашивают, пока с людьми не познакомишься, не узнаешь поближе.
— Салют. Тут где-нибудь можно перекусить сэндвичем?
7
Биплан продолжает лететь вдоль дороги, на запад, навстречу приключениям и урокам. Из небольших событий, скажем, заправки бака бензином, из более значительных происшествий, вроде аварии на посадочной полосе в Крисчент-Бич, есть чему поучиться, есть что усвоить и применить в будущем.
Внизу, на земле, происходят едва заметные изменения, сосны уступают место все более многочисленным фермам, расстилающим свои зеленые просторы под солнцем. Все происходит так, словно мы в Стране Оз, и дорога, над которой я лечу, вполне могла бы быть вымощена желтым кирпичом. До такой степени аккуратна эта земля, даже с высоты в какую-то сотню футов. На пастбище нет ни единой травинки, выбивающейся из положенного ей места, даже коровы пасутся у крестообразных линий, размеченных на земле скрупулезным режиссером. Все по местам! По местам! Мотор! Поехали!
Я чувствую себя вторгающимся в их работу, и сейчас шум двигателя пустит насмарку сделанное звукорежиссером. Где-то здесь, под гигантским дубом, должен находиться звукооператор со своим микрофоном. Но, постой.
Мы тоже часть обстановки. Все строго по сценарию:
Появляется БИПЛАН, летящий с востока на запад. Звук БИПЛАНА из РОБКОГО ШЕПОТА превращается над нашими головами в РЕВ и снова становится ШЕПОТОМ на западе. Камера на мгновение задерживается на КОРОВАХ, плавно переводится на панораму вдоль ДОРОГИ ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА, затем — на КОРОВНИК.
Примечания для ответственного за декорации :
КОРОВНИК должен символизировать Изумрудный Город, символизировать чистоту и безупречность, все должно находиться в убедительном порядке и мирно течь во времени, должно наводить на мысль, что город сверхрадужного волшебства часто приобретает внешность, наиболее привычную нашему глазу, поэтому мы и не замечаем Волшебство, которое существует.
Вид из-под ГИГАНТСКОГО ДУБА, в тени которого мы наблюдаем БИПЛАН, снова приближающийся к нам, летящий с востока на запад, проносящийся ГРОМКО и С РЕВОМ, над листьями и нашими головами, теряющийся из виду и окончательно исчезающий на западе. Панорама тускнеет, ее сменяет черный фон, на котором зеленые буквы: КОНЕЦ.
Хороший дубль! Сгодится!
Замечательно, что все вышло так удачно, но для биплана съемки все продолжаются, продолжаются и продолжаются. Внизу, под нами, сидя на брезентовых стульчиках, работают сотни режиссеров, невидимые нашему глазу. По местам! Мотор! БИПЛАН. КОРОВНИК. Изумрудный Город. И через всю панораму — ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА. Действие происходит на Юге, весной 1929 года. Время от времени попадаются дети, бегущие субботней гурьбой, машущие на бегу и заслуживающие того, чтобы с высоты в сотню футов помахать им в ответ. И исчезают. Тут, внизу, обитают люди. Я могу видеть то, как они живут, рыбачат, как плавают, вспахивают землю, топят печи, из которых поднимается вверх по дымоходу сизый дым. Дым, который вьется и кочует с ветром, и говорит мне о том, что встречный ветер уже опустился на землю. Ветер не очень сильный, но его хватает, чтобы мы неслись относительно земли не так быстро, как можем. А чем медленнее мы летим, тем лучше видим землю и тем больше она нам нравится. Самолет, в особенности старый самолет, не может спешить. У него есть лишь одна рабочая скорость.
В биплане при горизонтальном полете я ставлю ручку газа так, чтобы тахометр показывал 1725 оборотов. Как раз хорошая, удобная скорость, при ней двигатель идет ровно, ни прохлаждаясь, ни перенапрягаясь; 1725 оборотов дают хороший звук на ветру, как раз такой, как надо. В спокойном воздухе при 1725 оборотах скорость будет около 95 миль в час, а теперь, в полдень, при встречном ветре, мы движемся со скоростью 80 миль в час относительно земли — мы явно не поразим страну новым рекордом скорости в этом перелете.
Но зато мы поражены сами: видом на замечательную землю, проплывающую внизу. Считается, что Юг — некрасивое место, и действительно, находясь на земле, я видел ее некрасивой, покореженной и изуродованной слепой бессмысленной ненавистью. Но с воздуха всего этого не заметишь, и поэтому Юг — место, исполненное добра и красоты.
Самолеты постоянно искушают пилотов опасностями, и не один пилот, и даже не десять, держат в своей памяти перечень мест, привлекающих их с воздуха. В моей собственной картотеке значится долина меж холмов, окаймляющих море в Лагуне-Бич, штат Калифорния. И еще та долина, что лежит чуть восточнее Солт-Лэйк-Сити, в штате Юта, по ту сторону большой горы, где на самом дне долины течет река, где летом даже лучше, чем в Шангри-Ла. Замечательное место есть в восточной Пенсильвании, и возле него даже имеется поросшая травой посадочная полоса. Пилот одной авиалинии рассказывал мне об интересном месте, которое он открыл для себя в Аризоне. Он наблюдал его с высоты тридцати двух тысяч футов на воздушной трассе сообщения Нью-Йорк — Лос-Анджелес и с тех пор изучал его в каждый полет. Он говорил, что неплохо бы приехать туда после ухода на пенсию, пожить в одиночестве и тишине.
Внизу, на земле, происходят едва заметные изменения, сосны уступают место все более многочисленным фермам, расстилающим свои зеленые просторы под солнцем. Все происходит так, словно мы в Стране Оз, и дорога, над которой я лечу, вполне могла бы быть вымощена желтым кирпичом. До такой степени аккуратна эта земля, даже с высоты в какую-то сотню футов. На пастбище нет ни единой травинки, выбивающейся из положенного ей места, даже коровы пасутся у крестообразных линий, размеченных на земле скрупулезным режиссером. Все по местам! По местам! Мотор! Поехали!
Я чувствую себя вторгающимся в их работу, и сейчас шум двигателя пустит насмарку сделанное звукорежиссером. Где-то здесь, под гигантским дубом, должен находиться звукооператор со своим микрофоном. Но, постой.
Мы тоже часть обстановки. Все строго по сценарию:
Появляется БИПЛАН, летящий с востока на запад. Звук БИПЛАНА из РОБКОГО ШЕПОТА превращается над нашими головами в РЕВ и снова становится ШЕПОТОМ на западе. Камера на мгновение задерживается на КОРОВАХ, плавно переводится на панораму вдоль ДОРОГИ ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА, затем — на КОРОВНИК.
Примечания для ответственного за декорации :
КОРОВНИК должен символизировать Изумрудный Город, символизировать чистоту и безупречность, все должно находиться в убедительном порядке и мирно течь во времени, должно наводить на мысль, что город сверхрадужного волшебства часто приобретает внешность, наиболее привычную нашему глазу, поэтому мы и не замечаем Волшебство, которое существует.
Вид из-под ГИГАНТСКОГО ДУБА, в тени которого мы наблюдаем БИПЛАН, снова приближающийся к нам, летящий с востока на запад, проносящийся ГРОМКО и С РЕВОМ, над листьями и нашими головами, теряющийся из виду и окончательно исчезающий на западе. Панорама тускнеет, ее сменяет черный фон, на котором зеленые буквы: КОНЕЦ.
Хороший дубль! Сгодится!
Замечательно, что все вышло так удачно, но для биплана съемки все продолжаются, продолжаются и продолжаются. Внизу, под нами, сидя на брезентовых стульчиках, работают сотни режиссеров, невидимые нашему глазу. По местам! Мотор! БИПЛАН. КОРОВНИК. Изумрудный Город. И через всю панораму — ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА. Действие происходит на Юге, весной 1929 года. Время от времени попадаются дети, бегущие субботней гурьбой, машущие на бегу и заслуживающие того, чтобы с высоты в сотню футов помахать им в ответ. И исчезают. Тут, внизу, обитают люди. Я могу видеть то, как они живут, рыбачат, как плавают, вспахивают землю, топят печи, из которых поднимается вверх по дымоходу сизый дым. Дым, который вьется и кочует с ветром, и говорит мне о том, что встречный ветер уже опустился на землю. Ветер не очень сильный, но его хватает, чтобы мы неслись относительно земли не так быстро, как можем. А чем медленнее мы летим, тем лучше видим землю и тем больше она нам нравится. Самолет, в особенности старый самолет, не может спешить. У него есть лишь одна рабочая скорость.
В биплане при горизонтальном полете я ставлю ручку газа так, чтобы тахометр показывал 1725 оборотов. Как раз хорошая, удобная скорость, при ней двигатель идет ровно, ни прохлаждаясь, ни перенапрягаясь; 1725 оборотов дают хороший звук на ветру, как раз такой, как надо. В спокойном воздухе при 1725 оборотах скорость будет около 95 миль в час, а теперь, в полдень, при встречном ветре, мы движемся со скоростью 80 миль в час относительно земли — мы явно не поразим страну новым рекордом скорости в этом перелете.
Но зато мы поражены сами: видом на замечательную землю, проплывающую внизу. Считается, что Юг — некрасивое место, и действительно, находясь на земле, я видел ее некрасивой, покореженной и изуродованной слепой бессмысленной ненавистью. Но с воздуха всего этого не заметишь, и поэтому Юг — место, исполненное добра и красоты.
Самолеты постоянно искушают пилотов опасностями, и не один пилот, и даже не десять, держат в своей памяти перечень мест, привлекающих их с воздуха. В моей собственной картотеке значится долина меж холмов, окаймляющих море в Лагуне-Бич, штат Калифорния. И еще та долина, что лежит чуть восточнее Солт-Лэйк-Сити, в штате Юта, по ту сторону большой горы, где на самом дне долины течет река, где летом даже лучше, чем в Шангри-Ла. Замечательное место есть в восточной Пенсильвании, и возле него даже имеется поросшая травой посадочная полоса. Пилот одной авиалинии рассказывал мне об интересном месте, которое он открыл для себя в Аризоне. Он наблюдал его с высоты тридцати двух тысяч футов на воздушной трассе сообщения Нью-Йорк — Лос-Анджелес и с тех пор изучал его в каждый полет. Он говорил, что неплохо бы приехать туда после ухода на пенсию, пожить в одиночестве и тишине.