Кроме того, великий князь предал его суду духовного собора под председательством митрополита Даниила и на этом соборе присутствовал сам. Максима обвиняли в порче богослужебных книг и выводили из слов, отысканных в его переводе, еретические мнения. Максим не признал себя виновным, но был сослан в Иосифов Волоколамский монастырь. Его содержали умышленно дурно. „Меня морили дымом, морозом и голодом за грехи мои премногие, а не за какую-нибудь ересь“, – писал он. Отправляя Максима в монастырь, собор обязал его никого не учить, никому не писать, ни от кого не принимать писем и велел отобрать привезенные им с собой греческие книги. Но Максим не думал каяться и признавать себя виновным, продолжал писать послания с прежним обличительным характером. Это вызвало против него новый соборный суд в 1531 г.
Несмотря на сознание своей правоты, Максим думал покорностью смягчить свою судьбу; он, по собственному выражению, „падал трижды ниц перед собором“ и признавал себя виновным, но не более как в „неких малых описях“. Самоунижение не помогло ему. Его отослали в оковах в новое заточение, в тверской Отрочь-монастырь. Несчастный узник находился там двадцать два года. Напрасно он присылал исповедание своей веры, доказывал, что он вовсе не еретик, уверял, что он не враг русской державы и десять раз в день молится за государя.
Сменялись правительства, сменялись митрополиты: Даниил, враждебно относившийся к Максиму на соборе, сам был сослан в Волоколамский монастырь, и Максим, забыв все его оскорбления, написал ему примирительное послание. Правили Москвою бояре во время малолетства царя Ивана IV – Максим умолял их отпустить его на Афон, но на него не обратили внимания. Возмужал царь Иван, митрополитом сделался Макарий; за Максима хлопотал константинопольский патриарх – Максим писал юному царю наставление и просился на Афон; о том же просил он и Макария, рассыпаясь в восхвалении его достоинств, – все было напрасно. Макарий послал ему „денежное благословение“ и писал ему: „Узы твои целуем, но пособить тебе не можем“.
Максим добился только того, что ему, через семнадцать лет, позволили причаститься св. Тайн и посещать церковь. Когда вошли в силу Сильвестр и Адашев (Алексей Федорович), Максим обращался к ним и, по-видимому, находился с ними в хороших отношениях, но не добился желаемого, хотя и пользовался уже лучшим положением в Отрочь-монастыре. Наконец в 1553 г. его перевели в Троицкую лавру. Говорят, что вместе с боярами ходатайствовал за него троицкий игумен Артемий, впоследствии сам испытавший горькую судьбу заточения. Максим оставался у Троицы до смерти, постигшей его в 1556 г. Не довелось ему увидеть Афона».
Высказывания Максима Грека
Князь Овчина – Телепнев-Оболенский
Рождение первого русского царя
Гиль, воровство и кары небесные
Смерть Василия Ивановича
Н. М. Карамзин о Василии III
Несмотря на сознание своей правоты, Максим думал покорностью смягчить свою судьбу; он, по собственному выражению, „падал трижды ниц перед собором“ и признавал себя виновным, но не более как в „неких малых описях“. Самоунижение не помогло ему. Его отослали в оковах в новое заточение, в тверской Отрочь-монастырь. Несчастный узник находился там двадцать два года. Напрасно он присылал исповедание своей веры, доказывал, что он вовсе не еретик, уверял, что он не враг русской державы и десять раз в день молится за государя.
Сменялись правительства, сменялись митрополиты: Даниил, враждебно относившийся к Максиму на соборе, сам был сослан в Волоколамский монастырь, и Максим, забыв все его оскорбления, написал ему примирительное послание. Правили Москвою бояре во время малолетства царя Ивана IV – Максим умолял их отпустить его на Афон, но на него не обратили внимания. Возмужал царь Иван, митрополитом сделался Макарий; за Максима хлопотал константинопольский патриарх – Максим писал юному царю наставление и просился на Афон; о том же просил он и Макария, рассыпаясь в восхвалении его достоинств, – все было напрасно. Макарий послал ему „денежное благословение“ и писал ему: „Узы твои целуем, но пособить тебе не можем“.
Максим добился только того, что ему, через семнадцать лет, позволили причаститься св. Тайн и посещать церковь. Когда вошли в силу Сильвестр и Адашев (Алексей Федорович), Максим обращался к ним и, по-видимому, находился с ними в хороших отношениях, но не добился желаемого, хотя и пользовался уже лучшим положением в Отрочь-монастыре. Наконец в 1553 г. его перевели в Троицкую лавру. Говорят, что вместе с боярами ходатайствовал за него троицкий игумен Артемий, впоследствии сам испытавший горькую судьбу заточения. Максим оставался у Троицы до смерти, постигшей его в 1556 г. Не довелось ему увидеть Афона».
Высказывания Максима Грека
Верить, будто человеческая судьба зависит от звезд и будто они имеют влияние на образование таких или других свойств человека, противно религии, так как этим, с одной стороны, подрывается вера в промысел и всемогущество Божие, с другой – отнимается свободная воля у человека.
Возлюби, душа моя, худые одежды, худую пищу, благочестивое бдение, обуздай наглость языка своего, возлюби молчание, проводи бессонные ночи над боговдохновенными книгами... Огорчай плоть свою суровым житьем, гнушайся всего, что услаждает ее... Не забывай, душа, что ты привязана к лютому зверю, который лает на тебя; укрощай его душетлительное устремление постом и крайнею нищетою. Убегай вкусных напитков и сладких яств, мягкой постели, долговременного сна. Иноческое житие подобно полю пшеницы, требующему трудолюбия; трезвись и тружайся, если хочешь принести Господу твоему обильный плод, а не терние и не сорную траву.
Истинный пост, приятный Богу, состоит в воздержании от душетлительных страстей, а одно воздержание от пищи не только не приносит пользы, но еще более меня осуждает и уподобляет бесам... Не достойно ли слез, что некоторые обрекаются не есть мяса в понедельник ради большого спасения, а на винопитии сидят целый день и только ищут, где братчина или пирование, упиваются допьяна и бесчинствуют; лучше бы им отрекаться от всякого пития, потому что лишнее винопитие – причина всякому злу; от мясоедения ничего такого не бывает. Всякое создание Божие добро, и ничто не отвергается, принимаемое с благодарением.
Наши властители и судьи, отринувши праведное Божье повеление, не внимают свидетельству целого города против обидчика, а приказывают оружием рассудиться обидчику с обиженным, и, кто у них победит, тот и прав; решают оружием тяжбу: обе стороны выбирают хорошего драчуна-полевщика; обидчик находит еще чародея и ворожея, который бы мог пособить его полевщику... О, беспримерное беззаконие и неправда! И у неверных мы не слыхали и не видали такого безумного обычая!
Нет ни одного, кто бы прилежно поучал и вразумлял бесчинных, утешал малодушных, заступался за бессильных, обличал противящихся слову благочестия, запрещал бесстыдным, обращал уклонявшихся от истины и честного образа христианской жизни.
Страсть иудейского сребролюбия и лихоимания до такой степени овладела судьями и начальниками, посылаемыми от благоверных царей по городам, что они приказывают слугам своим вымышлять разные вины на зажиточных людей, подбрасывают в домы их чужие вещи; или: притащат труп человека и бросят на улице, а потом, как будто отмщая за убитого, начнут истязать не только одну улицу, но всю часть города по поводу этого убийства и собирают себе деньги таким неправедным и богомерзким способом. Слышан ли когда-нибудь у неверных язычников такой гнусный способ лихоимания? Разжигаемые неистовством ненасытного сребролюбия, они обижают, лихоимствуют: расхищают имущества вдовиц и сирот, вымышляют всякие обвинения на невинных, не боятся Бога, страшного мстителя обиженных, не срамятся людей, окрест их живущих, ляхов и немцев, которые хоть и латынники по ереси, но подручниками своими управляют с правосудием и человеколюбием.
Возлюби, душа моя, худые одежды, худую пищу, благочестивое бдение, обуздай наглость языка своего, возлюби молчание, проводи бессонные ночи над боговдохновенными книгами... Огорчай плоть свою суровым житьем, гнушайся всего, что услаждает ее... Не забывай, душа, что ты привязана к лютому зверю, который лает на тебя; укрощай его душетлительное устремление постом и крайнею нищетою. Убегай вкусных напитков и сладких яств, мягкой постели, долговременного сна. Иноческое житие подобно полю пшеницы, требующему трудолюбия; трезвись и тружайся, если хочешь принести Господу твоему обильный плод, а не терние и не сорную траву.
Истинный пост, приятный Богу, состоит в воздержании от душетлительных страстей, а одно воздержание от пищи не только не приносит пользы, но еще более меня осуждает и уподобляет бесам... Не достойно ли слез, что некоторые обрекаются не есть мяса в понедельник ради большого спасения, а на винопитии сидят целый день и только ищут, где братчина или пирование, упиваются допьяна и бесчинствуют; лучше бы им отрекаться от всякого пития, потому что лишнее винопитие – причина всякому злу; от мясоедения ничего такого не бывает. Всякое создание Божие добро, и ничто не отвергается, принимаемое с благодарением.
Наши властители и судьи, отринувши праведное Божье повеление, не внимают свидетельству целого города против обидчика, а приказывают оружием рассудиться обидчику с обиженным, и, кто у них победит, тот и прав; решают оружием тяжбу: обе стороны выбирают хорошего драчуна-полевщика; обидчик находит еще чародея и ворожея, который бы мог пособить его полевщику... О, беспримерное беззаконие и неправда! И у неверных мы не слыхали и не видали такого безумного обычая!
Нет ни одного, кто бы прилежно поучал и вразумлял бесчинных, утешал малодушных, заступался за бессильных, обличал противящихся слову благочестия, запрещал бесстыдным, обращал уклонявшихся от истины и честного образа христианской жизни.
Страсть иудейского сребролюбия и лихоимания до такой степени овладела судьями и начальниками, посылаемыми от благоверных царей по городам, что они приказывают слугам своим вымышлять разные вины на зажиточных людей, подбрасывают в домы их чужие вещи; или: притащат труп человека и бросят на улице, а потом, как будто отмщая за убитого, начнут истязать не только одну улицу, но всю часть города по поводу этого убийства и собирают себе деньги таким неправедным и богомерзким способом. Слышан ли когда-нибудь у неверных язычников такой гнусный способ лихоимания? Разжигаемые неистовством ненасытного сребролюбия, они обижают, лихоимствуют: расхищают имущества вдовиц и сирот, вымышляют всякие обвинения на невинных, не боятся Бога, страшного мстителя обиженных, не срамятся людей, окрест их живущих, ляхов и немцев, которые хоть и латынники по ереси, но подручниками своими управляют с правосудием и человеколюбием.
Князь Овчина – Телепнев-Оболенский
28 февраля 1527 года вышел Глинский и из «за сторожи» и почти сразу уехал в вотчину свою – Стародуб, стоявший у самой литовской границы в глубине брянских лесов.
Василий наслаждался счастьем с молодой красавицей женой, а Елена Васильевна все чаще выказывала неравнодушие к Ивану Федоровичу Овчине – Тепепневу-Оболенскому, чей род был знатен, воинствен и многолюден.
После отъезда Глинского в Стародуб не прошло и полугода, как Елена Васильевна уговорила своего августейшего супруга вернуть любимого дядюшку в Москву. А еще через два месяца женился он на дочери князя Ивана Васильевича Оболенского-Немого Анастасии и тем породнился с многолюдным семейством, в котором без числа было и воевод, и наместников, и иных сильных и знатных вельмож. И среди прочих стал ему родней и Иван Федорович Овчина – Телепнев-Оболенский.
Судьбе было угодно, что именно в тот год, когда Михаил Львович женился, новый родич Глинских князь Овчина был поставлен государем во главе большой московской рати, вышедшей осенью супротив сорокатысячной крымской орды хана Ислам-Гирея.
Овчина, не в пример другим русским воеводам – его предшественникам, не стал ждать татар на северном берегу Оки, а, переправившись на южный берег сразу в двух местах – и у Зарайска, и возле Никольского монастыря, – сам напал на бусурман. И как писали летописцы, «бысть сеча зла и велика и множество поганых погибоша». И первым из удальцов называли князя Ивана Федоровича. И когда он въехал на улицы Москвы во главе своей осиянной славою победоносной рати в сверкающих доспехах, на белоснежном коне, молодой, могучий и красивый, тысячи встречавших войско москвичей уверовали в то, что витязя конечно же любит великая княгиня.
Василий наслаждался счастьем с молодой красавицей женой, а Елена Васильевна все чаще выказывала неравнодушие к Ивану Федоровичу Овчине – Тепепневу-Оболенскому, чей род был знатен, воинствен и многолюден.
После отъезда Глинского в Стародуб не прошло и полугода, как Елена Васильевна уговорила своего августейшего супруга вернуть любимого дядюшку в Москву. А еще через два месяца женился он на дочери князя Ивана Васильевича Оболенского-Немого Анастасии и тем породнился с многолюдным семейством, в котором без числа было и воевод, и наместников, и иных сильных и знатных вельмож. И среди прочих стал ему родней и Иван Федорович Овчина – Телепнев-Оболенский.
Судьбе было угодно, что именно в тот год, когда Михаил Львович женился, новый родич Глинских князь Овчина был поставлен государем во главе большой московской рати, вышедшей осенью супротив сорокатысячной крымской орды хана Ислам-Гирея.
Овчина, не в пример другим русским воеводам – его предшественникам, не стал ждать татар на северном берегу Оки, а, переправившись на южный берег сразу в двух местах – и у Зарайска, и возле Никольского монастыря, – сам напал на бусурман. И как писали летописцы, «бысть сеча зла и велика и множество поганых погибоша». И первым из удальцов называли князя Ивана Федоровича. И когда он въехал на улицы Москвы во главе своей осиянной славою победоносной рати в сверкающих доспехах, на белоснежном коне, молодой, могучий и красивый, тысячи встречавших войско москвичей уверовали в то, что витязя конечно же любит великая княгиня.
Рождение первого русского царя
А через три года после победы под Зарайском, в ночь на 25 августа 1530 года, над Москвой разразилась невиданная гроза. Еще с вечера стали копиться тучи, густые, тяжелые, черные, и когда смеркалось, то непонятно стало, то ли наступила ночь, то ли тучи вконец обволокли Москву?
И вдруг – враз – дюжина огненных сполохов распорола тьму, и, будто повинуясь поданному молниями знаку, со всех сторон рванулись к Москве сокрушительные потоки воздушных вихрей.
А вслед за тем стали падать заборы и старые деревья, и полетели с ветхих изб крыши, и сами собой стали раскачиваться церковные колокола, вплетая гул и звон в собачий вой и вопли выбегавших на улицу до смерти напуганных людей. И над всем этим оглушающим треском и гомоном встал над Москвой огненный колокол Великого Пожара.
...В эту ночь в селе Коломенском Елена Васильевна родила своего первенца, на десятый день нареченного Иваном.
4 сентября наследника русского престола привезли в Троице-Сергиев монастырь. Его крестили не в Кремле, а в Троице, потому что основал эту обитель святой Сергий Радонежский. До пострижения его звали Варфоломеем, а в день рождения наследника – 25 августа – церковь праздновала память святых Варфоломея и Тита. И потому-то будущего Ивана Грозного крестили в Троице-Сергиевом монастыре.
Ползали под ногами юродивые и кричали:
– Родился Тит – широкий ум!
Люди же, опасаясь доносчиков, шепотом говорили друг другу:
– Не бывало никогда такой грозы, как накануне. Видать, родился на горе нам грозный царь.
И еще передавали, что у новорожденного был полон рот зубов и будто проезжавшая через Москву казанская ханша сказала:
– Родился, де, царь, и ему съесть и нас, и вас, и было сие истинной правдой.
А когда крещение кончилось, вышел на паперть Троицкого собора протодьякон – первый бас России – и возгласил громогласно:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Крещен ныне Великого государя и Великой государыни сын и наречен Иоанном!
Это был будущий Иван IV – Грозный.
И тут же поползли по Москве слухи, что отцом Ивана является не пятидесятилетний муж Елены, а молодой князь Иван Федорович Овчина. Потом, когда после смерти Василия III стал он откровенным фаворитом и невенчанным мужем Елены Васильевны – великой княгини, регентши и правительницы, – слухи эти нашли, как всем казалось, еще большее подтверждение.
Но это будет потом, а в первые годы после развода бывшая жена Василия III Соломония – старица Елена жила в монастыре, где и скончалась 18 декабря 1542 года, пережив на девять лет и своего венценосного супруга, и его вторую жену, которая хотя и была младше ее на двадцать лет, умерла на четыре года раньше.
И тогда воскресла молва о сыне Соломонии Георгии, законном наследнике престола, все еще скрывающемся в Керженских лесах.
И вдруг – враз – дюжина огненных сполохов распорола тьму, и, будто повинуясь поданному молниями знаку, со всех сторон рванулись к Москве сокрушительные потоки воздушных вихрей.
А вслед за тем стали падать заборы и старые деревья, и полетели с ветхих изб крыши, и сами собой стали раскачиваться церковные колокола, вплетая гул и звон в собачий вой и вопли выбегавших на улицу до смерти напуганных людей. И над всем этим оглушающим треском и гомоном встал над Москвой огненный колокол Великого Пожара.
...В эту ночь в селе Коломенском Елена Васильевна родила своего первенца, на десятый день нареченного Иваном.
4 сентября наследника русского престола привезли в Троице-Сергиев монастырь. Его крестили не в Кремле, а в Троице, потому что основал эту обитель святой Сергий Радонежский. До пострижения его звали Варфоломеем, а в день рождения наследника – 25 августа – церковь праздновала память святых Варфоломея и Тита. И потому-то будущего Ивана Грозного крестили в Троице-Сергиевом монастыре.
Ползали под ногами юродивые и кричали:
– Родился Тит – широкий ум!
Люди же, опасаясь доносчиков, шепотом говорили друг другу:
– Не бывало никогда такой грозы, как накануне. Видать, родился на горе нам грозный царь.
И еще передавали, что у новорожденного был полон рот зубов и будто проезжавшая через Москву казанская ханша сказала:
– Родился, де, царь, и ему съесть и нас, и вас, и было сие истинной правдой.
А когда крещение кончилось, вышел на паперть Троицкого собора протодьякон – первый бас России – и возгласил громогласно:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Крещен ныне Великого государя и Великой государыни сын и наречен Иоанном!
Это был будущий Иван IV – Грозный.
И тут же поползли по Москве слухи, что отцом Ивана является не пятидесятилетний муж Елены, а молодой князь Иван Федорович Овчина. Потом, когда после смерти Василия III стал он откровенным фаворитом и невенчанным мужем Елены Васильевны – великой княгини, регентши и правительницы, – слухи эти нашли, как всем казалось, еще большее подтверждение.
Но это будет потом, а в первые годы после развода бывшая жена Василия III Соломония – старица Елена жила в монастыре, где и скончалась 18 декабря 1542 года, пережив на девять лет и своего венценосного супруга, и его вторую жену, которая хотя и была младше ее на двадцать лет, умерла на четыре года раньше.
И тогда воскресла молва о сыне Соломонии Георгии, законном наследнике престола, все еще скрывающемся в Керженских лесах.
Гиль, воровство и кары небесные
А затем случалось разное: шли один за другим голодные годы, высыхал на корню хлеб, горели вокруг Москвы леса и болота, от огня и дыма падали наземь опаленные птицы. Для подбиравших их москвичей было это несказанной удачей, ибо из-за великой бескормицы ворона стоила на Торгу столько, сколько раньше хорошая курица. Там же золото шло за серебро, серебро – за медь, а медные деньги почти сплошь были поддельными.
Голод привел за собой болезни, татьбу и разбои. Ежедень из пыточных застенков тащили на плаху лихих людей: за татьбу рубили руки, за разбои – голову, фальшивомонетчикам заливали в горло расплавленный металл, но ничто не могло остановить злодеев – с каждым днем их становилось все больше.
В малых городах, где власть была послабее, начинались гиль и воровство.
Первые вельможи государства ударились в бега, а братья государя – Юрий и Андрей – напустили своих холопов на государевы вотчины, творя насилия и бесчинства: Юрий дерзнул взять на щит Рязань, а Андрей попытался захватить Белоозеро, где в тайниках Белозерского монастыря хранилась великокняжеская казна. Братьев усмирили, взяли от них новые крестоцеловальные записи, но страх перед мятежом остался.
И снова Ислам-Гирей приходил на Оку, подступал к Рязани, но отогнал его князь Овчина. А кроме этого, ничего доброго и не было.
Несчастье не обошло и великого князя: 30 октября 1532 года Елена Васильевна разрешилась вторым сыном – Юрием, но вскоре выяснилось, что младенец лишен самого малого разумения и поврежден во всех членах...
Голод привел за собой болезни, татьбу и разбои. Ежедень из пыточных застенков тащили на плаху лихих людей: за татьбу рубили руки, за разбои – голову, фальшивомонетчикам заливали в горло расплавленный металл, но ничто не могло остановить злодеев – с каждым днем их становилось все больше.
В малых городах, где власть была послабее, начинались гиль и воровство.
Первые вельможи государства ударились в бега, а братья государя – Юрий и Андрей – напустили своих холопов на государевы вотчины, творя насилия и бесчинства: Юрий дерзнул взять на щит Рязань, а Андрей попытался захватить Белоозеро, где в тайниках Белозерского монастыря хранилась великокняжеская казна. Братьев усмирили, взяли от них новые крестоцеловальные записи, но страх перед мятежом остался.
И снова Ислам-Гирей приходил на Оку, подступал к Рязани, но отогнал его князь Овчина. А кроме этого, ничего доброго и не было.
Несчастье не обошло и великого князя: 30 октября 1532 года Елена Васильевна разрешилась вторым сыном – Юрием, но вскоре выяснилось, что младенец лишен самого малого разумения и поврежден во всех членах...
Смерть Василия Ивановича
В монографии «Россия на пороге Нового времени» профессор А. А. Зимин писал: «По Воскресенской летописи, великий князь приказал „государство дръжати“ Елене Глинской до совершеннолетия его сына. По Летописцу начала царства Василий III якобы благословляет Ивана мономаховым венцом и призывает к борьбе с „неверными“, как бы „провидя“ коронацию 1547 г. и присоединение Казани. Летописная повесть лишена интересных подробностей фактического характера.
Итак, 21 сентября 1533 г. великий князь Василий Иванович всея Руси с Еленой Глинской и обоими сыновьями отправился помолиться в Троицкий монастырь, где 25 сентября отмечалась „память“ Сергия Радонежского. Отсюда он с семьей выехал „на свою потеху“ в село Озерецкое, расположенное на Волоке. Василий III предполагал побывать на охоте еще в августе, но набег отрядов Ислама нарушил его планы. И вот во время поездки на Волок „явися у него мала болячка на левой стране на стегне (бедре. – А. 3.) на згибе, близ нужного места з булавочную голову, верху же у нея несть, ни гною в ней несть же, а сама багрова“. А. Е. Пресняков (со ссылкой на врача А. С. Соловьева) считал, что у Василия III был периостит.
Почувствовав себя плохо, великий князь отправился в троицкое село Нахабно (Нахабино) Московского уезда. Отсюда, „обдержим болезнью“, на праздник Покрова (1 октября) он поехал „в Покровское в Фуниково“. Здесь он пробыл два дня, а затем направился в Волоколамск. В воскресенье, б октября, тверской и волоцкий дворецкий любимец великого князя И. Ю. Шигона дал для Василия III пир. На следующий день наступило ухудшение, болезнь усилилась, и великий князь только „великою нужею доиде до мылни“ (бани) (после этого болезнь все усиливалась. Его везли с остановками в монастырях сорок дней и лишь 16 ноября привезли в Москву. – В. Б.)...
Чтобы не производить смятения среди жителей столицы и находившихся там иноземцев и послов, решено было в Москву въехать тайно. 21 ноября Василий Иванович приехал в Воробьево, где пробыл два дня. Сюда из столицы встречать Василия III выехали митрополит Даниил, епископы Вассиан Коломенский и Досифей Крутицкий, а также князья И. В. Шуйский, М. С. Воронцов, казначей П. И. Головин и многие дети боярские. 23 ноября Василий III наконец въехал в Кремль. В тот же день состоялось новое совещание, в котором участвовали сначала трое бояр – В. В. Шуйский, М. Ю. Захарьин, М. С. Воронцов, а также тверской дворецкий И. Ю. Шигона, казначей П. И. Головин, дьяки М. Путятин и Ф. Мишурин. Заседание происходило в присутствии князя Андрея Ивановича. Затем в „думу“ были допущены также князья М. Л. Глинский, И. В. Шуйский и М. В. Тучков. Прибыл в Москву вскоре и князь Юрий Иванович. Именно тогда составлена была духовная грамота великого князя, содержавшая распоряжения о судьбе престола.
Текст завещания Василия III не сохранился. Но мы можем основные контуры его представить как по летописному рассказу, так и по духовной Ивана IV и по некоторым дополнительным материалам. Предсмертные распоряжения Василия III сводились к следующему. Наследником престола объявлялся старший сын великого князя трехлетний Иван Васильевич. Боярам было объявлено от имени великого князя: „Приказываю вам своих сестричичев князя Дмитрия Феодоровича Белского з братиею и князя Михаила Лвовича Глинского, занеже князь Михаило по жене моей мне племя, чтобы есте были вопче, дела бы есте делали заодин“. Опекунами малолетнего наследника, следовательно, назначались князья Дмитрий Вельский и Михаил Глинский. Позднее имя князя Д. Ф. Вельского было изъято из состава опекунов, а в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг., составленной во время правления Шуйских, летописец ограничился тем, что вложил в уста умирающего великого князя обращение к боярам: „Приказываю вам княгиню и дети своя“. Опекуншей же якобы назначена была сама Елена Васильевна („великой княгине приказывает под сыном своим государьство дръжати до возмужениа своего“). Младший сын Василия III Юрий пожалован был Угличем, а верный великому князю Андрей Старицкий получил в „прибавку“ Волоколамск (ведь и женат он был на дочери одного из бояр волоцких князей).
В ночь с 3 на 4 декабря 1533 г. великий князь всея Руси Василий Иванович скончался».
Итак, 21 сентября 1533 г. великий князь Василий Иванович всея Руси с Еленой Глинской и обоими сыновьями отправился помолиться в Троицкий монастырь, где 25 сентября отмечалась „память“ Сергия Радонежского. Отсюда он с семьей выехал „на свою потеху“ в село Озерецкое, расположенное на Волоке. Василий III предполагал побывать на охоте еще в августе, но набег отрядов Ислама нарушил его планы. И вот во время поездки на Волок „явися у него мала болячка на левой стране на стегне (бедре. – А. 3.) на згибе, близ нужного места з булавочную голову, верху же у нея несть, ни гною в ней несть же, а сама багрова“. А. Е. Пресняков (со ссылкой на врача А. С. Соловьева) считал, что у Василия III был периостит.
Почувствовав себя плохо, великий князь отправился в троицкое село Нахабно (Нахабино) Московского уезда. Отсюда, „обдержим болезнью“, на праздник Покрова (1 октября) он поехал „в Покровское в Фуниково“. Здесь он пробыл два дня, а затем направился в Волоколамск. В воскресенье, б октября, тверской и волоцкий дворецкий любимец великого князя И. Ю. Шигона дал для Василия III пир. На следующий день наступило ухудшение, болезнь усилилась, и великий князь только „великою нужею доиде до мылни“ (бани) (после этого болезнь все усиливалась. Его везли с остановками в монастырях сорок дней и лишь 16 ноября привезли в Москву. – В. Б.)...
Чтобы не производить смятения среди жителей столицы и находившихся там иноземцев и послов, решено было в Москву въехать тайно. 21 ноября Василий Иванович приехал в Воробьево, где пробыл два дня. Сюда из столицы встречать Василия III выехали митрополит Даниил, епископы Вассиан Коломенский и Досифей Крутицкий, а также князья И. В. Шуйский, М. С. Воронцов, казначей П. И. Головин и многие дети боярские. 23 ноября Василий III наконец въехал в Кремль. В тот же день состоялось новое совещание, в котором участвовали сначала трое бояр – В. В. Шуйский, М. Ю. Захарьин, М. С. Воронцов, а также тверской дворецкий И. Ю. Шигона, казначей П. И. Головин, дьяки М. Путятин и Ф. Мишурин. Заседание происходило в присутствии князя Андрея Ивановича. Затем в „думу“ были допущены также князья М. Л. Глинский, И. В. Шуйский и М. В. Тучков. Прибыл в Москву вскоре и князь Юрий Иванович. Именно тогда составлена была духовная грамота великого князя, содержавшая распоряжения о судьбе престола.
Текст завещания Василия III не сохранился. Но мы можем основные контуры его представить как по летописному рассказу, так и по духовной Ивана IV и по некоторым дополнительным материалам. Предсмертные распоряжения Василия III сводились к следующему. Наследником престола объявлялся старший сын великого князя трехлетний Иван Васильевич. Боярам было объявлено от имени великого князя: „Приказываю вам своих сестричичев князя Дмитрия Феодоровича Белского з братиею и князя Михаила Лвовича Глинского, занеже князь Михаило по жене моей мне племя, чтобы есте были вопче, дела бы есте делали заодин“. Опекунами малолетнего наследника, следовательно, назначались князья Дмитрий Вельский и Михаил Глинский. Позднее имя князя Д. Ф. Вельского было изъято из состава опекунов, а в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг., составленной во время правления Шуйских, летописец ограничился тем, что вложил в уста умирающего великого князя обращение к боярам: „Приказываю вам княгиню и дети своя“. Опекуншей же якобы назначена была сама Елена Васильевна („великой княгине приказывает под сыном своим государьство дръжати до возмужениа своего“). Младший сын Василия III Юрий пожалован был Угличем, а верный великому князю Андрей Старицкий получил в „прибавку“ Волоколамск (ведь и женат он был на дочери одного из бояр волоцких князей).
В ночь с 3 на 4 декабря 1533 г. великий князь всея Руси Василий Иванович скончался».
Н. М. Карамзин о Василии III
«Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова. Будучи, подобно отцу, ревнителем самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в политике внешней и внутренней; решал важные дела в Совете бояр, учеников и сподвижников Иоанновых: их мнением утверждая собственное; являл скромность в действиях монархической власти, но умел повелевать; любил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям важным для государственного могущества; менее славился воинским счастием, более опасною для врагов хитростию; не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.
Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти и приблизился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны провидению.
Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и с детьми, непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но внушаемыми только чувствительным сердцем. Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал середины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал вельмож, и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный боярин Беклемишев [Иван Никитич] заслужил его гнев; удаленный от двора, жаловался на великого князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на Москве-реке; а дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, оскорбительные для государевой чести. Тогда не отличали слов от дел и думали, что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа венценосца могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не показалась народу виною малою».
Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, размеренными благоразумием, без порывов страсти и приблизился к цели, к величию России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих долговременное бытие и целость угодны провидению.
Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и с детьми, непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но внушаемыми только чувствительным сердцем. Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал середины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал вельмож, и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный боярин Беклемишев [Иван Никитич] заслужил его гнев; удаленный от двора, жаловался на великого князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на Москве-реке; а дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, оскорбительные для государевой чести. Тогда не отличали слов от дел и думали, что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа венценосца могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не показалась народу виною малою».