У Натали был округлый стан — признак здоровья и вместе с тем безошибочный признак твердой воли; а у людей, ум которых не отличается ни гибкостью, ни широтой, твердость воли часто переходит в упрямство. Ее руки, похожие на руки греческой статуи, свидетельствовали о том же, что и лицо и стан, — о властности, чуждой логике, о самодовлеющей воле. У нее были сросшиеся брови, а это, по мнению наблюдательных людей, признак завистливости. Выдающегося человека зависть побуждает к соревнованию, толкает на великие дела; у людей же незначительных зависть превращается в ненависть. Девиз матери «Odiate e aspettate» — был заложен в самой натуре Натали. Ее глаза, как будто черные, на самом же деле темно-карие, резко отличались цветом от волос — белокурых, с рыжеватым отливом, который столь ценился римлянами и нынче называется в Англии «auburn»; когда родители черноволосы, подобно чете Эванхелиста, то у детей зачастую бывают именно такие волосы. Белизна и нежность ее кожи придавали неописуемую тонкую прелесть этому контрасту между цветом глаз и волос, — но только внешнюю прелесть: если в чертах лица нет мягкости и округлости, то, как бы они ни были тонки и изящны, не думайте, что теми же свойствами наделена и душа. Обманчивые цветы молодости облетают, и спустя несколько лет вас поражает сухость, жесткость того самого лица, красотой и благородством которого вы когда-то восхищались. Хотя черты лица у Натали дышали величественностью, но подбородок был, как говорят художники, несколько тяжелой лепки, это позволяло предположить наличие чувств, которым предстояло обнаружиться со всею силою лишь в зрелом возрасте. Ее губы, всегда сжатые, выражали крайнюю гордость и вполне гармонировали с руками, подбородком, бровями и станом. Наконец последний признак, — его одного было бы достаточно для суждения опытного наблюдателя: в чистом голосе Натали, в ее столь пленительном голосе слышались металлические нотки. Как искусно ни владела она им, как ни мелодичны были интонации, все же его звуки заставляли вспомнить о характере герцога Альбы, от которого Каса-Реаль происходили по боковой линии. Все эти признаки указывали на бурную страстность, на способность непримиримо ненавидеть, внезапно увлекаться, но не любить; они говорили об узости ее ума, о стремлении к владычеству во что бы то ни стало, свойственном людям, втайне сознающим свою ограниченность. Быть может, здоровая кровь несколько сглаживала эти недостатки, коренившиеся в ее темпераменте и в физическом складе; они были скрыты, точно золото в руднике, и должны были проявиться лишь в результате потрясений и ударов, которые влияют на характер в течение жизни. Но в то время юная грация и свежесть, благовоспитанность, девическая наивность и миловидность окутывали ее истинный облик точно легкой вуалью, обманывая неискушенных людей. Мать рано научила ее непринужденно болтать, разыгрывая утонченную натуру, отвечая шутками на серьезные речи и пленяя изящной непринужденностью, под которой женщины часто скрывают убожество своего ума, подобно тому, как природа маскирует бесплодную почву зеленью недолговечных растений. Натали была прелестным избалованным ребенком, не знающим, что такое горе; она пленяла своей непосредственностью, у нее никогда не было глупо-принужденного вида девушки на выданье, от которой не дождешься ни словечка, ни жеста, не предусмотренных материнскими наставлениями. Натали была весела и естественна, как всякая девица, которая ничего не знает о браке, ждет от него только удовольствий, не помышляет ни о каких бедах и думает, что замужем она будет вправе делать все, что захочется. Разве мог Поль, страстно влюбленный в нее, разгадать характер этой девушки, пленившей его своей красотой, и предвидеть, какой женщиной станет она в тридцатилетнем возрасте? Ведь ее внешность могла бы обмануть даже людей, умудренных опытом. Обрести счастье, женившись на этой девушке, было трудно, но все-таки возможно. Все дурное в ее характере находилось еще в зародыше; было немало и хороших задатков. А ведь нет такого хорошего задатка, который не пересилил бы дурные наклонности, если его развивают опытной рукой, в особенности когда дело идет о девушке, полюбившей впервые. Но чтобы переделать столь неподатливый характер, как у Натали, нужна была поистине железная рука, о какой Полю говорил де Марсе. Парижский денди был прав. Страх, внушаемый любовью, — это незаменимое средство, чтобы держать в повиновении женскую душу. Кто любит — тот боится; а кто боится — тот ближе к привязанности, чем к вражде. Разве Поль обладал хладнокровием, рассудительностью, твердостью опытного супруга, необходимыми для этой тайной борьбы, которой жена не должна даже замечать? Да и любила ли Натали Поля? Подобно большинству девушек, она приняла за любовь первое проявление инстинкта, то приятное чувство, какое было в ней вызвано внешностью Поля; но она ничего не знала ни о браке, ни о семейной жизни. Граф де Манервиль, приобщившийся к дипломатии, знакомый с придворной жизнью всей Европы, один из изящнейших молодых людей Парижа, не мог казаться ей тем, кем он был на самом деле, — человеком заурядным, лишенным твердости духа, робким и в то же время мужественным, быть может, энергичным в тяжелую минуту, но не умеющим ограждать себя от тех неприятностей, которые отравляют счастье. Хватит ли у нее в будущем ума и такта, чтобы, несмотря на присущие Полю недостатки, оценить его, как он того заслуживает? Не станет ли она преувеличивать все плохое и забывать все хорошее, как обычно поступают молодые женщины, ничего не смыслящие в жизни? В известном возрасте, когда житейские невзгоды кажутся женщине серьезным несчастьем, она готова все простить тому, кто избавляет ее от них. Но где было взять ту примиряющую силу, ту опытность, которые могли бы помочь молодым супругам, научить их искусству быть счастливыми? Поль и его жена воображали бы, что любят друг друга, а между тем вся любовь заключалась бы в подчеркнутой ласковости, какую не прочь проявлять на первых порах всякая молодая жена, да в восторженных восклицаниях, какие расточают мужья, вернувшись с бала и все еще находясь во власти вожделения. Разве при таких обстоятельствах Поль не очутился бы под властью жены, вместо того чтобы подчинить ее себе? Были ли основания с уверенностью сказать «нет»? На что мог бы еще отважиться человек с сильным характером, то безвольному человеку грозило гибелью.
Но мы не задавались целью описать превращение холостяка в женатого человека, хотя эта картина, набросанная широкими мазками, была бы не лишена заманчивости, какую придают скрытые бурные чувства самым обыкновенным происшествиям нашей жизни. Рассказ о событиях и замыслах, приведших Поля к браку с мадемуазель Эванхелиста, — не более как предисловие; основная же цель произведения — изобразить комедию, предшествующую всякому браку. До сих пор драматурги почему-то упускали из виду такие темы, хотя последние могли бы послужить плодотворной почвой для их творчества.
Сцены этой комедии, навсегда определившей будущность Поля и с трепетом ожидавшейся г-жой Эванхелиста, — сцены препирательств при составлении брачного контракта, — происходят во всех дворянских и буржуазных семьях, ибо человеческие страсти разжигаются одинаково сильно и крупными и мелкими денежными расчетами. Все эти комедии с непременным участием нотариуса более или менее похожи на комедию, которая описывается здесь и любопытна не столько тем, что сказано на страницах нашей книги, сколько теми воспоминаниями, какие она пробудит у женатых людей.
В начале зимы 1822 года Поль де Манервиль через свою двоюродную бабку, баронессу де Моленкур, сделал Натали предложение. Хотя баронесса никогда не проводила в Медоке больше двух месяцев, но на этот раз она осталась там до конца октября, чтобы помочь внучатому племяннику и заменить ему мать.
После предварительных переговоров с г-жой Эванхелиста бабушка, весьма опытная старая дама, сообщила Полю о результатах своих хлопот.
— Все устроено, мальчик! — сказала она. — Побеседовав о денежных делах, я выяснила, что г-жа Эванхелиста от себя лично ничего не дает дочери, но Натали, выходя замуж, сохраняет все свои права на наследство. Женись, мой друг! Всякий молодой человек, если у него есть титул, имения, переходящие от предков к потомкам, и желание продолжить свой род, рано или поздно должен вступить в брак. Мне хотелось бы, чтобы мой Огюст пошел по тому же пути. Ты можешь жениться и в мое отсутствие; моя обязанность — лишь благословить тебя, а таким старухам, как я, нечего делать на свадьбе. Поэтому я завтра уеду к себе, в Париж. Когда ты введешь свою жену в свет, мне будет гораздо удобнее принимать ее у себя, чем здесь. Если тебе в Париже негде жить, то вы всегда можете поселиться у меня; я охотно предоставлю вам третий этаж моего особняка.
— Благодарю вас, бабушка, — сказал Поль. — Но как понимать ваши слова: «Мать от себя лично ничего не дает дочери, но Натали, выходя замуж, сохраняет все свои права на наследство»?
— Твоя будущая теща, мой мальчик, себе на уме; она пользуется красотой дочери, чтобы диктовать свои условия и дать за Натали только ту часть отцовского наследства, которой ее никак нельзя лишить. Мы, старые люди, придаем большое значение вопросу: что у него есть? что есть у нее? Советую тебе дать нотариусу точные инструкции. Подписание брачного контракта, мальчик, — дело очень важное. Если бы твои родители не позаботились своевременно тебя обеспечить, то, может быть, сейчас тебе негде было бы приклонить голову. У тебя будут дети, без которых обычно не обходится брак, значит, и о них надо подумать. Поговори с нашим старым нотариусом, мэтром Матиасом.
Госпожа де Моленкур уехала, оставив Поля в большом смущении. Итак, его будущая теща — себе на уме! Заключая брачный контракт, ему придется заботиться о своих материальных интересах, нужно будет защищать их. Неужели кто-нибудь собирается на них посягать? Он решил последовать совету бабушки и поручить составление брачного контракта мэтру Матиасу. Предстоящие переговоры внушали ему некоторое беспокойство. Поэтому, приехав к г-же Эванхелиста и собираясь посвятить ее в свои планы, он сильно волновался. Подобно всем застенчивым людям, он боялся чем-нибудь выдать свое недоверие, пробужденное словами бабушки и казавшееся ему самому оскорбительным. Чтобы избежать всяких трений со столь почтенной особой, какой была г-жа Эванхелиста, он пустился в околичности, как все те, у кого недостает характера прямо приступить к делу.
— Сударыня, — сказал он, улучив момент, когда Натали вышла, — как вам известно, нотариус моей семьи ведет все мои дела. Он славный старик и будет весьма огорчен, если я не поручу ему составить мой брачный…
— Но, дорогой мой, — прервала его г-жа Эванхелиста, — ведь брачные контракты всегда заключаются с участием нотариуса и с той и с другой стороны!
Поль замолк, а г-жа Эванхелиста между тем задала себе вопрос: «Что у него на уме?» Ведь женщины обладают свойством прекрасно угадывать по выражению лица самые сокровенные мысли. Смущенный взгляд, взволнованный голос Поля выдавали происходящую в нем душевную борьбу, и она догадалась о предостережениях его бабушки.
«Ну вот, — подумала она, — роковой день наступил, кризис начинается… Что-то будет?»
— Мой нотариус — господин Солонэ, — сказала она после короткой паузы, — а ваш — господин Матиас; я приглашу их завтра к обеду, и они потолкуют обо всем. Ведь их роль и заключается в том, чтобы заботиться о наших денежных делах, точно так же, как повара заботятся о тонких обедах для нас.
— Вы совершенно правы, — ответил Поль, подавив вздох облегчения.
Роли распределились так странно, что Поль, будучи совершенно чист душою, смутился, а г-жа Эванхелиста была с виду совершенно спокойна, хотя на сердце у нее скребли кошки. Вдова обязана была дать за дочерью третью часть наследства, оставленного г-ном Эванхелиста, — миллион двести тысяч франков, но не в состоянии была бы это сделать, даже распродав все свое имущество. Она целиком зависела от великодушия будущего зятя. Сам по себе Поль не мог бы перед ней устоять, но если в дело вмешается нотариус, — удовлетворится ли Поль представленными счетами по опеке? А если он пойдет на попятный — весь город узнает причину, и Натали невозможно будет выдать замуж. Эта мать, пекущаяся о счастье дочери, эта женщина, всю жизнь слывшая безупречной, подумала, что завтра ее, может быть, постигнет бесчестье. Подобно великим полководцам, которым хотелось бы вычеркнуть из жизни тот день, когда они втайне от всех проявили трусость, она желала бы, чтобы завтрашний день никогда не наступал. Наверно, немало седых волос прибавилось у нее за эту ночь, когда она, лицом к лицу с надвигавшейся опасностью, упрекала себя за беспечность, чувствуя, как тягостно ее положение. С утра, как только она встанет, ей предстояло во всем открыться своему нотариусу, которого она просила прийти. Ей надо было признаться в своих тайных опасениях, а до сих пор она не хотела признаваться в них даже себе самой и, приближаясь к пропасти, не теряла надежды на счастливую случайность, хотя такие надежды никогда не сбываются. Она испытывала к Полю чувство некоторой неприязни, — это не была еще ненависть или вражда, или вообще что-либо злобное; но разве он не являлся все-таки ее противником в предстоящей глухой борьбе? Разве он не стал, сам того не ведая, ее врагом, которого нужно было победить? Кто может любить жертву своего обмана? Вынужденная хитрить, испанка по-женски решила добиться блестящей победы, ради которой только и стоило вступать в эту позорную борьбу. В ночной тишине она пыталась при помощи доводов, подсказанных гордостью, найти для себя смягчающие обстоятельства. Разве не вместе с Натали вела она этот расточительный образ жизни? Разве она руководилась в своем поведении какими-нибудь низкими, неблаговидными мотивами, которые могли бы запятнать ее? Она не умела быть расчетливой, но разве это — преступление, разве это — злодеяние? Разве любой мужчина не был бы счастлив жениться на такой девушке, как Натали? Разве это сокровище, сбереженное для Поля, не стоило расписки в получении приданого? Разве сплошь да рядом мужчины не приносят огромные жертвы, чтобы завоевать любимую женщину? Почему для законной жены нельзя сделать то, что делают для куртизанок?
К тому же Поль — человек недалекий, без особых дарований. Она постарается помочь ему своим умом и опытностью, выведет его на широкую дорогу; он будет обязан ей светской карьерой. Разве это не значит, что она полностью уплатит долг? Неужели он будет колебаться? Это было бы глупо с его стороны. Колебаться из-за того, что он получит на несколько экю меньше! Да это было бы просто подло!
«Если мне не удастся сразу же добиться успеха, — подумала она, — мы уедем из Бордо, и я, во всяком случае, смогу обеспечить Натали богатую жизнь, обратив в деньги то, что у меня осталось, — дом, бриллианты, обстановку, — отдав ей все, а для себя сохранив только скромную пенсию».
Когда государственный муж, устраненный от дел, строит себе, как Ришелье в Бруаже, роскошное пристанище, где собирается завершить свою жизнь, он черпает в этом новые силы, чтобы с триумфом вернуться к деятельности.
Так ободрилась и г-жа Эванхелиста, найдя для себя выход на случай неудачи, и заснула, полная надежды на победу в предстоящем бою. Она весьма рассчитывала на содействие самого ловкого нотариуса Бордо — г-на Солона, молодого человека лет двадцати семи, награжденного орденом Почетного легиона за то, что он активно содействовал вторичному возвращению Бурбонов. Счастливый и гордый тем, что его принимают у г-жи Эванхелиста не столько как нотариуса, сколько как одного из представителей роялистских кругов Бордо, Солонэ воспылал страстью к хозяйке дома, к этому еще красивому заходящему светилу. Женщины, подобные г-же Эванхелиста, могут не поддаваться чарам страсти, но все же она льстит им, и даже наиболее неприступные из них никогда ее резко не отталкивают. Поэтому Солонэ не терял самоуверенности; впрочем, он был безупречно почтителен и скромен.
С исполнительностью преданного слуги, нотариус явился в назначенное время и был введен в спальню кокетливой вдовы, принявшей его в обдуманно небрежном утреннем наряде.
— Могу ли я положиться на вашу скромность и преданность? — обратилась она к нему. — Сегодня вечером мне предстоят важные деловые переговоры. Вы догадываетесь, конечно, что дело идет о замужестве моей дочери.
Молодой человек рассыпался в учтивых заверениях.
— Итак, к делу! — сказала она.
— Я вас слушаю, — ответил он, принимая глубокомысленный вид.
Госпожа Эванхелиста напрямик объявила, в каком положении она находится.
— Ну, сударыня, все это не так уж важно, — самонадеянно заявил мэтр Солонэ, когда г-жа Эванхелиста привела ему точные цифры. — В хороших ли вы отношениях с господином де Манервилем? Этот вопрос существеннее, чем вопросы юридические или финансовые.
Госпожа Эванхелиста постаралась изобразить все свое превосходство над Полем. Молодой нотариус с живейшим удовольствием узнал, что до сих пор его клиентка всегда держалась по отношению к графу де Манервилю с большим достоинством, что из гордости, а может быть, из бессознательного расчета, она поставила себя с ним так, словно он по своему положению гораздо ниже ее и жениться на Натали — для него большая честь. Ни она сама, ни ее дочь не могли быть заподозрены ни в каких корыстных видах на него; в своих чувствах они были далеки от мелочного материализма; при малейшем недоразумении они могли подняться на недосягаемую высоту; наконец она имела огромное влияние на будущего зятя.
— Учитывая все это, на какие уступки вы согласны пойти? — спросил Солонэ.
— Чем меньше уступок, тем лучше! — ответила вдова, смеясь.
— Чисто женский ответ! — воскликнул Солонэ. — Скажите, сударыня, вы хотели бы выдать мадемуазель Натали замуж?
— Да.
— И получить расписку в том, что один миллион сто пятьдесят шесть тысяч франков, числящиеся за вами как опекуншей, сполна уплачены будущему зятю?
— Да.
— А что вы хотели бы сохранить для себя?
— По меньшей мере тысяч тридцать дохода, — ответила она.
— Нужно одержать победу — иначе все пропало?
— Да.
— Ну что ж, я подумаю, как добиться цели; ведь это дело надо вести искусно, придется затратить на него немало сил. Вечером я дам вам кой-какие указания; исполняйте их в точности, и мы добьемся успеха, могу вас заверить. Любит ли граф Поль вашу дочь? — спросил он, вставая.
— Он боготворит ее.
— Этого мало. Любит ли он ее настолько страстно, чтобы пренебречь денежными помехами?
— Да.
— Вот что, по-моему, придает ей немалую ценность вдобавок к ее имуществу! — воскликнул нотариус. — Постарайтесь, чтобы мадемуазель Натали была особенно красива сегодня вечером, — добавил он с лукавой миной.
— У нее есть восхитительное платье.
— Туалет невесты при подписании брачного контракта может уже наполовину заменить приданое, — заметил Солона.
Последний довод показался г-же Эванхелиста столь справедливым, что она сочла необходимым присутствовать при одевании Натали, — и не только из-за самого туалета, но и для того, чтобы вовлечь ее в заговор. В белом кашемировом платье с розовыми бантами, причесанная а ля Севинье, Натали была так красива, что мать не сомневалась в победе. Когда горничная вышла и г-жа Эванхелиста убедилась, что никто не может их услышать, она, поправив несколько локонов в прическе дочери, приступила к разговору.
— Скажи мне, девочка, ты очень любишь господина де Манервиля? — спросила она, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.
Мать и дочь обменялись испытующими взглядами.
— Почему, маменька, вы задаете этот вопрос именно сегодня? Ведь вы ничего не имели против наших встреч?
— Если бы нам с тобой пришлось навсегда расстаться из-за этого брака — настаивала бы ты на нем?
— Во всяком случае, я не умерла бы с тоски, если бы дело дошло до разрыва с Полем.
— Значит, ты не любишь его, милочка, — сказала мать, целуя дочь в лоб.
— Почему, маменька, вы допрашиваете меня, точно Великий инквизитор?
— Мне нужно знать, влюблена ли ты до безумия или просто хочешь выйти замуж.
— Я все-таки люблю Поля.
— Ты права, он — граф и с нашей помощью станет, надеюсь, пэром Франции, но вашему браку могут помешать кое-какие препятствия.
— Препятствия, когда мы любим друг друга? О нет! Мой «душистый горошек», мамочка, слишком прочно тут зацепился, — сказала дочь, изящным жестом указывая на свое сердце, — чтобы хоть в чем-нибудь нам перечить. Я уверена в этом.
— А что, если ты ошибаешься? — спросила г-жа Эванхелиста.
— Тогда я сумею забыть о нем, — промолвила Натали.
— Отлично, ты настоящая Каса-Реаль! Но если он и любит тебя до безумия, все же могут возникнуть некоторые затруднения. Они будут исходить даже не от него самого, но нужно, чтобы он их преодолел, — это необходимо как для тебя, так и для меня, понимаешь, Натали? Если ты будешь с ним чуточку любезнее (разумеется, не нарушая приличий) мы легче этого достигнем. Иногда бывает достаточно какого-нибудь пустяка, даже одного слова, кинутого невзначай. Таковы уж мужчины: они упрямятся, когда с ними спорят, но тают от ласкового взгляда.
— Понимаю! Чтобы Фаворит перепрыгнул через забор, нужно его легонько подхлестнуть, — заметила Натали, сделав рукой такое движение, как будто ударяла лошадь хлыстом.
— Мой ангел, я вовсе не собираюсь просить тебя обольщать его. Наша старая кастильская честь не позволяет нам переходить известные границы. Вскоре граф Поль узнает, в каком положении мои дела.
— В каком же?
— Ты все равно не поймешь. Но если теперь, когда он увидит тебя во всем блеске красоты, я замечу в его взгляде хоть малейшее колебание, я тотчас же порву с ним, продам все, что у меня осталось, и мы уедем в Дуэ к Клаасам, — ведь они, как-никак, в родстве с нами через Тэмнинков. Потом я выдам тебя замуж за пэра Франции, и ты получишь все мое состояние, даже если мне придется удалиться для этого в монастырь.
— О маменька! Что же нужно сделать, чтобы избежать такой беды? — спросила Натали.
— Как ты сегодня красива, дитя мое! Будь немножко кокетливее, вот и все.
Госпожа Эванхелиста ушла, оставив Натали в задумчивости, и занялась своим туалетом, чтобы не отстать от дочери. Если роль Натали заключалась в том, чтобы казаться обворожительной Полю, то матери нужно было вдохновить Солона, защитника их интересов. Итак, когда Поль привез Натали букет, что он имел обыкновение делать изо дня в день уже несколько месяцев, — и мать и дочь находились во всеоружии. В ожидании прихода нотариусов они втроем завязали разговор.
В этот день Полю пришлось выдержать первую стычку, которою началась долгая и утомительная борьба, называемая женитьбой. Нужно было установить, насколько велики силы каждой воюющей стороны, где они расположены и как будут маневрировать. В этой борьбе, важность которой Поль даже не был в состоянии постичь, его единственным соратником являлся старый нотариус Матиас. Оба они были застигнуты врасплох неожиданным нападением: их теснил враг, хорошо знавший, чего добивается, им приходилось принимать решения, не имея даже времени обдумать их. Кто устоял бы тут, даже если бы на защиту выступил сам Кюжас или Бартоле? Кто мог заподозрить обман там, где все казалось естественным и простым? Что мог поделать один Матиас против» г-жи Эванхелиста, Солонэ и Натали, в особенности если учесть, что его влюбленный клиент был способен перейти на сторону врага при малейшем препятствии, ставящем под угрозу его счастье? Поль и так уже причинил себе немалый вред, расточая пылкие речи, обычные для влюбленных, но имевшие особый смысл для г-жи Эванхелиста, которая ждала, чтобы он связал себя каким-нибудь неосторожным словом.
В двух нотариусах, этих кондотьерах брака, от которых зависел исход решительной схватки, готовых во имя интересов своих клиентов помериться силами, олицетворялись старые и новые нравы, старый и новый тип законника.
Мэтр Матиас был добродушный старичок шестидесяти девяти лет; он гордился своим двадцатилетним пребыванием на посту нотариуса. Его ноги с выпирающими коленками и огромными подагрическими ступнями, обутыми в башмаки с серебряными пряжками, были так тонки, что, когда он клал их друг на друга, они смахивали на две скрещенные кости с какого-нибудь надгробия. Худые ляжки, болтавшиеся в широких черных штанах с застежками у колен, казалось, вот-вот подломятся под тяжестью объемистого живота и всего туловища, чрезмерно грузного, как у всех, кто ведет комнатный образ жизни, и втиснутого всегда в один и тот же зеленый сюртук с прямоугольными полами, облекавший эти шарообразные формы с незапамятных времен. Его волосы, тщательно прилизанные и напудренные, были собраны на затылке в крысиный хвостик, всегда запрятанный между воротником сюртука и воротником белого с цветочками жилета. Когда этот человечек появлялся где-нибудь в первый раз, его круглая голова, его лицо, испещренное красными жилками, точно виноградный листок, голубые глаза, вздернутый нос, толстые губы, двойной подбородок возбуждали веселый смех, каким французы обычно встречают всякие забавные создания, игру природы; это любимая пожива художников — что называется, ходячая карикатура. Но дух мэтра Матиаса торжествовал над своей оболочкой, а его внутренние достоинства — над нелепой внешностью. Большинство жителей Бордо относилось к нему с дружеской почтительностью и симпатией, полной уважения. Выразительный голос нотариуса, в котором, казалось, звучала сама честность, подкупал слушателей. Мэтр Матиас шел всегда прямо к делу, без обиняков, парируя коварные замыслы своими точными вопросами. Острый взгляд и большой житейский опыт выработали в нем проницательность, позволявшую ему заглядывать в тайники души и читать самые сокровенные мысли. Всегда серьезный и важный при обсуждении дел, этот патриарх, однако, не чуждался веселости наших предков. Он, вероятно, не прочь был подхватить застольную песню, признавал и чтил семейные обычаи, праздновал годовщины, именины бабушек и внуков, принимал участие в погребении рождественского полена; он, должно быть, любил делать новогодние подарки, сюрпризы, дарить пасхальные яйца, добросовестно выполнял все обязанности крестного отца и не чурался тех обычаев, которые в старину так скрашивали жизнь. Мэтр Матиас был благородным и почтенным представителем исчезающего поколения нотариусов, незаметных, но честнейших людей, которые не давали расписок, принимая на хранение миллионы, но возвращали деньги в тех же самых мешках, перевязанных той же самой бечевкой; в точности выполняли поручения завещателей, добросовестно составляли описи, по-отечески заботились об интересах клиентов, порой даже позволяли себе противиться их расточительности, были хранителями семейных тайн. Словом, он был одним из тех нотариусов, которые сознают свою ответственность за малейшую ошибку в документах и подолгу обдумывают содержание бумаг. Никогда за всю его долгую деятельность никто из клиентов не мог пожаловаться на потерю отданных под проценты денег, на невыгодность закладной для кредитора или для должника. Его богатство, росшее медленно, но вполне законным путем, было плодом тридцатилетнего труда и тридцатилетних сбережений. Четырнадцать своих писцов он определил на хорошие места. Отличаясь набожностью и щедростью, Матиас, сохраняя инкогнито, был одним из первых всюду, где нужна была бескорыстная помощь. Деятельный член благотворительных обществ и комитетов призрения, он подписывался на самую крупную сумму, когда собирались добровольные пожертвования для помощи человеку, внезапно попавшему в беду, или для основания какого-нибудь учреждения в пользу бедных. Ни у него самого, ни у его жены не было собственной кареты, зато его слово было свято, зато в его подвалах хранилось не меньше доверенных ему ценностей, чем в любом банке; зато его звали «наш добрый господин Матиас»; и когда он умер, за его гробом шло три тысячи человек.
Но мы не задавались целью описать превращение холостяка в женатого человека, хотя эта картина, набросанная широкими мазками, была бы не лишена заманчивости, какую придают скрытые бурные чувства самым обыкновенным происшествиям нашей жизни. Рассказ о событиях и замыслах, приведших Поля к браку с мадемуазель Эванхелиста, — не более как предисловие; основная же цель произведения — изобразить комедию, предшествующую всякому браку. До сих пор драматурги почему-то упускали из виду такие темы, хотя последние могли бы послужить плодотворной почвой для их творчества.
Сцены этой комедии, навсегда определившей будущность Поля и с трепетом ожидавшейся г-жой Эванхелиста, — сцены препирательств при составлении брачного контракта, — происходят во всех дворянских и буржуазных семьях, ибо человеческие страсти разжигаются одинаково сильно и крупными и мелкими денежными расчетами. Все эти комедии с непременным участием нотариуса более или менее похожи на комедию, которая описывается здесь и любопытна не столько тем, что сказано на страницах нашей книги, сколько теми воспоминаниями, какие она пробудит у женатых людей.
В начале зимы 1822 года Поль де Манервиль через свою двоюродную бабку, баронессу де Моленкур, сделал Натали предложение. Хотя баронесса никогда не проводила в Медоке больше двух месяцев, но на этот раз она осталась там до конца октября, чтобы помочь внучатому племяннику и заменить ему мать.
После предварительных переговоров с г-жой Эванхелиста бабушка, весьма опытная старая дама, сообщила Полю о результатах своих хлопот.
— Все устроено, мальчик! — сказала она. — Побеседовав о денежных делах, я выяснила, что г-жа Эванхелиста от себя лично ничего не дает дочери, но Натали, выходя замуж, сохраняет все свои права на наследство. Женись, мой друг! Всякий молодой человек, если у него есть титул, имения, переходящие от предков к потомкам, и желание продолжить свой род, рано или поздно должен вступить в брак. Мне хотелось бы, чтобы мой Огюст пошел по тому же пути. Ты можешь жениться и в мое отсутствие; моя обязанность — лишь благословить тебя, а таким старухам, как я, нечего делать на свадьбе. Поэтому я завтра уеду к себе, в Париж. Когда ты введешь свою жену в свет, мне будет гораздо удобнее принимать ее у себя, чем здесь. Если тебе в Париже негде жить, то вы всегда можете поселиться у меня; я охотно предоставлю вам третий этаж моего особняка.
— Благодарю вас, бабушка, — сказал Поль. — Но как понимать ваши слова: «Мать от себя лично ничего не дает дочери, но Натали, выходя замуж, сохраняет все свои права на наследство»?
— Твоя будущая теща, мой мальчик, себе на уме; она пользуется красотой дочери, чтобы диктовать свои условия и дать за Натали только ту часть отцовского наследства, которой ее никак нельзя лишить. Мы, старые люди, придаем большое значение вопросу: что у него есть? что есть у нее? Советую тебе дать нотариусу точные инструкции. Подписание брачного контракта, мальчик, — дело очень важное. Если бы твои родители не позаботились своевременно тебя обеспечить, то, может быть, сейчас тебе негде было бы приклонить голову. У тебя будут дети, без которых обычно не обходится брак, значит, и о них надо подумать. Поговори с нашим старым нотариусом, мэтром Матиасом.
Госпожа де Моленкур уехала, оставив Поля в большом смущении. Итак, его будущая теща — себе на уме! Заключая брачный контракт, ему придется заботиться о своих материальных интересах, нужно будет защищать их. Неужели кто-нибудь собирается на них посягать? Он решил последовать совету бабушки и поручить составление брачного контракта мэтру Матиасу. Предстоящие переговоры внушали ему некоторое беспокойство. Поэтому, приехав к г-же Эванхелиста и собираясь посвятить ее в свои планы, он сильно волновался. Подобно всем застенчивым людям, он боялся чем-нибудь выдать свое недоверие, пробужденное словами бабушки и казавшееся ему самому оскорбительным. Чтобы избежать всяких трений со столь почтенной особой, какой была г-жа Эванхелиста, он пустился в околичности, как все те, у кого недостает характера прямо приступить к делу.
— Сударыня, — сказал он, улучив момент, когда Натали вышла, — как вам известно, нотариус моей семьи ведет все мои дела. Он славный старик и будет весьма огорчен, если я не поручу ему составить мой брачный…
— Но, дорогой мой, — прервала его г-жа Эванхелиста, — ведь брачные контракты всегда заключаются с участием нотариуса и с той и с другой стороны!
Поль замолк, а г-жа Эванхелиста между тем задала себе вопрос: «Что у него на уме?» Ведь женщины обладают свойством прекрасно угадывать по выражению лица самые сокровенные мысли. Смущенный взгляд, взволнованный голос Поля выдавали происходящую в нем душевную борьбу, и она догадалась о предостережениях его бабушки.
«Ну вот, — подумала она, — роковой день наступил, кризис начинается… Что-то будет?»
— Мой нотариус — господин Солонэ, — сказала она после короткой паузы, — а ваш — господин Матиас; я приглашу их завтра к обеду, и они потолкуют обо всем. Ведь их роль и заключается в том, чтобы заботиться о наших денежных делах, точно так же, как повара заботятся о тонких обедах для нас.
— Вы совершенно правы, — ответил Поль, подавив вздох облегчения.
Роли распределились так странно, что Поль, будучи совершенно чист душою, смутился, а г-жа Эванхелиста была с виду совершенно спокойна, хотя на сердце у нее скребли кошки. Вдова обязана была дать за дочерью третью часть наследства, оставленного г-ном Эванхелиста, — миллион двести тысяч франков, но не в состоянии была бы это сделать, даже распродав все свое имущество. Она целиком зависела от великодушия будущего зятя. Сам по себе Поль не мог бы перед ней устоять, но если в дело вмешается нотариус, — удовлетворится ли Поль представленными счетами по опеке? А если он пойдет на попятный — весь город узнает причину, и Натали невозможно будет выдать замуж. Эта мать, пекущаяся о счастье дочери, эта женщина, всю жизнь слывшая безупречной, подумала, что завтра ее, может быть, постигнет бесчестье. Подобно великим полководцам, которым хотелось бы вычеркнуть из жизни тот день, когда они втайне от всех проявили трусость, она желала бы, чтобы завтрашний день никогда не наступал. Наверно, немало седых волос прибавилось у нее за эту ночь, когда она, лицом к лицу с надвигавшейся опасностью, упрекала себя за беспечность, чувствуя, как тягостно ее положение. С утра, как только она встанет, ей предстояло во всем открыться своему нотариусу, которого она просила прийти. Ей надо было признаться в своих тайных опасениях, а до сих пор она не хотела признаваться в них даже себе самой и, приближаясь к пропасти, не теряла надежды на счастливую случайность, хотя такие надежды никогда не сбываются. Она испытывала к Полю чувство некоторой неприязни, — это не была еще ненависть или вражда, или вообще что-либо злобное; но разве он не являлся все-таки ее противником в предстоящей глухой борьбе? Разве он не стал, сам того не ведая, ее врагом, которого нужно было победить? Кто может любить жертву своего обмана? Вынужденная хитрить, испанка по-женски решила добиться блестящей победы, ради которой только и стоило вступать в эту позорную борьбу. В ночной тишине она пыталась при помощи доводов, подсказанных гордостью, найти для себя смягчающие обстоятельства. Разве не вместе с Натали вела она этот расточительный образ жизни? Разве она руководилась в своем поведении какими-нибудь низкими, неблаговидными мотивами, которые могли бы запятнать ее? Она не умела быть расчетливой, но разве это — преступление, разве это — злодеяние? Разве любой мужчина не был бы счастлив жениться на такой девушке, как Натали? Разве это сокровище, сбереженное для Поля, не стоило расписки в получении приданого? Разве сплошь да рядом мужчины не приносят огромные жертвы, чтобы завоевать любимую женщину? Почему для законной жены нельзя сделать то, что делают для куртизанок?
К тому же Поль — человек недалекий, без особых дарований. Она постарается помочь ему своим умом и опытностью, выведет его на широкую дорогу; он будет обязан ей светской карьерой. Разве это не значит, что она полностью уплатит долг? Неужели он будет колебаться? Это было бы глупо с его стороны. Колебаться из-за того, что он получит на несколько экю меньше! Да это было бы просто подло!
«Если мне не удастся сразу же добиться успеха, — подумала она, — мы уедем из Бордо, и я, во всяком случае, смогу обеспечить Натали богатую жизнь, обратив в деньги то, что у меня осталось, — дом, бриллианты, обстановку, — отдав ей все, а для себя сохранив только скромную пенсию».
Когда государственный муж, устраненный от дел, строит себе, как Ришелье в Бруаже, роскошное пристанище, где собирается завершить свою жизнь, он черпает в этом новые силы, чтобы с триумфом вернуться к деятельности.
Так ободрилась и г-жа Эванхелиста, найдя для себя выход на случай неудачи, и заснула, полная надежды на победу в предстоящем бою. Она весьма рассчитывала на содействие самого ловкого нотариуса Бордо — г-на Солона, молодого человека лет двадцати семи, награжденного орденом Почетного легиона за то, что он активно содействовал вторичному возвращению Бурбонов. Счастливый и гордый тем, что его принимают у г-жи Эванхелиста не столько как нотариуса, сколько как одного из представителей роялистских кругов Бордо, Солонэ воспылал страстью к хозяйке дома, к этому еще красивому заходящему светилу. Женщины, подобные г-же Эванхелиста, могут не поддаваться чарам страсти, но все же она льстит им, и даже наиболее неприступные из них никогда ее резко не отталкивают. Поэтому Солонэ не терял самоуверенности; впрочем, он был безупречно почтителен и скромен.
С исполнительностью преданного слуги, нотариус явился в назначенное время и был введен в спальню кокетливой вдовы, принявшей его в обдуманно небрежном утреннем наряде.
— Могу ли я положиться на вашу скромность и преданность? — обратилась она к нему. — Сегодня вечером мне предстоят важные деловые переговоры. Вы догадываетесь, конечно, что дело идет о замужестве моей дочери.
Молодой человек рассыпался в учтивых заверениях.
— Итак, к делу! — сказала она.
— Я вас слушаю, — ответил он, принимая глубокомысленный вид.
Госпожа Эванхелиста напрямик объявила, в каком положении она находится.
— Ну, сударыня, все это не так уж важно, — самонадеянно заявил мэтр Солонэ, когда г-жа Эванхелиста привела ему точные цифры. — В хороших ли вы отношениях с господином де Манервилем? Этот вопрос существеннее, чем вопросы юридические или финансовые.
Госпожа Эванхелиста постаралась изобразить все свое превосходство над Полем. Молодой нотариус с живейшим удовольствием узнал, что до сих пор его клиентка всегда держалась по отношению к графу де Манервилю с большим достоинством, что из гордости, а может быть, из бессознательного расчета, она поставила себя с ним так, словно он по своему положению гораздо ниже ее и жениться на Натали — для него большая честь. Ни она сама, ни ее дочь не могли быть заподозрены ни в каких корыстных видах на него; в своих чувствах они были далеки от мелочного материализма; при малейшем недоразумении они могли подняться на недосягаемую высоту; наконец она имела огромное влияние на будущего зятя.
— Учитывая все это, на какие уступки вы согласны пойти? — спросил Солонэ.
— Чем меньше уступок, тем лучше! — ответила вдова, смеясь.
— Чисто женский ответ! — воскликнул Солонэ. — Скажите, сударыня, вы хотели бы выдать мадемуазель Натали замуж?
— Да.
— И получить расписку в том, что один миллион сто пятьдесят шесть тысяч франков, числящиеся за вами как опекуншей, сполна уплачены будущему зятю?
— Да.
— А что вы хотели бы сохранить для себя?
— По меньшей мере тысяч тридцать дохода, — ответила она.
— Нужно одержать победу — иначе все пропало?
— Да.
— Ну что ж, я подумаю, как добиться цели; ведь это дело надо вести искусно, придется затратить на него немало сил. Вечером я дам вам кой-какие указания; исполняйте их в точности, и мы добьемся успеха, могу вас заверить. Любит ли граф Поль вашу дочь? — спросил он, вставая.
— Он боготворит ее.
— Этого мало. Любит ли он ее настолько страстно, чтобы пренебречь денежными помехами?
— Да.
— Вот что, по-моему, придает ей немалую ценность вдобавок к ее имуществу! — воскликнул нотариус. — Постарайтесь, чтобы мадемуазель Натали была особенно красива сегодня вечером, — добавил он с лукавой миной.
— У нее есть восхитительное платье.
— Туалет невесты при подписании брачного контракта может уже наполовину заменить приданое, — заметил Солона.
Последний довод показался г-же Эванхелиста столь справедливым, что она сочла необходимым присутствовать при одевании Натали, — и не только из-за самого туалета, но и для того, чтобы вовлечь ее в заговор. В белом кашемировом платье с розовыми бантами, причесанная а ля Севинье, Натали была так красива, что мать не сомневалась в победе. Когда горничная вышла и г-жа Эванхелиста убедилась, что никто не может их услышать, она, поправив несколько локонов в прическе дочери, приступила к разговору.
— Скажи мне, девочка, ты очень любишь господина де Манервиля? — спросила она, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.
Мать и дочь обменялись испытующими взглядами.
— Почему, маменька, вы задаете этот вопрос именно сегодня? Ведь вы ничего не имели против наших встреч?
— Если бы нам с тобой пришлось навсегда расстаться из-за этого брака — настаивала бы ты на нем?
— Во всяком случае, я не умерла бы с тоски, если бы дело дошло до разрыва с Полем.
— Значит, ты не любишь его, милочка, — сказала мать, целуя дочь в лоб.
— Почему, маменька, вы допрашиваете меня, точно Великий инквизитор?
— Мне нужно знать, влюблена ли ты до безумия или просто хочешь выйти замуж.
— Я все-таки люблю Поля.
— Ты права, он — граф и с нашей помощью станет, надеюсь, пэром Франции, но вашему браку могут помешать кое-какие препятствия.
— Препятствия, когда мы любим друг друга? О нет! Мой «душистый горошек», мамочка, слишком прочно тут зацепился, — сказала дочь, изящным жестом указывая на свое сердце, — чтобы хоть в чем-нибудь нам перечить. Я уверена в этом.
— А что, если ты ошибаешься? — спросила г-жа Эванхелиста.
— Тогда я сумею забыть о нем, — промолвила Натали.
— Отлично, ты настоящая Каса-Реаль! Но если он и любит тебя до безумия, все же могут возникнуть некоторые затруднения. Они будут исходить даже не от него самого, но нужно, чтобы он их преодолел, — это необходимо как для тебя, так и для меня, понимаешь, Натали? Если ты будешь с ним чуточку любезнее (разумеется, не нарушая приличий) мы легче этого достигнем. Иногда бывает достаточно какого-нибудь пустяка, даже одного слова, кинутого невзначай. Таковы уж мужчины: они упрямятся, когда с ними спорят, но тают от ласкового взгляда.
— Понимаю! Чтобы Фаворит перепрыгнул через забор, нужно его легонько подхлестнуть, — заметила Натали, сделав рукой такое движение, как будто ударяла лошадь хлыстом.
— Мой ангел, я вовсе не собираюсь просить тебя обольщать его. Наша старая кастильская честь не позволяет нам переходить известные границы. Вскоре граф Поль узнает, в каком положении мои дела.
— В каком же?
— Ты все равно не поймешь. Но если теперь, когда он увидит тебя во всем блеске красоты, я замечу в его взгляде хоть малейшее колебание, я тотчас же порву с ним, продам все, что у меня осталось, и мы уедем в Дуэ к Клаасам, — ведь они, как-никак, в родстве с нами через Тэмнинков. Потом я выдам тебя замуж за пэра Франции, и ты получишь все мое состояние, даже если мне придется удалиться для этого в монастырь.
— О маменька! Что же нужно сделать, чтобы избежать такой беды? — спросила Натали.
— Как ты сегодня красива, дитя мое! Будь немножко кокетливее, вот и все.
Госпожа Эванхелиста ушла, оставив Натали в задумчивости, и занялась своим туалетом, чтобы не отстать от дочери. Если роль Натали заключалась в том, чтобы казаться обворожительной Полю, то матери нужно было вдохновить Солона, защитника их интересов. Итак, когда Поль привез Натали букет, что он имел обыкновение делать изо дня в день уже несколько месяцев, — и мать и дочь находились во всеоружии. В ожидании прихода нотариусов они втроем завязали разговор.
В этот день Полю пришлось выдержать первую стычку, которою началась долгая и утомительная борьба, называемая женитьбой. Нужно было установить, насколько велики силы каждой воюющей стороны, где они расположены и как будут маневрировать. В этой борьбе, важность которой Поль даже не был в состоянии постичь, его единственным соратником являлся старый нотариус Матиас. Оба они были застигнуты врасплох неожиданным нападением: их теснил враг, хорошо знавший, чего добивается, им приходилось принимать решения, не имея даже времени обдумать их. Кто устоял бы тут, даже если бы на защиту выступил сам Кюжас или Бартоле? Кто мог заподозрить обман там, где все казалось естественным и простым? Что мог поделать один Матиас против» г-жи Эванхелиста, Солонэ и Натали, в особенности если учесть, что его влюбленный клиент был способен перейти на сторону врага при малейшем препятствии, ставящем под угрозу его счастье? Поль и так уже причинил себе немалый вред, расточая пылкие речи, обычные для влюбленных, но имевшие особый смысл для г-жи Эванхелиста, которая ждала, чтобы он связал себя каким-нибудь неосторожным словом.
В двух нотариусах, этих кондотьерах брака, от которых зависел исход решительной схватки, готовых во имя интересов своих клиентов помериться силами, олицетворялись старые и новые нравы, старый и новый тип законника.
Мэтр Матиас был добродушный старичок шестидесяти девяти лет; он гордился своим двадцатилетним пребыванием на посту нотариуса. Его ноги с выпирающими коленками и огромными подагрическими ступнями, обутыми в башмаки с серебряными пряжками, были так тонки, что, когда он клал их друг на друга, они смахивали на две скрещенные кости с какого-нибудь надгробия. Худые ляжки, болтавшиеся в широких черных штанах с застежками у колен, казалось, вот-вот подломятся под тяжестью объемистого живота и всего туловища, чрезмерно грузного, как у всех, кто ведет комнатный образ жизни, и втиснутого всегда в один и тот же зеленый сюртук с прямоугольными полами, облекавший эти шарообразные формы с незапамятных времен. Его волосы, тщательно прилизанные и напудренные, были собраны на затылке в крысиный хвостик, всегда запрятанный между воротником сюртука и воротником белого с цветочками жилета. Когда этот человечек появлялся где-нибудь в первый раз, его круглая голова, его лицо, испещренное красными жилками, точно виноградный листок, голубые глаза, вздернутый нос, толстые губы, двойной подбородок возбуждали веселый смех, каким французы обычно встречают всякие забавные создания, игру природы; это любимая пожива художников — что называется, ходячая карикатура. Но дух мэтра Матиаса торжествовал над своей оболочкой, а его внутренние достоинства — над нелепой внешностью. Большинство жителей Бордо относилось к нему с дружеской почтительностью и симпатией, полной уважения. Выразительный голос нотариуса, в котором, казалось, звучала сама честность, подкупал слушателей. Мэтр Матиас шел всегда прямо к делу, без обиняков, парируя коварные замыслы своими точными вопросами. Острый взгляд и большой житейский опыт выработали в нем проницательность, позволявшую ему заглядывать в тайники души и читать самые сокровенные мысли. Всегда серьезный и важный при обсуждении дел, этот патриарх, однако, не чуждался веселости наших предков. Он, вероятно, не прочь был подхватить застольную песню, признавал и чтил семейные обычаи, праздновал годовщины, именины бабушек и внуков, принимал участие в погребении рождественского полена; он, должно быть, любил делать новогодние подарки, сюрпризы, дарить пасхальные яйца, добросовестно выполнял все обязанности крестного отца и не чурался тех обычаев, которые в старину так скрашивали жизнь. Мэтр Матиас был благородным и почтенным представителем исчезающего поколения нотариусов, незаметных, но честнейших людей, которые не давали расписок, принимая на хранение миллионы, но возвращали деньги в тех же самых мешках, перевязанных той же самой бечевкой; в точности выполняли поручения завещателей, добросовестно составляли описи, по-отечески заботились об интересах клиентов, порой даже позволяли себе противиться их расточительности, были хранителями семейных тайн. Словом, он был одним из тех нотариусов, которые сознают свою ответственность за малейшую ошибку в документах и подолгу обдумывают содержание бумаг. Никогда за всю его долгую деятельность никто из клиентов не мог пожаловаться на потерю отданных под проценты денег, на невыгодность закладной для кредитора или для должника. Его богатство, росшее медленно, но вполне законным путем, было плодом тридцатилетнего труда и тридцатилетних сбережений. Четырнадцать своих писцов он определил на хорошие места. Отличаясь набожностью и щедростью, Матиас, сохраняя инкогнито, был одним из первых всюду, где нужна была бескорыстная помощь. Деятельный член благотворительных обществ и комитетов призрения, он подписывался на самую крупную сумму, когда собирались добровольные пожертвования для помощи человеку, внезапно попавшему в беду, или для основания какого-нибудь учреждения в пользу бедных. Ни у него самого, ни у его жены не было собственной кареты, зато его слово было свято, зато в его подвалах хранилось не меньше доверенных ему ценностей, чем в любом банке; зато его звали «наш добрый господин Матиас»; и когда он умер, за его гробом шло три тысячи человек.