Страница:
Следующий день был воскресный, в первой половине никаких мероприятий не намечалось, магазины закрыты, и они проснулись поздно. Скинув с себя простыню, Елена лежала вся в поперечных полосах – солнце, тень, солнце, тень – и чувствовала себя римлянкой. Ее рука с ярким маникюром поглаживала плоский живот.
Что-что, а фигура у нее была отличная: талия, бюст, бедра, она любила упираться в них ладонями. Игорь тоже проснулся.
– Ну? – сказала она. – И лучше б тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – Она соединила руки перед животом.
Он уже было потянулся за сигаретой, обнажив клок волос под мышкой, но вместо этого снял очки, положил их на тумбочку и, перегнувшись, стал целовать ее руку, носом отодвинув ее, целовал живот, напрягавшийся и вздрагивающий под поцелуями, а она гладила мускулистую его спину, на которую с ее живота перепрыгнули солнечные полосы, гладила плечи, перебирала пальцами по позвоночнику и все сильней, сильней прижимала его к себе, уже с пересохшим ртом, страстно зажмуренными глазами, один раз больно укусила в плечо. Матрас действительно пружинил отлично, она не ошиблась, и все в этот раз было хорошо. Вспотевшие, обессиленные, они отдыхали. Елена никогда не давала понять Игорю, что не единожды оставалась разочарованной, но он не мог не чувствовать, и потому ее слово в доме было решающим. А у него такая спортивная фигура, развитая мускулатура, рост. Более опытная ее подруга, Алина, имевшая, как замечала Елена, определенные виды на Игоря, объяснила ей, не стесняя себя в словах, что у мужчин высокого роста не редкость монашеское сложение. Но сейчас, на чужом матрасе, столько и стольких перевидавшем, все было хорошо.
– Ну, – сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. – И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – И она вновь повторила свой жест.
Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.
– В конце концов, – он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, – в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас – конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное – это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.
На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи – полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:
– Нет бы с вечера предупредить!
И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:
– Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.
Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках – европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.
Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.
Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.
Трубку взял мальчик:
– А мама в больнице.
В какой больнице, где – спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:
– Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.
И объяснила, что и когда можно завтра приносить.
Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:
– Поздравляю… – И неуверенно выговорил: – Мама.
Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.
Все – розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.
– Четыре сто! – повторяла Елена. – Одно могу сказать: мы ничего не жалели.
Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из приличия. Но ничего, встречать будут с цветами.
И настал день, когда они привезли пеленки, распашонки, чепчик, розовую ленту, одеяло, словом, все, что требовалось маленькому человеку, передали и сидели, ожидая. Игорь то сидел, то ходил. Нянечке или сестре, тому, кто вынесет, полагалось за мальчика дать больше, за девочку – меньше. Но это была их дочь, и он решил уплатить, как за мальчика.
И вот наконец раскрылась дверь, выплыла нянечка в белом халате с запеленутым младенцем на руках, за ней – эта женщина. Приоткрыли, не дыша, уголок одеяла, что-то беленькое, безбровое спало, нос пуговкой, губки бантиком, на кого похожа – невозможно понять. Игорь поспешно сунул деньги в карман белого халата, и нянечка умело, ловко «вложила сверток «папаше» в напрягшиеся руки.
Машину вела Елена; женщина с букетом дешевых цветов, Игорь с ребенком – сидели сзади. Он так напрягал руки, что у него и на другой день болели мышцы. И хотя почти все у них было готово для кормления: и бутылочки, и соски, а в коридоре ждала высокая немецкая коляска, само собой решилось, что на первое время ребенка все же повезут не домой, а к этой женщине, она сама это предложила, опасно сразу отнимать от груди. Но минула неделя, две, три, надо было решаться. В условленный день – как раз это было воскресенье – приехали. Уже у двери пахло сдобой. Вся раскрасневшаяся от плиты, в домашнем легком халатике, с круглыми налитыми руками, она открыла им. Она пополнела после родов, но казалась помолодевшей. Дети, оба с перепачканными сахарной пудрой носами, ели горячие булочки.
И, как выпеченную ею сдобную булочку, женщина подала им туго спеленутого ребенка, умело, бесстрашно держа на одной руке, другой только придерживая головку. Елена была в нарядном итальянском шелковом платье и как-то инстинктивно отстранилась в первый миг. У девочки заметно округлились щечки, даже что-то шелковое золотилось на месте бровок, и женщина поворачивала ее и так и эдак, явно гордясь. А дети, перестав есть, смотрели. И смотрел со стены увеличенный, плохо подретушированный портрет покойного мужа этой женщины, он выглядел намного моложе ее.
Елена не очень уверенно взяла ребенка на руки, и то ли от незнакомого запаха французских духов или оттого, что непривычно себя почувствовала, девочка открыла мутные, в поволоке сна, глаза, подвигала, зачмокала губенками.
– Катенька! – позвала Елена ласково. – Катенька…
Ребенок надулся, стал красным и захныкал.
– Есть хочет, – сказала женщина и, намочив в своем рту, сунула пустышку в рот девочке. «Что вы делаете! – едва не вскрикнула Елена. – Рот – источник заразы…»
Девочка зачмокала, зачмокала сладко, круглое колесико вздрагивало перед носом.
Они ушли в соседнюю комнату, и там женщина в последний раз покормила ребенка и дала им в дорогу бутылочку сцеженного молока. Простились по-хорошему.
– Идите Ляльку проводить, – позвала женщина.
Но дети отчего-то не вышли, затаились беззвучно.
И вот девочка наконец в своем доме, в своей кроватке, где все для нее приготовлено.
– Я не могла видеть, как она из своего рта сует соску нашему ребенку в рот, – возмущалась Елена. – Слава Богу, избавились.
Впервые в этот день она кормила из своих рук свое дитя. Но смущал пристальный взгляд девочки. Это был совершенно осмысленный, не детский взгляд, потемневшими синими глазами она строго смотрела в лицо Елены, разглядывала ее, как бы не узнавая. И когда поздним вечером, много раз перепеленав за это время, наконец удалось им укачать ребенка, у обоих болели спины, и, кажется, они еще никогда так не уставали на работе.
Елена присела в спальне к трельяжу, большим гребнем водила по волосам ото лба, от корней, это всегда действовало успокаивающе. И сначала невнимательно, а потом пристальней вгляделась в себя. Впервые ее лицо не понравилось ей. Кожа была сухая, она трогала ее пальцами, разглаживала, и в косом свете, когда поворачивала голову, видны были какие-то бугры и неровности. Усохшая кожа, усыхающее лицо. И увидела мысленно эту женщину, пышущую здоровьем, налитые руки ее.
Перестирав гору намоченных пеленок – нет, так она в старуху превратится, немедленно нужна помощь, – Елена, прежде чем лечь, наложила на лицо самую сложную, самую питательную маску из тех, что были ей известны.
Но хотя вокруг сплошь вырастали искусственники без забот и хлопот, у них искусственное кормление не налаживалось. Она знала семью, где ребенок родился недоношенным, его держали в институте под специальным каким-то прозрачным колпаком, а родители в это время уехали в Ниццу, выпала такая возможность, вернувшись, получили здорового ребенка, он уже школьник сейчас. А их ребенок не только не поправлялся, хотя куплены были чудесные весы, а худел день ото дня, приходил врач, приходила медсестра, Игорь часами носил девочку на руках, она корчилась, ночь превращалась в ад, и подымалась Елена с чугунной головой.
Кончилось тем, что она позвонила этой женщине, она готова была увеличить плату, готова была на унижения – нет, нет и нет!
– Ты бы слышал, как она со мной разговаривала! – не могла пережить Елена. – И это после всего, что мы им сделали. Лимоны из Греции привезли…
– Ужасно, ужасно!.. – По телевизору показывали финал теннисного матча, разыгрывался «Большой шлем», призовой фонд что-то около миллиона долларов. Игорь весь был в телевизоре. – Ужасно… Сколько волка…
– Но мы так к ней относились! Кормить всю ораву… Ничего не ценится.
– А-а-а! – застонал Игорь, схватясь за голову: Беккер проиграл решающий гейм. – Один неверный удар! Прости… Да, кстати, я забыл совсем, я срочно еду в Германию, черт бы их побрал!
«А я?» – чуть не вырвалось у Елены, впервые он ехал без нее.
– Что там такое? – спросила она безразличным голосом.
– Да, в общем… – Он снял очки, пальцами, сводя к переносице, долго, тщательно протирал углы глаз. – В общем, довольно любопытная штука. Съезжается масса народу отовсюду, доклад от нас предстоит делать мне. И даже проглядывают некоторые перспективы.
– Выключи телевизор, – не выдержала Елена. Там мелькала дурацкая реклама. – Надолго?
– Неделя. Максимум – десять дней. Напиши мне все твои координаты.
– Какие координаты?
– Размеры, я имею в виду.
– А ты не знаешь?
– Только на ощупь, – видя ее предгрозовое настроение, пытался он пошутить. – Все ЦУ – на бумаге.
Он явно был рад скрыться, сбежать от всего этого содома. А она остается. Вот что такое мать и что такое отец.
На второй или третий день после его отъезда Елена от безысходности позвонила вечером подруге. Подошел муж. Он лет на пять моложе. У Алины голос низкий, обволакивающий, грудной, веет от него покоем и уютом, голос для долгого-долгого разговора. А у этого, как у молодого петушка, – тонкий, резкий, сипловатый.
– Алина уехала! – радостно возвестил муж, ее поездки он воспринимал как победу.
Куда? Какой-то конгресс математиков. В Германии. Какое, собственно говоря, она имеет отношение к математикам? Пригласили в качестве переводчика. Очень престижное предложение. И даже проглядывают определенные перспективы.
О-о, идиот! Елену ошпарило догадкой. Этот кретинчик, которому изменяют со встречным и поперечным, верит всему, что ему Алина ни поднесет. Но где ее глаза были? То-то Игорь припрыгивал перед телевизором, за голову хватался, чтобы сказать как бы между прочим: «Да, кстати, я срочно еду в Германию, черт бы их побрал!» Как она фальшь не уловила в его голосе? Как не увидела по глазам его лгущим, которые он так старательно начал прочищать? Он же не умеет лгать. Нет, ее просто поразило слепотой. Когда это бывало, чтобы визы оформляли в один момент? Он что, министр иностранных дел? Значит, задолго, втайне от нее плелось.
Ах, змея! Вот именно в такие моменты, когда женщина беременна или кормит и ночей не спит, вот в это время все и случается в семье. Мать-умница учила ее: самая близкая подруга – твой смертельный враг.
Это была ужасная ночь. С вечера полил крупный дождь, казалось, град стучит по подоконнику, ребенок беспокоился, хныкал, то и дело она покачивала его. И ходила, ходила по комнате, освещаемая синими вспышками молнии, как безумная. Так тайно сговориться! А может быть, они уже встречались? Нет, это бы она почувствовала.
Тем сильней тянуло их друг к другу, потому что – нельзя, она мешает. А потом в самолете, рядом. Вино. Впрочем, ему полагается первый класс. Да какое это имеет значение, когда в гостинице они – вместе. Елена застонала. От ее стонов застонал ребенок в другой комнате. Она трясла кроватку, а ее самое трясло.
Она могла себе представить, что там происходит, как там было, если столько времени оставалось запретным, а тут вырвалось. «Мы с тобой лен-неделен», – любила признаваться ей Алина. И с этой дрянью она советовалась. Разумеется, Игорь не упоминался, разговор шел вообще о мужчинах. Но эта мерзавка поняла, чье монашеское сложение ее беспокоит. И уж она постаралась открыть ему радость жизни, над ним расцвело небо в алмазах. И говорила дураку, ничего не понимающему, что так, как с ним, никогда еще в жизни ни с кем не было, она даже представить себе не могла, что так бывает… И тот вырастал в собственных глазах, подсознательно-то он всегда чувствовал свою ущербность, а тут такие признания! Похвалами, похвалами привязывают к себе мужчину, делают его рабом.
Было три часа ночи. И там – ночь. А она прикована, связана по рукам. И он, зная…
Ну, не подлость это?
Ребенок уже не плакал, изредка доносился жалобный писк.
– Ну, что, что тебе, мучительница? – Она полезла рукой, пеленка была мокрая и теплая. А когда распеленала, руку обожгло, тельце огненное, девочка горела, слабо хныкала, не разлепляя глаз.
И суеверный ужас объял ее. Это за ее грешные мысли, за то, что не любила, не радовалась, тяготилась дитем. Едва прикрытую сухой фланелевой пеленкой, чувствуя сквозь нее жар, страшась поставить термометр, носила девочку по комнате, бегала с ней.
«Неотложная помощь» приехала нескоро, врач после бесконечных вызовов придремал в машине, был заспанный, разило от него табачищем. Он дал несколько советов (это была неотложка для взрослых), главное – пить, пить и пить, не пьет – капать пипеткой. Елена смотрела на него с ненавистью. Через занято, занято, занято пробилась в поликлинику, вызвала районного врача и, пока ждала, то и дело подкрадывалась к кроватке – заснула? дышит? – молила: «Господи, не отнимай! Я гадкая, грешная, но не отнимай!» И вспыхивала ненависть к мужу. Он там в это самое время, там… И гнала от себя грешные мысли. Наконец раздался звонок. Она не видела себя, когда кинулась открывать двери, но вид ее был страшен.
– Доктор, мы заждались уже…
Это был не доктор. В дверях стояла та женщина.
– А я шла мимо, дай, думаю, попроведаю…
Не глядя в глаза, она достала из кошелки домашние тапочки, чистый ситцевый халатик, выглаженный передник, словно знала, на что шла. Ни о чем не спрашивая, первым делом помыла руки, переоделась, тогда только прошла к девочке, взяла из кроватки, прижала к себе: «Прилетели гулюшки-и…»
– Я тогда побегу за врачом в поликлинику, я ее в шею притолкаю, – словно бы спрашивала у нее разрешения Елена. И не причесавшись, только повязав голову платком, поспешно одевалась..
Когда наконец пришла врач и медсестра с ящичком за ней следовала, в доме сильно пахло яблочным уксусом, протертая вся уксусом с водой, покормленная грудью, девочка уже не горела так. И все дни болезни эта женщина оставалась с ней, не спускала ребенка с рук, у Елены в ушах звенело от «Прилетели гулюшки-и».
– Вы мне ее окончательно избалуете, – заискивала Елена, не зная чем ублажить. Но та сказала убежденно:
– Она слабая, силенок мало, ей самой не справиться. Ее прижмешь, ей сил и прибудет. Ребенок при матери быстрей любую болезнь одолевает.
Как успевала она и домой сбегать к своим детям, как справлялась, Елена боялась спросить, страшилась потерять ее. Она готова была теперь на любую плату. И только повторяла:
– Это счастье, что у вас молоко не пропало, это просто такое наше счастье…
Женщина сказала неохотно:
– Где ж ему пропасть, когда рожают, а молока нет. Вот у нас в подъезде девочка, совсем молодая…
Елена забеспокоилась:
– А она вполне здорова? Теперь повсюду этот ужасный стафилококк. Это передается.
Женщина промолчала.
– А Катеньке будет хватать молока?
Спросила и ждала, вот сейчас все решалось.
– Я когда своих кормила, мне прикармливать носили.
И она взяла девочку к себе, где двое, там и трое. Взяла пока что, там видно будет.
К приезду Игоря – а он таки задержался на несколько дней, как она и предполагала, – в мыслях Елены и в доме был полный порядок. Как ни в чем не бывало она поехала встречать его в Шереметьево, выглядела прекрасно, он вышел один, очень родственный, поцеловались, но краем глаза успела Елена заметить, как мелькнула в толпе шляпка этой дряни. Домой машину вела она, а он рассказывал о конгрессе, как их принимали: «Какая жалость, что тебя не было!» – а она видела, как он трусит, нашкодивший, в зеркале ловила испуганный его взгляд.
– Что же ты о Катеньке не спросишь?
– Да, как наша девочка? – спохватился он.
А ей даже имя его неприятно было произнести. Но она владела собой. Она рассказала о том, что ей пришлось пережить одной.
– Почему же ты не позвонила? Я бы…
– Ну, зачем? У тебя такая ответственная поездка, такие встречи… – Тут Голос ее чуть было не сорвался, но она справилась. Она выглядела мужественной и кроткой.
Можно представить, как бы там расценили, если бы раздался ее звонок, что говорилось бы.
– Я ей чудные подарки привез. Впервые покупал не только тебе, но и…
Елена прервала его на полуслове, она не сомневалась, что подарки покупались не только ей, даже в первую очередь не ей, а что ей купить, ему рекомендовали.
Она резко обошла справа допотопного вида «Москвич» с огромной корзиной на верхнем багажнике; занял левый ряд и трюхает потихоньку седой старик-дачник. И, обгоняя, повертела пальцем у виска, чтоб он видел, дала себе волю, затем резко газанула, оставив его позади.
Она сказала, что девочка опять временно находится у этой женщины, и не было заметно, что известием этим Игорь убит. Зато в доме к его приезду все сияло чистотой. И даже блинчики с мясом, его любимые, она заставила себя напечь. Тем временем он разложил подарки, и она увидела на тахте платье, привезенное ей.
Старушечье, длиннополое, размера на два больше. Только женщина могла так унизить, ох, сколько было в этом яду, у нее щека вспыхнула, как от пощечины. Но она владела собой, ее торжество было впереди.
Всю их совместную жизнь она одевала его, она знала, какой ему нужен костюм, выбирала галстуки, носки к галстукам. И вот одели ее… Даже он, увидев рядом с ней это платье, испугался, что-то начал соображать.
– Бедный мой, – смирила себя Елена, и голос ее звучал ангельски. – Как жаль, что тебе не с кем было посоветоваться. Но ничего, его возьмут в комиссионке… На рынке где-нибудь… Там есть такие. Для колхозников… Не расстраивайся, дорог не подарок, дорога любовь.
Но спать легли врозь. Она сослалась на некоторые обстоятельства, от всех волнений у нее нарушилась функция. Она не была безгрешна, при таком муже, у которого вся сила ушла в икры ног, и от святой смешно требовать. Совесть ее была чиста. Да и кому от этого хуже? Но то были чужие мужья, а этот – ее собственный.
И сознавать себя нежеланной, чтобы тебя с кем-то сравнивали…
Однажды они возвращались от Катеньки. Теперь, если везли игрушки, то всем троим детям, Елена слишком была заинтересована, осложнилась вся ее жизнь. И вот на площади Дзержинского, ныне – Лубянке, когда они разворачивались вокруг оббитого со всех сторон пьедестала, с которого свержен «железный Феликс», она различила впереди знакомую «Ауди» вишневого цвета. И номер был его. Поравнялись. Сквозь затемненное стекло Елена узнала лысую макушку, утонувшую в подголовнике, нос клювом, рука с огромным перстнем на руле, в заднем, опущенном стекле – слюнявая морда бульдога. Так он всегда ездил, с бульдогом на заднем сиденье.
– Куда ты гонишь! – раздраженно одернула она мужа, – Хочешь, чтоб нам правое крыло ободрали? Не сворачивай на Пушкинскую, поедем по Тверской!
Они следовали за вишневой «Ауди». Елена догадывалась, где он остановится. От ювелирного магазина отъехала «Вольво», и он стал на ее место.
– Давай припаркуемся. Я видела здесь дешевые клипсы. Очень миленькие. Здесь бывают.
Из «Ауди» вылез пожилой господин в светло-голубом полотняном костюме, запер машину, оставив бульдога в ней, и, сильно хромая, весь переламываясь при ходьбе, отчего казался еще меньше ростом, пошел к дверям магазина, опираясь на палку.
– Ну что ты никак не припаркуешься? – нервничала Елена.
– Где?
– Да вон, рядом с «Москвичом».
– Туда не втиснешься.
– Пусти меня за руль, если ты не можешь.
Но на их счастье отъехала «Волга», они успели стать, опередили уже нацелившегося было японца, который властно сигналил.
Когда они вошли в магазин, мужчина в светло-голубом костюме что-то высматривал в глубине отделанного черным бархатом прилавка под стеклом и продавщица, молодая пышечка, ласково советовала ему. У прилавка толпился народ, но он вел себя так, словно в магазине был один он, и продавщица обслуживала его, вся она была – внимание. Пальцем лимонного цвета он показал, продавщица выдвинула бархатный прилавок, взяла коробочку. На красном атласе – изумрудный кулон тончайшей работы.
Продавщица приложила его к себе, и удлиненная изумрудная капелька сверкнула на ее груди.
– Ах, какая прелесть! – громко восхищалась Елена. – Ты посмотри, Игорь.
Игорь смотрел на продавщицу, но она сумела перевести его взгляд:
– Такая вещь украсит любую женщину!
Лысый затылок повернулся, большие, в темной оправе очки (сначала он без очков рассматривал украшение на продавщице, потом очки надел) сердито уставились на Елену, зрачки были увеличены сильными стеклами.
– У вас прекрасный вкус, – мило улыбнулась Елена.
Она хотела, чтобы Игорь запомнил это лимонного цвета старое лицо человека, который зло глянул на нее, запомнил этот изумрудный кулон.
В машине она сказала безмятежно:
– Знаешь, кому это покупалось? – И как ни в чем не бывало назвала бывшую свою подругу: – Алине.
Игорь вздрогнул.
– Вот этот хромой старик?
– Что ж – хромой? Не его вина, возможно, туберкулез кости. – Елена как бы ничего не замечала. – Это давний-давний, многолетний ее любовник. При ее профессии…
Бывают групповые поездки, но бывают… Если переводчик «Интуриста» сопровождает значительное лицо… Возможны любые услуги… Не дергай машину! Я ничего не хочу сказать, но мы – взрослые люди, исключить тоже нельзя. А может, и входит в обязанности. За отдельную плату. Работа на два счетчика. Что ты так тормозишь?
Хочешь, чтобы нам врезались в багажник? Я не испытываю такого желания. Но этот – постоянный ее любовник.
В пятницу Игорь сказал, что ему на целый день надо ехать в Дубну, на работе его не было, вернулся поздно, и Елена увидела то, что и ожидала увидеть – перекошенную его рожу. Эта идиотка, конечно, надела изумрудный кулон.
Почти до девяти месяцев девочка фактически находилась у этой женщины. Ее брали, отдавали, забирали к себе на выходные, но грудное молоко в этом возрасте – залог будущего развития. Однако слышать, как ее дочь называет чужую женщину мамой, а ее нет-нет да и назовет тетей (женщина страшно сердилась: «Это мамочка твоя, мама!» – «Тетя», – повторяла девочка ласково), – всему этому должен был прийти конец.
Катенька росла крепкой, ножки прямые, но вот странность: и она, и Игорь – темноволосые, Игорь почти черный, а у девочки – чудные золотистые локоны. Елена знала, со временем дети темнеют, но, вглядываясь, замечала в ней черты этой женщины, скорей даже не черты, а общее выражение. И запах! Она целовала макушку дочери и чувствовала от ее волос запах этой женщины.
Нашли приходящую няньку, с рекомендацией, пожилую, положительную, в Москве это стало практически невозможно, все жаловались на жизнь, а няньку ребенку не найдешь ни за какие деньги. Но тут просто повезло. Позже стали выясняться недостатки: говорлива. И все о болезнях, о лекарствах – «Вы принимаете такое-то лекарство? До него я ужасно мучилась приливами…» – «Помилуйте, – оскорблялась Елена. – Мне-то зачем его принимать?».
И вот наконец поехали забирать Катеньку. Все вещи – а набралось их много – Игорь снес к машине и там ждал, а Елена вместе с этой женщиной собирала Катеньку. Но дети почувствовали, мальчик неотступно ходил за матерью.
– Мам, зачем Катьку отдаешь? Не отдавай, мы с Веркой несогласные.
Голос грубый, чтоб не зареветь.
Мать собирала забытые вещи, девочку Елена одевала сама:
– Мы сейчас в зоопарк поедем, птичек посмотрим…
И вновь раздавалось:
– Катьку, говорят тебе, не отдавай! Несогласные мы!
И даже Елене стало не по себе, когда услыхала, как в другой комнате, наверное, портрету мужа говорила эта женщина:
– Небось и ты меня осуждаешь? Уж как тебя начальство любило, и все на тебя же свалили, чтоб не отвечать за тебя, не платить: выпивши, мол, был. Встретимся, ты меня, Вася, там не ругай.
Новая нянька приезжала на метро, пила чай, остывала некоторое время, чтобы горло после горячего не простудить, и за ручку они отправлялись гулять. Как вскоре выяснилось, была она сильно близорука, и Елена одевала девочку во все яркое.
Минул, наверное, месяц или полтора, когда вдруг пришла эта женщина. Елена сразу узнала ее звонок. Было обеденное время, нянька кормила девочку на кухне, и дверь туда была закрыта.
– Вот… рейтузики… забыли.- И Елена поняла, кого она высматривает, надеется увидеть. – Тогда длинноваты были, а теперь, наверное, в самый раз.
Как девочка услышала ее голос на кухне за закрытыми дверями, да еще в то время, когда ей сказку читали напевно, как слезала она с этого высокого стула, на который ее обычно усаживали, сама она влезть боялась, но она вдруг появилась в коридоре. Ходить она только училась, хватаясь ручонками, сделала шаг от стены, еще шаг, вцепилась в кофту на груди и так стояла, держась сама за себя, стояла и смотрела на эту женщину хмурыми глазами. А та смотрела на нее. И опять Елена увидела, как они похожи. Не столько даже лицами, как выражениями лиц.
Больше женщина не приходила. Но временами Елене чудился все тот же ее запах от волос, от головки дочери. Она с пристрастием допрашивала няньку, та – в обиду: «Я – верующая!» И при этом крестилась.
И вот однажды Елена раньше времени возвращалась с работы и еще издали услышала в скверике взвизги и смех дочери. Так мог радоваться только счастливый, здоровый ребенок. Ей захотелось незаметно подкрасться, подхватить дочь на руки и смеяться с ней вместе, чувствовать ее дыхание на лице.
Был чудный сухой осенний день, прощально грело солнце, и в ярком своем комбинезоне, раскрасневшаяся, Катенька обсыпала себя желтыми осенними листьями и припрыгивала, как зайчонок, и заливалась радостно. А на скамейке перед ней сидела не нянька, а эта женщина. И счастье, которое Елена сейчас видела, полоснуло ее по глазам. Она подошла, не сказав ни слова, дернула дочь за руку, повлекла за собой. И та влеклась так же молча, не смея оглядываться.
Позже, задыхающаяся, прибежала нянька:
– Я только в аптеку! Дай посижу да дай посижу… Она уж который раз приходит. А я в аптеку, больше никуда.
Под утро, светало уже, Елена проснулась от шороха, показалось, кто-то возится у наружной двери. Хотела разбудить Игоря, но вслушалась: топали детские босые ноги.
Она осторожно выглянула. За вешалкой, в самом углу, вся туда спрятавшись, девочка стояла и нюхала какую-то тряпку. Забытый давным-давно, висел там фартук этой женщины, и девочка вдыхала его запах, прижавшись к нему лицом.
– Ты что делаешь!
Ребенок вздрогнул, и задергались, задергались плечи, она что-то силилась выговорить.
– Игорь! – позвала Елена. – Игорь, иди сюда, посмотри!
Игорь прошлепал огромными ступнями по паркету на хорошо пружинящих мускулистых ногах с сильными икрами, даже полусонный тренируя их. Мягким розовым светом засияли на миг кафельные стены в туалете, и дверь закрылась.
– Эту гадость давно надо было выбросить!
Елена сорвала фартук, отнесла на кухню в помойное ведро.
Ноги Игоря, когда они легли в постель, были ледяные от метлахской плитки в туалете.
– Она преследует нас, ты понимаешь это? – говорила Елена.
– Дамы, дайте спать, – сонно из-под подушки, которой он накрыл голову, бормотал Игорь.
Еще некоторое время Елена прислушивалась. Девочка тихонько всхлипывала.
Но и когда в доме затихло, уснули все, девочка и во сне всхлипывала с дрожью.
Что-что, а фигура у нее была отличная: талия, бюст, бедра, она любила упираться в них ладонями. Игорь тоже проснулся.
– Ну? – сказала она. – И лучше б тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – Она соединила руки перед животом.
Он уже было потянулся за сигаретой, обнажив клок волос под мышкой, но вместо этого снял очки, положил их на тумбочку и, перегнувшись, стал целовать ее руку, носом отодвинув ее, целовал живот, напрягавшийся и вздрагивающий под поцелуями, а она гладила мускулистую его спину, на которую с ее живота перепрыгнули солнечные полосы, гладила плечи, перебирала пальцами по позвоночнику и все сильней, сильней прижимала его к себе, уже с пересохшим ртом, страстно зажмуренными глазами, один раз больно укусила в плечо. Матрас действительно пружинил отлично, она не ошиблась, и все в этот раз было хорошо. Вспотевшие, обессиленные, они отдыхали. Елена никогда не давала понять Игорю, что не единожды оставалась разочарованной, но он не мог не чувствовать, и потому ее слово в доме было решающим. А у него такая спортивная фигура, развитая мускулатура, рост. Более опытная ее подруга, Алина, имевшая, как замечала Елена, определенные виды на Игоря, объяснила ей, не стесняя себя в словах, что у мужчин высокого роста не редкость монашеское сложение. Но сейчас, на чужом матрасе, столько и стольких перевидавшем, все было хорошо.
– Ну, – сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. – И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – И она вновь повторила свой жест.
Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.
– В конце концов, – он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, – в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас – конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное – это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.
На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи – полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:
– Нет бы с вечера предупредить!
И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:
– Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.
Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках – европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.
Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.
Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.
Трубку взял мальчик:
– А мама в больнице.
В какой больнице, где – спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:
– Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.
И объяснила, что и когда можно завтра приносить.
Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:
– Поздравляю… – И неуверенно выговорил: – Мама.
Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.
Все – розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.
– Четыре сто! – повторяла Елена. – Одно могу сказать: мы ничего не жалели.
Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из приличия. Но ничего, встречать будут с цветами.
И настал день, когда они привезли пеленки, распашонки, чепчик, розовую ленту, одеяло, словом, все, что требовалось маленькому человеку, передали и сидели, ожидая. Игорь то сидел, то ходил. Нянечке или сестре, тому, кто вынесет, полагалось за мальчика дать больше, за девочку – меньше. Но это была их дочь, и он решил уплатить, как за мальчика.
И вот наконец раскрылась дверь, выплыла нянечка в белом халате с запеленутым младенцем на руках, за ней – эта женщина. Приоткрыли, не дыша, уголок одеяла, что-то беленькое, безбровое спало, нос пуговкой, губки бантиком, на кого похожа – невозможно понять. Игорь поспешно сунул деньги в карман белого халата, и нянечка умело, ловко «вложила сверток «папаше» в напрягшиеся руки.
Машину вела Елена; женщина с букетом дешевых цветов, Игорь с ребенком – сидели сзади. Он так напрягал руки, что у него и на другой день болели мышцы. И хотя почти все у них было готово для кормления: и бутылочки, и соски, а в коридоре ждала высокая немецкая коляска, само собой решилось, что на первое время ребенка все же повезут не домой, а к этой женщине, она сама это предложила, опасно сразу отнимать от груди. Но минула неделя, две, три, надо было решаться. В условленный день – как раз это было воскресенье – приехали. Уже у двери пахло сдобой. Вся раскрасневшаяся от плиты, в домашнем легком халатике, с круглыми налитыми руками, она открыла им. Она пополнела после родов, но казалась помолодевшей. Дети, оба с перепачканными сахарной пудрой носами, ели горячие булочки.
И, как выпеченную ею сдобную булочку, женщина подала им туго спеленутого ребенка, умело, бесстрашно держа на одной руке, другой только придерживая головку. Елена была в нарядном итальянском шелковом платье и как-то инстинктивно отстранилась в первый миг. У девочки заметно округлились щечки, даже что-то шелковое золотилось на месте бровок, и женщина поворачивала ее и так и эдак, явно гордясь. А дети, перестав есть, смотрели. И смотрел со стены увеличенный, плохо подретушированный портрет покойного мужа этой женщины, он выглядел намного моложе ее.
Елена не очень уверенно взяла ребенка на руки, и то ли от незнакомого запаха французских духов или оттого, что непривычно себя почувствовала, девочка открыла мутные, в поволоке сна, глаза, подвигала, зачмокала губенками.
– Катенька! – позвала Елена ласково. – Катенька…
Ребенок надулся, стал красным и захныкал.
– Есть хочет, – сказала женщина и, намочив в своем рту, сунула пустышку в рот девочке. «Что вы делаете! – едва не вскрикнула Елена. – Рот – источник заразы…»
Девочка зачмокала, зачмокала сладко, круглое колесико вздрагивало перед носом.
Они ушли в соседнюю комнату, и там женщина в последний раз покормила ребенка и дала им в дорогу бутылочку сцеженного молока. Простились по-хорошему.
– Идите Ляльку проводить, – позвала женщина.
Но дети отчего-то не вышли, затаились беззвучно.
И вот девочка наконец в своем доме, в своей кроватке, где все для нее приготовлено.
– Я не могла видеть, как она из своего рта сует соску нашему ребенку в рот, – возмущалась Елена. – Слава Богу, избавились.
Впервые в этот день она кормила из своих рук свое дитя. Но смущал пристальный взгляд девочки. Это был совершенно осмысленный, не детский взгляд, потемневшими синими глазами она строго смотрела в лицо Елены, разглядывала ее, как бы не узнавая. И когда поздним вечером, много раз перепеленав за это время, наконец удалось им укачать ребенка, у обоих болели спины, и, кажется, они еще никогда так не уставали на работе.
Елена присела в спальне к трельяжу, большим гребнем водила по волосам ото лба, от корней, это всегда действовало успокаивающе. И сначала невнимательно, а потом пристальней вгляделась в себя. Впервые ее лицо не понравилось ей. Кожа была сухая, она трогала ее пальцами, разглаживала, и в косом свете, когда поворачивала голову, видны были какие-то бугры и неровности. Усохшая кожа, усыхающее лицо. И увидела мысленно эту женщину, пышущую здоровьем, налитые руки ее.
Перестирав гору намоченных пеленок – нет, так она в старуху превратится, немедленно нужна помощь, – Елена, прежде чем лечь, наложила на лицо самую сложную, самую питательную маску из тех, что были ей известны.
Но хотя вокруг сплошь вырастали искусственники без забот и хлопот, у них искусственное кормление не налаживалось. Она знала семью, где ребенок родился недоношенным, его держали в институте под специальным каким-то прозрачным колпаком, а родители в это время уехали в Ниццу, выпала такая возможность, вернувшись, получили здорового ребенка, он уже школьник сейчас. А их ребенок не только не поправлялся, хотя куплены были чудесные весы, а худел день ото дня, приходил врач, приходила медсестра, Игорь часами носил девочку на руках, она корчилась, ночь превращалась в ад, и подымалась Елена с чугунной головой.
Кончилось тем, что она позвонила этой женщине, она готова была увеличить плату, готова была на унижения – нет, нет и нет!
– Ты бы слышал, как она со мной разговаривала! – не могла пережить Елена. – И это после всего, что мы им сделали. Лимоны из Греции привезли…
– Ужасно, ужасно!.. – По телевизору показывали финал теннисного матча, разыгрывался «Большой шлем», призовой фонд что-то около миллиона долларов. Игорь весь был в телевизоре. – Ужасно… Сколько волка…
– Но мы так к ней относились! Кормить всю ораву… Ничего не ценится.
– А-а-а! – застонал Игорь, схватясь за голову: Беккер проиграл решающий гейм. – Один неверный удар! Прости… Да, кстати, я забыл совсем, я срочно еду в Германию, черт бы их побрал!
«А я?» – чуть не вырвалось у Елены, впервые он ехал без нее.
– Что там такое? – спросила она безразличным голосом.
– Да, в общем… – Он снял очки, пальцами, сводя к переносице, долго, тщательно протирал углы глаз. – В общем, довольно любопытная штука. Съезжается масса народу отовсюду, доклад от нас предстоит делать мне. И даже проглядывают некоторые перспективы.
– Выключи телевизор, – не выдержала Елена. Там мелькала дурацкая реклама. – Надолго?
– Неделя. Максимум – десять дней. Напиши мне все твои координаты.
– Какие координаты?
– Размеры, я имею в виду.
– А ты не знаешь?
– Только на ощупь, – видя ее предгрозовое настроение, пытался он пошутить. – Все ЦУ – на бумаге.
Он явно был рад скрыться, сбежать от всего этого содома. А она остается. Вот что такое мать и что такое отец.
На второй или третий день после его отъезда Елена от безысходности позвонила вечером подруге. Подошел муж. Он лет на пять моложе. У Алины голос низкий, обволакивающий, грудной, веет от него покоем и уютом, голос для долгого-долгого разговора. А у этого, как у молодого петушка, – тонкий, резкий, сипловатый.
– Алина уехала! – радостно возвестил муж, ее поездки он воспринимал как победу.
Куда? Какой-то конгресс математиков. В Германии. Какое, собственно говоря, она имеет отношение к математикам? Пригласили в качестве переводчика. Очень престижное предложение. И даже проглядывают определенные перспективы.
О-о, идиот! Елену ошпарило догадкой. Этот кретинчик, которому изменяют со встречным и поперечным, верит всему, что ему Алина ни поднесет. Но где ее глаза были? То-то Игорь припрыгивал перед телевизором, за голову хватался, чтобы сказать как бы между прочим: «Да, кстати, я срочно еду в Германию, черт бы их побрал!» Как она фальшь не уловила в его голосе? Как не увидела по глазам его лгущим, которые он так старательно начал прочищать? Он же не умеет лгать. Нет, ее просто поразило слепотой. Когда это бывало, чтобы визы оформляли в один момент? Он что, министр иностранных дел? Значит, задолго, втайне от нее плелось.
Ах, змея! Вот именно в такие моменты, когда женщина беременна или кормит и ночей не спит, вот в это время все и случается в семье. Мать-умница учила ее: самая близкая подруга – твой смертельный враг.
Это была ужасная ночь. С вечера полил крупный дождь, казалось, град стучит по подоконнику, ребенок беспокоился, хныкал, то и дело она покачивала его. И ходила, ходила по комнате, освещаемая синими вспышками молнии, как безумная. Так тайно сговориться! А может быть, они уже встречались? Нет, это бы она почувствовала.
Тем сильней тянуло их друг к другу, потому что – нельзя, она мешает. А потом в самолете, рядом. Вино. Впрочем, ему полагается первый класс. Да какое это имеет значение, когда в гостинице они – вместе. Елена застонала. От ее стонов застонал ребенок в другой комнате. Она трясла кроватку, а ее самое трясло.
Она могла себе представить, что там происходит, как там было, если столько времени оставалось запретным, а тут вырвалось. «Мы с тобой лен-неделен», – любила признаваться ей Алина. И с этой дрянью она советовалась. Разумеется, Игорь не упоминался, разговор шел вообще о мужчинах. Но эта мерзавка поняла, чье монашеское сложение ее беспокоит. И уж она постаралась открыть ему радость жизни, над ним расцвело небо в алмазах. И говорила дураку, ничего не понимающему, что так, как с ним, никогда еще в жизни ни с кем не было, она даже представить себе не могла, что так бывает… И тот вырастал в собственных глазах, подсознательно-то он всегда чувствовал свою ущербность, а тут такие признания! Похвалами, похвалами привязывают к себе мужчину, делают его рабом.
Было три часа ночи. И там – ночь. А она прикована, связана по рукам. И он, зная…
Ну, не подлость это?
Ребенок уже не плакал, изредка доносился жалобный писк.
– Ну, что, что тебе, мучительница? – Она полезла рукой, пеленка была мокрая и теплая. А когда распеленала, руку обожгло, тельце огненное, девочка горела, слабо хныкала, не разлепляя глаз.
И суеверный ужас объял ее. Это за ее грешные мысли, за то, что не любила, не радовалась, тяготилась дитем. Едва прикрытую сухой фланелевой пеленкой, чувствуя сквозь нее жар, страшась поставить термометр, носила девочку по комнате, бегала с ней.
«Неотложная помощь» приехала нескоро, врач после бесконечных вызовов придремал в машине, был заспанный, разило от него табачищем. Он дал несколько советов (это была неотложка для взрослых), главное – пить, пить и пить, не пьет – капать пипеткой. Елена смотрела на него с ненавистью. Через занято, занято, занято пробилась в поликлинику, вызвала районного врача и, пока ждала, то и дело подкрадывалась к кроватке – заснула? дышит? – молила: «Господи, не отнимай! Я гадкая, грешная, но не отнимай!» И вспыхивала ненависть к мужу. Он там в это самое время, там… И гнала от себя грешные мысли. Наконец раздался звонок. Она не видела себя, когда кинулась открывать двери, но вид ее был страшен.
– Доктор, мы заждались уже…
Это был не доктор. В дверях стояла та женщина.
– А я шла мимо, дай, думаю, попроведаю…
Не глядя в глаза, она достала из кошелки домашние тапочки, чистый ситцевый халатик, выглаженный передник, словно знала, на что шла. Ни о чем не спрашивая, первым делом помыла руки, переоделась, тогда только прошла к девочке, взяла из кроватки, прижала к себе: «Прилетели гулюшки-и…»
– Я тогда побегу за врачом в поликлинику, я ее в шею притолкаю, – словно бы спрашивала у нее разрешения Елена. И не причесавшись, только повязав голову платком, поспешно одевалась..
Когда наконец пришла врач и медсестра с ящичком за ней следовала, в доме сильно пахло яблочным уксусом, протертая вся уксусом с водой, покормленная грудью, девочка уже не горела так. И все дни болезни эта женщина оставалась с ней, не спускала ребенка с рук, у Елены в ушах звенело от «Прилетели гулюшки-и».
– Вы мне ее окончательно избалуете, – заискивала Елена, не зная чем ублажить. Но та сказала убежденно:
– Она слабая, силенок мало, ей самой не справиться. Ее прижмешь, ей сил и прибудет. Ребенок при матери быстрей любую болезнь одолевает.
Как успевала она и домой сбегать к своим детям, как справлялась, Елена боялась спросить, страшилась потерять ее. Она готова была теперь на любую плату. И только повторяла:
– Это счастье, что у вас молоко не пропало, это просто такое наше счастье…
Женщина сказала неохотно:
– Где ж ему пропасть, когда рожают, а молока нет. Вот у нас в подъезде девочка, совсем молодая…
Елена забеспокоилась:
– А она вполне здорова? Теперь повсюду этот ужасный стафилококк. Это передается.
Женщина промолчала.
– А Катеньке будет хватать молока?
Спросила и ждала, вот сейчас все решалось.
– Я когда своих кормила, мне прикармливать носили.
И она взяла девочку к себе, где двое, там и трое. Взяла пока что, там видно будет.
К приезду Игоря – а он таки задержался на несколько дней, как она и предполагала, – в мыслях Елены и в доме был полный порядок. Как ни в чем не бывало она поехала встречать его в Шереметьево, выглядела прекрасно, он вышел один, очень родственный, поцеловались, но краем глаза успела Елена заметить, как мелькнула в толпе шляпка этой дряни. Домой машину вела она, а он рассказывал о конгрессе, как их принимали: «Какая жалость, что тебя не было!» – а она видела, как он трусит, нашкодивший, в зеркале ловила испуганный его взгляд.
– Что же ты о Катеньке не спросишь?
– Да, как наша девочка? – спохватился он.
А ей даже имя его неприятно было произнести. Но она владела собой. Она рассказала о том, что ей пришлось пережить одной.
– Почему же ты не позвонила? Я бы…
– Ну, зачем? У тебя такая ответственная поездка, такие встречи… – Тут Голос ее чуть было не сорвался, но она справилась. Она выглядела мужественной и кроткой.
Можно представить, как бы там расценили, если бы раздался ее звонок, что говорилось бы.
– Я ей чудные подарки привез. Впервые покупал не только тебе, но и…
Елена прервала его на полуслове, она не сомневалась, что подарки покупались не только ей, даже в первую очередь не ей, а что ей купить, ему рекомендовали.
Она резко обошла справа допотопного вида «Москвич» с огромной корзиной на верхнем багажнике; занял левый ряд и трюхает потихоньку седой старик-дачник. И, обгоняя, повертела пальцем у виска, чтоб он видел, дала себе волю, затем резко газанула, оставив его позади.
Она сказала, что девочка опять временно находится у этой женщины, и не было заметно, что известием этим Игорь убит. Зато в доме к его приезду все сияло чистотой. И даже блинчики с мясом, его любимые, она заставила себя напечь. Тем временем он разложил подарки, и она увидела на тахте платье, привезенное ей.
Старушечье, длиннополое, размера на два больше. Только женщина могла так унизить, ох, сколько было в этом яду, у нее щека вспыхнула, как от пощечины. Но она владела собой, ее торжество было впереди.
Всю их совместную жизнь она одевала его, она знала, какой ему нужен костюм, выбирала галстуки, носки к галстукам. И вот одели ее… Даже он, увидев рядом с ней это платье, испугался, что-то начал соображать.
– Бедный мой, – смирила себя Елена, и голос ее звучал ангельски. – Как жаль, что тебе не с кем было посоветоваться. Но ничего, его возьмут в комиссионке… На рынке где-нибудь… Там есть такие. Для колхозников… Не расстраивайся, дорог не подарок, дорога любовь.
Но спать легли врозь. Она сослалась на некоторые обстоятельства, от всех волнений у нее нарушилась функция. Она не была безгрешна, при таком муже, у которого вся сила ушла в икры ног, и от святой смешно требовать. Совесть ее была чиста. Да и кому от этого хуже? Но то были чужие мужья, а этот – ее собственный.
И сознавать себя нежеланной, чтобы тебя с кем-то сравнивали…
Однажды они возвращались от Катеньки. Теперь, если везли игрушки, то всем троим детям, Елена слишком была заинтересована, осложнилась вся ее жизнь. И вот на площади Дзержинского, ныне – Лубянке, когда они разворачивались вокруг оббитого со всех сторон пьедестала, с которого свержен «железный Феликс», она различила впереди знакомую «Ауди» вишневого цвета. И номер был его. Поравнялись. Сквозь затемненное стекло Елена узнала лысую макушку, утонувшую в подголовнике, нос клювом, рука с огромным перстнем на руле, в заднем, опущенном стекле – слюнявая морда бульдога. Так он всегда ездил, с бульдогом на заднем сиденье.
– Куда ты гонишь! – раздраженно одернула она мужа, – Хочешь, чтоб нам правое крыло ободрали? Не сворачивай на Пушкинскую, поедем по Тверской!
Они следовали за вишневой «Ауди». Елена догадывалась, где он остановится. От ювелирного магазина отъехала «Вольво», и он стал на ее место.
– Давай припаркуемся. Я видела здесь дешевые клипсы. Очень миленькие. Здесь бывают.
Из «Ауди» вылез пожилой господин в светло-голубом полотняном костюме, запер машину, оставив бульдога в ней, и, сильно хромая, весь переламываясь при ходьбе, отчего казался еще меньше ростом, пошел к дверям магазина, опираясь на палку.
– Ну что ты никак не припаркуешься? – нервничала Елена.
– Где?
– Да вон, рядом с «Москвичом».
– Туда не втиснешься.
– Пусти меня за руль, если ты не можешь.
Но на их счастье отъехала «Волга», они успели стать, опередили уже нацелившегося было японца, который властно сигналил.
Когда они вошли в магазин, мужчина в светло-голубом костюме что-то высматривал в глубине отделанного черным бархатом прилавка под стеклом и продавщица, молодая пышечка, ласково советовала ему. У прилавка толпился народ, но он вел себя так, словно в магазине был один он, и продавщица обслуживала его, вся она была – внимание. Пальцем лимонного цвета он показал, продавщица выдвинула бархатный прилавок, взяла коробочку. На красном атласе – изумрудный кулон тончайшей работы.
Продавщица приложила его к себе, и удлиненная изумрудная капелька сверкнула на ее груди.
– Ах, какая прелесть! – громко восхищалась Елена. – Ты посмотри, Игорь.
Игорь смотрел на продавщицу, но она сумела перевести его взгляд:
– Такая вещь украсит любую женщину!
Лысый затылок повернулся, большие, в темной оправе очки (сначала он без очков рассматривал украшение на продавщице, потом очки надел) сердито уставились на Елену, зрачки были увеличены сильными стеклами.
– У вас прекрасный вкус, – мило улыбнулась Елена.
Она хотела, чтобы Игорь запомнил это лимонного цвета старое лицо человека, который зло глянул на нее, запомнил этот изумрудный кулон.
В машине она сказала безмятежно:
– Знаешь, кому это покупалось? – И как ни в чем не бывало назвала бывшую свою подругу: – Алине.
Игорь вздрогнул.
– Вот этот хромой старик?
– Что ж – хромой? Не его вина, возможно, туберкулез кости. – Елена как бы ничего не замечала. – Это давний-давний, многолетний ее любовник. При ее профессии…
Бывают групповые поездки, но бывают… Если переводчик «Интуриста» сопровождает значительное лицо… Возможны любые услуги… Не дергай машину! Я ничего не хочу сказать, но мы – взрослые люди, исключить тоже нельзя. А может, и входит в обязанности. За отдельную плату. Работа на два счетчика. Что ты так тормозишь?
Хочешь, чтобы нам врезались в багажник? Я не испытываю такого желания. Но этот – постоянный ее любовник.
В пятницу Игорь сказал, что ему на целый день надо ехать в Дубну, на работе его не было, вернулся поздно, и Елена увидела то, что и ожидала увидеть – перекошенную его рожу. Эта идиотка, конечно, надела изумрудный кулон.
Почти до девяти месяцев девочка фактически находилась у этой женщины. Ее брали, отдавали, забирали к себе на выходные, но грудное молоко в этом возрасте – залог будущего развития. Однако слышать, как ее дочь называет чужую женщину мамой, а ее нет-нет да и назовет тетей (женщина страшно сердилась: «Это мамочка твоя, мама!» – «Тетя», – повторяла девочка ласково), – всему этому должен был прийти конец.
Катенька росла крепкой, ножки прямые, но вот странность: и она, и Игорь – темноволосые, Игорь почти черный, а у девочки – чудные золотистые локоны. Елена знала, со временем дети темнеют, но, вглядываясь, замечала в ней черты этой женщины, скорей даже не черты, а общее выражение. И запах! Она целовала макушку дочери и чувствовала от ее волос запах этой женщины.
Нашли приходящую няньку, с рекомендацией, пожилую, положительную, в Москве это стало практически невозможно, все жаловались на жизнь, а няньку ребенку не найдешь ни за какие деньги. Но тут просто повезло. Позже стали выясняться недостатки: говорлива. И все о болезнях, о лекарствах – «Вы принимаете такое-то лекарство? До него я ужасно мучилась приливами…» – «Помилуйте, – оскорблялась Елена. – Мне-то зачем его принимать?».
И вот наконец поехали забирать Катеньку. Все вещи – а набралось их много – Игорь снес к машине и там ждал, а Елена вместе с этой женщиной собирала Катеньку. Но дети почувствовали, мальчик неотступно ходил за матерью.
– Мам, зачем Катьку отдаешь? Не отдавай, мы с Веркой несогласные.
Голос грубый, чтоб не зареветь.
Мать собирала забытые вещи, девочку Елена одевала сама:
– Мы сейчас в зоопарк поедем, птичек посмотрим…
И вновь раздавалось:
– Катьку, говорят тебе, не отдавай! Несогласные мы!
И даже Елене стало не по себе, когда услыхала, как в другой комнате, наверное, портрету мужа говорила эта женщина:
– Небось и ты меня осуждаешь? Уж как тебя начальство любило, и все на тебя же свалили, чтоб не отвечать за тебя, не платить: выпивши, мол, был. Встретимся, ты меня, Вася, там не ругай.
Новая нянька приезжала на метро, пила чай, остывала некоторое время, чтобы горло после горячего не простудить, и за ручку они отправлялись гулять. Как вскоре выяснилось, была она сильно близорука, и Елена одевала девочку во все яркое.
Минул, наверное, месяц или полтора, когда вдруг пришла эта женщина. Елена сразу узнала ее звонок. Было обеденное время, нянька кормила девочку на кухне, и дверь туда была закрыта.
– Вот… рейтузики… забыли.- И Елена поняла, кого она высматривает, надеется увидеть. – Тогда длинноваты были, а теперь, наверное, в самый раз.
Как девочка услышала ее голос на кухне за закрытыми дверями, да еще в то время, когда ей сказку читали напевно, как слезала она с этого высокого стула, на который ее обычно усаживали, сама она влезть боялась, но она вдруг появилась в коридоре. Ходить она только училась, хватаясь ручонками, сделала шаг от стены, еще шаг, вцепилась в кофту на груди и так стояла, держась сама за себя, стояла и смотрела на эту женщину хмурыми глазами. А та смотрела на нее. И опять Елена увидела, как они похожи. Не столько даже лицами, как выражениями лиц.
Больше женщина не приходила. Но временами Елене чудился все тот же ее запах от волос, от головки дочери. Она с пристрастием допрашивала няньку, та – в обиду: «Я – верующая!» И при этом крестилась.
И вот однажды Елена раньше времени возвращалась с работы и еще издали услышала в скверике взвизги и смех дочери. Так мог радоваться только счастливый, здоровый ребенок. Ей захотелось незаметно подкрасться, подхватить дочь на руки и смеяться с ней вместе, чувствовать ее дыхание на лице.
Был чудный сухой осенний день, прощально грело солнце, и в ярком своем комбинезоне, раскрасневшаяся, Катенька обсыпала себя желтыми осенними листьями и припрыгивала, как зайчонок, и заливалась радостно. А на скамейке перед ней сидела не нянька, а эта женщина. И счастье, которое Елена сейчас видела, полоснуло ее по глазам. Она подошла, не сказав ни слова, дернула дочь за руку, повлекла за собой. И та влеклась так же молча, не смея оглядываться.
Позже, задыхающаяся, прибежала нянька:
– Я только в аптеку! Дай посижу да дай посижу… Она уж который раз приходит. А я в аптеку, больше никуда.
Под утро, светало уже, Елена проснулась от шороха, показалось, кто-то возится у наружной двери. Хотела разбудить Игоря, но вслушалась: топали детские босые ноги.
Она осторожно выглянула. За вешалкой, в самом углу, вся туда спрятавшись, девочка стояла и нюхала какую-то тряпку. Забытый давным-давно, висел там фартук этой женщины, и девочка вдыхала его запах, прижавшись к нему лицом.
– Ты что делаешь!
Ребенок вздрогнул, и задергались, задергались плечи, она что-то силилась выговорить.
– Игорь! – позвала Елена. – Игорь, иди сюда, посмотри!
Игорь прошлепал огромными ступнями по паркету на хорошо пружинящих мускулистых ногах с сильными икрами, даже полусонный тренируя их. Мягким розовым светом засияли на миг кафельные стены в туалете, и дверь закрылась.
– Эту гадость давно надо было выбросить!
Елена сорвала фартук, отнесла на кухню в помойное ведро.
Ноги Игоря, когда они легли в постель, были ледяные от метлахской плитки в туалете.
– Она преследует нас, ты понимаешь это? – говорила Елена.
– Дамы, дайте спать, – сонно из-под подушки, которой он накрыл голову, бормотал Игорь.
Еще некоторое время Елена прислушивалась. Девочка тихонько всхлипывала.
Но и когда в доме затихло, уснули все, девочка и во сне всхлипывала с дрожью.