Бахрошин Николай. Викинги. Скальд

   Свеи не останавливались, торопились, наверное. Или – боялись, не хотели лезть на крепкие частоколы, где ждали их вооруженные мужики.
   Понятно, это им не на двух-трех навалиться всем скопом, тут – сражаться надо, злорадствовал про себя Любеня. Хоть и знал, конечно, что свеи никогда не боятся драки. Родичи всегда говорили – свеи лютые, жадные до ратного дела, чужой кровью живут, добычей кормятся. Но думать вот так, мысленно унижая пришлых воинов, было приятнее.
   На пленников гребцы обращали мало внимания. Когда нужно было пройти мимо них, переступали или просто сталкивали ногами в сторону, как ненужный хлам. Любеня сначала обижался на неожиданные пинки до комка в горле, постепенно начал привыкать, сам научился вовремя отползать с дороги.
   Убегу, все равно убегу! – повторял он себе как заклинание.
   Каждый вечер дружина приставала к берегу на ночевку. Воины варили в огромном котле густую кашу, жадно ели, прямо по горячему хватая ложками из котла. Выбивали днища у бочонков с пивом, черпали хмельное шлемами, надувались так, что, казалось, лопнуть готовы. А головы все равно не теряли, как заметил Любеня. Всю ночь вдоль становища ходили стражники, перекликались друг с другом. Да и остальные не снимали кольчуг даже на ночь, спали в обнимку с оружием.
   Им, пленным, тоже подносили каши. Оличи лопали жадно и еще жаловались, что мало. А вот Любеня есть почти не мог. Рана воспалилась багровым по всей лодыжке, и нога изнутри стреляла болью. Ночами мальчик подолгу не мог заснуть, дрожал от боли и холода, хотя летние ночи были теплыми и короткими. А когда забывался, продолжал вздрагивать даже во сне – так лучше бы вообще не засыпать, все время за ним кто-то гнался, отточенные клинки со свистом рассекали воздух, а вокруг кривлялись и скалились страшные рожи. Не поймешь – маски шлемов или это лица такие, железные. После подобных снов Любеня просыпался совсем без сил. Те, ночные, были даже страшнее этих, дневных.
   Сердобольный Витень пытался ему помочь, несколько раз перематывал ногу новым холстом, разжевывал какие-то травки, прикладывал кашицу к ране, но толку от этого не было.
   – Мамку Сельгу бы сюда, та живо, одним заговорным словом поставила бы на ноги! – всхлипывал ночами Любеня, лязгая зубами от лихоманки и жалея себя до слез. Временами ему казалось, что он уже умирает.
   На что свеи равнодушны к своим и чужим болячкам, так и то заинтересовались его состоянием. На очередной ночевке несколько воинов постарше, с дублеными красными лицами, отмеченными многими засечками и рубцами, подошли, осмотрели ногу мальчика, долго гыркали между собой по-своему.
   Потом подошел тот, что держал прави́ло-весло. Любеня уже узнал, что его зовут Якоб-скальд. Он тоже внимательно осмотрел рану, покачал головой, прищелкнул языком. Сходил к тлеющему костру, раскалил на углях тонкий, острый кинжал. Снова подступил к раненому.
   Мальчик еще не понимал, что тот хочет, косился на потемневшее, горячее лезвие, отползал в ужасе, а свей уже обхватил больную ногу жесткой ладонью, рывком притянул к себе. Примерился, одним коротким ударом рубанул по опухоли. Боль плеснулась вокруг с такой силой, словно кипятком обдала. Любеня в дугу скрутился, стараясь не закричать, колотил по земле руками и мычал пронзительно.
   Вместе с кровью на землю потекло много желтого гноя. Не обращая внимания на дрожащего мальчика, старый густо намазал рану какой-то остро пахнущей мазью, перемотал натуго, по-новому.
   На удивление, стало легче.
   С утра – снова плыли. И лихоманка отпустила вроде. И нога уже не так болела. Любеня наконец почувствовал, что может наступать на нее, а не скакать на одной.
   Еще дня через два, после полудня, когда золотой лик Хорса перевалил через середину небосвода и начал клониться к закату, свейская ладья догнала две других, таких же больших, полных воинами и припасами.
   Новые свеи приветствовали прибывших громкими, веселыми криками. Заплескали длинными веслами сильней и слаженней.
   Дальше пошли по реке в три ладьи. Совсем войско. Эти, на остальных ладьях, тоже подчинялись молодому Рорику в красивой броне, понял Любеня. Ишь, как он командует им, перевесившись через борт, а те слушают.
   Если рассудить, мальчишке было интересно плыть по реке. Когда лихоманка отпустила, стало совсем интересно. Он никогда не подозревал, что со средины реки и Явь выглядит по-другому, по-новому. И берега все время разные, плывешь и смотришь.
   Вот только от родичей уплывали все дальше, видел Любеня, труднее им будет догнать. Он все еще верил, что его выручат. А не успеют – сам убежит!

* * *

   На очередную ночевку пристали уже всем войском. Становище получилось большим, шумным, воины, обрадованные встречей, долго не могли угомониться. Теперь варили не только обычную кашу, с одной из ладей притащили хрюкающего, лопоухого кабанчика, ловко забили его ударом кинжала под ухо, быстро распластали на куски жирную тушу. Мясо и жир покидали в общий котел, а самые мягкие, сочные куски свеи насаживали на кончики мечей и жарили над огнем.
   В этот вечер свеи выпили особенно много пива. Воины раз за разом вышибали дно из бочонков и досуха вычерпывали их своими гладкими шлемами.
   Шум, гам, трескучая свейская речь, громкий, как хлопки, хохот, колеблющееся пламя огромных костров, что развели свеи на берегу…
   Если бежать, то сегодня, решил Любеня. Он не знал, куда его завезли свеи, далеко, наверное, но темного, ночного леса мальчик теперь боялся меньше, чем этих пришлых воинов.
   «Куда бы ни завезли, – рассудил мальчик, – если идти вниз по течению реки – не собьешься». А от опасности можно и в чащу спрятаться, лес-батюшка всегда укроет, если хорошенько попросить об этом лесных духов и самого Лешего, лесного хозяина. Главное – уважительно попросить, когда-то учил его волхв.
   «Почувствуй себя в лесу листом, травинкой, каплей, что падает в реку, растворяясь в воде, – и никто тебя никогда не найдет, – говорил, помнится, волх в. – Поймай это ощущение растворения себя в окружающем. Дальше – даже говорить не буду, сам увидишь…»
   Мальчик пробовал. И действительно начинал чувствовать словно новая, незнакомая сила входит в него, словно он действительно становится одним целым и с лесом, и с небом, и даже с неподвижными, замшелыми валунами.
   Он, хоть и малый, но понял, что вот так, исподволь, Ратень начинал передавать ему секреты древнего волхвования.
   Эх, дядька, дядька… Как же так вышло все-таки…
   Да, если бежать – то сейчас, сегодня, не ждать больше!
   Мальчик гордился тем, как он здорово, совсем по-взрослому, все придумал. И нога болит уже куда меньше, можно бежать.

* * *

   На ночь оличей обычно связывали по рукам и ногам, продев под локти, завернутые назад, крепкую жердину, только Любеню, как маленького, да еще подранка, просто привязывали в стороне за щиколотку раненой ноги на крепкой конопляной веревке. Свеи, видимо, рассудили – раненую ногу мальчишка не распутает, побоится боли.
   Ночью Любеня постарался не засыпать. Медленно тянулось время, оличи уже похрапывали, взбрыкивая и мыча во сне от неудобных, полусидячих поз, а он лишь клевал носом. Задремывал невзначай, но тут же вскидывался, больно щипал себя за руку и снова чутко ловил тревожные ночные шорохи, выжидал, пока воины в становище угомонятся.
   Хорошо, что свеи выпили много пива, радовался мальчик. От пива взрослые всегда делаются дурными и беспечными. Стражники, назначенные на эту ночь, тоже хлебали пиво, сам видел.
   Наверное, он все-таки заснул незаметно. Подкрался сонный дух Баюнок, невесомо мазнул по глазам мягкой, пушистой лапкой и залепил веки. «Сейчас… Сейчас, сейчас… Вот только чуть-чуть поспит, самую малость, и тогда…» – крутилось в голове.
   Когда мальчик открыл глаза, то сразу увидел – прошло много времени. Бледный месяц, что висел прямо за рекой, переместился уже на другую сторону небесной тверди. Мелкие огоньки его непокорного звездного стада вольготней разбрелись по небу. Любеня лихорадочно затряс головой, с ужасом понимая, что проспал, не успел, вот-вот наступит рассвет, и свеи снова двинутся в свой бесконечный гон, увозя его на днище драккара еще дальше от родовых земель.
   Вокруг было спокойно, сонно, разноголосо бормотали во сне сытые и пьяные воины, лениво плескалась река у берегов и лес отчетливо, по-ночному, шумел шорохами листвы и протяжными деревянными скрипами.
   Пожалуй, не опоздал, обрадовался мальчик, еще глубокая ночь стоит. Про себя он вежливо поблагодарил сонного Баюнка, пожалевшего пленника, не наславшего дрему до самого утра.
   Развязать узел, затянутый сильными мужскими руками, Любеня не мог, он уже пробовал это сделать. Зато можно попробовать перетереть толстую веревку, придумал он с вечера. Для этой цели специально подобрал на берегу два зазубренных кремневых камешка. Не прятал, наоборот, играл ими у всех на виду, накидывая один на другой, вроде бы забавлялся по детской беспечности. Свеи так и поняли, не отобрали у него камешки.
   Точить камнями прочную веревку оказалось труднее, чем он предполагал. Жилистые волокна едва поддавались, камни то и дело срывались с руки, ударяли по раненой ноге, отзывающейся острой болью на каждый толчок. Он уже и зубы сжимал до хруста, и губы закусывал, стараясь не закричать, так что весь рот наполнился теплой, соленой кровью.
   Сам не заметил, как справился, и не кричал почти, только стонал иногда. Ему казалось, что громко, недопустимо громко, сердце прыгало, как испуганный заяц, и руки холодели от страха, но когда веревка распалась измочаленными концами, все вокруг по-прежнему спали.
   Он осторожно приподнялся на коленях и огляделся.
   Нет, свеи не забыли поставить дозорных. Вот один стоит опершись на копье, заметил мальчик, в его железном шлеме, до блеска натертом песком, отражается бледный месяц. Вон второй, еще дальше, как будто ходит, хотя и пошатывается… И у свейских ладей кто-то не спит, оттуда разносится по реке бурчание неразборчивых голосов, слышал он.
   Впрочем, дозорные далеко от него. Если осторожно проползти к тем кустам, оттуда – уже и до деревьев рукой подать, намечал Любеня. А там – сразу в чащу, в темноте не найдут, не догонят, даже если и заметят что.
   Вот она, свобода, перед ним! Аж дух захватывает, до чего близко!
   Он уже представлял, как будет сидеть среди родичей на толковище, хоть и малый, но на почетном месте. Будет небрежно рассказывать, как провел чужаков, а все вокруг будут слушать, развесив уши, и удивляться на такую бойкость. «Будет ему почет от родичей!» – сладко представлялось мальчику. Только бы мамка по попе не налупила за всю его лихость, она – может.
   И все-таки медлил. Сделать первый шаг было жутко до дрожи.
   – Эй, полич… – вдруг услышал он шепот.
   Вздрогнул. Оглянулся, уже узнав голос. Точно – щекастый Алека. Проснулся, оказывается, наблюдал за ним.
   – Ты что, полич, собрался куда?
   Любеня, не надеясь на голос, только помотал головой.
   – Слышь, полич, ты давай, развяжи меня! А то закричу! – шипел Алека. – Закричу, слышишь?
   И ведь закричит! – с отчаянием понял мальчик. Закричит, толстогубый, всех переполошит!
   Вместо спасительных кустов пришлось ползти к нему…
   – Сильнее, сильнее, веревку дергай! Да что ты как нежить бестелесная! Зубами, зубами тяни, слабосильный! – скрипел Алека.
   А он и дергал. И зубами тянул, и пальцами, но крепкие свейские узлы, затянутые незнакомым, причудливым способом, не поддавались.
   – Да тяни же, тяни сильней, тебе говорят!
   – Сейчас… сейчас, я мигом… – горячо шептал Любеня. – Тут камушками надо! Камушками перетереть! – внезапно догадался он. – Я сейчас, мигом, за камушками…
   – Куда?! Стой!!!
   Как Алека ухитрился извернуться и прижать его к земле связанными ногами, Любеня не понял. Только почувствовал, как тяжелые, толстые ноги-бревна вдавили его лицом в траву, услышал, как во все горло заголосил олич:
   – На помощь! На помощь! Пленный убегает!
   Мальчик все-таки выполз, выдернулся из-под этих тяжелых ног, но воины уже вскочили от криков, бежали к ним со всех сторон.
   – Его берите! Его! Это он убежать хотел! – кричал Алека. – Это сын самой Сельги, держите его! Я поймал для вас сына Сельги! Держите его! А меня отпустите за это! Слышите?! Отпустите!..
   Олича не отпустили. Двинули ногой в зубы, чтобы угомонить. Из разбитого рта сразу потекли к подбородку две тонкие струйки крови. Любеню уже держали за локти крепкие, мужские руки, а он все оглядывался на Алеку, с удивлением видя, что по лицу олича течет не только кровь, но и слезы.
   А почему у него? – недоумевал Любеня. Разве это его предали? Ведь это он предал! Сам Алека и предал! Маленького предал! Которого, как положено старшему, должен защищать и оберегать! Почему же он плачет, словно это его обидели?
   И тогда мальчик почувствовал, как колко защипало в носу и под горло покатил тугой, шершавый комок.
   Он тоже заплакал. Взахлеб, навзрыд, громко и горько всхлипывая, хотя был мужчиной и воином, которому плакать совсем не к лицу…

5

   Для ярла Рорика эта ночь тянулась. И пива, вроде, выпил немало, и задремывать уже начал, а тут – тревога. Разгулялся, и снова сна ни в одном глазу.
   Пленных заново увязали, мальчишку спутали теперь как взрослого, раз он, щенок, чуть не вырвался на свободу. «Прыткий, оказывается, щенок! И ведь почти убежал, звереныш, еще немного, и шмыгнул бы в лес – а там, пойди, найди его в темноте», – толковали ратники.
   Шум в становище скоро улегся. Воины опять похрапывали на разные голоса, громко рыгали во сне от хмельного пива и сытного ужина, а молодой ярл все еще не ложился на походную куртку из кожи. Прошелся по берегу, проверил дозорных, потом присел к догорающему костру, смотрел на тлеющие и потрескивающие угли, задумчиво теребил бороду и усы. С досадой косился на спящих дружинников, завидуя их безмятежности.
   Хорошо простым воинам, у них не бывает других забот, кроме как сражаться, есть, пить и любить захваченных женщин, думал он. А ему, ярлу, ведущему за собой дружину, нужно заботиться обо всем сразу.
   Впрочем, думал он не только об этом…
   Тихо подошел старый Якоб-Скальд, сел рядом, тоже уставился на багровеющие угли, такие живые среди окружающей тьмы. Рорик вопросительно глянул на него. Старый воин успокаивающе покивал, мол, все в порядке, все тихо.
   После ярких углей ночная тьма за спиной казалась еще непрогляднее. Монотонно плескались воды чужой реки, глухо перешептывались деревья в незнакомой чаще, где-то вдалеке негромко ухала ночная птица. Пустынно, спокойно, но в этом безлюдье чужой земли все-таки было что-то настораживающее, казалось молодому ярлу. Или – казалось?
   – Не спится? – спросил скальд.
   – Думаю, – коротко ответил Рорик.
   – Молодым рано думать ночами. Молодым надо спать, – неторопливо рассудил Якоб. – Молодым надо много спать. Сначала – много есть и пить, потом – много спать. Бесконечные думы в ночной тишине – это удел стариков, у которых за плечами куда больше, чем впереди… Может, у тебя болят зубы?
   Рорик снова покосился на него – не посмеивается ли над ним старый? Впрочем, у него не поймешь. Из-за давнего шрама, стянувшего лицо, его выражение всегда насмешливое. Разве что по глазам.
   – Зубы у меня не болят, – ответил Рорик. – Тут другое…
   Он замолчал.
   Якоб-Скальд терпеливо ждал продолжения.
   Когда-то был побратимом отца, знаменитого Рагнара Однорукого, Победителя Великана. Ходил с ним в викинги, держал кормило на его драккаре. Потом, после смерти отца, с честью исполнил долг побратима – стал дядькой-наставником для него и младшего брата Альва Ловкого. До седьмого пота гонял их в воинских упражнениях, учил ратным и морским премудростям, рассказывал о богах-ассах, о далеких, диковинных странах и разных народах, о подвигах морских конунгов и знаменитых бойцов побережья.
   Рорик и Альв теперь выросли, но дядька – это как родная кровь, это навсегда. Рорик по-прежнему почитал Якоба как второго отца, уважая его острый ум и рассудительность долгой жизни. Альв… Тот, похоже, по-другому относился к наставнику. Последнее время Рорик часто отмечал у брата пренебрежительные нотки при упоминании Якоба. Впрочем, тот о многом теперь говорил со скрытым пренебрежением.
   Да, как-то незаметно все изменилось. Вроде бы вот только, еще вчера, они, мальчишки, взбегали на горы с тяжелыми камнями в руках или боролись по грудь в воде, понукаемые добродушным ворчанием дядьки. Готовили дух и тело к будущим испытаниям, дышали одним дыханием, взахлеб мечтали о будущих ратных подвигах. А теперь – уже взрослые. Он, Рорик, вступил на дорогу викинга, худо ли, хорошо ли, но повел за собой корабли и воинов. Альв все еще медлил, словно выжидал чего-то. Все время оставался дома, отговариваясь неотложными хлопотами. Вот и в этом набеге его не было рядом.
   Честно говоря, Рорика тревожил брат.
   Он знал, воины его дружины давно уже поговаривают, что младший ярл больше любит торговать, чем сражаться. Наступать горлом из-за двух-трех лишних монет – тут он действительно Ловкий. Нет, его не обвиняли в трусости, хвала Одину Победителю и Тору Громометателю, в роду владетелей Ранг-фиорда трусов никогда не было! Но ярл Альв явно предпочитал присматривать за большим хозяйством Ранг-фиорда, чем ходить в далекие викинги. Это заметили. «Конечно, брату не мешало бы поменьше думать о наживе и побольше – о доблести!» – мысленно соглашался Рорик. Но до сих пор не придумал, как сказать брату, чтобы тот не обиделся. Все-таки младший брат, любимый брат. И слишком обидчивый…

* * *

   – Ты знаешь, Якоб, и все знают, что мой отец был знаменитым конунгом, водил в набеги не только свою дружину, – начал Рорик, – остальные ярлы побережья с охотой шли под его рукой со своими ратниками. Мой дед, Рорик Гордый, тоже был морским конунгом, тоже водил за собой много воинов и кораблей…
   – Да, это так.
   – Ты знаешь, дядька, я могу сражаться не хуже их, могу биться с утра и до вечера двумя мечами, у меня хватает дыхания бежать или грести сутками напролет, я могу потягаться в перетягивании каната с самим Агни Сильным, а это мало кто может… Но чего я добился? Великан Виндлони, Хозяин Морозов, уже увел на север семнадцатую зиму моей жизни, а где моя слава? Где песни скальдов, сложенные о моих походах, где богатая добыча, при виде которой остальные ярлы начинаю жевать собственные бороды от зависти?
   – Да, чтобы были песни, нужны подвиги. Чтобы взять большую добычу, нужно разорять богатые гарды, – подтвердил Якоб.
   – Вот именно! Нужно! А с какими силами идти на приступ к крепостным стенам? С тремя драккарами и полутора сотнями воинов? Ты знаешь, весной ярлы побережья, объединяясь для очередного набега, выбрали морским конунгом не меня, а Энунда Большое Ухо. За ним пошли.
   – Энунд – старый и опытный воин. Он прошел много водных дорог, и до сих пор жив, здоров и удачлив. Дружина Большого Уха никогда не возвращается без богатой добычи.
   – Слишком неторопливый!
   – Неторопливый? – удивился скальд. – Нет, я бы не сказал. Осторожный – да. Он знает, что осторожность не мешает человеку быть храбрым, когда дело доходит до звона мечей.
   – Пусть так! Опытный и осторожный! – фыркнул Рорик. – Может, ты в силах точно определить, где кончается осторожность и начинается трусость? Я не хочу сказать плохого про ярла Энунда, но я слышал, он даже заплатил за проход по Иленю мимо гарда Юрича конунгу Харальду. Заплатил, понимаешь? Хотя, испокон веков было так, что водные дороги Мидгарда принадлежат всякому, кто имеет смелость по ним ходить!
   – Так вот, что тебя тревожит, вот почему ты не спишь ночами… – насмешливо протянул Якоб-Скальд. – Тревожишься, не обеднел ли Энунд, заплатив за проход по Иленю Харальду Резвому! – старик еще больше сморщил лицо, радуясь удачной шутке.
   Рорик мгновенно вспыхнул от гнева, выпрямился еще больше, хотя, казалось, и так сидел прямо. Раздувая ноздри, с шумом вдохнул и выдохнул воздух, сразу напомнив старому Якобу своего деда, которого не зря когда-то прозвали Гордым.
   Свирепые курши, дикие жители приморских лесов восточного побережья, насадили Гордого на длинный кол, смазанный салом, в отместку за свои сожженные села. Храбрый был воин, так и умер с выпрямленной спиной…
   Рорик злился не долго. Снова покосился на дядьку, примирительно покрутил головой.
   Старик знал, что его воспитанник умеет успокаиваться так же быстро, как вспыхивать. Рассудительность в крови у владетелей Ранг-фиорда. Второй его воспитаник, Альв, просто образец рассудительности, вот у кого бы ее убавить…
   – А ты бы не заплатил? – спросил старик. – У Харальда Резвого сильная дружина, он собирает богатую дань с окрестных земель. Он сам решает, пропустить через свои земли других ярлов или пусть ищут обходные дороги. Все честно – или плати, или иди в обход. Ты же знаешь, так делает не только Харальд, испокон веку ведется, что каждый ярл – хозяин в своих владениях. Многие владетели земель богатеют от проходных пошлин…
   – Я бы – не заплатил! – отрезал Рорик. – Помнишь, ты сам мне рассказывал, как Харальд убил моего отца Рагнара, с которым они вместе захватили гард Юрич и сел вместо него на княжий стол.
   – Это был честный бой на равном оружии, где выигрыш победителя – владение Юричем, – сказал скальд. – Твой отец Рагнар, пируя сейчас в Асгарде за столом Одина, наверняка не сказал ни разу, что Харальд нечестно убил его и против договоренности стал владетелем лесного гарда.
   – Я не о том! – отмахнулся Рорик. – У меня нет зла против Харальда, хотя я, конечно, при случае убью его. Но почему он собирает пошлину за проход не только с купцов? Почему воины, идущие набегом на южные земли, тоже обязаны платить ему пошлину? С каких это пор ратников приравняли к купцам?
   – С тех пор, как это стали его земли. А главное – с тех пор, как у него скопилось достаточно сил, чтобы защитить их от любого вторжения, – спокойно ответил старик.
   Они замолчали, глядя на угли. Но ярл знал, что разговор не закончен. Не будь Якоб Якобом, если не добавит что-нибудь нравоучительное. Дядька – такой. Впрочем, на его мудрость можно было положиться, старый скальд многое знал о жизни.
   Жалко, что Всеотец-Один, наделяя избранных медом поэзии, все-таки обнес Якоба, оставил ему разве что малую каплю. Рорик давно понял эту тайную боль наставника – быть причастным, но не уметь самому. Его единственный знаменитый стих – «Песня о Рагнаре, Победителе Великана», по совести говоря, вспоминали только из-за красочного, небывалого описания клыкастого великана. Да, поскупился Один – Якоб-скальд не был известен среди других певцов-скальдов своими песнями. Зато чужие фолки и драппы сохранял в своей смоляной голове, тронутой инеем прожитых лет, словно высеченные на камнях. Иногда, под настроение, долгими зимними вечерами у очага, он мог начать декламировать древние висы и закончить только к утру, так и не вычерпав память до дна.
   Тоже ведь жажда славы! – усмехался про себя молодой ярл. Но – другой славы…
   – Вождь – это не только тот, кто умеет сражаться лучше других, – вдруг заговорил Якоб. – Вождь – это тот, кто ведет за собой людей так, чтоб они не сомневались в победе. Чтоб всегда верили – если победы все-таки не случилось, значит, боги оказались неблагосклонны, а если победа достигнута – к ней привел вождь! Понимаешь, в чем разница? Победа – твоя, поражение – воля богов, вот во что должны верить твои ратники! Слава, ты говоришь… Слава придет сама… Людская молва быстро раздует до небес твои подвиги, если, конечно, ей в этом немного помочь… – старик задумчиво усмехнулся, как будто вспомнив что-то свое, давнее.
   Рорик кивнул:
   – Это я понимаю.
   – Нет, не понимаешь! Твой дед понимал это и твой отец понимал! Поэтому они и были великими морскими конунгами! Энунд Большое Ухо заплатил Харальду, пожертвовал малым ради большого. Вождь всегда должен жертвовать чем-то. Пусть Харальд подавится его пошлиной, воистину, только боги знают, каким скупым может стать человек, когда его кровь к старости начинает остывать. Но Энунд вернется с добычей и славой, и как думаешь – кого ярлы выберут конунгом в следующую весну?
   – Ты говоришь, как старая баба, что подсчитывает в конце зимы оскудевшие припасы!
   Старик прав, конечно, во многом прав, понимал молодой ярл. Но такая нравоучительная правота только злит. Якоб, выходит, все понимает, а он, ярл и воин, остается этаким несмышленышем. «Да и скальд-то он совсем посредственный, способный только перепевать чужие песни, как бесплодная баба, что может нянчить только чужих детей!» – раздраженно подумал он.
   Но все-таки хватило ума не сказать это вслух.
   – Пусть так! – Якоб нарочито проигнорировал его гнев. – Ключница, подсчитывающая припасы на исходе зимы, знает, что холода могут затянуться, а ей нужно прокормить много голодных ртов. Так и вождь должен все считать! Конунг, который идет за славой, – все равно ведет своих людей к золоту. Впрочем, вам, молодым, это еще не понятно. Может, это и к лучшему… Рассудительные обустраивают этот мир сокровищницами и погребами, зато безумцы – расширяют его просторы! Так часто говорил твой дед Рорик Гордый… Не тревожься, сынок, твое время еще придет, я знаю. Ставлю свое золотое ожерелье с восьминогим Слейпниром, летающим конем Одина, против деревянных бус – ты еще будешь великим конунгом! Пусть только время добавит тебе спокойствия, а набеги – военного опыта. Дед Рорик и отец Рагнар, пируя с эйнхириями в чертогах Одина, еще поднимут за твои победы немало чар с хмельным молоком божественной козы Хейдрун.