Страница:
Урсула сразу же ответила «да», потому что была влюблена, хотя она не могла, подобно Джейн, назвать себя свободным человеческим существом с независимой волей, которое не опутывают никакие сети. Не могла она также утверждать, что ее дух общается с его духом, как будто они уже сошли в могилу и предстали у подножия престола Господнего, равные во всем – ничего такого она сказать не могла, хотя и желала бы.
На самом деле Джеральд пленил ее, загипнотизировал, полностью подчинил своей власти. Но она все еще не верила в это, все еще думала, что однажды очнется и окажется снова в декабре, накануне того дня, когда Колин Райтсон должен был приехать и выступить с речью перед членами Ассоциации читателей Пурли. Ей приснилось, будто Райтсон не поскользнулся на обледеневшей дорожке по пути к кормушке для птиц, а приехал в Пурли и рассказывал о дочерях королевы Виктории, и с Джеральдом Кэндлессом она вовсе не знакома.
Итак, на эти выходные Сара не приедет, и Хоуп тоже. Урсула сообщила начальству в «Дюнах», что может посидеть с детьми вечером в пятницу, а если понадобится, и в субботу. Начальство было довольно. Мистер и миссис Флеминг собирались приехать с двумя детьми и заранее узнавали насчет няни, но пока что им ответили, что найти няню на выходные будет непросто.
По пути к отелю Урсула вспомнила, что сегодня годовщина ее свадьбы. Доживи Джеральд до этого дня, они могли бы отметить тридцать четвертую годовщину. Только никто не стал бы праздновать. Одна Урсула и помнила этот день, девочки интереса не проявляли – попробуй, однако, недодать кому-нибудь из них праздничной атмосферы в день рождения, – а Джеральд и вовсе забыл. Похоже, он забыл, что женат, забыл давным-давно, тридцать лет назад, и вел себя – выразимся грубо, но точно – как вдовец с детьми и экономкой.
Пожалуй, Урсула со своей стороны стала к нему неласкова в последние годы. Она старалась изо всех сил, но ничего не могла поделать. А потом и стараться перестала. Ради мира в доме уступала его прихотям. Отказалась от затеи сидеть с детьми в гостинице, когда он запретил. Теперь, когда его нет, никто не помешает ей этим заняться. Урсула вошла в холл гостиницы, сверила на рецепции номер и фамилию постояльцев и поднялась в лифте на третий этаж.
Пару, которую она застала в номере, разделяла еще большая разница в возрасте, нежели Урсулу и Джеральда, – должно быть, около тридцати лет. Мужчина выглядел сверстником Урсулы: высокий, очень худой, с впалыми щеками и светлыми седеющими волосами – цветом они также удивительно напоминали ее волосы. Мать шестилетнего мальчика и трехлетней девочки казалась не старше Хоуп. Прелестная, с длинными светлыми волосами, собранными над высоким белым лбом, бирюзовая синева глаз выгодно подчеркивалась платьем-безрукавкой в тон.
– Молли Флеминг, – назвалась она, протягивая руку, а мужчина представился: – Сэм Флеминг.
Урсула пожала обоим руки. Дети, тоже светловолосые, уставились на нее, девочка так и не вытащила палец изо рта.
– Сейчас я их уложу, миссис Кэндлесс, но они так сразу не заснут. Можно ли попросить вас посидеть с ними рядом, может быть, почитать им что-нибудь или просто поболтать?
– Ну конечно.
Урсула присела на корточки, встретилась глазами с детьми и спросила, как кого зовут. Она пообещала прийти к ним, как только они устроятся в постели, тогда-то и познакомятся поближе. Рассказать им сказку или почитать книжку, которую она захватила с собой? Это были «Сказки Сэма-с-усами»[6].
Мать увела детей, Урсула подошла к окну и полюбовалась видом на залив. В этом люксе окна выходили на море, Ланди был отчетливо виден, голубое пятно на бледно-голубой глади ровной, как стекло, воды. Еще не стемнело, но луч маяка уже вспыхивал и плясал светлячком.
– Вам нравится вид из вашего номера? – спросила она Сэма Флеминга.
– Это не мой номер, – поправил он. – Моя комната – по коридору напротив.
Урсула с недоумением оглянулась на него.
– Вы же не подумали, что я – отец этих детишек?
Естественно, именно так она и подумала.
– Конечно, – резковато произнесла она.
– Это внуки. Мой сын умер. В прошлом году.
– Сочувствую.
– Да это было ужасно. Очень больно. И сейчас больно. До сих пор. Молли – вдова. Я всеми силами стараюсь помочь с детьми – Эдит еще и двух лет не было, когда умер ее отец, – но проку от меня мало. Больше путаюсь под ногами. Но мне нравится общаться с детьми.
– Я вам очень сочувствую, – повторила Урсула. – Нет ничего страшнее, чем пережить своего ребенка. Это противоестественно.
Вернулась Молли Флеминг:
– Долго читать вам не придется, миссис Кэндлесс. Джеймс уже переходит границу Страны Чудес. – Молодая женщина усмехнулась. Наверное, фамильное словцо, привычная шутка. – Сэм, если ты готов, пошли. – Обернувшись к Урсуле, она добавила: – Вернемся ровно в десять, честное слово.
Урсула тихонько прошла в детскую. Джеймс уже спал. Эдит пробормотала: «Сказку», или так показалось Урсуле – попробуй, разбери, когда рот заткнут уголком одеяла. Урсула предложила почитать и сказала, как называется книжка, а Эдит сказала, что «Сэм-с-усами» похоже на имя ее деда. Сэмюэля Уистона Флеминга. Урсула прочла ей приключения Котенка Тома и его сестренок, про то, как Том лез по трубе, но к тому времени, как речь зашла об Анне-Марии, укравшей тесто, Эдит заснула глубоким сном.
Оставив дверь приоткрытой, Урсула вернулась в большую спальню. Почему она сказала Сэму Флемингу именно эти слова: «Нет ничего страшнее, чем пережить своего ребенка. Это противоестественно»? Точная цитата из разговора с миссис Эади, слова будто сами скользнули ей на язык, разум к этому не причастен. Холодок пробежал по плечам и спине, как говорится, «кто-то прошел по моей могиле». Нет ничего страшнее… Это противоестественно…
Но ведь сын Сэма Флеминга не был убит, как сын миссис Эади, и вряд ли у Флеминга имелась дочь-монахиня. Наверное, отец Джеймса и Эдит погиб в аварии или скончался от рака, который порой настигает молодых мужчин и уносит их в одночасье. Его не забили насмерть, тело не было найдено в луже крови. Урсуле не хотелось вспоминать об этом, она сожалела, что на язык подвернулись именно эти слова, проросшие, словно ядовитые семена, и принесшие отравленный плод. Они всегда были ядовиты.
Урсула сидела у окна и любовалась пейзажем, чтобы успокоиться, прогнать тот образ с фотографии, любовно хранимой миссис Эади, – только ей молодой человек представлялся не задорно и дерзко улыбающимся, как на снимке, а с размозженной головой, кровь хлынула на стены. Нет, повторяла она, нет! За окном море застывало ровным серым асфальтом. Остров исчез. Вдали, словно спящие животные, покоились темные лохматые мысы, спокойные, удовлетворенные, тяжеловесные, но на вершине Хартленда все еще мигал светлячок.
Темное море смыло кровавый призрак. Урсула подумала о дочерях. Что еще рассказать Саре о свадьбе? Что-то рассказать нужно, и притом правду, но очищенную, отредактированную. Без цензуры не обойдешься. Сара, конечно же, считает, что они с Джеральдом спали вместе задолго до свадьбы. Сейчас по-другому не бывает. Да и в 1963 году это казалось почти немыслимым, но они так и не стали любовниками. Он не предлагал, она, естественно, тоже, поскольку инициатива должна исходить от мужчины. Ситуация ее несколько удивляла, но Урсула списывала все на разницу в возрасте – Джеральд был на четырнадцать лет старше.
Об этом говорить нет надобности. Венчалась Урсула в длинном белом сатиновом платье со шлейфом, декольтированном, чтобы выставить на обозрение грудь, которой гордилась. В руках – белые розы и фрезии. Подружками невесты стали ее одноклассница Пэм и маленькая племянница Полин – той только что исполнилось три с половиной года. При помолвке она получила кольцо с сапфиром и бриллиантом, золотое обручальное кольцо украшал орнамент в виде листьев. Кольцо с сапфиром Урсула перестала носить в середине семидесятых, а в 1988-м навсегда сняла обручальное. К тому времени лиственный узор стерся, обычное золотое кольцо ничем не отличалось от любого другого.
В порыве негодования, презрения, разочарования (как точнее назвать?) Урсула продала кольцо, полученное при помолвке. Она знала, что об этом не догадаются, никто даже не обратил внимания, когда она сняла кольцо с пальца. Ювелир из Эксетера предложил ей две тысячи фунтов. Это означало, что кольцо стоит намного дороже, но Урсула спорить не стала. Вот и хорошо, что роскошное кольцо, купленное Джеральдом, будет продано за бесценок. В деньгах она не нуждалась, Джеральд не ограничивал ее расходы (в разумных пределах), так что она попросту положила две тысячи фунтов на их общий банковский счет.
На свадьбе это кольцо только мешало. Нужно было правильно его надеть, но Урсула забыла наставления матери и Хелен – надеть кольцо на правую руку, чтобы безымянный палец левой остался свободным для обручального. Когда она шла по проходу под руку с отцом, Хелен заметила ее упущение и принялась подмигивать и указывать пальцем, но Урсула так и не догадалась, на что намекает сестра. Она только заметила (и легкая тень омрачила счастливое событие), что, в отличие от толпы родственников невесты, со стороны жениха присутствует лишь жалкая горстка друзей (в том числе, Колин Райтсон с супругой) и никого из семьи.
Джеральд ждал у алтаря с шафером, которого Урсула один раз встречала и знала, что это не двоюродный брат, а приятель. Она не испытывала беспокойства. Она хотела выйти замуж за Джеральда, была в него влюблена, ей не терпелось стать его женой, жить с ним вместе, каждую ночь ложиться с ним в постель. На все вопросы Урсула отвечала твердым, уверенным голосом. Потом священник велел ей повторять за ним: этим кольцом я обручаюсь тебе, телом своим боготворю тебя – тогда еще не внесли исправления в молитвенник, – и Урсула, вытянув вперед руку, обнаружила, что на нужном пальце – кольцо с сапфиром.
Джеральд уже приготовился надеть ей обручальное кольцо. Урсула впопыхах сдернула сапфировое, занервничала, выронила его, кольцо упало на пол с громким стуком, потому что ударилось о каменные плиты возле алтаря – большую часть пола закрывал ковер, но перстень упал на камни. Машинально Урсула нагнулась за кольцом, и Пэм тоже, они ударились головами, не больно, однако довольно нелепо. Урсула попыталась найти кольцо, Пэм помогала, но оно куда-то запропастилось, а викарий или еще кто-то сердитым шепотом одергивал их: «Оставьте, потом!»
Джеральд повторил торжественные слова обета, совсем не сердито, голос его звучал весело, словно он изо всех сил подавлял смех, и за это Урсула полюбила его больше прежнего. Наделяя ее всем своим земным добром (только что она уронила часть его земного добра на пол), Джеральд чуть было не расхохотался, но сдержался под грозным взглядом священника.
Потом они прошли в ризную, хор тем временем пел псалом, а Урсула все нервничала из-за кольца, но прежде, чем они вернулись к алтарю и церемония продолжилась, маленькая Полин подошла к ней и с серьезным видом отдала кольцо. Оно все это время было у нее. С удивительной для такой крохи сообразительностью племянница подобрала его и надела на стебель одного из цветков своего букета и таким образом сохранила его до этого момента.
Позднее Урсула неоднократно размышляла над этой странной историей. Словно знамение – но знамение чего? Или сон, потому что такие вещи обычно происходят во сне, а не в жизни, – катится кольцо, все поиски бесплодны, дитя с необычайной проницательностью находит его, блестит золотая полоска вокруг длинного, увенчанного белым бутоном стебля.
Дочерям она об этом не рассказывала и сейчас не знала, поделится ли с Сарой. Как-то раз (девочки еще были маленькими), она заговорила про тот случай с Джеральдом, но он пожал плечами, словно все, от начала до конца, было ее выдумкой, плодом воображения. Приблизительно тогда же Урсула стала замечать, что Джеральд тяготится любым намеком на свое семейное положение. По возможности он избегал даже произносить слова «моя жена». Однажды она перехватила его взгляд – он смотрел на ее левую руку, лишенную теперь кольца, и смотрел с удовлетворением.
Урсула навестила спящих малышей. Вернувшись в комнату, она застала там Сэма – дед вернулся проверить, все ли в порядке.
– Простите за любопытство, вы не родственница Джеральда Кэндлесса, писателя, который умер этим летом? Вроде бы он жил в здешних местах.
– Я его вдова, – ответила Урсула.
– Очень жаль.
И мне тоже, чуть не ответила она. Но вместо этого поблагодарила собеседника и заверила, что ему нет необходимости оставаться в номере, дети спокойно спят, а она с удовольствием посмотрит телевизор. Однако телевизор она так и не включила – сидела и повторяла вопрос, который часто задавала себе после смерти мужа: а он – сожалел ли он о том, что сделал с ней? Пытался ли компенсировать это, завещав ей дом, сбережения, будущие гонорары?
7
Разлука со взрослыми детьми – не обязательно утрата. Если они счастливы, хоть и живут далеко, если они преуспевают, строят свою жизнь, рожают детей – этого для матери достаточно. Ведь не для того рожаешь их на свет, чтобы они заботились о тебе в старости. Ни о чем таком, по правде сказать, родители и не помышляют. И вообще, заводят детей не по плану – они просто появляются, и все. Но как появятся, понимаешь, что они должны расти крепкими и здоровыми, удачливыми, счастливыми, зарабатывать себе на жизнь так, как им по душе, занять свое место в мире.
Такова философия Джоан Тэйг. Одного из ее сыновей занесло в Австралию, другого – в Шотландию, дочь жила в Беркшире. Они виделись раз в год, порой чаще. Раз в две недели заглядывал внук, учившийся в Лондонском политехническом университете, и Джоан прекрасно знала, зачем мальчик приходит – вкусно поесть. Морин, жена ее двоюродного племянника Джона Джорджа, заглядывала на чай и возила Джоан за покупками на собственной машине в «Мартлсхэм Теско», лучший супермаркет в округе. В семьдесят восемь лет Джоан Тэйг все еще могла похвастаться здоровьем и силой и считала, что в жизни ей повезло.
Если бы получалось говорить по телефону, она бы могла раз в неделю пообщаться с детьми и внуками, но глухота усложняла дело. Врачи говорили, она оглохла от шума на шелкопрядной фабрике, где работала в молодости. С медиками Джоан не спорила – они все равно ничего не слушают. Нет смысла объяснять, что в цеху особого шума не было, к тому же дядя Эрнест был глух как пень, и отец тоже оглох под старость. Конечно же, она унаследовала свой недуг, но врачи терпеть не могут, когда больной сам ставит себе диагноз.
Ее снабдили какой-то приставкой к телефону и слуховым аппаратом. С аппаратом в ухе, глядя все еще зоркими глазами на губы собеседника, она могла разобрать каждое слово, даже произнесенное негромко, но приставка к телефону ничего не давала. Звук, доносившийся из трубки, Джоан сравнивала с лаем огромного пса, который свалился на дно колодца. Ларинголог рассмеялась и сказала: очень точное описание. Но помочь ничем не смогла. Джоан не стала отключать телефон на случай, если придется когда-нибудь вызывать «скорую», но для разговоров им не пользовалось. Вот почему молодой женщине, только что потерявшей отца, придется навестить ее, а не беседовать со старухой по телефону.
В субботу. Во второй половине дня. Морин заехала накануне и сообщила, что мисс Кэндлесс звонила еще раз и спрашивала, устроит ли ее суббота около трех. Морин сказала, вполне устроит, и съездила предупредить тетю. Потом они наведались в «Мартлсхэм», Джоан купила шоколадное печенье и кексы «Кунцль» (после сорокалетнего перерыва они снова появились в продаже), чтобы подать к чаю. К счастью, Фрэнк не оставил ее без средств, а сама Джоан всегда умела экономить, так что деньги для таких случаев оставались.
Протирая пыль и проходя с пылесосом по своему безупречно чистому домику, Джоан прикидывала, кем же ей приходится визитерша. Быть не может, чтобы человек по фамилии Кэндлесс и родом из Ипсвича не принадлежал к их семье. Она пыталась сообразить, к какой ветви рода принадлежал покойный отец этой девушки – Морин назвала его имя и что-то еще прибавила, – но как раз в тот момент отвернулась к окну, и Джоан не разобрала несколько слов. Она убрала пылесос и выложила на только что протертый журнальный столик в гостиной четыре альбома с фотографиями – все, что у нее было.
В какой-то момент, примерно во время Второй мировой или чуть позднее, изжелта-коричневые фотографии сменились черно-белыми. Кому-то известна точная дата, когда произошла эта перемена, – кому-то, но не Джоан. Коричневые снимки нравились ей больше, жаль, что они навеки вышли из моды. А потом другой поворотный момент: вместо черно-белых фотографий – цветные. В одном альбоме коричневые фотографии, в двух – черно-белые, в последнем – цветные. Та девушка захочет посмотреть фотографии, постарается опознать своего отца среди множества кузенов и племянников.
Не устояв перед соблазном, Джоан раскрыла более старый из черно-белых альбомов, тот, где хранились ее свадебные фотографии. Она тогда жила в Садбери, а венчаться хотела в церкви Святого Григория и святого Петра, в симпатичной церковке у самого Стоура, где в мае зеленее трава на лугах и цветут белые ромашки. Но мать звала ее венчаться домой, в Ипсвич, и Джоан решила уступить. Фрэнк был в ту пору красавцем, самый красивый мужчина, какого она видела в жизни. Ей хотелось прижаться губами к фотографии Фрэнка, но Джоан одернула себя и запретила подобные глупости.
Сначала они поселились в Садбери, в белом кирпичном домике – всего две комнаты – на Мелфордроуд, там у дяди Фрэнка имелась собственная зеленная лавка. До рождения Питера Джоан тоже работала в магазине, а вскоре Фрэнка призвали. В годы войны ей пришлось нелегко с двумя малышами на руках, а муж – в Западной Пустыне. Зато потом Фрэнк открыл в Ипсвиче собственное дело, и если не богачами, то, по крайней мере, зажиточными и довольными жизнью людьми они стали. Достаточно взглянуть на фотографию, где Фрэнк запечатлен с огромным кабачком в руках перед входом в магазин.
Джоан снова закрыла альбом и задумалась, каким чаем поить мисс Кэндлесс. Предпочитает ли она «Дарджилинг» или «Эрл Грей»? К «Эрл Грей» молоко не годится, а лимона в доме нет, так что придется заваривать индийский. «Около трех» – это до или после? Джоан отличалась редкостной пунктуальностью и ни за что не стала бы назначать встречу «около» какого-то часа, но мисс Кэндлесс, понятное дело, едет из Лондона и опасается пробок. «Около трех» – скажем, минут десять четвертого. Но без двух минут три она уже заняла позицию около окна, высматривая гостью.
В двадцать минут четвертого машина наконец подъехала. Джоан извелась – то выходила в столовую, то возвращалась к окну, ставила чайник на огонь и снимала, думала, что перепутала день, даже заглянула в газету, чтобы убедиться – сегодня суббота. Она бы позвонила племяннику Джону Джорджу и переспросила Морин, действительно ли речь шла о субботе, но телефон – не для ее глухих ушей. Но вот подъехала машина, и Джоан проворно отскочила от окна, чтобы молодая леди не заметила, как ее ждут.
И дверь второпях открывать не годится. Тебя могут неправильно понять, подумают, что тебе скучно одной или сидишь как на иголках. Когда прозвенел звонок, Джоан сосчитала до двадцати, а потом неторопливо направилась к входной двери, спокойно открыла ее.
Молодая женщина вошла, с порога протягивая руку:
– Я Сара Кэндлесс. Как поживаете? Спасибо, что согласились встретиться со мной.
Симпатичная рыжеволосая девушка с темно-красной помадой на губах. И какой глубокий траур – черный костюм, черная блуза, черные чулки и туфли, черный плащ на плечах. Носит траур по умершему отцу. Одобрительно оглядев Сару, Джоан повесила в шкаф ее черный блестящий макинтош и провела посетительницу в гостиную.
Джоан не из тех людей, кто торопится перейти к делу. Сначала надо поболтать, обменяться мнениями насчет погоды и состояния дороги от Лондона досюда. Похолодало, отметила Джоан, осень вступает в свои права, день убывает. Так оно и есть, согласилась Сара Кэндлесс. Она ехала по шоссе М25 и по А12, а на подступах к Колчестеру все еще продолжаются дорожные работы.
– Выпьете чашечку чая?
– Я вообще не пью чай, – решительно ответила Сара.
Джоан очень удивилась. Она никогда не встречала человека, который не пьет чай. У Джоан была в запасе маленькая баночка растворимого кофе без кофеина, купленная племянником и припрятанная в кухонном шкафчике.
– Что же вы будете пить? – поинтересовалась Джоан.
– Ничего не надо. Спасибо.
– После такой тяжелой дороги из Лондона, – сокрушалась Джоан.
– Все в порядке. Мне ничего не нужно.
– Столько часов за рулем!
– Вода у вас найдется?
Что она, собственно, имела в виду? Разумеется, в доме есть вода. Всю жизнь, и у родителей, и когда они с мужем обустроились, Джоан жила в доме с центральным водопроводом. Когда она открыла кран и спустила воду, чтобы стала похолодней, то сообразила, что вода бывает и другая, она видела бутылки в супермаркете «Мартлсхэм», но поверить нельзя, чтобы разумный человек стал платить деньги за воду в бутылке. Нет, мисс Кэндлесс просто скромничает.
Она поставила стакан на поднос, вместе с кексами и печеньем. Сама она попьет чай позже. От кекса мисс Кэндлесс отказалась. Джоан знала, что она откажется, едва взглянула на нее. Такие девушки все поголовно страдают от этой напасти – «нервной анорексии». Она читала в газете.
– Полагаю, теперь мы можем поговорить о моем отце.
Слишком деловито. И папка, извлеченная мисс Кэндлесс из черного кейса, выглядела пугающе официально, как и сам кейс, словно к Джоан явилась не родственница, а представительница газовой компании подписывать очередной контракт. Джоан закивала и села очень прямо, сложив руки на коленях и внимательно глядя на девушку.
– Я принесла копию свидетельства о рождении, – Сара предъявила документ. – Отца звали Джеральд Фрэнсис Кэндлесс.
Джоан уставилась на нее во все глаза. На миг она отвела взгляд и, наверное, плохо поняла. Холодный пот выступил на коже. Неужели ей не послышалось? Теперь она пристально смотрела на полные губы, покрытые блестящей темной помадой, слегка раздвинутые и обнажавшие белые блестящие зубы – такие же белые и блестящие, как фарфоровая тарелка, на которой лежало печенье.
– Прошу прощения, – пробормотала она. – Какое имя вы назвали?
– Джеральд Фрэнсис Кэндлесс.
Красные губы вылепили это имя, зубы слегка прикусили нижнюю губу, произнося первое «р», а затем второе. Нет, она не ошиблась.
– Разве вы никогда о нем не слышали? – спросила Сара. – Он был известным писателем. Автором знаменитых романов.
Это ничего не значило. Чепуха какая-то. Почти беззвучно Джоан произнесла:
– В нашей семье не было никого с таким именем.
– Позвольте, я еще кое-что скажу, миссис Тэйг. Отец родился в 1926 году. Десятого мая. Его родители – Джордж и Кэтлин Кэндлесс. Это все записано здесь, в свидетельстве о рождении. Если вы хотя бы…
Ничего подобного с Джоан в жизни не случалось. Она была до смерти напугана – и сама еще не понимала чем.
– Нет! – вырвалось у нее непроизвольно, в попытке остановить этот поток слов.
– Нет?
– Нет, нет! – Джоан стиснула кулаки. – Нет, говорю вам!
– Что случилось? Что я такого сказала?
Гнев, давно забытый гость. Сколько лет прошло с тех пор, как Джоан пришлось «показать» кому-то, как она это называла, но сейчас она готова была вновь это сделать. Никому не позволено издеваться над старухой. Эта девчонка, бог знает почему, явилась к ней домой, чтобы поиздеваться, чтобы поковыряться в давней ране.
– Вы сами знаете, что вы сказали. Вы знаете, кто такие Джордж и Кэтлин Кэндлесс, – это мои родители. Вы знаете, кто родился десятого мая 1926 года. – Джоан чуть не задохнулась, резкость давалась ей с трудом. Руки тряслись. Но она собралась с духом и «показала»: – А теперь уходите!
Девушка тоже поднялась на ноги:
– Простите, если расстроила вас, миссис Тэйг. Я не хотела.
– Уходите! Уходите, прошу вас!
– Я не понимаю, в чем виновата. Поверьте, я не знаю, что я сделала не так. Что я сказала?
– Дайте взглянуть.
Джоан протянула руку к метрике. Девушка рассталась с документом не без сожаления. На лице гостьи недоумение, рот слегка приоткрыт. Никаких примет жестокости, издевки. Джоан чувствовала, как бешено колотится ее сердце. Ноги подкосились. Это действительно свидетельство о рождении Джеральда, вот его имя, вот имена мамы и папы и адрес того дома на Ватерлоо-роуд, где родилась она сама, а семью годами позже – Джеральд, и дата, десятое мая 1926 года, совпадает с днем его рождения.
– Откуда у вас это? – спросила Джоан.
– Прошу вас, миссис Тэйг, не надо сердиться. Я ничем не хотела вас задеть и не знаю, в чем провинилась. Это метрика моего отца. Она хранилась у матери вместе с другими свидетельствами о рождении.
На самом деле Джеральд пленил ее, загипнотизировал, полностью подчинил своей власти. Но она все еще не верила в это, все еще думала, что однажды очнется и окажется снова в декабре, накануне того дня, когда Колин Райтсон должен был приехать и выступить с речью перед членами Ассоциации читателей Пурли. Ей приснилось, будто Райтсон не поскользнулся на обледеневшей дорожке по пути к кормушке для птиц, а приехал в Пурли и рассказывал о дочерях королевы Виктории, и с Джеральдом Кэндлессом она вовсе не знакома.
Итак, на эти выходные Сара не приедет, и Хоуп тоже. Урсула сообщила начальству в «Дюнах», что может посидеть с детьми вечером в пятницу, а если понадобится, и в субботу. Начальство было довольно. Мистер и миссис Флеминг собирались приехать с двумя детьми и заранее узнавали насчет няни, но пока что им ответили, что найти няню на выходные будет непросто.
По пути к отелю Урсула вспомнила, что сегодня годовщина ее свадьбы. Доживи Джеральд до этого дня, они могли бы отметить тридцать четвертую годовщину. Только никто не стал бы праздновать. Одна Урсула и помнила этот день, девочки интереса не проявляли – попробуй, однако, недодать кому-нибудь из них праздничной атмосферы в день рождения, – а Джеральд и вовсе забыл. Похоже, он забыл, что женат, забыл давным-давно, тридцать лет назад, и вел себя – выразимся грубо, но точно – как вдовец с детьми и экономкой.
Пожалуй, Урсула со своей стороны стала к нему неласкова в последние годы. Она старалась изо всех сил, но ничего не могла поделать. А потом и стараться перестала. Ради мира в доме уступала его прихотям. Отказалась от затеи сидеть с детьми в гостинице, когда он запретил. Теперь, когда его нет, никто не помешает ей этим заняться. Урсула вошла в холл гостиницы, сверила на рецепции номер и фамилию постояльцев и поднялась в лифте на третий этаж.
Пару, которую она застала в номере, разделяла еще большая разница в возрасте, нежели Урсулу и Джеральда, – должно быть, около тридцати лет. Мужчина выглядел сверстником Урсулы: высокий, очень худой, с впалыми щеками и светлыми седеющими волосами – цветом они также удивительно напоминали ее волосы. Мать шестилетнего мальчика и трехлетней девочки казалась не старше Хоуп. Прелестная, с длинными светлыми волосами, собранными над высоким белым лбом, бирюзовая синева глаз выгодно подчеркивалась платьем-безрукавкой в тон.
– Молли Флеминг, – назвалась она, протягивая руку, а мужчина представился: – Сэм Флеминг.
Урсула пожала обоим руки. Дети, тоже светловолосые, уставились на нее, девочка так и не вытащила палец изо рта.
– Сейчас я их уложу, миссис Кэндлесс, но они так сразу не заснут. Можно ли попросить вас посидеть с ними рядом, может быть, почитать им что-нибудь или просто поболтать?
– Ну конечно.
Урсула присела на корточки, встретилась глазами с детьми и спросила, как кого зовут. Она пообещала прийти к ним, как только они устроятся в постели, тогда-то и познакомятся поближе. Рассказать им сказку или почитать книжку, которую она захватила с собой? Это были «Сказки Сэма-с-усами»[6].
Мать увела детей, Урсула подошла к окну и полюбовалась видом на залив. В этом люксе окна выходили на море, Ланди был отчетливо виден, голубое пятно на бледно-голубой глади ровной, как стекло, воды. Еще не стемнело, но луч маяка уже вспыхивал и плясал светлячком.
– Вам нравится вид из вашего номера? – спросила она Сэма Флеминга.
– Это не мой номер, – поправил он. – Моя комната – по коридору напротив.
Урсула с недоумением оглянулась на него.
– Вы же не подумали, что я – отец этих детишек?
Естественно, именно так она и подумала.
– Конечно, – резковато произнесла она.
– Это внуки. Мой сын умер. В прошлом году.
– Сочувствую.
– Да это было ужасно. Очень больно. И сейчас больно. До сих пор. Молли – вдова. Я всеми силами стараюсь помочь с детьми – Эдит еще и двух лет не было, когда умер ее отец, – но проку от меня мало. Больше путаюсь под ногами. Но мне нравится общаться с детьми.
– Я вам очень сочувствую, – повторила Урсула. – Нет ничего страшнее, чем пережить своего ребенка. Это противоестественно.
Вернулась Молли Флеминг:
– Долго читать вам не придется, миссис Кэндлесс. Джеймс уже переходит границу Страны Чудес. – Молодая женщина усмехнулась. Наверное, фамильное словцо, привычная шутка. – Сэм, если ты готов, пошли. – Обернувшись к Урсуле, она добавила: – Вернемся ровно в десять, честное слово.
Урсула тихонько прошла в детскую. Джеймс уже спал. Эдит пробормотала: «Сказку», или так показалось Урсуле – попробуй, разбери, когда рот заткнут уголком одеяла. Урсула предложила почитать и сказала, как называется книжка, а Эдит сказала, что «Сэм-с-усами» похоже на имя ее деда. Сэмюэля Уистона Флеминга. Урсула прочла ей приключения Котенка Тома и его сестренок, про то, как Том лез по трубе, но к тому времени, как речь зашла об Анне-Марии, укравшей тесто, Эдит заснула глубоким сном.
Оставив дверь приоткрытой, Урсула вернулась в большую спальню. Почему она сказала Сэму Флемингу именно эти слова: «Нет ничего страшнее, чем пережить своего ребенка. Это противоестественно»? Точная цитата из разговора с миссис Эади, слова будто сами скользнули ей на язык, разум к этому не причастен. Холодок пробежал по плечам и спине, как говорится, «кто-то прошел по моей могиле». Нет ничего страшнее… Это противоестественно…
Но ведь сын Сэма Флеминга не был убит, как сын миссис Эади, и вряд ли у Флеминга имелась дочь-монахиня. Наверное, отец Джеймса и Эдит погиб в аварии или скончался от рака, который порой настигает молодых мужчин и уносит их в одночасье. Его не забили насмерть, тело не было найдено в луже крови. Урсуле не хотелось вспоминать об этом, она сожалела, что на язык подвернулись именно эти слова, проросшие, словно ядовитые семена, и принесшие отравленный плод. Они всегда были ядовиты.
Урсула сидела у окна и любовалась пейзажем, чтобы успокоиться, прогнать тот образ с фотографии, любовно хранимой миссис Эади, – только ей молодой человек представлялся не задорно и дерзко улыбающимся, как на снимке, а с размозженной головой, кровь хлынула на стены. Нет, повторяла она, нет! За окном море застывало ровным серым асфальтом. Остров исчез. Вдали, словно спящие животные, покоились темные лохматые мысы, спокойные, удовлетворенные, тяжеловесные, но на вершине Хартленда все еще мигал светлячок.
Темное море смыло кровавый призрак. Урсула подумала о дочерях. Что еще рассказать Саре о свадьбе? Что-то рассказать нужно, и притом правду, но очищенную, отредактированную. Без цензуры не обойдешься. Сара, конечно же, считает, что они с Джеральдом спали вместе задолго до свадьбы. Сейчас по-другому не бывает. Да и в 1963 году это казалось почти немыслимым, но они так и не стали любовниками. Он не предлагал, она, естественно, тоже, поскольку инициатива должна исходить от мужчины. Ситуация ее несколько удивляла, но Урсула списывала все на разницу в возрасте – Джеральд был на четырнадцать лет старше.
Об этом говорить нет надобности. Венчалась Урсула в длинном белом сатиновом платье со шлейфом, декольтированном, чтобы выставить на обозрение грудь, которой гордилась. В руках – белые розы и фрезии. Подружками невесты стали ее одноклассница Пэм и маленькая племянница Полин – той только что исполнилось три с половиной года. При помолвке она получила кольцо с сапфиром и бриллиантом, золотое обручальное кольцо украшал орнамент в виде листьев. Кольцо с сапфиром Урсула перестала носить в середине семидесятых, а в 1988-м навсегда сняла обручальное. К тому времени лиственный узор стерся, обычное золотое кольцо ничем не отличалось от любого другого.
В порыве негодования, презрения, разочарования (как точнее назвать?) Урсула продала кольцо, полученное при помолвке. Она знала, что об этом не догадаются, никто даже не обратил внимания, когда она сняла кольцо с пальца. Ювелир из Эксетера предложил ей две тысячи фунтов. Это означало, что кольцо стоит намного дороже, но Урсула спорить не стала. Вот и хорошо, что роскошное кольцо, купленное Джеральдом, будет продано за бесценок. В деньгах она не нуждалась, Джеральд не ограничивал ее расходы (в разумных пределах), так что она попросту положила две тысячи фунтов на их общий банковский счет.
На свадьбе это кольцо только мешало. Нужно было правильно его надеть, но Урсула забыла наставления матери и Хелен – надеть кольцо на правую руку, чтобы безымянный палец левой остался свободным для обручального. Когда она шла по проходу под руку с отцом, Хелен заметила ее упущение и принялась подмигивать и указывать пальцем, но Урсула так и не догадалась, на что намекает сестра. Она только заметила (и легкая тень омрачила счастливое событие), что, в отличие от толпы родственников невесты, со стороны жениха присутствует лишь жалкая горстка друзей (в том числе, Колин Райтсон с супругой) и никого из семьи.
Джеральд ждал у алтаря с шафером, которого Урсула один раз встречала и знала, что это не двоюродный брат, а приятель. Она не испытывала беспокойства. Она хотела выйти замуж за Джеральда, была в него влюблена, ей не терпелось стать его женой, жить с ним вместе, каждую ночь ложиться с ним в постель. На все вопросы Урсула отвечала твердым, уверенным голосом. Потом священник велел ей повторять за ним: этим кольцом я обручаюсь тебе, телом своим боготворю тебя – тогда еще не внесли исправления в молитвенник, – и Урсула, вытянув вперед руку, обнаружила, что на нужном пальце – кольцо с сапфиром.
Джеральд уже приготовился надеть ей обручальное кольцо. Урсула впопыхах сдернула сапфировое, занервничала, выронила его, кольцо упало на пол с громким стуком, потому что ударилось о каменные плиты возле алтаря – большую часть пола закрывал ковер, но перстень упал на камни. Машинально Урсула нагнулась за кольцом, и Пэм тоже, они ударились головами, не больно, однако довольно нелепо. Урсула попыталась найти кольцо, Пэм помогала, но оно куда-то запропастилось, а викарий или еще кто-то сердитым шепотом одергивал их: «Оставьте, потом!»
Джеральд повторил торжественные слова обета, совсем не сердито, голос его звучал весело, словно он изо всех сил подавлял смех, и за это Урсула полюбила его больше прежнего. Наделяя ее всем своим земным добром (только что она уронила часть его земного добра на пол), Джеральд чуть было не расхохотался, но сдержался под грозным взглядом священника.
Потом они прошли в ризную, хор тем временем пел псалом, а Урсула все нервничала из-за кольца, но прежде, чем они вернулись к алтарю и церемония продолжилась, маленькая Полин подошла к ней и с серьезным видом отдала кольцо. Оно все это время было у нее. С удивительной для такой крохи сообразительностью племянница подобрала его и надела на стебель одного из цветков своего букета и таким образом сохранила его до этого момента.
Позднее Урсула неоднократно размышляла над этой странной историей. Словно знамение – но знамение чего? Или сон, потому что такие вещи обычно происходят во сне, а не в жизни, – катится кольцо, все поиски бесплодны, дитя с необычайной проницательностью находит его, блестит золотая полоска вокруг длинного, увенчанного белым бутоном стебля.
Дочерям она об этом не рассказывала и сейчас не знала, поделится ли с Сарой. Как-то раз (девочки еще были маленькими), она заговорила про тот случай с Джеральдом, но он пожал плечами, словно все, от начала до конца, было ее выдумкой, плодом воображения. Приблизительно тогда же Урсула стала замечать, что Джеральд тяготится любым намеком на свое семейное положение. По возможности он избегал даже произносить слова «моя жена». Однажды она перехватила его взгляд – он смотрел на ее левую руку, лишенную теперь кольца, и смотрел с удовлетворением.
Урсула навестила спящих малышей. Вернувшись в комнату, она застала там Сэма – дед вернулся проверить, все ли в порядке.
– Простите за любопытство, вы не родственница Джеральда Кэндлесса, писателя, который умер этим летом? Вроде бы он жил в здешних местах.
– Я его вдова, – ответила Урсула.
– Очень жаль.
И мне тоже, чуть не ответила она. Но вместо этого поблагодарила собеседника и заверила, что ему нет необходимости оставаться в номере, дети спокойно спят, а она с удовольствием посмотрит телевизор. Однако телевизор она так и не включила – сидела и повторяла вопрос, который часто задавала себе после смерти мужа: а он – сожалел ли он о том, что сделал с ней? Пытался ли компенсировать это, завещав ей дом, сбережения, будущие гонорары?
7
Люди смеются над гречанками и турчанками, которые приезжают к нам на выходные, чтобы пройтись по магазинам. Но большинство девушек в Лондоне одеваются в черное, словно оплакивают утраченную свободу цвета.
«Улыбка в мезонине»
Разлука со взрослыми детьми – не обязательно утрата. Если они счастливы, хоть и живут далеко, если они преуспевают, строят свою жизнь, рожают детей – этого для матери достаточно. Ведь не для того рожаешь их на свет, чтобы они заботились о тебе в старости. Ни о чем таком, по правде сказать, родители и не помышляют. И вообще, заводят детей не по плану – они просто появляются, и все. Но как появятся, понимаешь, что они должны расти крепкими и здоровыми, удачливыми, счастливыми, зарабатывать себе на жизнь так, как им по душе, занять свое место в мире.
Такова философия Джоан Тэйг. Одного из ее сыновей занесло в Австралию, другого – в Шотландию, дочь жила в Беркшире. Они виделись раз в год, порой чаще. Раз в две недели заглядывал внук, учившийся в Лондонском политехническом университете, и Джоан прекрасно знала, зачем мальчик приходит – вкусно поесть. Морин, жена ее двоюродного племянника Джона Джорджа, заглядывала на чай и возила Джоан за покупками на собственной машине в «Мартлсхэм Теско», лучший супермаркет в округе. В семьдесят восемь лет Джоан Тэйг все еще могла похвастаться здоровьем и силой и считала, что в жизни ей повезло.
Если бы получалось говорить по телефону, она бы могла раз в неделю пообщаться с детьми и внуками, но глухота усложняла дело. Врачи говорили, она оглохла от шума на шелкопрядной фабрике, где работала в молодости. С медиками Джоан не спорила – они все равно ничего не слушают. Нет смысла объяснять, что в цеху особого шума не было, к тому же дядя Эрнест был глух как пень, и отец тоже оглох под старость. Конечно же, она унаследовала свой недуг, но врачи терпеть не могут, когда больной сам ставит себе диагноз.
Ее снабдили какой-то приставкой к телефону и слуховым аппаратом. С аппаратом в ухе, глядя все еще зоркими глазами на губы собеседника, она могла разобрать каждое слово, даже произнесенное негромко, но приставка к телефону ничего не давала. Звук, доносившийся из трубки, Джоан сравнивала с лаем огромного пса, который свалился на дно колодца. Ларинголог рассмеялась и сказала: очень точное описание. Но помочь ничем не смогла. Джоан не стала отключать телефон на случай, если придется когда-нибудь вызывать «скорую», но для разговоров им не пользовалось. Вот почему молодой женщине, только что потерявшей отца, придется навестить ее, а не беседовать со старухой по телефону.
В субботу. Во второй половине дня. Морин заехала накануне и сообщила, что мисс Кэндлесс звонила еще раз и спрашивала, устроит ли ее суббота около трех. Морин сказала, вполне устроит, и съездила предупредить тетю. Потом они наведались в «Мартлсхэм», Джоан купила шоколадное печенье и кексы «Кунцль» (после сорокалетнего перерыва они снова появились в продаже), чтобы подать к чаю. К счастью, Фрэнк не оставил ее без средств, а сама Джоан всегда умела экономить, так что деньги для таких случаев оставались.
Протирая пыль и проходя с пылесосом по своему безупречно чистому домику, Джоан прикидывала, кем же ей приходится визитерша. Быть не может, чтобы человек по фамилии Кэндлесс и родом из Ипсвича не принадлежал к их семье. Она пыталась сообразить, к какой ветви рода принадлежал покойный отец этой девушки – Морин назвала его имя и что-то еще прибавила, – но как раз в тот момент отвернулась к окну, и Джоан не разобрала несколько слов. Она убрала пылесос и выложила на только что протертый журнальный столик в гостиной четыре альбома с фотографиями – все, что у нее было.
В какой-то момент, примерно во время Второй мировой или чуть позднее, изжелта-коричневые фотографии сменились черно-белыми. Кому-то известна точная дата, когда произошла эта перемена, – кому-то, но не Джоан. Коричневые снимки нравились ей больше, жаль, что они навеки вышли из моды. А потом другой поворотный момент: вместо черно-белых фотографий – цветные. В одном альбоме коричневые фотографии, в двух – черно-белые, в последнем – цветные. Та девушка захочет посмотреть фотографии, постарается опознать своего отца среди множества кузенов и племянников.
Не устояв перед соблазном, Джоан раскрыла более старый из черно-белых альбомов, тот, где хранились ее свадебные фотографии. Она тогда жила в Садбери, а венчаться хотела в церкви Святого Григория и святого Петра, в симпатичной церковке у самого Стоура, где в мае зеленее трава на лугах и цветут белые ромашки. Но мать звала ее венчаться домой, в Ипсвич, и Джоан решила уступить. Фрэнк был в ту пору красавцем, самый красивый мужчина, какого она видела в жизни. Ей хотелось прижаться губами к фотографии Фрэнка, но Джоан одернула себя и запретила подобные глупости.
Сначала они поселились в Садбери, в белом кирпичном домике – всего две комнаты – на Мелфордроуд, там у дяди Фрэнка имелась собственная зеленная лавка. До рождения Питера Джоан тоже работала в магазине, а вскоре Фрэнка призвали. В годы войны ей пришлось нелегко с двумя малышами на руках, а муж – в Западной Пустыне. Зато потом Фрэнк открыл в Ипсвиче собственное дело, и если не богачами, то, по крайней мере, зажиточными и довольными жизнью людьми они стали. Достаточно взглянуть на фотографию, где Фрэнк запечатлен с огромным кабачком в руках перед входом в магазин.
Джоан снова закрыла альбом и задумалась, каким чаем поить мисс Кэндлесс. Предпочитает ли она «Дарджилинг» или «Эрл Грей»? К «Эрл Грей» молоко не годится, а лимона в доме нет, так что придется заваривать индийский. «Около трех» – это до или после? Джоан отличалась редкостной пунктуальностью и ни за что не стала бы назначать встречу «около» какого-то часа, но мисс Кэндлесс, понятное дело, едет из Лондона и опасается пробок. «Около трех» – скажем, минут десять четвертого. Но без двух минут три она уже заняла позицию около окна, высматривая гостью.
В двадцать минут четвертого машина наконец подъехала. Джоан извелась – то выходила в столовую, то возвращалась к окну, ставила чайник на огонь и снимала, думала, что перепутала день, даже заглянула в газету, чтобы убедиться – сегодня суббота. Она бы позвонила племяннику Джону Джорджу и переспросила Морин, действительно ли речь шла о субботе, но телефон – не для ее глухих ушей. Но вот подъехала машина, и Джоан проворно отскочила от окна, чтобы молодая леди не заметила, как ее ждут.
И дверь второпях открывать не годится. Тебя могут неправильно понять, подумают, что тебе скучно одной или сидишь как на иголках. Когда прозвенел звонок, Джоан сосчитала до двадцати, а потом неторопливо направилась к входной двери, спокойно открыла ее.
Молодая женщина вошла, с порога протягивая руку:
– Я Сара Кэндлесс. Как поживаете? Спасибо, что согласились встретиться со мной.
Симпатичная рыжеволосая девушка с темно-красной помадой на губах. И какой глубокий траур – черный костюм, черная блуза, черные чулки и туфли, черный плащ на плечах. Носит траур по умершему отцу. Одобрительно оглядев Сару, Джоан повесила в шкаф ее черный блестящий макинтош и провела посетительницу в гостиную.
Джоан не из тех людей, кто торопится перейти к делу. Сначала надо поболтать, обменяться мнениями насчет погоды и состояния дороги от Лондона досюда. Похолодало, отметила Джоан, осень вступает в свои права, день убывает. Так оно и есть, согласилась Сара Кэндлесс. Она ехала по шоссе М25 и по А12, а на подступах к Колчестеру все еще продолжаются дорожные работы.
– Выпьете чашечку чая?
– Я вообще не пью чай, – решительно ответила Сара.
Джоан очень удивилась. Она никогда не встречала человека, который не пьет чай. У Джоан была в запасе маленькая баночка растворимого кофе без кофеина, купленная племянником и припрятанная в кухонном шкафчике.
– Что же вы будете пить? – поинтересовалась Джоан.
– Ничего не надо. Спасибо.
– После такой тяжелой дороги из Лондона, – сокрушалась Джоан.
– Все в порядке. Мне ничего не нужно.
– Столько часов за рулем!
– Вода у вас найдется?
Что она, собственно, имела в виду? Разумеется, в доме есть вода. Всю жизнь, и у родителей, и когда они с мужем обустроились, Джоан жила в доме с центральным водопроводом. Когда она открыла кран и спустила воду, чтобы стала похолодней, то сообразила, что вода бывает и другая, она видела бутылки в супермаркете «Мартлсхэм», но поверить нельзя, чтобы разумный человек стал платить деньги за воду в бутылке. Нет, мисс Кэндлесс просто скромничает.
Она поставила стакан на поднос, вместе с кексами и печеньем. Сама она попьет чай позже. От кекса мисс Кэндлесс отказалась. Джоан знала, что она откажется, едва взглянула на нее. Такие девушки все поголовно страдают от этой напасти – «нервной анорексии». Она читала в газете.
– Полагаю, теперь мы можем поговорить о моем отце.
Слишком деловито. И папка, извлеченная мисс Кэндлесс из черного кейса, выглядела пугающе официально, как и сам кейс, словно к Джоан явилась не родственница, а представительница газовой компании подписывать очередной контракт. Джоан закивала и села очень прямо, сложив руки на коленях и внимательно глядя на девушку.
– Я принесла копию свидетельства о рождении, – Сара предъявила документ. – Отца звали Джеральд Фрэнсис Кэндлесс.
Джоан уставилась на нее во все глаза. На миг она отвела взгляд и, наверное, плохо поняла. Холодный пот выступил на коже. Неужели ей не послышалось? Теперь она пристально смотрела на полные губы, покрытые блестящей темной помадой, слегка раздвинутые и обнажавшие белые блестящие зубы – такие же белые и блестящие, как фарфоровая тарелка, на которой лежало печенье.
– Прошу прощения, – пробормотала она. – Какое имя вы назвали?
– Джеральд Фрэнсис Кэндлесс.
Красные губы вылепили это имя, зубы слегка прикусили нижнюю губу, произнося первое «р», а затем второе. Нет, она не ошиблась.
– Разве вы никогда о нем не слышали? – спросила Сара. – Он был известным писателем. Автором знаменитых романов.
Это ничего не значило. Чепуха какая-то. Почти беззвучно Джоан произнесла:
– В нашей семье не было никого с таким именем.
– Позвольте, я еще кое-что скажу, миссис Тэйг. Отец родился в 1926 году. Десятого мая. Его родители – Джордж и Кэтлин Кэндлесс. Это все записано здесь, в свидетельстве о рождении. Если вы хотя бы…
Ничего подобного с Джоан в жизни не случалось. Она была до смерти напугана – и сама еще не понимала чем.
– Нет! – вырвалось у нее непроизвольно, в попытке остановить этот поток слов.
– Нет?
– Нет, нет! – Джоан стиснула кулаки. – Нет, говорю вам!
– Что случилось? Что я такого сказала?
Гнев, давно забытый гость. Сколько лет прошло с тех пор, как Джоан пришлось «показать» кому-то, как она это называла, но сейчас она готова была вновь это сделать. Никому не позволено издеваться над старухой. Эта девчонка, бог знает почему, явилась к ней домой, чтобы поиздеваться, чтобы поковыряться в давней ране.
– Вы сами знаете, что вы сказали. Вы знаете, кто такие Джордж и Кэтлин Кэндлесс, – это мои родители. Вы знаете, кто родился десятого мая 1926 года. – Джоан чуть не задохнулась, резкость давалась ей с трудом. Руки тряслись. Но она собралась с духом и «показала»: – А теперь уходите!
Девушка тоже поднялась на ноги:
– Простите, если расстроила вас, миссис Тэйг. Я не хотела.
– Уходите! Уходите, прошу вас!
– Я не понимаю, в чем виновата. Поверьте, я не знаю, что я сделала не так. Что я сказала?
– Дайте взглянуть.
Джоан протянула руку к метрике. Девушка рассталась с документом не без сожаления. На лице гостьи недоумение, рот слегка приоткрыт. Никаких примет жестокости, издевки. Джоан чувствовала, как бешено колотится ее сердце. Ноги подкосились. Это действительно свидетельство о рождении Джеральда, вот его имя, вот имена мамы и папы и адрес того дома на Ватерлоо-роуд, где родилась она сама, а семью годами позже – Джеральд, и дата, десятое мая 1926 года, совпадает с днем его рождения.
– Откуда у вас это? – спросила Джоан.
– Прошу вас, миссис Тэйг, не надо сердиться. Я ничем не хотела вас задеть и не знаю, в чем провинилась. Это метрика моего отца. Она хранилась у матери вместе с другими свидетельствами о рождении.