Аракелов оперся руками на станину телетайпа и так и замер, согнувшись, словно стараясь прочесть на остановившейся мертвой ленте что-то очень и очень важное. Внезапно лента тронулась.
   «Внимание. Сейчас дадим изображение».
   «Понял. Жду».
   Аракелов поднял голову к экрану, выступавшему из стены над пультом телетайпа. Изображение уже появилось: в бледном свете прожекторов медленно уползало назад дно, покрытое похожим на мелкий белый песок глобигериновым илом. Там и сям извивались пяти– и восьмилучевые офиуры, а среди разбросанных по дну морских огурцов медленно ползали похожие на улиток гастроподы. Колония губок напоминала клумбу тюльпанов; они на добрый метр тянулись вверх и мягко покачивались из стороны в сторону. А рядом, наполовину уйдя в ил, лежали два неправильной формы куска металла. Первый мог быть чем угодно или остатком чего угодно. Но второй… Теперь гибель по крайней мере одной из патрульных субмарин стала фактом. Патрульник борт шестнадцатый… Аракелов на миг склонил голову, а когда снова поднял ее, то металлических обломков на экране уже не было – только ил, редкие кругляши полиметаллических конкреций да раскоряченные звезды офиур…
   Патрульники погибли. Обломков второго Аракелов не видел, но интуитивная уверенность переросла теперь в абсолютную. И он – единственный батиандр. Единственный. Почему он вдруг подумал об этом? Нет, это был не страх. Страх он узнал бы. Страх – штука привычная, и со страхом он умел не считаться. Это была ответственность. Единственный – значит выручить Кулиджа должен он. Только он. А для этого он должен уцелеть.
   Он вызвал Зададаева.
   «Что с японцем?»
   «В четырех часах хода. На него не рассчитывай».
   «Что с патрульниками Гайотиды?»
   «Всплыли и дрейфуют. Изображение мы транслировали и на Гайотиду».
   «Вас понял».
   Аракелов подумал с полминуты, потом решился.
   «Мне нужна „рыбка“».
   «Рыбкой» именовали в быту второй глубоководный аппарат «Руслана». Настоящее его название состояло из семи букв и четырех цифр, причем буквы шли в такой последовательности, что произнести больше трех подряд не сумел еще никто. Зато на рыбу он действительно был похож: четырехметровая серебристая сигара аппарата сплющивалась с боков, рули направления и глубины напоминали плавники, хотя и непропорционально маленькие для такой туши, а спаренные объективы стереоскопической телекамеры довершали сходство – этакие немигающие бездонно-глупые рыбьи глаза. Обычно «рыбка» тащилась за «Русланом» на буксире, выдерживая заданную глубину, но иногда ее спускали с привязи, и она плавала на свободе, повинуясь только приказам собственного недоразвитого – истинно рыбьего – электронного мозга.
   Именно это и было нужно теперь Аракелову.
   «Вас понял», – ответил Зададаев.
   «Заглубите ее на шесть сотен. Потом спиралью радиусом порядка километра – вниз до девяти. Анализы – стандартный набор. Акустический контакт – непрерывный. Жду. Конец».
   «Понял, – отстучал Зададаев. – Добро».
   Изображение на экране медленно смещалось – «Руслан» отрабатывал на самом малом ходу. В блеклом эллипсе электрического света проплывало дно. Фиксация: ерунда, какая-то старая канистра. Рядом с ней – бутылка. Дальше… Фиксация: еще один металлический обломок… Дальше…
   Пять минут… Десять… Пятнадцать… «Рыбка» уже заглубилась на шестьсот метров и сейчас начала описывать первую циркуляцию – битком набитая электроникой торпеда, оставляющая за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода.
   Двадцать минут… Двадцать пять… Время, время, время! У Кулиджа осталось всего двести пятьдесят пять минут. Следовательно, у Аракелова – сто тридцать пять. А потом – вниз.
   Только бы «рыбка» прошла!
   Лента в окошке телетайпа дернулась и поползла.
   «Нету „рыбки“, Саша. – Всего второй раз за три года совместной работы Зададаев назвал его по имени. – Взорвалась. На втором витке».
   «Понял».
   На самом деле Аракелов ничего не понимал. Что происходит? Что там за чертовщина? Но понять можно было одним-единственным способом – думать. Думать. И еще раз думать.
   А что думает сейчас в своем стеклянном пузыре Кулидж? Что думают наверху, в пультовой, Зададаев и ребята? И что думают на Гайотиде-Вест?

VI

   В тринадцать ноль-ноль пришел сменщик, и в тринадцать пятнадцать Захаров, сдав дежурство, закрыл за собой дверь диспетчерской. От затылка поднималась и растекалась по черепу тупая боль. В ушах резкими аритмичными толчками отдавался ток крови. Пожалуй, давно уже его не прихватывало так крепко.
   Захаров постоял несколько минут, потом осторожно пошел по коридору, следя за тем, чтобы шаги получались ровными и размеренными: так было легче. Свернув за угол, он оказался у дверей, ведущих на террасу. Услужливая пневматика распахнула стеклянные створки, и он вышел наружу, на прохладный ветерок, от которого стало легче дышать. Он сел на деревянную скамью и достал из внутреннего кармана плоскую коробочку. Стараясь не делать резких движений, Захаров вынул из нее две ампулы, взяв их в левую руку, убрал коробку обратно, потом приставил ампулы присосками к шее – сразу под обрезом волос. Через минуту ампулы отпали, как насытившиеся пиявки. Теперь оставалось только посидеть с четверть часа, пока скажется действие лекарства. Захаров расслабился и стал ждать.
   Скамейка купалась в тени – солнце стояло на юге, и башня Гайотиды закрывала его. Широкая полоса тени, отбрасываемой башней, падала на воду и на понтоны волновой электростанции.
   Мимо прошла группа туристов, человек десять – двенадцать. Судя по нескольким долетевшим до него словам, это были испанцы. Впрочем, подумал Захаров, мало ли где говорят по-испански… Ему и самому случалось водить по Гайотиде туристские группы, и он назубок знал весь набор восторгов и цифр, который обрушивается на головы охочих до экзотики туристов. Гайотида – восьмое (девятое, десятое – смотря на чей счет) чудо света. Гайотида – самая крупная международная стройка. Стройка века. Ура, ура, ура! Впрочем, если отбросить иронию, это и в самом деле грандиозно – бетонная башня диаметром в двести с лишним метров, основанием упершаяся в плоскую макушку гайота почти на километровой глубине, а вершиной поднявшаяся на полсотни метров над уровнем океана. Гигантский промышленно-научный комплекс, создать который удалось лишь совместными усилиями более чем десятка стран. Собственно, Гайотида – это название собирательное. Так называется целый искусственный архипелаг из четырех однотипных станций-башен, удаленных на полтораста – двести миль друг от друга. Каждая из них имеет собственное наименование: Гайотида-Вест, Гайотида-Норд и так далее.
   Несколько десятков лет назад, вскоре после открытия Хессом гайотов, появилась гипотеза о существовавшей некогда в Тихом океане великой суше – Гайотиде, от которой до наших дней только и дошли гайоты да жалкие островки Маркус и Уэйк. Кто его знает, была ли такая земля. Слишком уж их много, этих гипотетических Атлантид, Пасифид, Микронезид и прочих «ид». Но Гайотида была построена, хотя до сих пор многие не уверены, что создание ее оправдается хотя бы в отдаленном будущем.
   А экономика – это все. И потому, кроме донных плантаций и комбинатов по добыче из воды редкоземельных элементов, кроме волновых и гелиоэлектростанций, сделавших Гайотиду энергетически автономной, кроме лабораторий, мастерских и эллингов Океанского патруля, здесь появились туристские отели и искусственные пляжи, бары и магазины сувениров, потому что туристов тянет на свежатинку, а с собой они приносят валюту, и не считаться с этим, увы, нельзя.
   Группа давно уже прошла, а Захаров все еще сидел, расслабившись, глядя прямо перед собой, пока не почувствовал наконец, что боль начала спадать, а потом ушла совсем, оставив только легкую тошноту и тяжесть в голове. Тогда Захаров встал и, войдя внутрь, подошел к ближайшему телефону. Разговор был коротким. Потом скоростной лифт за каких-нибудь полторы минуты вознес его на четырнадцатый этаж. Здесь были кинозалы, дансинги и бары.
   «Коралловый грот» – излюбленное место туристов – изнутри был отделан настоящим кораллом. Сам бар находился как бы в огромном стеклянном пузыре, за стенками которого в ярком свете хитроумно запрятанных ламп шныряли между ветвями полипов пестрые коралловые рыбки.
   «Черная шутка» – так называлась когда-то бригантина одного из известнейших пиратов, де Сото. Удивительно, как живуча эта флибустьерская романтика! Разлапистые адмиралтейские якоря, пушки и горки чугунных ядер, грубо сколоченные столы и бочонки вместо стульев, официанты в красных платках с пистолетами за поясом и обязательной серьгой в ухе – с каким восторгом клюют на это до сих пор!
   Но те, кто работает на Гайотиде, не бывают здесь. Может быть, сперва… А потом – потом идут в «Барни-бар».
   Когда-то Барни был одним из лучших фрогменов – боевых пловцов американского военного флота. Потом он завел себе бар где-то на Восточном побережье, а при первой же возможности перебрался сюда. Он сразу понял, что среди всей этой экзотики нормальным людям нужен самый обычный бар, обычная стойка, обычные столы и кресла. И не просчитался.
   Захаров вошел в бар. Здесь было прохладно – кондиционеры работали на полную мощность – и почти пусто. У стойки сидел Аршакуни и негромко беседовал о чем-то с Барни. Захаров поздоровался с ними.
   – Что стряслось, Матвей? – спросил Аршакуни.
   До чего же трудно говорить! Горло сжало, и слова приходилось проталкивать – так бывает при хорошем гипертоническом кризе.
   – Джулио, – сказал Захаров. – Джулио делла Пене и Чеслав Когоутек. Погибли. Полтора часа назад. – Последние слова он произнес по-английски, чтобы Барни понял тоже.
   Аршакуни встал.
   – Я не знал, – сказал он. – Я был в ремонтном… Как?
   – Взорвались.
   – Почему?
   – Не знаю. И никто пока не знает.
   Барни поставил на стойку стаканы и бутылку. В прозрачной жидкости купалась мохнатая зеленая ветвь. Барни плеснул водку в стаканы, бросил туда же лед.
   – Джулио любил граппу. Выпейте за него.
   – И ты, – сказал Захаров.
   – Я при исполнении.
   – И ты! – приказал Захаров.
   На какое-то мгновение оба вернулись в прошлое – грозный вице-адмирал и старшина. Барни поставил на стойку третий стакан, налил.
   – Есть, сэр, – с выработанным долгими годами флотской службы автоматизмом ответил он.
   – Если бы они умерли на земле, – медленно проговорил Аршакуни, – я сказал бы: «Да будет земля им пухом». Но они погибли в море, и я не знаю, что сказать.
   – Ничего, – сказал Захаров. – Ничего не говори, Карэн. Потому что нужного ты все равно не скажешь.
   – Возьмите так, – сказал Аршакуни, зажав стакан в кулаке. – И чокнемся. Нет, не стеклом – пальцами. Так пьют у нас в Армении за помин души.
   Они выпили. Граппа была холодной, но внутри от нее сразу же все согрелось, и Захаров почувствовал, как растаяла какая-то льдинка, застрявшая в горле и мешавшая говорить. И в этом ощущении трех соприкоснувшихся на мгновение рук тоже было что-то хорошее и настоящее.
   – Джулио любил граппу, – снова сказал Барни.
   – Он был итальянцем, – ответил Аршакуни.
   – Нет. Смотрите. – Барни повертел бутылку в луче света. – Видите?
   Жидкость струилась, обтекая зеленые мохнатые стебельки, и они качались, извивались, словно водоросли.
   – И в этом для него было море. Он просто очень любил море. Хорошо, что он остался там.
   Да, Джулио, подумал Захаров, помнишь, как не хотел ты ложиться в фамильный склеп на Капмо Санто? Будь ты сейчас с нами, Джулио, ты согласился бы с Барни. Ты выпил бы с нами – за то же. Если бы ты был с нами… Если бы не я сам послал тебя туда! «Славную работенку я сосватал тебе, Джулио? С тебя бутылка, адмирал! Отведи душу!» Ты не отвел, ты отдал ее, Джулио…
   Барни налил по второй.
   – Выпейте, адмирал. Вам сейчас надо выпить.
   Захаров знал, что пить ему нельзя, но все-таки Барни был прав, и они с Аршакуни молча выпили.
   – Почему те, кто погибает, самые лучшие? Сколько нас было и есть, и прекрасные люди, но те, кто погиб, – лучшие?
   Аршакуни посмотрел на Захарова своими темными глазами – посмотрел пристально и добро.
   – Мы есть, а их больше нет.
   – Какие люди, какие люди… Джулио, Чеслав…
   Аршакуни положил ему руку на плечо.
   – Мне пора идти, Матвей. Меня ждут в ремонтном.
   – Иди, – сказал Захаров.
   Аршакуни ушел. У начальника ремонтных мастерских всегда очень мало времени. Захаров посмотрел ему вслед, потом повернулся к бармену:
   – Налей мне еще, Барни.
   В этот момент кто-то обратился к нему сзади – по-русски, но с таким невообразимым акцентом, что Захаров не сразу понял:
   – Простите, мне сказали, что вы – дежурный диспетчер. Что слышно о «Дип Вью»?
   Захаров обернулся. Высокий блондин в форме американской гражданской авиации со значком «Траспасифика» на груди. Очевидно, с того дирижабля. И лицо… Странно знакомое лицо…
   – Да, – сказал Захаров по-английски. – Я был дежурным диспетчером. До тринадцати ноль-ноль. «Дип Вью» ищут. И может быть, спасут. Вот только кто спасет двух подводников, погибших при поисках?
   Получилось зло, резко и зло, и Захаров сам почувствовал это.
   – Извините, – сказал он. – Погиб мой друг.
   – Я не знал. Простите.
   Летчик спросил виски.
   – Двойной. Со льдом. – И, перехватив недоуменный взгляд Захарова, пояснил: – Мне можно. Теперь можно. Позвольте представиться: Сидней Стентон, командир этого дирижабля. Собственно, бывший командир. Меня уже отстранили – до окончания расследования. Следственная комиссия прилетит завтра. Так что сегодня мне можно.
   Захаров в свою очередь представился.
   – Стентон, Стентон… Почему мне кажется, что я знаю вас?
   – Не знаю, – ответил Стентон. – По-моему, мы с вами до сих пор не встречались. – И сразу же переменил тему: – Как вы думаете, его спасут?
   – Кого?
   – Кулиджа. Который в «Дип Вью».
   – По всей вероятности.
   – Хоть бы его спасли, – тихо сказал Стентон. – Только бы его спасли…
   – Вы знали его?
   – Нет. Но он бы меня узнал. Если его спасут – я набью ему морду. Ох, как я набью ему морду! За все: за него, за Кору, за себя, за ваших подводников…
   Захаров повернулся к бармену.
   – Налей нам еще, Барни. Нет, мистеру Стентону повтори, а мне хватит. Мне минеральной. – И, обращаясь к Стентону, добавил: – Пойдемте за столик, мистер Стентон. Там уютнее. И легче поговорить.

VII

   «Дип Вью» больше всего походил на увеличенный в десятки раз глубинный поплавок Своллоу. Трехметровая сфера была образована множеством пятиугольных стеклокерамических сегментов, вложенных в титановую решетку. Последнего, впрочем, Аракелов не видел, это он вычитал из описания, врученного ему Зададаевым еще наверху. Видел он просто гигантскую граненую пробку от хрустального графина, этакий слабо светящийся… Аракелов попытался подобрать подходящее стереометрическое определение, но в голову ничего не приходило: слишком много граней. Одним словом, дофигаэдр. Тоже неплохо. Аракелов улыбнулся. Сходство с пробкой довершал расположенный под сферической гондолой металлический цилиндр, наполовину ушедший в ил. Это был наполненный дробью аварийный балластный бункер, вес которого и не давал «Дип Вью» всплыть. Изображение на экране было четким. Аракелов видел даже две контрольные чеки – металлические спицы с красными жестяными флажками на концах.
   Отсюда все выглядело предельно просто. Выйти, доплыть до аппарата – это каких-нибудь несколько десятков метров, – вынуть контрольные чеки. Девять штук. И все. На это уйдет максимум час. С двойным запасом – два. Время еще есть. Картина была соблазнительна в своей доступности, но в нее никак не укладывались взорвавшиеся субмарины. И взорвавшаяся «рыбка» тоже. Аракелов прошелся по камере баролифта. С ума впору сойти. А что? Это был бы неплохой выход… Особенно если учесть, что он – единственный батиандр на ближайшие тысячи миль и, кроме него, Кулиджа выручить некому.
   Взять и выйти. А там будь что будет.
   Нет, милый. Не имеешь ты на это права – не будь что будет. Ты должен выйти и сделать. Потому что больше сделать это некому.
   Замигал вызов телетайпа. Аракелов подошел, посмотрел. На ленте было всего одно слово:
   «Спускать?»
   Аракелов прикинул: думать ему все равно где, а когда он сообразит, в чем дело, внизу он сразу же сможет выйти наружу. Или – выйдет через девяносто с чем-то минут, когда на размышления времени уже не останется. Со всех точек зрения спускаться имеет смысл.
   «Спускайте», – отстучал он.
   Через минуту пол под ногами дрогнул: баролифт отделился от корпуса «Руслана». Аракелов подошел к иллюминатору – как раз вовремя, чтобы увидеть, как исчезли наверху раскрытые створки донного люка. Баролифт превратился теперь в макаемый аппарат, в принципе мало чем отличающийся от того же «Дип Вью». Он медленно опускался в глубину, связанный с «Русланом» пучком фидеров и тросов. При такой скорости, прикинул Аракелов, спускаться придется минут пятнадцать.
   Вода за стеклом иллюминатора постепенно меняла цвет: из зеленой она стала голубой, потом синей, наконец – пурпурной. Так, подумал Аракелов, значит, прошли около двухсот метров. Для опытного батиандра само море – достаточно точный глубиномер. Триста метров – вода из темно-пурпурной стала иссиня-черной. Аракелов включил внешние прожектора. В самое стекло иллюминатора ткнулась рыбина – она была похожа на каменного окуня, сантиметров сорок – пятьдесят длиной. Баролифт шел вниз, и рыба вскоре отстала.
   Нечто, взрывающее субмарины. Может ли это нечто быть связано с самим «Дип Вью»? Пожалуй, нет. Во всяком случае, это исчезающе маловероятно. А что более вероятно?
   В лучах прожекторов видимость была вполне терпимой. Аракелов до боли в глазах пялился туда, где за пределами освещенного пространства сгущалась холодная и тягучая тьма. Но ничего не увидел. Ничего, объяснявшего эти проклятые взрывы. Бывает так: не видно, но чувствуется. А тут – ничего. Ничего и никого. Рыб и то не видно больше. Только вода.
   Вода, взрывающая субмарины. Бред!
   Но это не просто вода. Это она – черная, тугая, упругая. Пучина. И в ней возможно все.
   Аракелов подошел к телетайпу. И в этот момент баролифт мягко тряхнуло. Дно.
   Замигал вызов, поползла лента. Зададаев спрашивал, когда выход.
   «Не знаю», – отстучал Аракелов.
   «Не понял».
   «Я тоже. И пока не пойму, не выйду. У меня еще час десять резерва. Погибли субмарины. «Рыбка». Если что-нибудь случится со мной – кто выручит Кулиджа?»
   «Понял. Час десять при двойном запасе на работу?».
   «Да».
   «Понял. Что делать?»
   «Мне нужен анализ воды».
   «На что?»
   «Не знаю. Полный».
   «А по глубинам?»
   «Полный».
   «Не успеть».
   «Запросите Факарао. У них здесь была многосуточная станция. Конец».
   «Понял. Ждите».
   Аракелов сам толком не знал, зачем ему эти данные. Просто это была единственная ниточка, по которой стоило пойти. Идти по ней можно было еще минут семьдесят. А потом – потом в любом случае выходить. Но это потом. А пока надо думать.
   О чем? О воде. О пучине. Не могу я думать просто так. Нужно хоть за что-то зацепиться. За что же зацепиться? Если за субмарины? Что с ними могло произойти? Взрыв – это ясно. Но почему? Отчего? У двух сразу… Нет, не сразу. С интервалом в четыре минуты. Субмарины идут строем уступа. Если в походном ордере – ведомая на два километра позади и на полкилометра правее по ходу; если в поисковом ордере – на полкилометра позади и на двести пятьдесят метров правее. Так. В этом что-то есть… В каком ордере шли субмарины?
   Аракелов связался с Зададаевым. На выяснение ушло еще несколько минут. Диспетчер Гайотиды-Вест ручаться не мог, но, по всей видимости, ордер был походный, субмарины еще не успели перестроиться для поиска. Что ж, будем исходить из этого.
   Итак, субмарины идут в походном ордере. А на пути у них сидит… Кто? Ну, скажем, этакий осьминог-мутант. Кракен. Здоровый такой. С боевым спаренным лазером в трех руках. Или ногах? Подождал, высчитал упреждение, а потом – трах ведущую! Сидит, потирает щупальца – как, мол, я их, а?! Через четыре минуты подходит ведомая. И ее тоже – трах! Логично. Картинка – любо-дорого!
   Ловушка. Какая может быть ловушка? Кто может ставить на дне ловушки? Человек? Нет, пожалуй. На могильник – ВВ, ОВ[10] или радиоактивные отходы – не похоже, взрыв каких-нибудь затопленных бомб или снарядов был бы куда мощнее. А всякие засекреченные подводные базы, на которых о разоружении слыхом не слыхали, – бред собачий. Как осьминог с лазером.
   Так кто же может ставить на дне ловушки?
   Телетайп: «Примите физико-химический анализ воды по данным Факарао».
   Аракелов стал следить за лентой, на которой теперь зарябили символы и цифры. Они ползли нескончаемой чередой, но это было не то, не то, не то… Нормально, нормально, в пределах нормы… Соленость… Количество взвешенных частиц. Норма. Газовый состав… Кислород… Мало. Очень мало. Но и это не то. Совсем не то. Никогда еще не взрывались субмарины из-за недостатка кислорода в воде. Вот отсутствие рыб это объясняет. Но мне сейчас на это наплевать. Сероводород… Этим можно тоже пренебречь. Концентрация, правда, великовата. Ну и концентрация! Про такую Аракелов и не слыхивал – хоть лечебницу открывай, но сейчас это его не касалось. Нефть… Нет. Что еще? Норма, норма, норма… Ничего.
   Пустой номер.
   А он в осаде. Потому что с каждой потерянной им минутой растет напряжение наверху. Нет, никто, конечно, не обвинит его в трусости. Но… И это «но» страшнее всего. Потому что они будут правы. Ведь он не рискнул выйти в пучину. Туда, где взорвались две субмарины и «рыбка».
   Могучие субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, способные развернуться на месте в любой плоскости, выполнить практически любую фигуру высшего пилотажа. «Рыбка», полторы тонны электроники и металла, неторопливо плывущие сквозь толщу, оставляя за собой серебристую цепочку пузырьков отработанного кислорода…
   И осьминог-мутант. Сидит и ждет. А потом – трах-тарарах по ним лазером… По пузырькам прицелился… Почему по пузырькам?
   Черт его знает, почему. Просто потому, что и лодки, и разведчик оставляют за собой пузырьки. Лодки не военные, им демаскироваться не страшно. А «рыбке» – и подавно.
   Время, время… Если через полчаса он ничего не придумает…
   Он придумает. Иначе быть не должно. И не будет.
   Потому что он не может, не имеет права идти на авось.
   Боишься, Аракелов? Нет. Не имею права.
   Тебе скажут – трус. Или не скажут – подумают, но и этого довольно. И Марийка станет отводить глаза и уже не подсядет рядом…
   Не думай об этом. Думай о деле.
   И тут его осенило: он использовал «рыбку» просто как некий самодвижущийся предмет, ему важно было, взорвется она или нет. А всю аппаратуру, которой «рыбка» была набита битком, он упустил из виду. Болван!
   Он затребовал телеметрию «рыбки».
   Опять пустышка! Только этот дурацкий сероводород. Все остальное – в норме. Но этот сероводород… Что может сделать сероводород? В Черном море его хоть отбавляй, но ведь не взрывались же там подводные лодки! Стоп! Во-первых, концентрация газа там ниже. На несколько порядков ниже. Во-вторых, сероводород там лежит глубже. И в этом слое субмарины, пожалуй, и не ходили никогда. Но что же все-таки может дать сероводород? Причем такой концентрированный?
   Ничего. Если его не соединять с кислородом, конечно. Тогда пойдет реакция… Но кислорода в морской воде предостаточно, однако с ним сероводород не реагирует. Правда, это связанный кислород. Свободного же здесь мало. Ничтожно мало. Так что этим можно пренебречь.
   Аракелов подошел к иллюминатору, прижался лбом к стеклу. Прожектора баролифта до «Дип Вью» не доставали, но над ним висела телекамера со своим прожектором, и Аракелов видел его как на ладони. Каких-нибудь полсотни метров… Выйти?
   И ведь лежит, проклятый, не взрывается. И баролифт пока не взрывается, хотя лежит на дне уже почти сорок минут. Не взрываются!
   Болван, какой болван! Он же сам, сам дал «добро» на спуск! Ему и в голову не могло прийти, что с баролифтом может что-то случиться; ведь баролифт – это нечто стабильное, надежное и естественное. Как раковина для улитки. Инерция мысли… А ведь он уже внизу. На дне. И не взорвался.
   Не взорвался!
   И вдруг словно покатились со всех сторон пестрые осколочки смальты, складываясь в великолепную, яркую, безукоризненно четкую мозаику. И вот уже Аракелов увидел, как субмарина пропарывает тьму, оставляя за собой цепочку пузырьков отработанного кислорода. Она входит в сероводородное облако. Свободный кислород – и сероводород. Начинается реакция – и вот серная кислота уже проедает металл в том месте, где вырываются наружу кислородные пузырьки. Потом вода вламывается в двигательный отсек, она крушит все на своем пути, сворачивает с фундаментов турбины, рвет и ломает переборки… Взрыв! Безопасные, трижды безопасные субмарины, оснащенные турбинами Вальтера, безопасные и безотказные везде, только не в этих проклятых сероводородных облаках!
   Аракелов хотел броситься к телетайпу, но замер.
   Наверху, на самом краю поля зрения, зародилось какое-то движение, которое Аракелов скорее не увидел, а ощутил. Неясный сгусток тьмы выпал вниз, на мгновение закрыв собой софит телекамеры. Он двигался легко и мощно, как гигантская манта. И Аракелов так и подумал бы – манта, если б… Если б не странный мгновенный металлический взблеск. Нет, это была не манта.