Бахревский Владислав Анатольевич. Агей

   Он упал, но ребята подхватили его и стали качать.
   – Сто восемьдесят очков! – переглянулись между собой преподаватели физкультуры. – Результат чуть ли не двух классов. Справедливо ли?
   По мегафону обратились к командам с тем же вопросом: справедливо ли?
   – Справедливо! – как один человек, ответила школа.
   Феноменальный рекорд был утвержден.
   Плавать пошли на городской пляж.
   Годунов сказал Агею:
   – Плывем в паре, покажем клаос.
   Агей усмехнулся: он не умел плавать. Он шел, однако, со всеми, чтобы только посмотреть, как поплывут одноклассники. Но вдруг оказалось, что время, отпущенное для их школы, на исходе. Поэтому все побежали. И сразу на старт, едва рубахи и брюки скинули.
   – Ребята! – взмолился Агей.
   – Первая пятерка! – скомандовал учитель физкультуры. Годунов дернул героя спартакиады за руку и поставил рядом с собой. Грянул выстрел.
   – Я не умею! – успел крикнуть Агей и сиганул в голубую бездну.
   Буль. Буль.
   Он вынырнул. И снова пошел на дно. И снова вынырнул. Кто-то потянул его, и он очутился на ступенях набережной.
   Ступени обросли нежно-зелеными водорослями, были теплыми.
   Рядом с ним, отирая воду с лица, сидел Борис Годунов. Подбежал Вова.
   – Ты чего?! Плавать не умеешь?!
   – Дурак! – сказал Вове Борис Годунов. – Он же с Памира. Там вода в замерзшем состоянии – ледники.

Зачем люди учатся

   В понедельник на Агея прибегала поглядеть чуть ли не вся школа: плавает, как топор, но зато на одной руке подтягивается!
   А вот Курочка Ряба затосковала: и город, и школа забыли ее.
   На черчении Курочка Ряба ползала под столами чуть не до конца урока, а когда началась перемена, рванувшиеся на волю ребята обнаружили, что ноги не идут. Курочка Ряба не поленилась, каждому связала шнурками ботинок с ботинком.
   Было смешно, но не очень.
 
   Агей получил письмо от дедушки.
   «Друг мой! – писал Виталий Михайлович. – Открылась мне грустная истина. Горы величественны и прекрасны, но, но, но! Без тебя, Агей, ветер уже не свистит, а хнычет. Яки стали хмурые. Даже свету вроде поубавилось. Я понял: ты – мой Памир. Ты – мой свет. Поставил вопрос о замене. Дело решится, конечно, не сразу, но, думаю, эта зимовка у меня последняя».
   «Дедушка! – тотчас ответил Агей. – Я смотрю на море, а думаю о вас: о тебе и о всех наших Агеях. Я хочу во сне видеть наши горы – и не вижу! У меня все хорошо. Сегодня иду учиться плавать. Дельфинов еще не встречал, зато слышал, как чайки хохочут… В школе сначала были трудности, но теперь дела пошли на лад… И еще хочу сказать тебе, дедушка. Спасибо тебе за то, что я – человек с Памира. Агей».
   К нему зашел Борис Годунов.
   Увидел, что Агей сидит за учебником географии, удивился:
   – Чего ты учишь? Двоек, что ли, испугался? Она их в дневниках ставит, а в журнале – будь спокоен – все мы хорошисты.
   – Это я так, – сказал Агей, – эксперимент задумал. Они пошли на море.
   Годунов завел Агея по грудь.
   – Ложись на воду лицом вниз, с открытыми глазами. И не бойся: море держит.
   Агей лег – получилось.
   – Теперь на спину.
   На спине утонул.
   – Не горбься! – командовал Годунов. – Голову откинь! Главное, не дрейфь – не утонешь.
   Немножко получилось.
   – Ну, вот и все, – сказал Годунов. – Теперь ложись обратно лицом вниз и руками греби.
   – Получилось! – удивился Агей.
   – Учителя-то какие! Ну, барахтайся. – И Годунов уплыл в такую даль, что Агей из виду его потерял.
   Потом они возвращались домой.
   – Пошли на дискотеку, – предложил Годунов.
   – Нет, – сказал Агей. – Мне учить надо.
   Годунов остановился, рот набок съехал, глаза злые.
   – Хочешь триста рэ получать? Все выучишь, напялишь очки, пузцо отрастишь… Вот я пойду в мореходку. Девять месяцев проваландаюсь как-нибудь – и в море, в загранку. У тебя будет машина, и у меня будет. Только я уже через три года стану человеком, а тебе и десяти лет не хватит. Точно не хватит. Седьмой, восьмой, девятый и десятый – четыре, пять лет института, два отработки, потом аспирантура. Сколько там, года три? Да еще ведь диссертацию надо защитить. Двадцать лет жизни трехсот рэ – не стоят.
   – Я думаю, ты не прав, – сказал Агей.
   – Я не прав?! Ну, валяй, загни про красивую ученую жизнь, так и быть, послушаю.
   Агей шел молча. Вдруг поднял руку, показал на статую женщины на доме.
   – Кто это?
   – Кто… баба.
   – Нет, это не баба. Это богиня. И зовут ее Артемида, или Диана.
   – Откуда ты знаешь?
   – По рожкам. Видишь рожки? Только это не рожки, это знак новолуния. Богиню называли трехликой по трем фазам луны. Артемида научила людей собирать по ночам волшебные травы. В Риме в честь ее был храм, который освещали по ночам. А Сервий Тулий построил святилище в Авантине. Всем мужчинам ход туда был запрещен. И между прочим, чтобы занять место жреца в храме Артемиды, новый жрец убивал старого.
   Агей огляделся.
   – Я, к сожалению, не знаю южной растительности. Но это вот растение не здешнее. Имя ему – испанский дрок. Я хоть видел его раньше только в ботанических атласах, но знаю, сок его ядовит.
   – Точно. Ну, а еще что ты знаешь?
   – Я знаю, сколько лет земле, на которой мы с тобой стоим.
   – Сколько же?
   – Крым появился в меловой период, семьдесят миллионов лет тому назад. Мы только что прошли этот материал. А еще я знаю, что ученые пробиваются и пробьются к центру нашей Галактики, которая, вероятнее всего, есть черная дыра. Здесь, на этом вот месте, две с половиной тысячи лет тому назад бегали мальчишки-греки, потому что город был греческий… Но, Годунов, это только полдела – знать, надо еще и уметь. Тысячу лет назад в Европе жило всего тридцать миллионов человек, и половина из них голодала. Не умели себя прокормить. Сейчас в Европе живет семьсот миллионов. И голодных во много раз меньше, чем в тысячном году. Их бы совсем не было, если бы не капитализм. Ты можешь сколько угодно улыбаться, Годунов, но это наука совершила чудо. Вот почему я хочу знать. И знать много. Кстати говоря, машины у меня не будет. Я после еды на лоне природы не оставляю после себя банок от консервов и отравлять воздух ради своего собственного удобства не стану.
   – Чего ты шумишь? – сказал Годунов, возя носком кроссовки по земле.
   – Годунов! Но ты подумай, как это замечательно! Если я знаю созвездия – значит, мы близкие друг другу, мы родня, если я знаю растения, которые дают мне кислород, жизнь, то и они мне родня, я дружил со снежным барсом, с яком, с сурками. Я жалею, что стрелял в волков, с ними тоже можно дружить. Со всеми живыми существами можно дружить… Это глупость, Годунов, когда говорят: человек – властелин природы. Нахальная и постыдная глупость! Ученый человек – не властвует, он слушает окружающий мир, он думает вместе с ним, вместе с ним живет. Мы ведь родственники самого космоса. Самые близкие родственники.
   – Ну ты даешь! – Годунов усмехнулся, но в голосе его была растерянность.
   – Ладно, – сказал Агей, – пойду географию долбить. Они разошлись.
   – А зачем географию-то? – помолчав, крикнул вдогонку Годунов.
   – Я же говорю – эксперимент.

Ответ за весь год

   Первая четверть благополучно подходила к концу.
   – А что-то не блещет ваша звезда, – сказал физик Вячеславу Николаевичу. – Троечку ему сегодня поставил.
   – А у меня он опять с двойкой, – откликнулась Вера Ивановна. – Снова за свое: не успел.
   – Странный мальчик, – согласилась Валентина Валентиновна. – На литературе он тоже нем как рыба. Домашнее сочинение не сдал.
   – Обязательно спрошу сегодня! – пообещала Лидия Ивановна. – Он у нас теперь – герой-физкультурник, а сила есть – ума не надо.
   Богатова она вызвала, не успев двери за собой закрыть. В классе, как всегда, было шумно. Агей встал, но к доске не пошел.
   – Что ты голову опустил? Или, может, не успел урока выучить?
   – Нет, я успел, – сказал Агей. – Я успел выучить не только заданный урок, но и весь учебник. Я хочу ответить вам за весь год.
   Лидия Ивановна заморгала ресничками.
   – Как – за весь год? За весь го-о-од?
   Класс умолк. Смотрел во все глаза на учительницу. Она оправила двумя руками прическу, не зная, как принять это. Может, это очередное шутовство седьмого «В»?
   – Ребята! – нашлась она наконец. – Я приглашаю вас всех на самодеятельный экзамен, который мы проведем после окончания урока.
   – Давайте сразу! – предложила Крамарь, оглядываясь на чудного своего соседа.
   – Ну, что ж, согласна! Богатов, к карте! Тема: «Дальний Восток».
   Агей взял указку в левую руку, а правой любовно провел по карте от Чукотки до Владивостока.
   – Вот он, наш Дальний Восток. Земля для русских людей удивительная и желанная. До сих пор удивительная и желанная.
   Лидия Ивановна подняла брови, хотела что-то сказать, но промолчала.
   – Глядя на карту, за Уральский хребет, мы говорим – Сибирь. Однако не включая в это понятие земель Дальнего Востока. Дело тут не только в великой удаленности и окраинности, но и в самом характере климата. Дальний Восток – это зоны континента, наиболее подверженные дыханию океанов. Если на Чукотку давит всей тяжестью своей Северный океан и влияние воздушных масс Тихого океана незначительно, от пятидесяти до двухсот пятидесяти километров, то на юге ярко выраженный муссонный режим достигает семисоткилометровой глубины. Но может быть, главной характеристикой данного района является возраст его основных структур. Это самая молодая земля на планете. Мезозой. Горы здесь возрожденного типа. Площадь экономико-административных границ региона чуть более трех миллионов квадратных километров… Я начну свой рассказ не с влажного юга, где произрастают пробковый дуб, лимонник, женьшень и удивительная ягода красника, и не с острова Врангеля, давно уже ставшего заповедным местом, но с Камчатки. С земли, где вулканы и поныне дышат, извергают лаву, рождаются на глазах вулканологов…
   О вулканах Агей говорил так, что и Лидия Ивановна заслушалась. Потом спохватилась, принялась задавать вопросы, заглядывая в учебник.
   – Десять! – считал Курочка. – Двадцать!
   И после звонка ребята сидели, словно это не был последний урок. Лидия Ивановна заволновалась.
   – Да, – сказала она, – материал вы знаете, но…
   – Что «но»? – спросил Годунов.
   – Формулировки…
   – Какие формулировки? Задавайте вопросы, я буду отвечать…
   – Так не положено! Еще первая четверть не кончилась, а он весь учебник вызубрил! Если хотите, могу поставить за четверть – и то четверку, потому что двойки были. – От досады Лидия Ивановна стала красная, принялась быстро складывать в портфель свои тетради, конспекты.
   – Пятерку ставьте! – вдруг очень тихо и настойчиво сказала Чхеидзе. – Был экзамен, мы свидетели.
   Лидия Ивановна двинулась к выходу, но Годунов оказался у двери первым и загородил выход столом.
   Кричали все.
   Дверь отворилась – директор. Годунов быстро убрал стол с его дороги.
   – Что здесь происходит?
   Класс молчал. Лидия Ивановна тоже молчала. Директор повернулся к Агею, все еще стоявшему у карты с указкой в руках.
   – Может быть, вы, Богатов, объясните?
   Агей положил указку на стол.
   – Я сдавал экзамен по географии. И я его сдал. Весь курс.
   – Он действительно ответил на все вопросы, и много полнее, чем в учебнике, – сказала Чхеидзе.
   – Так вы радуетесь?
   – У нее порадуешься! – зло крикнул Годунов.
   Директор только глянул в его сторону.
   – Лидия Ивановна, я попрошу вас остаться. Все свободны. Едва дверь за ребятами закрылась, Лидия Ивановна сказала:
   – Я ему оценку за год не поставлю.
   – А сначала пообещали?
   – Ничего я не обещала. Это непорядок.
   – Непорядок знать весь материал?
   – А что вы-то от меня хотите?! Такого еще не было… А если они все?..
   – Если они все будут хорошо знать географию?
   – Как хотите, но я установленных правил нарушать не намерена. В конце года – пожалуйста, но только на основании четвертных отметок.
   – Удивительно! – сказал директор. – Вы даже не порадовались такому хорошему событию. Жаль.

Пионерский сбор

   В учительской было шумно, как в классе.
   – С моими ребятами не соскучишься! – смеялся Вячеслав Николаевич. – Пройдут всю программу за полгода – вот вам и ускорение!
   – Что вы радуетесь, как школьник! – строго сказала Вера Ивановна. – А если действительно пройдут, что тогда?
   – Тогда мы покупаем билеты до Хорога и наш милый Снежный Человек знакомит нас с Памиром.
   – Это было бы чудесно! – сияла Алла Харитоновна. – Класс работает, удесятерив силы, а выигранное время – на знакомство со страной. С предприятиями. С жизнью колхозов. Вот тогда ребята действительно могли бы избирать свой путь не наугад, не по желанию родителей, а зная, чего они хотят.
   – Фантасты! – совсем рассердилась Вера Ивановна. – Фантасты!
   И тут в учительскую вошла пионервожатая Зина вместе с ветераном войны.
   – Дядя Костя! – удивилась Алла Харитоновна.
   – Здравствуй, Алла! Вот, рассказать позвали. А я думаю, чего ж не рассказать.
   – Ах, дядя Костя, вы же у нас и герой, и мастер замечательный.
   – Не отрицаю. – Лицо у дяди Кости стало серьезным, даже строгим.
   Таким он и предстал перед седьмым «В». Усыхающий старичок с голубенькими мальчишескими глазами и по-мальчишески же задранным подбородком.
   – Встреча! – объявила пионервожатая Зина. – На нашем пионерском сборе один из героев Великой Отечественной войны Константин Иванович Стригун.
   – Вот именно – стригун, – утвердительно закивал головой дядя Костя и вынул из кармана потертый кисет.
   – Времен войны? – спросил Вова.
   – Вот именно, – согласился дядя Костя и принялся доставать из кисета ордена.
   – Три Боевого Красного Знамени, – подсчитывал Вова, – три Красной Звезды, орден Отечественной войны первой степени и еще один, тоже первой степени.
   – Этот я получил недавно. – Дядя Костя отложил орден в сторонку. – Как видите, на фронте я от дела не бегал.
   Поднялась рука. У Зины в глазах мелькнула тревога: вопрос задавал Курочка.
   – Дядя Костя, – спросил он, – а вы на войне тоже были парикмахером?
   – Как ты смеешь? Немедленно садись! – У Зины даже слезы на глаза навернулись.
   А дядя Костя просиял.
   – Был я на войне парикмахером! Один, правда, день всего, но был! Вызывает меня спозаранок генерал, командир дивизии, и говорит: «Был слух, что вы, товарищ лейтенант, в Москве в «Метрополе» работали до войны». – «Так точно, – отвечаю, – стажировался». – «Дела своего не забыли?» – «Никак нет! Я в своей роте отличившихся бойцов сам и брею и стригу!» – «Всякое, – говорит, – на войне бывает». И дает мне задание: срочно явиться в штаб фронта. Таким вот образом довелось мне, ребята, поработать над головой известнейшего нашего маршала. Его парикмахер заболел, а тут из Москвы весть: едут союзники.
   – А какой маршал-то? – не утерпел Вова.
   – Секрет! – улыбнулся дядя Костя.
   – Военная тайна, что ли?
   – Какая тут может быть тайна? Это мой секрет! Вы вот теперь поглядите на маршалов Великой Отечественной и будете думать, не этого ли стриг и брил наш дядя Костя?
   Ребята засмеялись, а старый парикмахер собрал ордена в кисет.
   – А теперь я расскажу вам о своей работе.
   Кто-то с «Камчатки» присвистнул.
   – Ребята! – вскочила пионервожатая.
   – Не волнуйся, Зина, – успокоил ее дядя Костя. – Дети хотят знать, за что ордена дают. Желание понятное. Но вот какое дело! О войне я никогда и никому не рассказывал. Зарок у меня такой. Я ее похоронил в себе. И дай бог, если она со мною в землю сойдет навеки… Скажете – чудак! А я и сам знаю, что чудак, но слово держу… Ну, а про мое ремесло я прошу вас послушать меня. Просто очень вас прошу.
   Дядя Костя почему-то поклонился, и класс затих.
   – Вот вы думаете: ну что такое – парикмахер! Так, приложение жизни… Может, и правильно думаете. Но есть тут этакий коленкор. Вот Пушкин. Брит, с бакенбардами. А ведь отрасти он усы, бороду, прическу смени – другой был бы человек. Или Гоголь. Есть рисунки, где он стрижен и с модным коком. Такого Гоголя мы не знаем. Мы знаем нашего Гоголя и нашего Пушкина. И других нам не надо. Не согласимся на других. А ведь образы этих великих людей, конечно, в первую очередь сотворены их талантом, но еще и парикмахерами. Так что я на свою работу смотрю как на очень достойную. Взять современных людей. Нас, сегодняшних, ни с кем не спутаешь. А через чьи руки все эти головы-то прошли? То-то и оно!
   Дядя Костя улыбнулся и вдруг скинул пиджак, а под пиджаком на нем оказался тонкий белый халат.
   – Если желаете, сотворю на ваших глазах чудо! – Он очень остро побежал глазами по ребячьим головам. – Вот вы – желаете?
   – Я? – Ульяна встала, вспыхнула, села и опять встала. – Желаю!
   И чудо совершилось.
   – Ульяна! – ахнула Крамарь. – Да ты как… парижанка!
   Все захлопали, а сияющий дядя Костя сначала раскланялся, а потом решительно замахал руками.
   – Обижаете! При чем тут Париж? Это наша работа, местная. Вот здесь она, собака, зарыта.
   Дядя Костя нахмурился, убрал инструменты, надел пиджак. Ребята ждали рассказа про собаку.
   – Мы приучены, что лучшая жизнь – в столицах. Оттого и стрижем плохо, тротуары подметаем кое-как, сошьем костюм – куры и те смеются. Я с такой жизнью всю свою жизнь – несогласный! Пусть хоть и из Парижа приезжают, поглядят на головы женщин в нашем городе – загляденье! Загляденье ведь?
   – Загляденье! – согласились девочки.
   – Вот! А что москвичи берут с собой, покидая наш город? Конечно, фрукты и обязательно хлеб. То заслуга Матвея Матвеевича. Нашего булочника.
   – В каждом бы деле так! – сказал Годунов.
   – Золотые слова! Потому и пришел к вам. Помните, ребята, какие мы, такая и жизнь у нас. Ну а если кому-то по душе парикмахерское дело, прошу ко мне в ученики. – И беспомощно поглядел на Зину. – Веничек бы надо, насорили мы тут чуток.
   Сор убрали, сбор продолжался.
   – Вторым вопросом, – объявила Зина, – прием в пионеры Агея Богатова. Учебой, успехами в спорте, общественной работой – хорошо собирал металлолом – Богатов доказал свое право носить красный галстук. Дайте клятву пионера, Богатов!
   Агей почувствовал себя деревянным, голос, произносящий слова клятвы, был слишком высоким, чужим.
   – Константин Иванович, повяжите галстук нашему новому товарищу! – обратилась Зина к дяде Косте.
   Тот тоже заволновался.
   – Коли так, ребята, одну минуточку. – Достал ордена, прикрепил на пиджак и только тогда, при всем параде, повязал Агею галстук. – Расти, сынок, человеком государственным!

Борис Годунов и Курочка Ряба

   Агей шел из библиотеки. Книги он нес под мышками.
   – Эй, Михайло Ломоносов! – крикнул ему один из камчадалов и тотчас получил затрещину от Бориса Годунова.
   – Историю, что ли, теперь хочешь кинуть? – спросил Годунов, водя пальцем по корешкам книг.
   – Историю и зоологию.
   – А в пристенок с нами не хочешь?
   – Время жалко.
   – А мы вот не жадные на время. У нас его – во! Хоть по горло залейся! – Годунов вдруг повернулся к дружкам и запустил в них монетой. – На память от лучшего товарища! Я с тобой, не возражаешь?
   – Пошли, – сказал Агей.
   – Хороший дед!
   – Ты о ком?
   – О дяде Косте, который на сбор приходил. Я у него, между прочим, стригся, а про ордена не знал. Три дня о нем думаю. Миро­вой дед!
   – По-моему, все люди удивительные, – сказал Агей.
   – И наша Лидия Ивановна?
   – А много ты про нее знаешь?
   – Я одно знаю. Вот из дяди Кости был бы учитель.
   – Он меня, между прочим, в ученики принял.
   – Ты в ученики к нему пошел?! – Годунов глаза вытаращил. – В парикмахеры? А твоя математика?
   – Ремесло – математике не помеха.
   – Но зачем тебе это?
   – Не только голова – руки тоже пусть знают.
   – Но зачем? Зачем?
   – Жене буду прически делать. Чтоб всем на удивленье.
   – Мировецкий ты парень, Агей. Я тоже пойду к дяде Косте. Из рейса возвращаемся, а все у нас… как эти… как сэры. – Годунов взял Агея за рукав. – Слушай, только честно скажи. Вот мне с английским уже полная хана?
   – Почему?
   – Да потому, что как начали мы его учить, так с той поры я его и не учу.
   – У меня учебник есть, его сами англичане написали. За месяц класс нагонишь. Но заниматься надо каждый день.
   – Может, попробуем?
   – Давай.
   – А когда приходить?
   – Приходи в пять. Полчаса учим – купаемся. И потом еще полчаса. Ну а дома сам будешь работать.
   С утра вся школа говорила о Курочке Рябе.
   Кому пришла в голову уж никак не светлая мысль – напугать кладбищенского сторожа, осталось тайной.
   Заботясь о славе, Курочка Ряба пригласила зрителей. Зрителей было пятеро. Трое от трех седьмых, один из пятого и один из шестого.
   Вечерело. Сторож, собираясь закрыть ворота, обходил печальные свои владения.
   Вдруг могила перед ним зашевелилась, и поднялся… голый человек в юбочке, очень похожий на те, в каких балерины изображают лебедей.
   И тотчас из-за сумрачных кипарисов явился гигант.
   Сторож присел и крикнул тонюсенько, по-петушиному: – Джулба-а-арс!
   Больше всего досталось «балерине», и кабы не юбка из куриных перьев!..
   – Все обошлось, – делился впечатлениями Курочка. – Во-первых, собака умная. Естественно, она напала на Рябова. И, заметьте, не кусала, а только обозначала места, которые вполне бы могла и откусить.
   – А почему это – естественно? – негодовал Рябов.
   – Ну я-то был на ходулях. Собака не дурная, чтоб зубы о дерево портить.
   Историю пересказывали, смеялись. Но опять что-то не очень.

Лунная ночь

   Перед тем как зазвонить будильнику, Агею приснился сон. Огромная комната. «Заходите», – сказали ему. Он зашел. И тут раздался хохот. «Это же мышеловка», – догадался Агей и почувствовал, что ему тесно в комнате. Он-то ведь не мышь. Хотел выйти, а кругом петли, крючки, обязательно за что-нибудь заденешь, мышеловка захлопнется.
   Тогда он составил формулу и высчитал объем мышеловки, объем тела и нашел единственную форму, при которой тело избегало соприкосновения с петлями и крючками. Форма оказалась удивительно простой, надо было присесть на корточки, а левую руку поднять над головой в виде гуся.
   Седьмые классы первую четверть закончили на два дня раньше обычного: школьников позвал на помощь пригородный колхоз.
   Убирали яблоки.
   Вячеслава Николаевича вызвали в Москву, и с седьмым «В» поехала Валентина Валентиновна.
   Сад был всего в двух километрах от моря, и после работы всей гурьбой отправились на берег посидеть у костра. Но и костра не стали зажигать. Взошла луна, потерявшееся в темноте море просияло, и Валентина Валентиновна предложила читать любимые стихи.
   Прочитали «Прощай, свободная стихия…», прочитали «Нелюдимо наше море…», а Ульяна сонет Мицкевича.
   Вдруг Крамарь сказала:
   – Я хочу сделать заказ. Пусть прочитает Агей.
   Все примолкли, ожидая стихов.

 
Море, степь и южный август, ослепительный и жаркий.
Море плавится в заливе драгоценной синевой.
Вниз бегу. Обрыв за мною против солнца желтый, яркий,
А холмистое прибрежье блещет высохшей травой.
 

   Эти стихи читал дедушка. В ясные, в ослепительные лунные ночи среди снегов Памира.
   «Понимаешь, – говорил дедушка, – когда я читаю эти стихи, то чувствую на лице прикосновение южного солнца».

 
Вниз сбежавши, отдыхаю. И лежу, и слышу лежа
Несказанное безмолвье.
 

   Агей замолчал. И все, затаивая стук сердец, услышали… несказанное безмолвье.
   Агей повторил:

 
Несказанное безмолвье. Лишь кузнечики сипят
Да печет нещадно солнце. И горит, чернеет кожа,
Сонным хмелем входит в тело огневой полдневный яд.
 

   После этих строк по лицу дедушки начинали катиться слезы, но голос его не прерывался, а наоборот, в нем была такая светлая, такая летняя радость, такая сбывшаяся радость, что и у Агея начинало пощипывать в носу. Он и теперь ощутил эту непонятную тревогу и это пощипыванье.

 
Вспоминаю летний полдень, небо светлое… В просторе
Света, воздуха и зноя, стройно, молодо, легко
Ты выходишь из кабинки. Под тобою, в сваях, море,
Под ногой горячий мостик… Этот полдень далеко…
 

   «Да нет же! – возразила Агею душа его. – Да нет же! Ты раскрой глаза-то свои!»

 
Вот опять я молод, волен – миновало наше лето…
Мотыльки горячим роем осыпают предо мной
Пересохшие бурьяны. И раскрыта и нагрета
Опустевшая кабинка… В мире радость, свет и зной.
 

   Агей умолк. Никто ничего не сказал, все смотрели на море. Но что-то было не так. Агей обернулся и увидел: Надя Крамарь смотрит на него, глаза ее полны слез, и на слезах этих растекшиеся луны.
   – Вот что такое поэзия, – сказала Валентина Валентиновна и зябко поежилась. – Идемте, ребята. Встаем в шесть.
   Домой шли гурьбой, оглядываясь на лунное диво моря.
   Света Чудик оказалась рядом с Агеем. И когда они все оглянулись в последний раз, он посмотрел не на море, а на Свету:
   – У тебя лицо серебряное!
   – Да ведь мы все серебряные! – прошептала Чхеидзе.
   И ребята взмолились: – Валентина Валентиновна, такую ночь проспать преступление!
   – Не отдыхать мы сюда приехали, – сказала Валентина Валентиновна. – А ночь и завтра такая же будет.