Страница:
* * *
– Свидетельствуешь свое почтение, да?Билли очень похудел в больнице, и трудно было даже вообразить, что этот скелет сколько-то весит. Рубашка походила на мешок, ремень застегивался на самую последнюю дырку. Худоба еще сильнее чем обычно подчеркивала его физическую уязвимость. Удар боксера-полулегковеса свалил бы его с ног, подумал Клив. Но худоба придала его лицу новую, почти отчаянную напряженность. Казалось, он состоит из одних глаз, да и те растеряли весь свой солнечный свет. Ушла также и притворная пустота взгляда, она сменилась сверхъестественной целеустремленностью.
– Я спросил.
– Я тебя слышал, – ответил Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. – Да, если тебе так необходимо знать, я свидетельствовал свое почтение.
– Мне ведено присматривать за тобой. Девлин велел. Он хочет убрать тебя с этажа. Может, и совсем перевести.
– Убрать? – испуганный взгляд, который Билли кинул на Клива, был так беззащитен, что его невозможно было выдержать больше чем несколько секунд. – Отсюда долой, ты это имеешь в виду?
– Думаю, так.
– Они не могут!
– Они могут. Они называют это караваном призраков. Сейчас ты здесь, а потом...
– Нет, – сказал мальчик, внезапно сжав кулаки. Он начал дрожать, и на мгновение Клив испугался, что будет второй припадок. Но, казалось, усилием воли он справился с дрожью, и опять направил взгляд на сокамерника. Ссадины и синяки, полученные от Лауэлла, сделались желтовато-серыми, но еще долго не исчезнут, на щеках бледно-рыжая щетина. Клив почувствовал нежелательный прилив тревоги.
– Расскажи мне, – попросил Клив.
– Что рассказать? – спросил Билли.
– Что случилось у могил.
– Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся я уже в госпитале.
– Это то, что сказал им,верно?
– Это правда.
– Не так, как слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что по-настоящему произошло. Я хочу, чтобы ты поверил мне.
– Я верю, – сказал мальчик. – Но, видишь ли, я должен хранить это при себе. Это – между мною и им.
– Тобою и Эдгаром? – переспросил Клив и Билли кивнул. – Между тобой и человеком, который убил всю свою семью, кроме твоей матери?
Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.
– Да, – сказал он после размышлений. – Да, он убил их всех. Он бы убил и Маму тоже, если бы она не убежала. Он хотел стереть с лица земли всю семью. Так, чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.
– Твоя кровь плохая, да?
Билли позволил себе слабо улыбнуться.
– Нет, – ответил он. – Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?
Он сумасшедший,подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.
– Я не сумасшедший, – сказал он. – Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем – я агнец. – Его глаза опять горели неистовством. Тут ничего нет от агнца, подумал Клив, но воздержался сказать это вслух. – Они не должны перевести меня отсюда, Клив. Не должны, после того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.
– С покойником?
– С покойником.
Какую бы новую цель он ни представил Кливу, с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался. Мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, если бы не был профессиональным чокнутым.
Но то, что он нечто таил, стало скоро проявляться: в лихорадочном блеске глаз, в дрожащих движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым продолжал общаться Билли, физическое ухудшение было очевидным, он заявил, что мальчик страдает депрессией, острой бессонницей, и прописал седативное, чтобы улучшить сон. Таблетки Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за много месяцев он спал хорошо, его не беспокоили слезы и крики сотоварищей-заключенных. Днем отношения между ним и мальчиком, и всегда сдержанные, обратились в простую вежливость. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.
Не впервые он был свидетелем такого преднамеренного ухода. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, но, возможно, как раз это и дало ему перспективу – он многое увидел. В поведении этой женщины было то, что недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой она готовилась к смерти, сокращала свои привязанности, пока не остались самые важные фигуры – ее детей и священника. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.
Теперь он видел ту же холодность и ту же бережливость в Билли. Подобно человеку, готовящемуся пересечь безводную пустыню и слишком дорожащему своей энергией, чтобы тратить ее и на один-единственный жест, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов. Это походило на совместное проживание с человеком на Улице Смерти. Единственным утешением были транквилизаторы, Билли без труда околдовывал доктора, который продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу сон, дающий успокоение и по крайней мере несколько дней без сновидений.
* * *
А потом ему приснился город.Нет, сначала снилась пустыня. Пространства, засыпанные сине-черным песком, который жег подошвы ног, пока он шел, а холодный ветер задувал в глаза и нос, развевал волосы. Он знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн, без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками – или такой была его почти твердая уверенность, – теперь он был здесь один, и тучи над его головой стояли тяжелые, синевато-серые, обещая, что солнца не будет. Казалось, он часами бродил по дюнам, ноги кровоточили от песка, тело покрылось синей пылью. Когда утомление приблизилось вплотную и почти одолевало его, он увидел руины и подошел к ним.
Это был не оазис. На пустынных улицах отсутствовало что-либо, имеющее отношение к здоровью или пище – ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Город был скопищем домов или их частей – иногда целые этажи, иногда единственная комната, брошенные рядом, будто пародируя городской порядок. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки стояли среди многоквартирных домов с выгоревшими комнатами, дом, из ряда вон выходящий, безукоризненный, вплоть до покрытого глазурью пса на подоконнике, стоял спина к спине с гостиничным номером. Всюду шрамы, так грубо изымали их из их окружения: стены растрескались, предлагая заглянуть мимоходом в личные апартаменты, лестницы нависали, ведя в облака и более никуда, двери хлопали, распахиваемые ветром, впуская в пустоту.
Клив знал, здесь была жизнь. Не только ящерицы, крысы и бабочки – все альбиносы – порхали и прыгали, когда он шел заброшенными улицами. Была человеческаяжизнь. Он ощущал, что за каждым его движением наблюдают, хотя и не видел ни следа человеческого присутствия, по крайней мере в свое первое посещение.
Во второе – вместо утомительной прогулки по заброшенной местности его допустили прямо в некрополь. Ноги легко следовали тем же путем, каким шел он и в первый раз. Непрерывный ветер этой ночью был сильнее, подхватывал кружевные занавески в одном окне, звякал китайской безделушкой в другом. Ветер также принес голоса, ужасные и диковинные звуки, которые раздавались из какого-то удаленного места за городом. Слыша жужжание и взвизги, будто безумных детей, он был благодарен, что хотя бы улицы и комнаты были знакомы, пусть и не блистали удобствами. У него не было желания шагнуть внутрь, несмотря на голоса, он не хотел обнаружить то, что являлось причиной возникновения этих обрывков архитектуры.
И все-таки после того, как он однажды посетил это место, он возвращался туда ночь за ночью, всегда с окровавленными ногами, встречающий только бабочек и крыс, да черный песок на каждом пороге, песок, заползающий в комнаты и коридоры. От визита к визиту это не менялось. Так казалось по тому, что он смог мимоходом разглядеть между занавесками или сквозь жалюзи, и каким-то образом в нем зафиксировалсянекий общий момент: стол, сервированный на три персоны – каплун не разрезан, соус дымится, – или душ, оставленный литься в ванной комнате, в которой все время вертелась лампа, и болонка в апартаментах, которые могли бы быть кабинетом адвоката, или еще парик, разорванный и брошенный на пол, лежащий на прекрасном ковре, чьи узоры наполовину пожраны песком.
Только однажды он действительно видел в городе иное человеческое существо, и это был Билли. Произошло удивительное. Однажды ночью – когда ему снились улицы – он полуочнулся от сна. Билли не спал, а сидя посередине камеры, смотрел на свет в окне. Это был не лунный свет, но мальчик купался в нем так, как если бы это был лунный свет. Лицо он поднял к окну, рот открыт, глаза сомкнуты. У Клива едва хватило времени увидеть, в каком трансе находился мальчик, как транквилизаторы опять подействовали и сон сомкнулся. Однако он захватил с собой кусок реальности, ввергнув мальчика в свое сновидение. Когда он опять достиг города, там был Билли Тейт, стоял на улице, лицом обратившись к темным тучам, рот открыт, глаза зажмурены.
Это длилось всего мгновение. Потом мальчик удалился, поднимая фонтаны черного песка. Клив звал его. Билли, однако, бежал сломя голову, и с необъяснимым предвидением, которое бывает во сне, Клив знал, куда направляется мальчик. На край города, где дома иссякают и начинается пустыня. Ничего не заставляло его пускаться в погоню, и все-таки он не хотел потерять связь с единственным собратом-человеком, которого он видел на этих жалких улицах. Он опять позвал Билли по имени, более громко.
На этот раз он почувствовал на своей руке его руку и испуганно подскочил, – он пробудился в своей камере. «Все в порядке, – сказал Билли. – Тебе снятся сны». Клив пытался выбросить город из головы, но в течение нескольких рискованных секунд сон просачивался в бодрствующий мир, и, глядя на мальчика, он увидел, что волосы Билли подняты ветром, который не принадлежал, не могпринадлежать тюремным помещениям. «Ты видишь сон, – опять сказал Билли. – Проснись».
Вздрагивая, Клив сел на койке. Город удалялся – почти ушел – но перед тем, как почти потерять его из виду, он почувствовал бесспорное убеждение, что Билли знал,когда будил Клива, что они были там вместе несколько недолговечных мгновений.
– Ты знаешь, да? – выдохнул он в мертвенно-бледное лицо рядом с собой.
Мальчик выглядел сбитым с толку.
– О чем ты говоришь?"
Клив покачал головой. Подозрение становилось все более невероятным по мере того, как он удалялся от сна. Даже если и так, когда он взглянул на костлявую руку Билли, которая все еще сжимала его собственную руку, он почти ожидал увидеть частицы того обсидианового песка у него под ногтями. Там была только грязь.
Сомнения, однако, продолжались долго, и после того как рассудок, кажется, поборол их, Клив обнаружил, что внимательней наблюдает за мальчиком с той ночи, ожидая какого-то оборота в разговоре или случайного взгляда, чтобы раскрыть природу его игры. Такой испытующий взгляд был пропащим делом. Последние доступные черты исчезли после той ночи, мальчик стал – подобно Розанне – непрочитываемой книгой, не дающей ключа к своему засекреченному шифру. Что же касается сновидения, о нем даже не упоминалось. Единственным косвенным намеком на ту ночь была растущая настойчивость Билли, с какой он убеждал Клива принимать седативное.
– Ты нуждаешься в сне, – сказал он, вернувшись из Лазарета с новыми припасами. – Возьми их.
– Тебе тоже надо спать, – сказал Клив, любопытствуя, насколько сильно мальчик будет настаивать. – Я в этом дерьме больше не нуждаюсь.
– Нет, ты нуждаешься, – напирал Билли, предлагая склянку с капсулами. – Ты знаешь, как неприятен шум.
– Говорят, к ним привыкают, – ответил Клив, не беря таблетки. – Обойдусь без них.
– Нет, —сказал Билли, и теперь Клив почувствовал всю силу его настойчивости. Это подтвердило глубокие подозрения. Мальчик хотел,чтобы он был одурманен, и одурманен все время. – Я сплю сном младенца, – сказал Билли. – Пожалуйста, возьми таблетки. Иначе они пропадут.
Клив пожал плечами.
– Ну, если ты уверен, – сказал он удовлетворенно, делая вид, что смягчился, ведь страхи подтвердились.
– Уверен.
– Тогда спасибо, – он взял пузырек. Билли просиял. С этой улыбки, в известном смысле, и правда начались плохие времена.
Той ночью Клив ответил на игру мальчика собственной игрой. Он сделал вид, что принимает транквилизаторы, как обычно, но и не думал их глотать. Как только он лег на свою койку, лицом к стене, он открыл рот, и снотворное выскользнуло, закатившись под подушку. Затем он сделал вид, что заснул.
Тюремные дни и начинались, и заканчивались рано: к 8.45 или к 9.00 большая часть камер всех четырех блоков погружалась в темноту, заключенных закрывали до рассвета и предоставляли их собственным помыслам. Сегодняшняя ночь была тише, чем другие. Плаксу из камеры через одну от камеры Клива перевели в блок Д, но в разных местах на этаже возникали шумы. Даже без таблеток Клив чувствовал, что сон искушает его. С нижней койки до него практически не доносилось ни звука, за исключением редких вздохов. Невозможно было догадаться, спит Билли или нет. Клив хранил молчание, изредка бросая украдкой взгляд на светящийся циферблат часов. Минуты были свинцовыми, и он боялся, когда тянулись первые часы, что совсем скоро его притворный сон станет реальным. Действительно, он прикидывал эту возможность в уме, когда сонливость одолела его.
Проснулся он много позже. Казалось, положение его во время сна не изменилось. Стена с облупившейся краской была перед ним и походила на малоразборчивую карту какой-то безымянной местности. С нижней койки не слышалось ни звука. Сделав движение, подобное тому, как двигаются во сне, он подтянул руки так, чтобы их можно было увидеть, и взглянул на бледно-зеленый циферблат часов. Час пятьдесят одна. Еще несколько часов до рассвета. Он лежал в той же позе, как и проснувшись, четверть часа и прислушивался к звукам в камере, пытаясь понять, где находится Билли. Ему не хотелось поворачиваться и искать его глазами, он боялся, что мальчик стоит посреди камеры, как стоял в ночь посещения города.
Мир, хотя и погруженный в темноту, вовсе не был тих. Клив слышал глухие шаги, когда кто-то ходил туда-сюда в камере этажом выше, слышал, как вода бежит по трубам, и звук сирены на Каледониан-роуд. Он не слышал Билли. Ни единого вздоха.
Минуло еще четверть часа, и Клив почувствовал, что знакомое оцепенение наваливается, чтобы опять призвать его, если бы он полежал еще немного, он бы опять уснул, и следующее, что увидел он, было бы утро. Если же он собирается что-то узнать, он должен повернуться и посмотреть.
Благоразумнее, решил он, двигаться не украдкой, а повернуться как можно естественнее. Он это и сделал, бормоча, словно во сне, чтобы усилить иллюзию. Итак, он повернулся и, прикрыв лицо рукой, чтобы подглядывание не заметили, осторожно открыл глаза.
Камера казалась темнее, чем была той ночью, когда он видел Билли с лицом, обращенным к окну. Что до мальчика, его видно не было. Клив открыл глаза шире и осмотрел камеру, как только мог внимательно, смотря в щелочку между пальцами. Что-то было неладно, он не вполне понимал что. Он полежал так несколько минут, пока глаза приспосабливались к темноте. Но они не привыкали. Сцена перед ним оставалась нечеткой, вроде картины, так покрытой грязью и лаком, что ее перспектива не подвластна взгляду исследователя. Все же он знал – знал —тени по углам и у противоположной стены не пусты. Он хотел задавить предчувствие, которое заставляло сердце глухо колотиться, хотел оторвать голову от подушки, набитой словно камнями, и позвать Билли, чтобы тот не прятался. Но здравый смысл советовал иное. И он, потея, тихо лежал и смотрел.
И теперь он начал понимать, что ошибался. Сцена выглядела по-другому. Тени лежали там, где теней быть не должно, они раскидывались по стене, куда должен был бы падать немощный свет из окна. Каким-то образом свет задушен и уничтожен между окном и стеной. Клив прикрыл глаза, чтобы дать своему одурманенному разуму шанс подыскать рациональное объяснение и опровергнуть его заключение.
Когда он открыл глаза вновь, сердце его дрогнуло. Тень, далекая от потери могущества, немного подросла.
Никогда прежде он так не боялся, никогда не ощущал холод в кишках подобно тому, что обнаружил сейчас. Все, что он мог сделать, – держать дыхание ровным и оставить руки там, где они и лежали. Инстинкт звал его укутаться во что-нибудь и спрятать поглубже лицо, как прячут дети. Две мысли удержали его от подобного поступка. Одна – та, что малейшее движение могло бы привлечь нежелательное внимание. Другая – та, что Билли был где-то в камере и, возможно, напуган этой ожившей тьмой, как он сам.
А затем с нижней койки заговорил мальчик. Голос его был тих, по-видимому он не хотел разбудить спящего сокамерника. И он был сверхъестественно личный. Клив не допускал и мысли, что Билли разговаривает во сне, время добровольного самообмана давно минуло. Мальчик обращался к темноте, в этом неприятном факте сомнений не было.
– ...Больно... – сказал он со слабым укором в голосе. – Ты мне не говорил, как это больно...
Было ли это воображением Клива или же теневое видение расцвело в ответ подобно чернилам каракатицы в воде? Он ужасно боялся.
Мальчик заговорил снова. Голос его был столь тих, что Клив едва улавливал слова:
– ...должно быть скоро... – сказал он со спокойной настойчивостью, – я не боюсь. Не боюсь.
Тень опять сдвинулась. На этот раз, когда Клив поглядел в ее середину, он каким-то образом осознал, какую химерическую форму она избрала. Горло его трепетало, в гортани теснился крик, готовый вот-вот вырваться наружу.
– ...всему, чему ты можешь научить меня... – говорил Билли, – ...быстро..." Слова приходили и уходили, но Клив едва слышал их. Внимание его было приковано к занавеси теней, к фигуре, вышитой по тени, что двигалась в складках. Это не было иллюзией. Тут был человек, скорее его грубое подобие, материя его была тонка, очертания все время размывались и опять стягивались в некое человекоподобие с величайшим усилием. Черты посетителя были видны плохо, но и того хватало, чтобы почувствовать: уродства выставлены напоказ вроде достоинств. Лицо напоминало тарелку сгнивших фруктов, мясистое, шелушащееся, тут раздутое от скопления мух, а там внезапно опадающее до ядовитой сердцевины. Как мог мальчик заставить себя беседовать с подобной тварью?И все же, несмотря на гниение, в осанке было горькое благородство, в муке его глаз, в беззубом О его утробы.
Билли внезапно встал. Резкое движение после долгих и многочисленных тихих слов так подействовало на Клива, что крик почти вырвался из его горла. Он проглотил его с трудом и сжал глаза в щелочки, глядя сквозь решетку ресниц, что же произойдет дальше.
Билли снова заговорил, но теперь голос его звучал слишком тихо, чтобы подслушивать. Мальчик шагнул к тени, причем тело его закрыло большую часть фигуры на противоположной стене. Камера была не больше, чем два-три шага в ширину, но благодаря какому-то смещению физических законов, казалось, мальчик отошел на пять, шесть, семь шагов от койки.
Тень и ее служитель занимались своим делом, которое совершенно занимало их внимание.
Фигура Билли была меньше, чем возможно в пределах камеры, так, будто бы он шагнул через стену в какую-то другую область. И только теперь, глядя широко раскрытыми глазами, Клив узнал то место. Тьма, из которой был сделан посетитель Билли, состояла из клубящейся тени и пыли, за ним, едва различимый в колдовском сумраке, но узнаваемый для любого, кто там был, лежал город сновидений Клива.
Билли достиг своего хозяина. Созданье возвышалось над ним, изодранное в лохмотья, длинное и тонкое, но жаждущее власти. Клив не знал, как и почему мальчик шел туда, и он боялся за безопасность Билли изо всех сил, но страх за собственную безопасность приковал его к койке. В тот момент он осознал, что никогда никого не любил, ни мужчину, ни женщину, так сильно, чтобы последовать за ними в тень этой тени. Мысль родила ужасное чувство одиночества, и в то же время он знал, что ни один увидевший, как он идет к своему проклятию, не сделает и шага, чтобы оттащить его от края. И он, и мальчик – оба они потерянные души.
Теперь повелитель Билли поднимал свою разбухшую голову, и беспрерывный ветер с тех голубых улиц вдувал в его лошадиную гриву яростную жизнь. И с ветром прилетали те самые голоса, что Клив слышал и прежде – всхлипы сумасшедших детей, нечто среднее между слезами и воем. Будто подбодренное этими голосами, существо потянулось к Билли и схватило его, мальчик подернулся дымкой. Билли не боролся с объятиями, а скорее отвечал на них. Клив, не в силах наблюдать эту ужасную близость, зажмурил глаза, и когда – секунды или минуты спустя? – опять открыл их, объятия, казалось, кончились.
Существо разгоняло ветром, оно дробилось на части, куски шелушащегося тела летали по улицам, словно мусор, гонимый воздушными порывами. И это будто дало сигнал, рассыпалась вся сцена, улицы и дома были уже поглощены пылью, удалялись. И еще до того, как последние лоскуты тени пропали из поля зрения, город исчез. Клив обрадовался его исчезновению. Реальность, какой бы мрачной ни была, предпочтительней такой опустошенности. Крашеная стена, кирпич за кирпичом, проявлялась вновь, Билли, освобожденный из объятий хозяина, снова был втиснут в прочную геометрию камеры, стоял и глядел на свет в окне.
Клив той ночью опять не спал. А правда, размышлял он, лежа на своем несминаемом матрасе и глядя вверх, откуда нависали сталактиты краски, застывшей на потолке, сможет ли он когда-нибудь обрести утерянную безопасность во снах.
* * *
Солнечный свет обладал истинным артистизмом. Он светился и блистал, подобно всякому продавцу мишуры, страстно желая ослепить и сбить с толку. Но под сверкающей поверхностью, которую он освещал, было иное, то, что солнечный свет – вечный забавник для толпы – думал утаить. Оно было отвратительным, ужасающим и безнадежным. Ослепленное зрелищем большинство даже мельком никогда это не видело. Но Клив знал теперь и что такое бессолнечность, даже прочувствовал в сновидениях, и хотя оплакивал потерю своего неведения, он также знал, что не сможет вернуться вспять, в зал, где стоят зеркала света.* * *
Он чертовски пытался скрыть произошедшую перемену от Билли, менее всего ему хотелось, чтобы мальчик заподозрил, что он подслушивал. Но утаивать было почти невозможно. Хотя на следующий день Клив, изо всех сил крепился и делал вид, будто ничего не произошло, свое беспокойство скрыть совсем он не мог. Беспокойство невозможно было контролировать, оно источалось подобно поту из пор. И мальчик знал, без сомнения, он знал.И не медля высказал свое подозрение. Когда после полуденных занятий в Мастерской они вернулись в камеру, Билли живо взял быка за рога.– С тобой сегодня что-то не так?
Клив принялся перестилать постель, боясь даже взглянуть на Билли.
– Ничего особенного, – сказал он. – Чувствую себя не очень хорошо, вот и все.
– Плохо спал ночью? – спросил мальчик. Клив чувствовал, как взгляд Билли обжигает его спину.
– Нет, – ответил он, отмерив нужное время, чтобы ответ раздался не слишком быстро. – Я принял твои таблетки, как обычно.
– Хорошо.
Диалог прервался, и Клив закончил приводить в порядок постель молча. Но растянуть это занятия надолго ему не удалось. Когда, покончив с работой, он отвернулся от койки, Билли сидел за небольшим столом, держа в руках одну из книг, принадлежавших Кливу. Мальчик небрежно пролистывал том, какие-либо признаки подозрительности исчезли. Однако Клив знал, что внешнему виду лучше не доверять.
– Зачем ты все это читаешь? – спросил мальчик.
– Время проходит, – ответил Клив, залезая на верхнюю койку и вытягиваясь там, что, естественно, уничтожило результаты его труда.
– Нет. Я спрашиваю не зачем ты читаешь книги вообще. Я спрашиваю, зачем ты читаешь именно этикниги? Всякие глупости о грехе?
Клив едва расслышал вопрос. Здесь, на койке, он слишком остро вспомнил впечатления нынешней ночи. Вспомнилось ему также, что тьма и сейчас наползает опять на край мира. При этой мысли ему показалось, будто содержимое желудка подступило к горлу.
– Ты меня слышишь? – окликнул его мальчик.
Клив пробормотал, что слышит.
– Ну тогда зачем книги? О проклятии и прочем?
– Кроме меня их в библиотеке никто не берет, – ответил Клив с трудом, потому что боялся проговориться, ибо другие, невысказанные слова были куда значительней.
– Значит, ты в это не веришь?
– Нет, – ответил он. – Нет, я не верю ни единому слову из этого.
Мальчик некоторое время молчал. Хотя Клив и не смотрел на него, но слышал, как Билли переворачивает страницы. Затем раздался другой вопрос, произнесенный более спокойно.
– Ты когда-нибудь боялся?
Вопрос вывел Билли из транса. Разговор перешел от чтения к чему-то более подходящему. Почему Билли спрашивает про страх, если сам не боится?