Страница:
Оноре де Бальзак
Покинутая женщина
Герцогине д'Абрантес преданный слуга.
Оноре де Бальзак
Ранней весной 1822 года парижские врачи отправили в Нижнюю Нормандию одного молодого человека, только что поднявшегося после тяжелой болезни, вызванной переутомлением — то ли от усиленных занятий, то ли от бурной жизни. Для восстановления здоровья ему был необходим полный покой, легкая, здоровая пища, прохладный климат и полное отсутствие сильных впечатлений. Плодородные поля Бессена и бесцветная провинциальная жизнь несомненно должны были помочь его выздоровлению. Он приехал в Байе, хорошенький городок, расположенный в двух лье от моря, к одной из своих кузин, принявшей его с особым радушием, свойственным людям, которые привыкли жить уединенно и для которых приезд родственника или друга — счастливое событие.
Все маленькие города, если не считать кое-каких мелочей обихода, похожи один на другой. И вот после нескольких вечеров, проведенных у своей кузины г-жи де Сент-Север и у знакомых, составлявших ее общество, молодой парижанин барон Гастон де Нюэйль вполне изучил этих людей, олицетворявших весь город во мнении их собственного замкнутого круга. Таким образом, он увидел неизменный подбор действующих лиц, какой проезжие наблюдатели всегда находят в многочисленных столицах бывших государств, из которых встарь состояла Франция.
Первое место тут занимает некая семья, чья родовитость — пусть об этом ничего не известно едва отъедешь на пятьдесят лье — в пределах департамента считается бесспорной и возводится к древнейшим временам. Такая королевская династия в миниатюре своими родственными отношениями, хотя никто этого и не подозревает, соприкасается с Наварренами и Гранлье, примыкает к Кадиньянам и связана с Бламонами-Шоври. Глава этого прославленного рода — непременно заядлый охотник. Человек дурно воспитанный, он всех подавляет знатностью своего имени; он лишь с трудом терпит супрефекта, скрепя сердце платит налоги, не признает никаких новых властей, созданных девятнадцатым веком; для него то обстоятельство, что первый министр не дворянин, — политическая несообразность. Его жена говорит резким тоном и не допускает возражений; в прошлом были у нее поклонники, но она женщина набожная; дочерей своих воспитывает плохо, считая, что родовитость — достаточное для них приданое. Ни муж, ни жена не имеют представления о современной роскоши; ливреи слуг, серебро, мебель, кареты — все у них старинного фасона, они старомодны как в укладе жизни, так и в языке. А приверженность к старине к тому же прекрасно сочетается с провинциальной бережливостью. Словом, это все то же дворянство былых времен, но без вассальных податей, без гончих, без шитых золотом кафтанов; все они кичатся друг перед другом, все преданы королевскому дому, однако при дворе не бывают. Эта безвестная историческая фамилия своеобразна наподобие старинного гобелена. В семье непременно доживает свой век какой-нибудь дядюшка или брат, генерал-лейтенант, кавалер орденов, придворный, который сопутствовал маршалу Ришелье в Ганновер, — вы его найдете здесь, как находите случайно сохранившийся обрывок старого памфлета времен Людовика XV.
С этими ископаемыми соперничает другая семья, более богатая, но менее родовитая. Муж и жена проводят два зимних месяца в Париже, откуда привозят легкомысленное расположение духа и воспоминания о мимолетных увлечениях. Жена любит наряжаться, жеманится и всегда отстает от столичных дам. Однако ж она подсмеивается над провинциальной косностью своих соседей; у нее модное серебро, она держит грумов, лакеев-негров, камердинера. У старшего сына есть тильбюри, он бездельничает: он наследует майорат; младший состоит аудитором в государственном совете. Главе семьи подробно известны все министерские интриги, он рассказывает анекдоты о Людовике XVIII и мадам дю Кэля; свой капитал он помещает из пяти годовых, избегает разговоров о сидре, но порой им овладевает страсть к подсчету чужих состояний; он член генерального совета, одевается в Париже и носит крест Почетного легиона. Словом, этот дворянин понял дух Реставрации и извлекает выгоду из палаты, но его роялизм менее бескорыстен, чем роялизм семейства, с которым он соперничает. Он получает «Газетт» и «Деба». Первая семья читает только «Котидьен», Епископ, бывший старший викарий, лавирует между обоими могущественными семействами, воздающими должное его сану, хотя временами они дают ему почувствовать мораль басни славного Лафонтена «Осел, нагруженный священными реликвиями». Монсиньор — не дворянского рода.
Затем следуют звезды второй величины: дворяне, имеющие ренту в десять — двенадцать тысяч ливров; в прошлом это были или морские капитаны, или ротмистры, или же попросту никто. Теперь они верхом разъезжают по дорогам, наподобие то ли приходского священника, везущего святые дары, то ли сборщика податей. Почти все они состояли в пажах или мушкетерах, а теперь мирно доживают свой век, выкачивая доходы из имения, и больше интересуются порубкой леса и сидром, чем монархией. Но любят поговорить о хартии и либералах между двумя робберами виста или во время партии в триктрак, после того как подсчитают, какое приданое дают за такой-то невестой, и всех переженят в соответствии с родословными, которые они знают наизусть. Их жены важничают и с видом придворных дам восседают в своих плетеных кабриолетах; закутавшись в шаль и надев чепчик, они мнят себя очень нарядными; они покупают после долгих обсуждений две шляпы в год и получают их из Парижа с оказией, Обычно они болтливы и добродетельны.
При этих главных представителях аристократической породы состоит еще несколько старых дев благородного происхождения, разрешивших проблему обращения человеческого существа в окаменелость. Они как бы вросли в те дома, где вы их встречаете; их лица, наряды слились с домашней обстановкой, с городом, с провинцией; они хранители местных традиций, происшествий, общественного мнения. Они чопорны и величавы, умеют кстати улыбнуться или покачать головой, иногда произнести словцо, которое почитается остроумным.
Несколько богатых буржуа благодаря своим аристократическим воззрениям или состоянию проникли в это подобие Сен-Жерменского предместья. Несмотря на то, что им лет под сорок, о них говорят; «У этого молодого человека неплохая голова», — и делают их депутатами. Обычно им покровительствуют старые девы, что, разумеется, вызывает пересуды. Наконец в это избранное общество допущены некоторые духовные лица — одни из уважения к их сану, другие за свой ум; наскучив обществом друг друга, знать вводит к себе в гостиные буржуазию, как булочник кладет в тесто дрожжи.
Воззрения, скопившиеся во всех этих головах, составились из некоторого количества старинных понятий, к ним примешались кое-какие новые, и эта жвачка сообща пережевывается каждый вечер. Подобно воде в маленькой бухте, фразы, выражающие их мысли, совершенно однообразны в своем постоянном движении, в своем ежедневном приливе и отливе; тот, кто раз услышал пустое звучание их разговора, будет слышать его и завтра, и через год, и во веки веков. Их суждения о делах житейских составляют некую нерушимую научную систему, к которой ни один человек не властен добавить хотя бы крупицу сознательной мысли. Жизнь этих рутинеров ограничена кругом привычек, столь же неизменных, как их религиозные, политические, моральные и литературные взгляды.
Если какой-либо посторонний человек будет допущен в этот сплоченный кружок, каждый не без иронии скажет ему: «Вы у нас не найдете блеска вашего парижского света!» — и каждый осудит образ жизни своих соседей, давая понять, что он один является исключением в этом обществе и безуспешно пытался внести в него живую струю. Но если, на беду свою, этот посторонний подтвердит каким-нибудь замечанием то мнение, которого они держатся друг о друге, он сейчас же прослывет злым человеком, без стыда и совести, настоящим парижанином, развращенным, как и вообще все парижане.
Когда Гастон де Нюэйль попал в этот светский мирок, где строго соблюдался этикет, где жизнь текла размеренно и каждый был осведомлен о делах другого, где родовитость и богатство котировались как биржевые ценности, упоминаемые на последних страницах газет, он заранее получил оценку при помощи точных весов местного общественного мнения. Его кузина, г-жа де Сент-Север, уже сообщила о размерах его состояния, о видах на наследство, родословной, превозносила его связи, вежливость и скромность. Ему был оказан именно тот прием, на который он мог рассчитывать, его приняли как человека родовитого, но запросто, потому что ему было только двадцать три года; однако иные молодые особы и некоторые мамаши сразу же стали строить ему куры. Его владения в долине Ож приносили восемнадцать тысяч ливров дохода, а рано или поздно отец должен был оставить ему в наследство замок Манервиль со всеми угодьями. Образование, возможность политической карьеры, личные достоинства и таланты — это никого не интересовало. В его владениях земля была плодородна, арендная плата хорошо обеспечена, насаждения были в превосходном состоянии, всякого рода починки и уплата налогов были возложены на фермеров, яблоням насчитывалось тридцать восемь лет; отец вел переговоры о покупке двухсот арпанов леса, примыкающего к его парку, и собирался все обнести оградой, — никакая известность, никакая министерская карьера не могли конкурировать с такими преимуществами, То ли из коварства, то ли из расчета, г-жа де Сент-Север умолчала о старшем брате, и Гастон тоже не упоминал о нем. Впрочем, брат этот страдал болезнью легких; можно было ожидать, что его скоро похоронят, погорюют и забудут о нем. Гастона де Нюэйля сначала забавляли все эти персонажи; он без прикрас как бы зарисовал в своем альбоме их морщинистые топорные лица, крючковатые носы, причудливые костюмы и ужимки; позабавился их особым нормандским говором, безыскусственностью их мыслей и характеров. Но, втянувшись в эту жизнь, столь похожую на верчение белки в колесе, он ощутил всю монотонность этого раз навсегда налаженного распорядка, точно у монахов в монастырях, и у него наступил перелом — он еще не дошел до скуки или отвращения, но во всяком случае был уже близок к этому. Претерпев такую болезненную пересадку, живой организм начинает приживаться на чужой почве, сулящей ему только жалкое прозябание. И если ничто не вырвет человека из этой среды, он незаметно усвоит ее привычки и примирится с ее бессодержательностью, которая засосет и обезличит его, Гастон уже привык дышать этим воздухом. Он испытывал почти что удовольствие от растительной жизни, дни его текли без мыслей и забот; он уже стал забывать то брожение жизненных соков, то наблюдаемое вокруг зарождение все новых и новых мыслей, с которым сжился душою в Париже; он стал превращаться в окаменелость среди этих окаменелостей; он уже готов был остаться так навсегда, подобно спутникам Улисса, и был доволен своим животным благополучием.
Однажды вечером Гастон де Нюэйль сидел в обществе пожилой дамы и одного из старших викариев епархии в гостиной с серыми панелями, со светлым плиточным полом, с несколькими фамильными портретами на стенах, с четырьмя карточными столами, вокруг которых расположились шестнадцать человек и, беседуя, играли в вист. Тут, бездумно предаваясь пищеварению после изысканного обеда — главного события дня в провинциальной жизни, он поймал себя на том, что начинает примиряться с местными привычками. Он больше не удивлялся тому, что эти люди пользуются колодами карт, не раз бывшими в употреблении, и тасуют их на столах с потертым сукном, не следят за своей одеждой ни ради себя, ни ради окружающих. Он усматривал какую-то мудрость в однообразном течении провинциальной жизни, в размеренном спокойствии привычек и пренебрежении ко всему изящному. Он уже готов был согласиться, что роскошь не нужна. Париж с его страстями, бурями, удовольствиями уже стал для него как бы воспоминанием детства. Он теперь искренне любовался красными руками, робким и скромным видом какой-нибудь молодой особы, меж тем как по первому впечатлению лицо ее показалось ему преглупым, манеры лишенными грации, весь облик отталкивающим и смехотворным. Он был человек конченый. Если бы не случайная фраза, услышанная им и приведшая его в волнение, подобное тому, какое вызывает необычный мотив, ворвавшийся в музыку скучной оперы, Гастон де Нюэйль, провинциал, переселившийся в Париж, готов был уже позабыть его лихорадочную жизнь и вернуться к бессмысленному провинциальному существованию.
— Вы, кажется, были вчера у госпожи де Босеан? — спросила пожилая дама у главы знатнейшей в этих краях фамилии.
— Я был у нее сегодня утром, — ответил он. — Госпожа де Босеан была так грустна и так плохо себя чувствовала, что я не мог уговорить ее отобедать у нас завтра.
— Как! Вместе с госпожой де Шампиньель? — удивленно спросила почтенная вдова.
— Да, с моей женой, — спокойно ответил маркиз. — Не забудьте, что госпожа де Босеан принадлежит к Бургундскому дому, — правда, по женской линии; но, как бы то ни было, это имя все оправдывает. Моя жена любит виконтессу, и бедняжка так давно живет в одиночестве, что…
Сказав последние слова, маркиз де Шампиньель окинул спокойным, холодным взглядом окружающих, которые прислушивались, испытующе глядя на него; трудно угадать, были ли продиктованы эти слова маркиза состраданием к несчастью виконтессы или же преклонением перед ее знатным родом, было ли ему лестно принимать ее, или хотелось из гордости заставить провинциальных дворян и их жен встречаться с ней.
Дамы переглянулись, как бы советуясь друг с другом; затем в гостиной все внезапно смолкло, и молчание это можно было истолковать как знак неодобрения.
— Уж не та ли это госпожа де Босеан, о которой было так много толков в связи с маркизом д'Ажуда-Пинто? — спросил барон де Нюэйль у своей соседки.
— Та самая. Она поселилась в Курселе после женитьбы маркиза д'Ажуда; у нас здесь ее не принимают. Впрочем, она очень умна и, отлично сознавая, насколько ложно ее положение, сама ни с кем не искала встреч. Господин де Шампиньель и еще несколько мужчин отправились к ней с визитом, но она приняла только господина де Шампиньеля, — может быть потому, что он состоит в родстве с семьей де Босеанов. Ее свекор, маркиз де Босеан, был женат на одной из Шампиньелей старшей линии. Хотя считается, что виконтесса де Босеан происходит из Бургундского дома, вы понимаете, что мы не могли принять в свой круг женщину, которая разошлась с мужем. Это старые устои, но мы еще имеем глупость их придерживаться. Виконтесса тем более заслуживает порицания за свои эскапады, что господин де Босеан — человек благородный, истый придворный: он нашел бы выход из положения. Но его жена так безрассудна…
Гастон де Нюэйль слышал голос своей собеседницы, но не слушал ее. Он погрузился в мир бесконечных мечтаний. Существует ли другое слово, чтобы выразить всю прелесть романтического приключения в тот миг, когда оно только улыбается воображению, в тот миг, когда в душе зарождаются неясные надежды, предчувствие неизъяснимого блаженства, тревожные сомнения, рисуются разнообразные события, но ничто еще не дает пищи и определенности причудам фантазии! Мысль порхает тогда, рождая несбыточные мечты, где в зародыше скрыты все упоения страсти. Но, может быть, зародыш страсти заключает в себе всю страсть целиком, как семя заключает в себе цветок со всем его ароматом и богатством красок! Гастон де Нюэйль не знал, что г-жа де Босеан уединилась в Нормандии после скандала, который вызывает осуждение и зависть большинства женщин, в особенности когда очарование молодости и красоты почти оправдывает ошибку, вызвавшую такой шум. Есть какая-то непостижимая притягательная сила в любой славе, какова бы та ни была. Кажется, о женщинах, так же как о некоторых древних родах, можно сказать, что слава их преступления заставляет забывать о его позоре. Подобно тому как знатная семья гордится своими казненными предками, так и красивая молодая женщина бывает еще привлекательнее благодаря роковой известности, которую дала ей счастливая любовь или жестокая измена. Женщина вызывает тем больше сочувствия, чем прискорбнее ее ошибка. Мы беспощадны только к заурядным делам, чувствам и похождениям. Привлекая к себе взоры, мы кажемся значительными. И действительно, чтобы быть замеченным, надо чем-то выделиться. Толпа невольно уважает всякого, кто над ней возвысился, и не задумывается над тем, какими средствами это достигнуто. В ту минуту Гастон де Нюэйль почувствовал, что его влечет к г-же де Босеан, — может быть, неосознанное воздействие этих причин, а может быть, и любопытство или потребность внести нечто новое в свою жизнь, или наконец стечение тех неизъяснимых обстоятельств, которые часто называются роком. Г-жа де Босеан вдруг возникла перед его взором в сопровождении чарующих видений: она для него была новым миром; быть может, она заставит его трепетать, надеяться, бороться и побеждать. Она должна отличаться от тех людей, которые окружают его в этой пошлой гостиной; ведь она поистине женщина, а он еще не видел ни одной настоящей женщины в этом бездушном обществе, где расчет заменял чувства, где вежливость была только обязанностью, где высказать или одобрить самое простое суждение было уже дерзостью. Г-жа де Босеан пробуждала в его душе воспоминание о юношеских мечтах и пылкие страсти, на время уснувшие в нем. До конца вечера Гастон де Нюэйль был рассеян. Он изыскивал способ проникнуть к г-же де Босеан и понимал, что это невозможно. О ней говорили, что она чрезвычайно умна. Но если умные женщины ценят своеобразие и тонкость чувств, то тем они требовательнее и проницательнее. В трудной задаче им понравиться возможностей преуспеть не больше, чем потерпеть фиаско. То положение, в каком находилась виконтесса, заставляло ее быть высокомерной, а ее имя повелевало ей держать себя с достоинством. Полное одиночество, в котором она жила, казалось, было еще наименьшей преградой, воздвигнутой между нею и светом. Незнакомцу, хотя и благородного происхождения, невозможно было проникнуть к ней. Тем не менее на следующее утро Гастон де Нюэйль отправился на прогулку в сторону усадьбы Курсель и несколько раз обошел вокруг ограды. Поддавшись мечтам, столь свойственным его возрасту, он то заглядывал в пролом ограды, то смотрел поверх ее, пытался проникнуть взором сквозь решетчатые ставни или же заглянуть в открытые окна. Он надеялся на какой-нибудь необычайный случай, уже обдумывал, как воспользоваться им, чтобы попасть в дом к незнакомке, не сознавая всей нелепости своих планов. Несколько дней подряд каждое утро ходил он в Курсель, но все напрасно; после каждой такой прогулки эта женщина, осужденная светом, жертва любви, как бы погребенная в уединении, все больше занимала его мысли, заполняла его душу. И сердце Гастона билось от радостной надежды, когда, бывало, шагая вдоль стен Курселя, он слышал тяжелые шаги садовника.
Он решил написать г-же де Босеан; но что сказать женщине, которую ты никогда не видел и которая тебя не знает? Кроме того, Гастон был не уверен в себе и, подобно всем молодым людям, еще не утратившим иллюзий, пуще смерти боялся презрительного молчания, дрожал при мысли, что его первое любовное письмо будет брошено в камин. Тысячи противоречивых мыслей одолевали его и боролись в нем. Создавая один фантастический проект за другим, сочиняя целые романы, он, изрядно поломав себе голову, в конце концов, как это всегда бывает при подобных упорных поисках, набрел на счастливый способ показать женщине, пусть даже самой целомудренной, всю силу страсти, внушенной ею. Часто между женщиной и ее возлюбленным встает столько действительных препятствий, созданных условностями общества, что самые причудливые вымыслы, которыми восточные поэты украшают свои сказки, почти не кажутся преувеличением. В нашем мире, так же как и в мире фей, женщина всегда должна принадлежать тому, кто умеет пробиться к ней и освободить ее от страданий. Нищий дервиш, влюбленный в дочь калифа, без сомнения, не был дальше от нее, чем Гастон от г-жи де Босеан. Виконтесса и не подозревала об осаде, подготовляемой Гастоном де Нюэйлем; его любовь росла от возникавших перед ним препятствий: они придавали его нежданной возлюбленной ту прелесть, какой обладает все недосягаемое.
И вот, уповая на свое вдохновение, он во всем положился на любовь, которую виконтесса прочтет в его глазах. Убежденный, что разговор всегда красноречивее письма, полного самых страстных излияний, и рассчитывая на женское любопытство, он отправился к г-ну де Шампиньелю искать у него помощи в задуманном им деле. Гастон сказал г-ну де Шампиньелю, что у него есть важное и весьма деликатное поручение к г-же де Босеан, однако он не уверен, пожелает ли она читать письмо, написанное незнакомой рукой, и оказать доверие неизвестному ей человеку, поэтому он просит г-на де Шампиньеля узнать у виконтессы при первом же свидании, соблаговолит ли она принять его. Взяв с г-на де Шампиньеля слово сохранить все в тайне в случае отказа, он весьма остроумно внушил маркизу, какие привести доводы, чтобы повлиять на решение виконтессы. Ведь маркиз — человек честный, благородный, он не способен потворствовать чему-либо бестактному, а тем более неблагопристойному! Высокомерный аристократ, польщенный в мелком своем самолюбии, был обманут этими уловками, ибо любовь придает молодому человеку спокойную уверенность и скрытность опытного дипломата. Маркиз старался разгадать секрет Га-стона, но тот, не зная, что сказать, уклончиво отвечал на хитро поставленные вопросы де Шамодньеля, который, как истый французский рыцарь, похвалил его за скромность.
Господин де Шампиньель поспешил в Курсель с величайшей готовностью, какую обычно проявляют пожилые люди, оказывая услугу красивым молодым женщинам. Жизненные обстоятельства виконтессы де Босеан были таковы, что это поручение не могло не возбудить ее любопытства. Хотя, порывшись в своей памяти, она не нашла никаких оснований для посещения Гастона де Нюэйля, но вместе с тем не видела причин для отказа, — после того как предусмотрительно осведомилась о его положении в свете. Однако виконтесса начала с отказа; затем обсудила с г-ном де Шампиньелем эту просьбу с точки зрения этикета, стараясь при расспросах уловить, известны ли ему самому причины предполагаемого визита; наконец дала согласие. Эти разговоры и вынужденные умолчания маркиза еще сильнее возбудили ее любопытство.
Маркиз де Шампиньель не желал попасть в смешное положение и вел себя как человек, посвященный в тайну, но скромный, полагая, что виконтессе, вероятно, известна причина визита, тогда как виконтесса тщетно старалась угадать ее. Г-жа де Босеан в своем представлении связывала г-на де Нюэйля с людьми, которых он даже не знал, терялась в нелепых догадках и задавала себе вопрос, видела ли она его когда-нибудь. Самое искреннее или самое искусное письмо любви не могло произвести того впечатления, какое произвела эта своеобразная неразрешимая загадка, к которой то и дело возвращались мысли г-жи де Босеан.
Узнав о согласии виконтессы принять его, Гастон пришел в восторг от того, что так быстро добился страстно желаемого счастья, но был сильно смущен, не зная, как завершить свой маневр.
— Ах, только бы увидеть ее, — повторял он, одеваясь. — Увидеть ее — это самое главное!
Гастон надеялся, что, перешагнув порог Курселя, он найдет способ развязать гордиев узел, завязанный им самим. Он принадлежал к тем людям, которые, веря во всемогущество случая, всегда идут вперед и в последнюю минуту, очутившись лицом к лицу с опасностью, вдохновляются ею и находят в себе силы преодолеть ее. Он решил одеться особенно тщательно. По обыкновению молодых людей, он воображал, будто его успех зависит от того, как лежит завиток волос, не зная, что в юноше все чарует и привлекает. Впрочем, незаурядных женщин, подобных г-же де Босеан, можно пленить только чарами ума и благородством характера. Возвышенный характер приятен для их самолюбия, сулит возвышенную страсть и кажется способным удовлетворить запросам их сердца. Ум в мужчине доставляет им развлечение, отвечает вкусам их изысканной натуры, — им кажется, что они поняты. Разве не все женщины желают, чтобы их занимали, понимали и обожали? Но только хорошо зная жизнь, усвоишь, что высшее кокетство — не щеголять при первой встрече ни своим нарядом, ни своим умом. Когда мы становимся достаточно проницательны и могли бы действовать как тонкие политики, мы уже слишком стары, чтобы воспользоваться нашим опытом. Гастон, не надеясь на обаяние своего ума, старался произвести впечатление внешностью, да и г-жа де Босеан тоже инстинктивно внесла особую изысканность в свой туалет и, заботливо укладывая волосы, оправдывалась перед собой: «Все же незачем быть пугалом».
На всем облике, складе ума и манерах Гастона лежал отпечаток какой-то своеобразной наивности, — она придавала особую прелесть и самым обыденным его движениям и мыслям, позволяла ему безнаказанно высказывать все что угодно. Он был образован, проницателен, у него было приятное и подвижное лицо, отражавшее впечатлительную душу. Живой, чистосердечный взгляд его был исполнен непритворной нежности и страсти. Решение, которое он принял, переступив порог Курселя, вполне гармонировало с его открытым характером и пылким воображением. Хотя любовь придает смелости, сердце у него трепетало, когда, пройдя через внутренний двор, где был разбит английский сад, он вошел в зал и слуга, спросив его имя, пошел доложить, а затем вернулся за ним. — Барон де Нюэйль!
Все маленькие города, если не считать кое-каких мелочей обихода, похожи один на другой. И вот после нескольких вечеров, проведенных у своей кузины г-жи де Сент-Север и у знакомых, составлявших ее общество, молодой парижанин барон Гастон де Нюэйль вполне изучил этих людей, олицетворявших весь город во мнении их собственного замкнутого круга. Таким образом, он увидел неизменный подбор действующих лиц, какой проезжие наблюдатели всегда находят в многочисленных столицах бывших государств, из которых встарь состояла Франция.
Первое место тут занимает некая семья, чья родовитость — пусть об этом ничего не известно едва отъедешь на пятьдесят лье — в пределах департамента считается бесспорной и возводится к древнейшим временам. Такая королевская династия в миниатюре своими родственными отношениями, хотя никто этого и не подозревает, соприкасается с Наварренами и Гранлье, примыкает к Кадиньянам и связана с Бламонами-Шоври. Глава этого прославленного рода — непременно заядлый охотник. Человек дурно воспитанный, он всех подавляет знатностью своего имени; он лишь с трудом терпит супрефекта, скрепя сердце платит налоги, не признает никаких новых властей, созданных девятнадцатым веком; для него то обстоятельство, что первый министр не дворянин, — политическая несообразность. Его жена говорит резким тоном и не допускает возражений; в прошлом были у нее поклонники, но она женщина набожная; дочерей своих воспитывает плохо, считая, что родовитость — достаточное для них приданое. Ни муж, ни жена не имеют представления о современной роскоши; ливреи слуг, серебро, мебель, кареты — все у них старинного фасона, они старомодны как в укладе жизни, так и в языке. А приверженность к старине к тому же прекрасно сочетается с провинциальной бережливостью. Словом, это все то же дворянство былых времен, но без вассальных податей, без гончих, без шитых золотом кафтанов; все они кичатся друг перед другом, все преданы королевскому дому, однако при дворе не бывают. Эта безвестная историческая фамилия своеобразна наподобие старинного гобелена. В семье непременно доживает свой век какой-нибудь дядюшка или брат, генерал-лейтенант, кавалер орденов, придворный, который сопутствовал маршалу Ришелье в Ганновер, — вы его найдете здесь, как находите случайно сохранившийся обрывок старого памфлета времен Людовика XV.
С этими ископаемыми соперничает другая семья, более богатая, но менее родовитая. Муж и жена проводят два зимних месяца в Париже, откуда привозят легкомысленное расположение духа и воспоминания о мимолетных увлечениях. Жена любит наряжаться, жеманится и всегда отстает от столичных дам. Однако ж она подсмеивается над провинциальной косностью своих соседей; у нее модное серебро, она держит грумов, лакеев-негров, камердинера. У старшего сына есть тильбюри, он бездельничает: он наследует майорат; младший состоит аудитором в государственном совете. Главе семьи подробно известны все министерские интриги, он рассказывает анекдоты о Людовике XVIII и мадам дю Кэля; свой капитал он помещает из пяти годовых, избегает разговоров о сидре, но порой им овладевает страсть к подсчету чужих состояний; он член генерального совета, одевается в Париже и носит крест Почетного легиона. Словом, этот дворянин понял дух Реставрации и извлекает выгоду из палаты, но его роялизм менее бескорыстен, чем роялизм семейства, с которым он соперничает. Он получает «Газетт» и «Деба». Первая семья читает только «Котидьен», Епископ, бывший старший викарий, лавирует между обоими могущественными семействами, воздающими должное его сану, хотя временами они дают ему почувствовать мораль басни славного Лафонтена «Осел, нагруженный священными реликвиями». Монсиньор — не дворянского рода.
Затем следуют звезды второй величины: дворяне, имеющие ренту в десять — двенадцать тысяч ливров; в прошлом это были или морские капитаны, или ротмистры, или же попросту никто. Теперь они верхом разъезжают по дорогам, наподобие то ли приходского священника, везущего святые дары, то ли сборщика податей. Почти все они состояли в пажах или мушкетерах, а теперь мирно доживают свой век, выкачивая доходы из имения, и больше интересуются порубкой леса и сидром, чем монархией. Но любят поговорить о хартии и либералах между двумя робберами виста или во время партии в триктрак, после того как подсчитают, какое приданое дают за такой-то невестой, и всех переженят в соответствии с родословными, которые они знают наизусть. Их жены важничают и с видом придворных дам восседают в своих плетеных кабриолетах; закутавшись в шаль и надев чепчик, они мнят себя очень нарядными; они покупают после долгих обсуждений две шляпы в год и получают их из Парижа с оказией, Обычно они болтливы и добродетельны.
При этих главных представителях аристократической породы состоит еще несколько старых дев благородного происхождения, разрешивших проблему обращения человеческого существа в окаменелость. Они как бы вросли в те дома, где вы их встречаете; их лица, наряды слились с домашней обстановкой, с городом, с провинцией; они хранители местных традиций, происшествий, общественного мнения. Они чопорны и величавы, умеют кстати улыбнуться или покачать головой, иногда произнести словцо, которое почитается остроумным.
Несколько богатых буржуа благодаря своим аристократическим воззрениям или состоянию проникли в это подобие Сен-Жерменского предместья. Несмотря на то, что им лет под сорок, о них говорят; «У этого молодого человека неплохая голова», — и делают их депутатами. Обычно им покровительствуют старые девы, что, разумеется, вызывает пересуды. Наконец в это избранное общество допущены некоторые духовные лица — одни из уважения к их сану, другие за свой ум; наскучив обществом друг друга, знать вводит к себе в гостиные буржуазию, как булочник кладет в тесто дрожжи.
Воззрения, скопившиеся во всех этих головах, составились из некоторого количества старинных понятий, к ним примешались кое-какие новые, и эта жвачка сообща пережевывается каждый вечер. Подобно воде в маленькой бухте, фразы, выражающие их мысли, совершенно однообразны в своем постоянном движении, в своем ежедневном приливе и отливе; тот, кто раз услышал пустое звучание их разговора, будет слышать его и завтра, и через год, и во веки веков. Их суждения о делах житейских составляют некую нерушимую научную систему, к которой ни один человек не властен добавить хотя бы крупицу сознательной мысли. Жизнь этих рутинеров ограничена кругом привычек, столь же неизменных, как их религиозные, политические, моральные и литературные взгляды.
Если какой-либо посторонний человек будет допущен в этот сплоченный кружок, каждый не без иронии скажет ему: «Вы у нас не найдете блеска вашего парижского света!» — и каждый осудит образ жизни своих соседей, давая понять, что он один является исключением в этом обществе и безуспешно пытался внести в него живую струю. Но если, на беду свою, этот посторонний подтвердит каким-нибудь замечанием то мнение, которого они держатся друг о друге, он сейчас же прослывет злым человеком, без стыда и совести, настоящим парижанином, развращенным, как и вообще все парижане.
Когда Гастон де Нюэйль попал в этот светский мирок, где строго соблюдался этикет, где жизнь текла размеренно и каждый был осведомлен о делах другого, где родовитость и богатство котировались как биржевые ценности, упоминаемые на последних страницах газет, он заранее получил оценку при помощи точных весов местного общественного мнения. Его кузина, г-жа де Сент-Север, уже сообщила о размерах его состояния, о видах на наследство, родословной, превозносила его связи, вежливость и скромность. Ему был оказан именно тот прием, на который он мог рассчитывать, его приняли как человека родовитого, но запросто, потому что ему было только двадцать три года; однако иные молодые особы и некоторые мамаши сразу же стали строить ему куры. Его владения в долине Ож приносили восемнадцать тысяч ливров дохода, а рано или поздно отец должен был оставить ему в наследство замок Манервиль со всеми угодьями. Образование, возможность политической карьеры, личные достоинства и таланты — это никого не интересовало. В его владениях земля была плодородна, арендная плата хорошо обеспечена, насаждения были в превосходном состоянии, всякого рода починки и уплата налогов были возложены на фермеров, яблоням насчитывалось тридцать восемь лет; отец вел переговоры о покупке двухсот арпанов леса, примыкающего к его парку, и собирался все обнести оградой, — никакая известность, никакая министерская карьера не могли конкурировать с такими преимуществами, То ли из коварства, то ли из расчета, г-жа де Сент-Север умолчала о старшем брате, и Гастон тоже не упоминал о нем. Впрочем, брат этот страдал болезнью легких; можно было ожидать, что его скоро похоронят, погорюют и забудут о нем. Гастона де Нюэйля сначала забавляли все эти персонажи; он без прикрас как бы зарисовал в своем альбоме их морщинистые топорные лица, крючковатые носы, причудливые костюмы и ужимки; позабавился их особым нормандским говором, безыскусственностью их мыслей и характеров. Но, втянувшись в эту жизнь, столь похожую на верчение белки в колесе, он ощутил всю монотонность этого раз навсегда налаженного распорядка, точно у монахов в монастырях, и у него наступил перелом — он еще не дошел до скуки или отвращения, но во всяком случае был уже близок к этому. Претерпев такую болезненную пересадку, живой организм начинает приживаться на чужой почве, сулящей ему только жалкое прозябание. И если ничто не вырвет человека из этой среды, он незаметно усвоит ее привычки и примирится с ее бессодержательностью, которая засосет и обезличит его, Гастон уже привык дышать этим воздухом. Он испытывал почти что удовольствие от растительной жизни, дни его текли без мыслей и забот; он уже стал забывать то брожение жизненных соков, то наблюдаемое вокруг зарождение все новых и новых мыслей, с которым сжился душою в Париже; он стал превращаться в окаменелость среди этих окаменелостей; он уже готов был остаться так навсегда, подобно спутникам Улисса, и был доволен своим животным благополучием.
Однажды вечером Гастон де Нюэйль сидел в обществе пожилой дамы и одного из старших викариев епархии в гостиной с серыми панелями, со светлым плиточным полом, с несколькими фамильными портретами на стенах, с четырьмя карточными столами, вокруг которых расположились шестнадцать человек и, беседуя, играли в вист. Тут, бездумно предаваясь пищеварению после изысканного обеда — главного события дня в провинциальной жизни, он поймал себя на том, что начинает примиряться с местными привычками. Он больше не удивлялся тому, что эти люди пользуются колодами карт, не раз бывшими в употреблении, и тасуют их на столах с потертым сукном, не следят за своей одеждой ни ради себя, ни ради окружающих. Он усматривал какую-то мудрость в однообразном течении провинциальной жизни, в размеренном спокойствии привычек и пренебрежении ко всему изящному. Он уже готов был согласиться, что роскошь не нужна. Париж с его страстями, бурями, удовольствиями уже стал для него как бы воспоминанием детства. Он теперь искренне любовался красными руками, робким и скромным видом какой-нибудь молодой особы, меж тем как по первому впечатлению лицо ее показалось ему преглупым, манеры лишенными грации, весь облик отталкивающим и смехотворным. Он был человек конченый. Если бы не случайная фраза, услышанная им и приведшая его в волнение, подобное тому, какое вызывает необычный мотив, ворвавшийся в музыку скучной оперы, Гастон де Нюэйль, провинциал, переселившийся в Париж, готов был уже позабыть его лихорадочную жизнь и вернуться к бессмысленному провинциальному существованию.
— Вы, кажется, были вчера у госпожи де Босеан? — спросила пожилая дама у главы знатнейшей в этих краях фамилии.
— Я был у нее сегодня утром, — ответил он. — Госпожа де Босеан была так грустна и так плохо себя чувствовала, что я не мог уговорить ее отобедать у нас завтра.
— Как! Вместе с госпожой де Шампиньель? — удивленно спросила почтенная вдова.
— Да, с моей женой, — спокойно ответил маркиз. — Не забудьте, что госпожа де Босеан принадлежит к Бургундскому дому, — правда, по женской линии; но, как бы то ни было, это имя все оправдывает. Моя жена любит виконтессу, и бедняжка так давно живет в одиночестве, что…
Сказав последние слова, маркиз де Шампиньель окинул спокойным, холодным взглядом окружающих, которые прислушивались, испытующе глядя на него; трудно угадать, были ли продиктованы эти слова маркиза состраданием к несчастью виконтессы или же преклонением перед ее знатным родом, было ли ему лестно принимать ее, или хотелось из гордости заставить провинциальных дворян и их жен встречаться с ней.
Дамы переглянулись, как бы советуясь друг с другом; затем в гостиной все внезапно смолкло, и молчание это можно было истолковать как знак неодобрения.
— Уж не та ли это госпожа де Босеан, о которой было так много толков в связи с маркизом д'Ажуда-Пинто? — спросил барон де Нюэйль у своей соседки.
— Та самая. Она поселилась в Курселе после женитьбы маркиза д'Ажуда; у нас здесь ее не принимают. Впрочем, она очень умна и, отлично сознавая, насколько ложно ее положение, сама ни с кем не искала встреч. Господин де Шампиньель и еще несколько мужчин отправились к ней с визитом, но она приняла только господина де Шампиньеля, — может быть потому, что он состоит в родстве с семьей де Босеанов. Ее свекор, маркиз де Босеан, был женат на одной из Шампиньелей старшей линии. Хотя считается, что виконтесса де Босеан происходит из Бургундского дома, вы понимаете, что мы не могли принять в свой круг женщину, которая разошлась с мужем. Это старые устои, но мы еще имеем глупость их придерживаться. Виконтесса тем более заслуживает порицания за свои эскапады, что господин де Босеан — человек благородный, истый придворный: он нашел бы выход из положения. Но его жена так безрассудна…
Гастон де Нюэйль слышал голос своей собеседницы, но не слушал ее. Он погрузился в мир бесконечных мечтаний. Существует ли другое слово, чтобы выразить всю прелесть романтического приключения в тот миг, когда оно только улыбается воображению, в тот миг, когда в душе зарождаются неясные надежды, предчувствие неизъяснимого блаженства, тревожные сомнения, рисуются разнообразные события, но ничто еще не дает пищи и определенности причудам фантазии! Мысль порхает тогда, рождая несбыточные мечты, где в зародыше скрыты все упоения страсти. Но, может быть, зародыш страсти заключает в себе всю страсть целиком, как семя заключает в себе цветок со всем его ароматом и богатством красок! Гастон де Нюэйль не знал, что г-жа де Босеан уединилась в Нормандии после скандала, который вызывает осуждение и зависть большинства женщин, в особенности когда очарование молодости и красоты почти оправдывает ошибку, вызвавшую такой шум. Есть какая-то непостижимая притягательная сила в любой славе, какова бы та ни была. Кажется, о женщинах, так же как о некоторых древних родах, можно сказать, что слава их преступления заставляет забывать о его позоре. Подобно тому как знатная семья гордится своими казненными предками, так и красивая молодая женщина бывает еще привлекательнее благодаря роковой известности, которую дала ей счастливая любовь или жестокая измена. Женщина вызывает тем больше сочувствия, чем прискорбнее ее ошибка. Мы беспощадны только к заурядным делам, чувствам и похождениям. Привлекая к себе взоры, мы кажемся значительными. И действительно, чтобы быть замеченным, надо чем-то выделиться. Толпа невольно уважает всякого, кто над ней возвысился, и не задумывается над тем, какими средствами это достигнуто. В ту минуту Гастон де Нюэйль почувствовал, что его влечет к г-же де Босеан, — может быть, неосознанное воздействие этих причин, а может быть, и любопытство или потребность внести нечто новое в свою жизнь, или наконец стечение тех неизъяснимых обстоятельств, которые часто называются роком. Г-жа де Босеан вдруг возникла перед его взором в сопровождении чарующих видений: она для него была новым миром; быть может, она заставит его трепетать, надеяться, бороться и побеждать. Она должна отличаться от тех людей, которые окружают его в этой пошлой гостиной; ведь она поистине женщина, а он еще не видел ни одной настоящей женщины в этом бездушном обществе, где расчет заменял чувства, где вежливость была только обязанностью, где высказать или одобрить самое простое суждение было уже дерзостью. Г-жа де Босеан пробуждала в его душе воспоминание о юношеских мечтах и пылкие страсти, на время уснувшие в нем. До конца вечера Гастон де Нюэйль был рассеян. Он изыскивал способ проникнуть к г-же де Босеан и понимал, что это невозможно. О ней говорили, что она чрезвычайно умна. Но если умные женщины ценят своеобразие и тонкость чувств, то тем они требовательнее и проницательнее. В трудной задаче им понравиться возможностей преуспеть не больше, чем потерпеть фиаско. То положение, в каком находилась виконтесса, заставляло ее быть высокомерной, а ее имя повелевало ей держать себя с достоинством. Полное одиночество, в котором она жила, казалось, было еще наименьшей преградой, воздвигнутой между нею и светом. Незнакомцу, хотя и благородного происхождения, невозможно было проникнуть к ней. Тем не менее на следующее утро Гастон де Нюэйль отправился на прогулку в сторону усадьбы Курсель и несколько раз обошел вокруг ограды. Поддавшись мечтам, столь свойственным его возрасту, он то заглядывал в пролом ограды, то смотрел поверх ее, пытался проникнуть взором сквозь решетчатые ставни или же заглянуть в открытые окна. Он надеялся на какой-нибудь необычайный случай, уже обдумывал, как воспользоваться им, чтобы попасть в дом к незнакомке, не сознавая всей нелепости своих планов. Несколько дней подряд каждое утро ходил он в Курсель, но все напрасно; после каждой такой прогулки эта женщина, осужденная светом, жертва любви, как бы погребенная в уединении, все больше занимала его мысли, заполняла его душу. И сердце Гастона билось от радостной надежды, когда, бывало, шагая вдоль стен Курселя, он слышал тяжелые шаги садовника.
Он решил написать г-же де Босеан; но что сказать женщине, которую ты никогда не видел и которая тебя не знает? Кроме того, Гастон был не уверен в себе и, подобно всем молодым людям, еще не утратившим иллюзий, пуще смерти боялся презрительного молчания, дрожал при мысли, что его первое любовное письмо будет брошено в камин. Тысячи противоречивых мыслей одолевали его и боролись в нем. Создавая один фантастический проект за другим, сочиняя целые романы, он, изрядно поломав себе голову, в конце концов, как это всегда бывает при подобных упорных поисках, набрел на счастливый способ показать женщине, пусть даже самой целомудренной, всю силу страсти, внушенной ею. Часто между женщиной и ее возлюбленным встает столько действительных препятствий, созданных условностями общества, что самые причудливые вымыслы, которыми восточные поэты украшают свои сказки, почти не кажутся преувеличением. В нашем мире, так же как и в мире фей, женщина всегда должна принадлежать тому, кто умеет пробиться к ней и освободить ее от страданий. Нищий дервиш, влюбленный в дочь калифа, без сомнения, не был дальше от нее, чем Гастон от г-жи де Босеан. Виконтесса и не подозревала об осаде, подготовляемой Гастоном де Нюэйлем; его любовь росла от возникавших перед ним препятствий: они придавали его нежданной возлюбленной ту прелесть, какой обладает все недосягаемое.
И вот, уповая на свое вдохновение, он во всем положился на любовь, которую виконтесса прочтет в его глазах. Убежденный, что разговор всегда красноречивее письма, полного самых страстных излияний, и рассчитывая на женское любопытство, он отправился к г-ну де Шампиньелю искать у него помощи в задуманном им деле. Гастон сказал г-ну де Шампиньелю, что у него есть важное и весьма деликатное поручение к г-же де Босеан, однако он не уверен, пожелает ли она читать письмо, написанное незнакомой рукой, и оказать доверие неизвестному ей человеку, поэтому он просит г-на де Шампиньеля узнать у виконтессы при первом же свидании, соблаговолит ли она принять его. Взяв с г-на де Шампиньеля слово сохранить все в тайне в случае отказа, он весьма остроумно внушил маркизу, какие привести доводы, чтобы повлиять на решение виконтессы. Ведь маркиз — человек честный, благородный, он не способен потворствовать чему-либо бестактному, а тем более неблагопристойному! Высокомерный аристократ, польщенный в мелком своем самолюбии, был обманут этими уловками, ибо любовь придает молодому человеку спокойную уверенность и скрытность опытного дипломата. Маркиз старался разгадать секрет Га-стона, но тот, не зная, что сказать, уклончиво отвечал на хитро поставленные вопросы де Шамодньеля, который, как истый французский рыцарь, похвалил его за скромность.
Господин де Шампиньель поспешил в Курсель с величайшей готовностью, какую обычно проявляют пожилые люди, оказывая услугу красивым молодым женщинам. Жизненные обстоятельства виконтессы де Босеан были таковы, что это поручение не могло не возбудить ее любопытства. Хотя, порывшись в своей памяти, она не нашла никаких оснований для посещения Гастона де Нюэйля, но вместе с тем не видела причин для отказа, — после того как предусмотрительно осведомилась о его положении в свете. Однако виконтесса начала с отказа; затем обсудила с г-ном де Шампиньелем эту просьбу с точки зрения этикета, стараясь при расспросах уловить, известны ли ему самому причины предполагаемого визита; наконец дала согласие. Эти разговоры и вынужденные умолчания маркиза еще сильнее возбудили ее любопытство.
Маркиз де Шампиньель не желал попасть в смешное положение и вел себя как человек, посвященный в тайну, но скромный, полагая, что виконтессе, вероятно, известна причина визита, тогда как виконтесса тщетно старалась угадать ее. Г-жа де Босеан в своем представлении связывала г-на де Нюэйля с людьми, которых он даже не знал, терялась в нелепых догадках и задавала себе вопрос, видела ли она его когда-нибудь. Самое искреннее или самое искусное письмо любви не могло произвести того впечатления, какое произвела эта своеобразная неразрешимая загадка, к которой то и дело возвращались мысли г-жи де Босеан.
Узнав о согласии виконтессы принять его, Гастон пришел в восторг от того, что так быстро добился страстно желаемого счастья, но был сильно смущен, не зная, как завершить свой маневр.
— Ах, только бы увидеть ее, — повторял он, одеваясь. — Увидеть ее — это самое главное!
Гастон надеялся, что, перешагнув порог Курселя, он найдет способ развязать гордиев узел, завязанный им самим. Он принадлежал к тем людям, которые, веря во всемогущество случая, всегда идут вперед и в последнюю минуту, очутившись лицом к лицу с опасностью, вдохновляются ею и находят в себе силы преодолеть ее. Он решил одеться особенно тщательно. По обыкновению молодых людей, он воображал, будто его успех зависит от того, как лежит завиток волос, не зная, что в юноше все чарует и привлекает. Впрочем, незаурядных женщин, подобных г-же де Босеан, можно пленить только чарами ума и благородством характера. Возвышенный характер приятен для их самолюбия, сулит возвышенную страсть и кажется способным удовлетворить запросам их сердца. Ум в мужчине доставляет им развлечение, отвечает вкусам их изысканной натуры, — им кажется, что они поняты. Разве не все женщины желают, чтобы их занимали, понимали и обожали? Но только хорошо зная жизнь, усвоишь, что высшее кокетство — не щеголять при первой встрече ни своим нарядом, ни своим умом. Когда мы становимся достаточно проницательны и могли бы действовать как тонкие политики, мы уже слишком стары, чтобы воспользоваться нашим опытом. Гастон, не надеясь на обаяние своего ума, старался произвести впечатление внешностью, да и г-жа де Босеан тоже инстинктивно внесла особую изысканность в свой туалет и, заботливо укладывая волосы, оправдывалась перед собой: «Все же незачем быть пугалом».
На всем облике, складе ума и манерах Гастона лежал отпечаток какой-то своеобразной наивности, — она придавала особую прелесть и самым обыденным его движениям и мыслям, позволяла ему безнаказанно высказывать все что угодно. Он был образован, проницателен, у него было приятное и подвижное лицо, отражавшее впечатлительную душу. Живой, чистосердечный взгляд его был исполнен непритворной нежности и страсти. Решение, которое он принял, переступив порог Курселя, вполне гармонировало с его открытым характером и пылким воображением. Хотя любовь придает смелости, сердце у него трепетало, когда, пройдя через внутренний двор, где был разбит английский сад, он вошел в зал и слуга, спросив его имя, пошел доложить, а затем вернулся за ним. — Барон де Нюэйль!