Страница:
И уже вечером 2 сентября солдаты и офицеры отступающей русской армии увидели на горизонте зарево московского пожара...
Убийство Верещагина
«Истреблять все огнем...»
Приключения купца Петра Жданова
ТАРУТИНСКИЙ МАРШ-МАНЕВР
Что это такое?
Рапорт Кутузова Александру I
Большое недоразумение
Отставка Барклая-де-Толли
Недипломатическая тирада
«Дубина народной войны»
Убийство Верещагина
Перед тем как покинуть Москву, Ростопчин совершил поступок, который многие потом не могли понять, но оценивали как неоправданно жестокий и бессмысленный. В 10 часов утра 2 сентября он вышел из своего дома на Большой Лубянке к огромной толпе, собравшейся, чтобы узнать у самого главнокомандующего, на самом ли деле будет сдана Москва. Чтобы отвлечь их внимание и направить страсти собравшихся в другое русло, Ростопчин приказал привести арестованного накануне купеческого сына Верещагина и еще одного узника – учителя фехтования француза Мутона. И здесь, указывая с балкона своего дома на Верещагина, Ростопчин стал кричать, что он – единственный из москвичей, предавший Отечество, и вслед за тем приказал двум драгунским унтер-офицерам зарубить его саблями. Между тем Верещагин ни о какой измене даже не помышлял. Верещагин упал, не произнеся ни слова, и был растерзан собравшейся здесь толпой. А Мутона Ростопчин отпустил, сказав: «Я оставляю тебе жизнь. Ступай к своим и скажи им, что несчастный, которого я наказал, был единственный из русских изменник своему Отечеству».
Сумев таким образом отвлечь внимание от самого себя, Ростопчин пробежал в задние комнаты, по черной лестнице выскочил во двор и, поспешно сев в карету, уехал. Избежав непосредственной опасности, Ростопчин выехал на улицы Москвы и помчался к ближайшей от него Серпуховской заставе, чтобы как можно скорее покинуть город.
Сумев таким образом отвлечь внимание от самого себя, Ростопчин пробежал в задние комнаты, по черной лестнице выскочил во двор и, поспешно сев в карету, уехал. Избежав непосредственной опасности, Ростопчин выехал на улицы Москвы и помчался к ближайшей от него Серпуховской заставе, чтобы как можно скорее покинуть город.
«Истреблять все огнем...»
В то время как русская армия выходила из Москвы на Рязанскую и Владимирскую дороги, через Дорогомилово и Арбат на улицы Первопрестольной входила армия Наполеона. Сам же император в два часа дня въехал со свитой на Поклонную гору и, охватив взглядом панораму Москвы, воскликнул: «Вот наконец этот знаменитый город!» Наполеон стал ждать депутации, чтобы получить ключи от города и провести церемонию капитуляции, но никто не явился, и он поехал по Арбату, дивясь тому, что город пуст и на улицах никого нет. Он доехал до Кремля, въехал в него и, так никем и не встреченный, остановился в резиденции русских царей.
С первых же минут к нему стали поступать рапорты, что в Москве находятся огромные запасы муки и сахара, вина и водки, склады с сукном и полотном, мехами и кожами.
Но не прошло и нескольких часов, как появились другие доклады: в разных местах города один за другим вспыхивают пожары, и судя по тому, сколько их, это не дело одиночек, а заранее спланированная и организованная акция.
Когда еще до сумерек Наполеон поднялся на кремлевскую стену, он увидел уже вовсю разбушевавшийся пожар.
Он не знал, что утром 2 сентября Ростопчин приказал полицейскому приставу П. Вороненко «стараться истреблять все огнем», и пристав с вверенными ему людьми исполнял этот приказ «в разных местах по мере возможности до 10 часов вечера». В тот же день, оставляя Москву, Кутузов приказал сжечь все склады и магазины с жизненно необходимыми припасами и оружием.
Историков более полутора веков интересовал и волновал вопрос: «Кто сжег Москву в 1812 году?» Литературы, посвященной этой проблеме, много. Но, по сути дела, вся она делилась на два лагеря: тех, кто винил в московском пожаре французов и их союзников, и тех, кто доказывал, что поджигателями были сами москвичи. Сегодня этот вопрос решен бесповоротно: за исключением нескольких частных случаев, Москва была сожжена русскими. В том, что по приказам Кутузова и Ростопчина из Москвы были вывезены все «огнегасительные снаряды» и более двух тысяч пожарных покинули город, прямо признавались оба главнокомандующих – и армии, и столицы.
Вывозя в спешке противопожарное оборудование, Ростопчин оставил в Москве сто пятьдесят шесть пушек, семьдесят пять тысяч ружей, сорок тысяч сабель, двадцать семь тысяч ядер – всего стоимостью более чем на два миллиона рублей. Но хуже всего то, что в Москве были брошены более двадцати пяти тысяч раненых, из которых несколько тысяч сгорели в огне московского пожара. И Кутузов, и Ростопчин шли на сожжение Москвы сознательно. Через месяц после пожара, 5 октября, когда в ставку русского главнокомандующего прибыл на переговоры представитель Наполеона Лористон, Кутузов сказал ему: «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе».
Вторя ему, герой войны 1812 года генерал А. П. Ермолов писал: «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа».
Пожар Москвы продолжался шесть дней. Из первоначальных его очагов, вспыхнувших одновременно в Каретном ряду, на Гостином дворе и в Замоскворечье, огонь мгновенно перебросился в соседние районы и вскоре бушевал по всему городу, уничтожив около двух третей Москвы. На конец 1811 года в Москве числился девять тысяч сто пятьдесят один жилой дом, из них было шесть тысяч восемьсот пятьдесят четыре деревянных и две тысячи пятьсот шестьдесят семь каменных. После пожара уцелело две тысячи сто деревянных домов и шестьсот двадцать шесть каменных. Из трехсот двадцати девяти церквей уцелела лишь сто двадцать одна.
Сгорели многие дворцы. Погибли в огне лучшая в России библиотека графа Д. П. Бутурлина в Лефортово, библиотека Московского университета, как и сам университет, и его пансион, собрание картин А. Г. Орлова в Донском монастыре и многое иное. 4 сентября Наполеон со своей свитой с большим трудом вышел из Кремля. «Нас окружал океан пламени, – писал потом Ф. П. Сегюр, военный публицист и генерал. – Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен».
6 сентября Наполеон писал жене: «Я не имел представления об этом городе. В нем было пятьсот дворцов, столь же прекрасных, как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Все исчезло, уже четыре дня огонь пожирает город. Так как все небольшие дома горожан из дерева, они вспыхивают, как спички. Это губернатор и русские, взбешенные тем, что они побеждены, предали огню этот прекрасный город... Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы». Лишь 8 сентября, когда пожар утих, Наполеон вернулся в Кремль, спасенный от огня «молодой» гвардией.
Потом подсчитали, что ущерб, нанесенный Москве пожаром, превышал триста миллионов рублей.
С первых же минут к нему стали поступать рапорты, что в Москве находятся огромные запасы муки и сахара, вина и водки, склады с сукном и полотном, мехами и кожами.
Но не прошло и нескольких часов, как появились другие доклады: в разных местах города один за другим вспыхивают пожары, и судя по тому, сколько их, это не дело одиночек, а заранее спланированная и организованная акция.
Когда еще до сумерек Наполеон поднялся на кремлевскую стену, он увидел уже вовсю разбушевавшийся пожар.
Он не знал, что утром 2 сентября Ростопчин приказал полицейскому приставу П. Вороненко «стараться истреблять все огнем», и пристав с вверенными ему людьми исполнял этот приказ «в разных местах по мере возможности до 10 часов вечера». В тот же день, оставляя Москву, Кутузов приказал сжечь все склады и магазины с жизненно необходимыми припасами и оружием.
Историков более полутора веков интересовал и волновал вопрос: «Кто сжег Москву в 1812 году?» Литературы, посвященной этой проблеме, много. Но, по сути дела, вся она делилась на два лагеря: тех, кто винил в московском пожаре французов и их союзников, и тех, кто доказывал, что поджигателями были сами москвичи. Сегодня этот вопрос решен бесповоротно: за исключением нескольких частных случаев, Москва была сожжена русскими. В том, что по приказам Кутузова и Ростопчина из Москвы были вывезены все «огнегасительные снаряды» и более двух тысяч пожарных покинули город, прямо признавались оба главнокомандующих – и армии, и столицы.
Вывозя в спешке противопожарное оборудование, Ростопчин оставил в Москве сто пятьдесят шесть пушек, семьдесят пять тысяч ружей, сорок тысяч сабель, двадцать семь тысяч ядер – всего стоимостью более чем на два миллиона рублей. Но хуже всего то, что в Москве были брошены более двадцати пяти тысяч раненых, из которых несколько тысяч сгорели в огне московского пожара. И Кутузов, и Ростопчин шли на сожжение Москвы сознательно. Через месяц после пожара, 5 октября, когда в ставку русского главнокомандующего прибыл на переговоры представитель Наполеона Лористон, Кутузов сказал ему: «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе».
Вторя ему, герой войны 1812 года генерал А. П. Ермолов писал: «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа».
Пожар Москвы продолжался шесть дней. Из первоначальных его очагов, вспыхнувших одновременно в Каретном ряду, на Гостином дворе и в Замоскворечье, огонь мгновенно перебросился в соседние районы и вскоре бушевал по всему городу, уничтожив около двух третей Москвы. На конец 1811 года в Москве числился девять тысяч сто пятьдесят один жилой дом, из них было шесть тысяч восемьсот пятьдесят четыре деревянных и две тысячи пятьсот шестьдесят семь каменных. После пожара уцелело две тысячи сто деревянных домов и шестьсот двадцать шесть каменных. Из трехсот двадцати девяти церквей уцелела лишь сто двадцать одна.
Сгорели многие дворцы. Погибли в огне лучшая в России библиотека графа Д. П. Бутурлина в Лефортово, библиотека Московского университета, как и сам университет, и его пансион, собрание картин А. Г. Орлова в Донском монастыре и многое иное. 4 сентября Наполеон со своей свитой с большим трудом вышел из Кремля. «Нас окружал океан пламени, – писал потом Ф. П. Сегюр, военный публицист и генерал. – Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен».
6 сентября Наполеон писал жене: «Я не имел представления об этом городе. В нем было пятьсот дворцов, столь же прекрасных, как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Все исчезло, уже четыре дня огонь пожирает город. Так как все небольшие дома горожан из дерева, они вспыхивают, как спички. Это губернатор и русские, взбешенные тем, что они побеждены, предали огню этот прекрасный город... Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы». Лишь 8 сентября, когда пожар утих, Наполеон вернулся в Кремль, спасенный от огня «молодой» гвардией.
Потом подсчитали, что ущерб, нанесенный Москве пожаром, превышал триста миллионов рублей.
Приключения купца Петра Жданова
Третьей гильдии московский купец Петр Жданов после того, как окончился пожар, взяв жену и двоих детей, попытался выйти из захваченной врагом столицы, но был задержан шайкой мародеров, разлучен с семьей и возвращен в город. После побоев и издевательств мародеры бросили Жданова на улице, и он с трудом добрался до дома Нарышкиной, где, как ему сказали, выдают пропуска на выезд и выход из Москвы.
Так оно и было. В доме Нарышкиной встал на постой маршал Даву – герцог Экмюльский, и при его штабе была организована служба выдачи паспортов, которую возглавил барон Иван Самсонов. Он подробно расспросил Жданова о нем самом и его семье и предложил ему отправиться в Калугу, отыскать ставку Кутузова и действовать так, как будет ему предписано в специальном наставлении, которое он вскоре получит. За это Самсонов обещал Жданову каменный дом, тысячу червонцев и защиту его семьи. В случае измены обещал казнить жену и детей купца.
Затем Самсонов отвел Жданова к Даву, и тот подтвердил верность всего сказанного бароном. Жданову дали бумагу, в которой по-русски было подробно написано предстоящее задание, и велели выучить его наизусть. Взяв бумагу, он пошел домой. На месте дома купец увидел пепелище, но спустившись в подвал, обнаружил там жену и детей, отвел их к знакомому в уцелевший от пожара дом, а сам стал учить инструкцию.
По этой инструкции Жданову надлежало идти в Калугу, узнать численность русской армии, куда она идет, укомплектованы ли после Бородина полки, подходят ли резервы и поинтересоваться, как люди относятся к идее заключения мира. Кроме того, Жданов должен был рассказать, что в Москве полно хлеба и французы останутся там на зиму.
Если же станет известно, что Кутузов ведет армию на Смоленскую дорогу, то следовало как можно скорее возвратиться в Москву и доложить о том лично маршалу Даву, а задание сохранить в глубочайшей тайне.
Семью Жданова перевезли на следующий день в дом княгини Гагариной, а его самого 14 сентября 1812 года в три часа дня отправили за город.
Вскоре он натолкнулся на казачий пикет из боевого охранения арьергарда, которым командовал генерал Милорадович. Жданова привели к нему, он тут же во всем признался. Затем привели его к Кутузову, а 23 сентября отправили к императору Александру. В свидетельстве, которое Жданов получил в штабе Кутузова, говорилось, что он сообщил весьма важные сведения о состоянии и положении неприятельской армии.
Прибыв в Петербург, Жданов был представлен императору и получил от Александра золотую медаль на алой ленте.
Семья Жданова была оставлена в покое, так как вскоре у французов появилось множество других более неотложных дел – их ждала тяжелая дорога отступления.
Так оно и было. В доме Нарышкиной встал на постой маршал Даву – герцог Экмюльский, и при его штабе была организована служба выдачи паспортов, которую возглавил барон Иван Самсонов. Он подробно расспросил Жданова о нем самом и его семье и предложил ему отправиться в Калугу, отыскать ставку Кутузова и действовать так, как будет ему предписано в специальном наставлении, которое он вскоре получит. За это Самсонов обещал Жданову каменный дом, тысячу червонцев и защиту его семьи. В случае измены обещал казнить жену и детей купца.
Затем Самсонов отвел Жданова к Даву, и тот подтвердил верность всего сказанного бароном. Жданову дали бумагу, в которой по-русски было подробно написано предстоящее задание, и велели выучить его наизусть. Взяв бумагу, он пошел домой. На месте дома купец увидел пепелище, но спустившись в подвал, обнаружил там жену и детей, отвел их к знакомому в уцелевший от пожара дом, а сам стал учить инструкцию.
По этой инструкции Жданову надлежало идти в Калугу, узнать численность русской армии, куда она идет, укомплектованы ли после Бородина полки, подходят ли резервы и поинтересоваться, как люди относятся к идее заключения мира. Кроме того, Жданов должен был рассказать, что в Москве полно хлеба и французы останутся там на зиму.
Если же станет известно, что Кутузов ведет армию на Смоленскую дорогу, то следовало как можно скорее возвратиться в Москву и доложить о том лично маршалу Даву, а задание сохранить в глубочайшей тайне.
Семью Жданова перевезли на следующий день в дом княгини Гагариной, а его самого 14 сентября 1812 года в три часа дня отправили за город.
Вскоре он натолкнулся на казачий пикет из боевого охранения арьергарда, которым командовал генерал Милорадович. Жданова привели к нему, он тут же во всем признался. Затем привели его к Кутузову, а 23 сентября отправили к императору Александру. В свидетельстве, которое Жданов получил в штабе Кутузова, говорилось, что он сообщил весьма важные сведения о состоянии и положении неприятельской армии.
Прибыв в Петербург, Жданов был представлен императору и получил от Александра золотую медаль на алой ленте.
Семья Жданова была оставлена в покое, так как вскоре у французов появилось множество других более неотложных дел – их ждала тяжелая дорога отступления.
ТАРУТИНСКИЙ МАРШ-МАНЕВР
Что это такое?
В русской военно-исторической литературе «Тарутинским маневром», или «Тарутинским маршем-маневром» называют скрытное движение армии Кутузова от Москвы до села Тарутино, расположенного в восьмидесяти километрах к юго-западу от столицы.
2 сентября армия вышла на Рязанскую дорогу и 4 сентября у Боровского перевода переправилась на правый берег реки Москвы.
5 сентября Кутузов повернул армию на запад – к Подольску, а еще через три дня – на Старую Калужскую дорогу, по которой армия шла до Красной Пахры. 9 сентября войска остановились на шестидневный отдых и лишь 15 сентября продолжили движение на юго-запад.
Десять дней французские авангарды не могли определить, где находятся главные силы Кутузова, так как он направил большой кавалерийский отряд на Владимирскую дорогу и несколько казачьих полков оставил на Рязанской дороге, незаметно для противника свернув 5 сентября к Калуге.
Только 12 сентября конники Мюрата столкнулись с русским арьергардом у Подольска, но главные силы уже шли к Тарутино, где находились стратегические склады оружия, боеприпасов и продовольствия.
Село Тарутино располагалось на стыке трех дорог, ведущих в изобильные южные губернии, не разоренные войной, где располагались ресурсы и базы армии.
Армия Кутузова заняла угрожающее положение по отношению к тылу неприятеля и его коммуникациям, получив возможность посылать летучие диверсионно-партизанские отряды в сторону Москвы и Смоленска.
Военные теоретики справедливо считают Тарутинский маневр выдающимся стратегическим достижением Кутузова, вписавшего замечательную страницу в историю военного искусства.
Во время Тарутинского маневра произошли важные события, о которых вы, уважаемые читатели, узнаете далее.
2 сентября армия вышла на Рязанскую дорогу и 4 сентября у Боровского перевода переправилась на правый берег реки Москвы.
5 сентября Кутузов повернул армию на запад – к Подольску, а еще через три дня – на Старую Калужскую дорогу, по которой армия шла до Красной Пахры. 9 сентября войска остановились на шестидневный отдых и лишь 15 сентября продолжили движение на юго-запад.
Десять дней французские авангарды не могли определить, где находятся главные силы Кутузова, так как он направил большой кавалерийский отряд на Владимирскую дорогу и несколько казачьих полков оставил на Рязанской дороге, незаметно для противника свернув 5 сентября к Калуге.
Только 12 сентября конники Мюрата столкнулись с русским арьергардом у Подольска, но главные силы уже шли к Тарутино, где находились стратегические склады оружия, боеприпасов и продовольствия.
Село Тарутино располагалось на стыке трех дорог, ведущих в изобильные южные губернии, не разоренные войной, где располагались ресурсы и базы армии.
Армия Кутузова заняла угрожающее положение по отношению к тылу неприятеля и его коммуникациям, получив возможность посылать летучие диверсионно-партизанские отряды в сторону Москвы и Смоленска.
Военные теоретики справедливо считают Тарутинский маневр выдающимся стратегическим достижением Кутузова, вписавшего замечательную страницу в историю военного искусства.
Во время Тарутинского маневра произошли важные события, о которых вы, уважаемые читатели, узнаете далее.
Рапорт Кутузова Александру I
Этот рапорт был написан Кутузовым в деревне Жилино на третий день после того, как была оставлена Москва.
«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения, должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. Вторая армия весьма уже ослабела. В таком истощении сил приближались мы к Москве, имея ежедневно большие дела с авангардом неприятельским, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще прийти; неприятель же пустил две новые колонны – одну по Боровской, а другую по Звенигородской дорогам, стараясь действовать на тыл мой от Москвы, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение остатков армии, но и кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы. В таком крайне сумнительном положении, по совещании с первенствующими нашими генералами, из которых некоторые были противного мнения, должен я был решиться попустить неприятеля взойти в Москву, из коей все сокровища, арсенал и все почти имущества как казенные, так и частные вывезены, и ни один дворянин в ней не остался.
Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение по Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского.
Хотя я не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию.
Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Клинской или Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк для охранения жителей от набегов неприятельских партий.
Теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества...»
«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения, должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. Вторая армия весьма уже ослабела. В таком истощении сил приближались мы к Москве, имея ежедневно большие дела с авангардом неприятельским, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще прийти; неприятель же пустил две новые колонны – одну по Боровской, а другую по Звенигородской дорогам, стараясь действовать на тыл мой от Москвы, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение остатков армии, но и кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы. В таком крайне сумнительном положении, по совещании с первенствующими нашими генералами, из которых некоторые были противного мнения, должен я был решиться попустить неприятеля взойти в Москву, из коей все сокровища, арсенал и все почти имущества как казенные, так и частные вывезены, и ни один дворянин в ней не остался.
Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, Всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение по Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского.
Хотя я не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раною чувствительнейшею, но, не колеблясь между сим происшествием и теми событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операцию со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы, и тем самым, отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла, и, обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь принудить его оставить Москву и переменить всю свою операционную линию.
Генералу Винценгероде предписано от меня держаться самому на Клинской или Тверской дороге, имея между тем по Ярославской казачий полк для охранения жителей от набегов неприятельских партий.
Теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря Отечества...»
Большое недоразумение
А теперь вернемся к концу августа 1812 года, когда только что закончилось Бородинское сражение.
В донесении Александру, написанном в ночь на 27 августа прямо на позиции при Бородино, когда еще не было известно о понесенных потерях, Кутузов сообщал: «Войска Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».
Написав это, Кутузов получил сообщение, в котором указывалось, что его потери превосходят сорок тысяч человек.
Такой итог первого дня заставил Кутузова изменить решение о продолжении сражения, и он отдал приказ об отходе армии с занимаемых позиций.
Курьер с донесением о Бородинском сражении еще не отправился в Петербург, и Кутузов приписал, что из-за больших потерь он отступает за Можайск.
Победный тон реляции заставил Александра подумать, что в приписке речь идет о смене позиции для продолжения генерального сражения, в победном исходе которого, как он понял, не сомневался даже осторожный Кутузов, и тотчас же велел служить благодарственные молебны во всех церквях, объявляя о победе, одержанной над Наполеоном.
Кутузов был произведен в фельдмаршалы, и ему было пожаловано сто тысяч рублей. Его жена Екатерина Ильинична стала статс-дамой. Героя Бородина Барклая де Толли, чей правый фланг нерушимо стоял весь день, царь наградил орденом Св. Георгия 2-й степени. П. И. Багратион, смертельно раненный, был награжден пятьюдесятью тысячами рублей, а всем солдатам и унтер-офицерам, оставшимся в живых, было выдано по пяти рублей.
Последующая неделя прошла для Александра и всех жителей Петербурга в томительном ожидании известий из армии. День шел за днем, а никаких сообщений о ходе военных действий не было.
Только 7 сентября, через десять дней после отступления русских войск от Бородина, когда Москва уже не только была сдана Наполеону, но и почти вся сгорела дотла, а армия Кутузова уже уходила по Старой Калужской дороге к Тарутину, сообщение об этом пришло в Петербург.
И то оно было написано не Кутузовым, а московским главнокомандующим Ростопчиным, уехавшим из Москвы в Ярославль. Оттуда-то и послал он Александру свое сообщение о сдаче и сожжении Москвы.
Это известие произвело на императора сильнейшее впечатление – он поседел за одну ночь, но остался тверд в намерении бороться с Наполеоном до победы, чего бы она ни стоила. А на следующий день, 8 сентября, наконец пришло донесение и от Кутузова.
Прочитав его, Александр сказал доставившему депешу полковнику Мишо: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей империи. Россия предоставляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбою и промыслом Божиим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего Отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня!»
Еще более определенно выразил Александр свою решимость бороться с Наполеоном до конца в письме Бернадоту от 19 сентября. «Потеря Москвы, – писал Александр, – дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны. Ныне, более нежели когда либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времен».
Следует заметить, что далеко не все сановники и даже люди из ближайшего окружения царя были настроены так решительно, как Александр. Главными из тех, кто робел и даже паниковал в эти дни, не веря в возможность России победить Наполеона, были цесаревич Константин Павлович, старый доброхот Наполеона канцлер Н. П. Румянцев и известный своей робостью генерал от артиллерии Аракчеев, ни разу в жизни не побывавший в огне сражений. А сторонниками и горячими поборниками борьбы до победы были мать царя, его жена и любимая сестра Екатерина Павловна.
Лично для Александра сдача и сожжение Первопрестольной стали высокой трагедией и заставили глубоко задуматься над тем, о чем раньше он размышлял лишь время от времени. «Пожар Москвы, – говорил впоследствии Александр, – осветил мою душу».
В донесении Александру, написанном в ночь на 27 августа прямо на позиции при Бородино, когда еще не было известно о понесенных потерях, Кутузов сообщал: «Войска Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».
Написав это, Кутузов получил сообщение, в котором указывалось, что его потери превосходят сорок тысяч человек.
Такой итог первого дня заставил Кутузова изменить решение о продолжении сражения, и он отдал приказ об отходе армии с занимаемых позиций.
Курьер с донесением о Бородинском сражении еще не отправился в Петербург, и Кутузов приписал, что из-за больших потерь он отступает за Можайск.
Победный тон реляции заставил Александра подумать, что в приписке речь идет о смене позиции для продолжения генерального сражения, в победном исходе которого, как он понял, не сомневался даже осторожный Кутузов, и тотчас же велел служить благодарственные молебны во всех церквях, объявляя о победе, одержанной над Наполеоном.
Кутузов был произведен в фельдмаршалы, и ему было пожаловано сто тысяч рублей. Его жена Екатерина Ильинична стала статс-дамой. Героя Бородина Барклая де Толли, чей правый фланг нерушимо стоял весь день, царь наградил орденом Св. Георгия 2-й степени. П. И. Багратион, смертельно раненный, был награжден пятьюдесятью тысячами рублей, а всем солдатам и унтер-офицерам, оставшимся в живых, было выдано по пяти рублей.
Последующая неделя прошла для Александра и всех жителей Петербурга в томительном ожидании известий из армии. День шел за днем, а никаких сообщений о ходе военных действий не было.
Только 7 сентября, через десять дней после отступления русских войск от Бородина, когда Москва уже не только была сдана Наполеону, но и почти вся сгорела дотла, а армия Кутузова уже уходила по Старой Калужской дороге к Тарутину, сообщение об этом пришло в Петербург.
И то оно было написано не Кутузовым, а московским главнокомандующим Ростопчиным, уехавшим из Москвы в Ярославль. Оттуда-то и послал он Александру свое сообщение о сдаче и сожжении Москвы.
Это известие произвело на императора сильнейшее впечатление – он поседел за одну ночь, но остался тверд в намерении бороться с Наполеоном до победы, чего бы она ни стоила. А на следующий день, 8 сентября, наконец пришло донесение и от Кутузова.
Прочитав его, Александр сказал доставившему депешу полковнику Мишо: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей империи. Россия предоставляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбою и промыслом Божиим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего Отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня!»
Еще более определенно выразил Александр свою решимость бороться с Наполеоном до конца в письме Бернадоту от 19 сентября. «Потеря Москвы, – писал Александр, – дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны. Ныне, более нежели когда либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели мириться с Аттилою новейших времен».
Следует заметить, что далеко не все сановники и даже люди из ближайшего окружения царя были настроены так решительно, как Александр. Главными из тех, кто робел и даже паниковал в эти дни, не веря в возможность России победить Наполеона, были цесаревич Константин Павлович, старый доброхот Наполеона канцлер Н. П. Румянцев и известный своей робостью генерал от артиллерии Аракчеев, ни разу в жизни не побывавший в огне сражений. А сторонниками и горячими поборниками борьбы до победы были мать царя, его жена и любимая сестра Екатерина Павловна.
Лично для Александра сдача и сожжение Первопрестольной стали высокой трагедией и заставили глубоко задуматься над тем, о чем раньше он размышлял лишь время от времени. «Пожар Москвы, – говорил впоследствии Александр, – осветил мою душу».
Отставка Барклая-де-Толли
После огромных потерь, понесенных русской армией на Бородинском поле, остатки 1-й и 2-й армий были слиты воедино. Командующий 2-й армией князь П. И. Багратион умирал в деревне Симы, командующий 1-й армией Барклай-де-Толли практически остался не у дел, исполняя отдельные поручения Кутузова.
К тому же 19 сентября 1812 года на пути к селу Тарутино Барклай заболел и подал Кутузову рапорт об отставке. Рапорт его через два дня был удовлетворен.
Прощаясь со своим адъютантом, майором Владимиром Ивановичем Левенштерном, Барклай сказал: «Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву... К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинений со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи. Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды. Я передал фельдмаршалу армию сохраненную, хорошо одетую, вооруженную и не деморализованную. Это дает мне наибольшее право на признательность народа, который бросит теперь, может быть, в меня камень, но позже отдаст мне справедливость...»
21 сентября русская армия подошла к селу Тарутино – последнему своему рубежу, дальше которого она уже не отступала.
Таким образом, Барклай прошел с русской армией весь ее горестный путь – от Вильно до Тарутина. Этот путь продолжался ровно сто дней. Он протянулся через Смоленск, Бородино и Москву, не став путем победы, но навсегда сохранившись в истории России как дорога че-сти и славы.
«Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа, – писал Левенштерн. – Все были растроганы. В эту минуту армия считала себя осиротевшею». В карету вместе с Барклаем сели флигель-адъютант А. А. Закревский, лечивший Михаила Богдановича врач Баталии и офицеры Вольцоген и Рейц.
Всю дорогу Барклай был печален и мрачен. Немногословный вообще, в эти дни он за все путешествие не произнес ни единого слова...
24 сентября 1812 года Барклай писал царю из Калуги: «Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезным на службе... и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии до восстановления моего здоровья.
Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть...»
Находясь вне армии чуть более четырех месяцев, Барклай потратил значительную часть этого времени на осмысливание случившегося с ним лично и прежде всего – на осмысливание произошедшего со всей ар-мией.
Барклай не знал, что его слова о «камне, который бросит теперь народ», не были фигуральны. Через несколько дней после отъезда из Тарутина дорожная карета Барклая остановилась на одной из почтовых станций неподалеку от Владимира. (Левенштерн, с чужих слов, утверждает, что это случилось в Калуге.)
То ли из-за того, что был какой-то праздник, то ли по другой причине, но около дома станционного смотрителя, когда Барклай прошел туда, было много досужей публики. Как только люди узнали, кто находится в доме, то тотчас же собрались толпой и стали кричать и ругаться, обзывая Барклая изменником и не желая выпустить его к экипажу. А. А. Закревский, обнажив саблю, проложил дорогу к возку и заставил ямщика ехать.
Из Владимира Барклай двинулся на северо-запад, в свое эстонское имение. 9 ноября он послал царю из Новгорода отчет, который Александр вскоре и получил, после чего попросил Барклая вернуться в армию.
К тому же 19 сентября 1812 года на пути к селу Тарутино Барклай заболел и подал Кутузову рапорт об отставке. Рапорт его через два дня был удовлетворен.
Прощаясь со своим адъютантом, майором Владимиром Ивановичем Левенштерном, Барклай сказал: «Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву... К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинений со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи. Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды. Я передал фельдмаршалу армию сохраненную, хорошо одетую, вооруженную и не деморализованную. Это дает мне наибольшее право на признательность народа, который бросит теперь, может быть, в меня камень, но позже отдаст мне справедливость...»
21 сентября русская армия подошла к селу Тарутино – последнему своему рубежу, дальше которого она уже не отступала.
Таким образом, Барклай прошел с русской армией весь ее горестный путь – от Вильно до Тарутина. Этот путь продолжался ровно сто дней. Он протянулся через Смоленск, Бородино и Москву, не став путем победы, но навсегда сохранившись в истории России как дорога че-сти и славы.
«Все генералы явились проститься с ним и провожали его до экипажа, – писал Левенштерн. – Все были растроганы. В эту минуту армия считала себя осиротевшею». В карету вместе с Барклаем сели флигель-адъютант А. А. Закревский, лечивший Михаила Богдановича врач Баталии и офицеры Вольцоген и Рейц.
Всю дорогу Барклай был печален и мрачен. Немногословный вообще, в эти дни он за все путешествие не произнес ни единого слова...
24 сентября 1812 года Барклай писал царю из Калуги: «Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезным на службе... и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии до восстановления моего здоровья.
Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть...»
Находясь вне армии чуть более четырех месяцев, Барклай потратил значительную часть этого времени на осмысливание случившегося с ним лично и прежде всего – на осмысливание произошедшего со всей ар-мией.
Барклай не знал, что его слова о «камне, который бросит теперь народ», не были фигуральны. Через несколько дней после отъезда из Тарутина дорожная карета Барклая остановилась на одной из почтовых станций неподалеку от Владимира. (Левенштерн, с чужих слов, утверждает, что это случилось в Калуге.)
То ли из-за того, что был какой-то праздник, то ли по другой причине, но около дома станционного смотрителя, когда Барклай прошел туда, было много досужей публики. Как только люди узнали, кто находится в доме, то тотчас же собрались толпой и стали кричать и ругаться, обзывая Барклая изменником и не желая выпустить его к экипажу. А. А. Закревский, обнажив саблю, проложил дорогу к возку и заставил ямщика ехать.
Из Владимира Барклай двинулся на северо-запад, в свое эстонское имение. 9 ноября он послал царю из Новгорода отчет, который Александр вскоре и получил, после чего попросил Барклая вернуться в армию.
Недипломатическая тирада
В конце сентября 1812 года, когда русские войска еще находились в Тарутинском лагере, Наполеон прислал туда своего представителя – генерала Жака Александра Лористона – с наказом во что бы то ни стало заключить мир.
Опытный дипломат, бывший послом Наполеона в Петербурге в 1811 году, Лористон не сумел добиться ни малейшего успеха.
В ходе переговоров Кутузов спросил его о здоровье Наполеона, и когда тот ответил, что император здоров, Кутузов преподнес послу следующую не слишком дипломатичную тираду: «О нет! Прежде он был столь крепкого сложения и был столь здоров, что едва я сам от того не умер. А теперь едва ли не придется ему умереть на моих руках!»
Опытный дипломат, бывший послом Наполеона в Петербурге в 1811 году, Лористон не сумел добиться ни малейшего успеха.
В ходе переговоров Кутузов спросил его о здоровье Наполеона, и когда тот ответил, что император здоров, Кутузов преподнес послу следующую не слишком дипломатичную тираду: «О нет! Прежде он был столь крепкого сложения и был столь здоров, что едва я сам от того не умер. А теперь едва ли не придется ему умереть на моих руках!»
«Дубина народной войны»
Во время пребывания армии в Тарутине стало шириться партизанское движение, начавшееся еще в августе, до вступления Кутузова на пост главнокомандующего. Очень точно и образно сказал о партизанском движении и народном характере войны 1812 года Л. Н. Толстой, употребив выражение «дубина народной войны», впервые появившееся в первой главе третьей части четвертого тома романа «Война и мир». «Представим себе, – писал Толстой, – двух людей, вышедших со шпагами на поединок по всем правилам фехтовального искусства... вдруг один из противников, почувствовав себя раненым, – поняв, что дело это не шутка... бросил шпагу и взяв первую попавшуюся дубину начал ворочать ею. Фехтовальщик, требовавший борьбы по правилам искусства, был француз, его противник, бросивший шпагу и поднявший дубину, был русский... Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил... дубина народной войны поднялась со всею грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».