Страница:
Скорее, чтобы отвлечь внимание от производимого немцем шума, чем из интереса, Черрик спросил:
– Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?
Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.
– У меня нет надобности в женщинах, – сказал он. – Я слишком много лет страдал сифилисом.
Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.
– Ведь душа – не единственное, что гниет.
– Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? – спросил Локки.
– Поделки, – сказал Тетельман. – Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.
– Вымирающего? – переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.
– Да, конечно, – сказал Тетельман. – Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.
– Самоубийство? – спросил Локки.
– В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю, и с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины становятся бесплодны, юноши принимаются пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.
Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знали, когда умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь считать ружье в своей руке, как не инструментом эволюции?
– Худшее позади, – объявил он. – Дайте ему еще пару дней отдохнуть – и можете снова заниматься своими делами.
– Что вы собираетесь делать? – поинтересовался Тетельман.
Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависали так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.
– Не знаю, что мы будем делать, – сказал Локки. – Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.
– Ну что ж, тоже дело, – ответил Тетельман.
Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял стакан, который он редко выпускал из рук за последние дни, и снова его наполнил.
– Никаких ружей, – сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с него постоянно сползает кожа.
– Ружья не нужны, – проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.
– Избавиться от них без ружей? – удивился Локки. – Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами по себе, то я не такой терпеливый.
– Нет, – сказал Тетельман. – Все можно сделать быстрее.
– Но как?
Тетельман томно посмотрел на него.
– Они – источник моего существования, – сказал он, – или, во всяком случае, его часть. Помочь вам – и я окажусь банкротом.
Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так же.
– Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?
– Часть того, что вы найдете на этой земле, – ответил Тетельман.
Локки покивал головой.
– Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?
Черрик пожал плечами.
– Хорошо, – сказал Локки. – Говори.
– Им нужны медикаменты, – начал Тетельман, – потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.
Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.
– Одним махом, – продолжал Тетельман. – Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.
– Но как? – спросил Локки.
Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.
– Я спросил, как, – сказал Локки.
– Одеяла, – ответил Тетельман. – Одеяла умерших людей.
Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы он мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.
– Чего только не привидится, – сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.
И вдруг – голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но был неспособен вникнуть в их суть. Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь своего незнания. Голос заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так деспотически игнорировал, за шепоты, которые он заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире, и об изгнании из этого мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить этот поток слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.
Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое он начал было испытывать от слов старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.
Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул москитную сеть. При этом грубая проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже ступая по деревянному полу, он, казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться из этого места, и поскорее.
Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из него и текла кровь, хотя не так сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь алкоголь, и лишь в больших количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.
Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею, казалось, своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не рубашка, а власяница.
В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Локки сидел за столом у окна. Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий, кофе со сгущенным молоком, который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с завтраком, Локки принялся за виски, что служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.
Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней картине. Он знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.
Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко всему в это утро? Из-за чего еще он так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение краев ботинок о лодыжку, ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже завихрения воздуха – кожей лица и рук. Мир давил на него – по крайней мере, ему так казалось – как будто хотел выдавить его куда-то вовне.
Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив кроваво-липкое пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным пятном.
Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза каким-то образом поранила его, хотя он этого не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его была незначительной, и в то же время болезненной.
До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о бестолковости своих компаньонов.
– Стампф вообще не пригоден для такой работы, – говорил он. – А Черрик...
– А что я?
Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей руки. Локки даже не поднял головы.
– Ты параноик, – сказал он спокойно. – Параноик, и на тебя нельзя положиться.
Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.
– Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, – сказал он. Чем больше он пытался стереть кровь со своей пораненной руки, тем более болезненной становилась ранка. – Просто у тебя кишка тонка.
Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:
– Да ты слушаешь меня? – закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова были неразборчивы, но он знал, от кого они исходили.
– Я не хочу этого слышать! – вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней только вызвало новую боль. – Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!
– Что за вздор он несет? – В дверях появился Дэнси, разбуженный криками, все еще держа в руках Полное Собрание Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.
Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:
– О чем ты?
– Он говорил со мной, – сказал Черрик. – Тот старик.
– Какой старик? – не понял Тетельман.
– Он имеет в виду того, в деревне, – ответил Локки, и вновь повернулся к Черрику: – Ты это хотел сказать?
– Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! – Черрика охватывала паника, с которой он уже не мог справиться.
– У него тепловой удар, – Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки знал, что это не так.
– Нужно перевязать твою руку... – Дэнси медленно подвигался к Черрику.
– Я слышал его, – мычал Черрик.
– Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.
– Нет, – ответил Черрик. – Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.
Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.
– Боже, что со мной происходит, – он плакал навзрыд.
Дэнси двинулся к нему:
– Сейчас я тебе помогу...
– Нет! Не трогай меня! – умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы не проявить заботу:
– Ничего страшного, – сказал он деловито, как заправский доктор.
Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен, он открыл новые раны. Дэнси чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей. Даже ему, видавшему виды, было не по себе. Как и Локки, он отступился от несчастного.
– Он гниет, – пробормотал Дэнси.
Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на ноги, но вновь обрушивался на землю, и от любого прикосновения – к стене, стулу или полу – обнажались новые куски мяса. Он был безнадежен. Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на казни, дожидаясь заключительной агонии. Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не верил своим глазам.
Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и присел на корточки возле головы.
– Он умер? – спросил Локки.
– Почти, – ответил Дэнси.
– Сгнил, – сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм происходящего. В руках он держал большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки. Распятый Мессия имел хитроватый прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался. Дэнси взял Черрика за плечо, от чего потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над подрагивающим лицом. Губы умирающего едва заметно двигались.
– Что ты говоришь? – спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу Черрика, пытаясь уловить его слова. Но вместо слов изо рта шла только кровавая пена.
Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси, Локки наклонил свою бритую голову и взглянул в стекленеющие глаза:
– Ты слышишь меня?
Тело что-то промычало.
– Ты узнаешь меня?
Снова – мычание.
– Ты хочешь отдать мне свою часть земли?
На этот раз мычание было слабее, почти вздох.
– Здесь свидетели, – продолжал Локки. – Просто скажи – да. Они услышат тебя. Просто скажи – да.
Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.
– Дэнси! – Локки обернулся. – Ты слышишь, что он говорит?
Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.
– Ты свидетель, Дэнси.
– Если так нужно, – ответил англичанин.
Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне, повернулась и добила его.
– Дэнси, он сказал «да»? – поинтересовался Тетельман.
Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не знал, что сказал умирающий, но какая в конце концов разница?
Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.
– Он сказал «да».
Локки встал и пошел пить кофе.
Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего прикосновения глазные впадины разверзлись и наполнились кровью.
Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной жары в самом холодном углу склада, среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили в мешок и понесли хоронить. В ту же ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле Черрика, и Локки, всегда трезво смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан на другой день. Вечером того же дня, как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели надменные позы Тетельмана, тоже решил слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и вернуться с новыми силами. Он надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных водителя и охранника.
В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба попутчика не обмолвились ни словом. Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они пролетали, хотя картина не менялась часами: темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки дыма, там, где выжигали лес, вот, пожалуй, и все.
По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый нерв в руке Стампфа болезненно съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась трещина.
– Суки, – выругался Локки.
– Si, – отозвалась женщина. – Зука. Зука. – Кажется, это было единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного матраса. В дверь снова постучали.
– Кто там?
– Сеньор Локки? – голос из коридора принадлежал молодому человеку.
– Да! – Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. – Да! Что тебе нужно?
– Mensagem, – сказал юноша. – Urgente. Urgente.
– Ты ко меня? – Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их. Женщина совершенно спокойно наблюдала за происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки проделал три шага – от кровати к двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи свидетельствовали о его индейском происхождении. Он был одет в тенниску с рекламой «кока-колы».
– Mensagem, Сеньор Локки, – повторил он, – ...do hospital.
Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.
– Больница? – переспросил Локки.
– Sim. Hospital «Sacrado Coraca de Maria».
Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и чертом забытом месте он может понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.
– Vem komigo, – сказал мальчик, – Vem komigo. Urgente.
– Нет, – решил Локки. – Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом, потом.
Мальчик пожал плечами.
– ...Ta morrendo.
– Умирает?
– Sim. Ta morrendo.
– Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду, когда освобожусь.
Мальчик опять пожал плечами.
– E meu dinheiro? – сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.
– Пошел к черту, – бросил Локки и захлопнул дверь.
Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой Локки открыл дверь, он обнаружил, что мальчик в отместку нагадил на порог.
Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида мужчину, который остановился на мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого дыма.
– Мне нужен Сеньор Стампф, – сказал Локки.
Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:
– Вы Локки?
– Да.
– Ага, – он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать рецидив у самого тяжелого пациента. – Я доктор Эдсон Коста, – сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. – Ваш друг ждал вас всю ночь.
– Что с ним?
– У него болит глаз, – сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к состоянию Стампфа. – И у него небольшие ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.
– Но почему? – удивился Локки.
Доктор, казалось, был озадачен.
– Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда поместил. Хотите его увидеть? Может, заберете его?
– Может, – ответил Локки без всякого энтузиазма.
– Его голова... – сказал доктор. – У него галлюцинации.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя за собой дымовой шлейф. Пройдя через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со стеклянным окошком в двери.
– Здесь, – доктор показал на дверь, – ваш друг. Скажите ему, – сказал он, как будто дал прощальный залп, – чтобы заплатил, или пусть завтра уезжает.
Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой – только кровать и небольшой стол, освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения. Стампф не лежал в кровати, а сидел на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным кое-как бинтами вокруг головы. Локки уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно поднял голову. Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился в два раза. В нем был страх, которого хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости которого настолько ломки, что он боится их переломать от малейшего движения.
Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал переговариваться с Локки через стеклянное окошко.
– Почему ты не пришел? – сказал он.
– Я здесь.
– Но раньше, – лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били. – Раньше.
– Я был занят, – ответил Локки. – Что с тобой стряслось?
– Это правда, Локки, – сказал немец. – Все правда.
– О чем ты?
– Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы изгнанники. Это правда. Они хотят вышвырнуть нас.
– Мы сейчас не в джунглях, – сказал Локки. – Здесь тебе нечего бояться.
– О, если бы так, – глаз Стампфа расширился еще больше. – Если бы так. Я видел его.
– Кого?
– Старика. Из деревни. Он был здесь.
– Забавно.
– Он был здесь, черт тебя побери! – воскликнул Стампф. – Он стоял тут, на твоем месте, и смотрел на меня через стекло.
– Ты, видно, слишком много выпил.
– Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят нашу жизнь...
Локки хмыкнул:
– У меня нет проблем.
– Они не дадут тебе ускользнуть, – сказал Стампф. – Никто из нас не ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.
– Тебе придется освободить эту комнату, – Локки надоела эта болтовня. – Мне сказали, что к утру тебе придется убраться.
– Нет, – ответил Стампф. – Я не могу. Я не могу.
– Тебе нечего бояться.
– Пыль, – сказал немец. – Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз попала пылинка – всего лишь пылинка – и с тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня, как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется, что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.
– Как? – спросил Локки.
– Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки, возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю. Что больше ей не владею.
– Я вернусь туда, – сказал Локки, – когда будет время.
– Ты должен сделать это быстро, – настаивал Стампф. – Скажи им, что я хочу жить.
Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд устремился мимо Локки на что-то в глубине коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:
– Пожалуйста.
В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных мотыльков, которые кружили вокруг лампы.
– Там ничего нет, – сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном проволочной сеткой окошке были отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.
– Он здесь, – немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не спросил, кто. Он потрогал отпечатки рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.
– Боже, – выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить отпечатки, а затем так же незаметно исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было поверить. Он вновь оглянулся на коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто задетая движением воздуха, и мотыльки шелестели своими крыльями:
– Что они дают тебе в обмен на лекарства и одеяла? Женщин?
Этот поворот мысли явно позабавил Тетельмана: он рассмеялся, сверкнув золотыми коронками.
– У меня нет надобности в женщинах, – сказал он. – Я слишком много лет страдал сифилисом.
Он щелкнул пальцами, и обезьянка вновь вскарабкалась ему на колени.
– Ведь душа – не единственное, что гниет.
– Ну, хорошо. Так что же ты получаешь от них взамен? – спросил Локки.
– Поделки, – сказал Тетельман. – Чашки, кувшины, циновки. Их у меня скупают американцы, и продают потом в Манхэттене. Сейчас все хотят приобрести что-нибудь от вымирающего племени.
– Вымирающего? – переспросил Локки. Слово звучало для него соблазнительно, как слово жизнь.
– Да, конечно, – сказал Тетельман. – Они все равно исчезнут. Если вы их не уничтожите, они это сделают сами.
– Самоубийство? – спросил Локки.
– В своем роде. Они просто падают духом. Я видел это полдюжины раз. Племя теряет свою землю, и с ней утрачивает вкус к жизни. Они перестают заботиться о самих себе. Женщины становятся бесплодны, юноши принимаются пить, старики просто морят себя голодом. Через год-другой племени как не бывало.
Локки опрокинул стакан, приветствуя про себя фатальную мудрость этих людей. Они знали, когда умирать. Мысль об их стремлении к смерти освободила его от последних угрызений совести. Чем теперь считать ружье в своей руке, как не инструментом эволюции?
* * *
На четвертый день их пребывания на фактории лихорадка Стампфа пошла на убыль, к немалому удивлению Дэнси.– Худшее позади, – объявил он. – Дайте ему еще пару дней отдохнуть – и можете снова заниматься своими делами.
– Что вы собираетесь делать? – поинтересовался Тетельман.
Локки, стоя на веранде, смотрел на дождь. Водяные струи лились из облаков, которые нависали так низко, что касались верхушек деревьев. Потом ливень прекратился так же внезапно, и джунгли вновь задымились, расправили ветви и буйно пошли в рост.
– Не знаю, что мы будем делать, – сказал Локки. – Наверное, возьмем подмогу и вернемся обратно.
– Ну что ж, тоже дело, – ответил Тетельман.
Черрик, сидя возле двери, откуда шла хоть какая-нибудь прохлада, взял стакан, который он редко выпускал из рук за последние дни, и снова его наполнил.
– Никаких ружей, – сказал он. Он не притрагивался к ружью с тех пор, как они прибыли на факторию; он вообще ни к чему не притрагивался, за исключением бутылки и кровати. Ему казалось, что с него постоянно сползает кожа.
– Ружья не нужны, – проворковал Тетельман. Его слова повисли в воздухе как невыполненное обещание.
– Избавиться от них без ружей? – удивился Локки. – Если ты предлагаешь ждать, пока они вымрут сами по себе, то я не такой терпеливый.
– Нет, – сказал Тетельман. – Все можно сделать быстрее.
– Но как?
Тетельман томно посмотрел на него.
– Они – источник моего существования, – сказал он, – или, во всяком случае, его часть. Помочь вам – и я окажусь банкротом.
Он не только выглядит, как старая шлюха, подумал Локки, он и думает так же.
– Так чего же ты хочешь взамен за свое хитроумие?
– Часть того, что вы найдете на этой земле, – ответил Тетельман.
Локки покивал головой.
– Что нам терять, Черрик? Возьмем его в долю?
Черрик пожал плечами.
– Хорошо, – сказал Локки. – Говори.
– Им нужны медикаменты, – начал Тетельман, – потому что они очень восприимчивы к нашим болезням. Подходящая болезнь может выкосить их практически за одну ночь.
Не глядя на Тетельмана, Локки обдумывал услышанное.
– Одним махом, – продолжал Тетельман. – Они практически беззащитны перед некоторыми бактериями. Их организм не имеет против них защиты. Триппер. Оспа. Даже корь.
– Но как? – спросил Локки.
Снова воцарилась тишина. У нижних ступенек веранды, где кончалась цивилизация, джунгли распирало в предвкушении солнца. В разжиженном мареве растения цвели и гнили, и вновь цвели.
– Я спросил, как, – сказал Локки.
– Одеяла, – ответил Тетельман. – Одеяла умерших людей.
* * *
Уже после выздоровления Стампфа, в ночь, незадолго до рассвета, Черрик внезапно проснулся, очнувшись от дурных сновидений. Снаружи была непроглядная тьма: ни луна, ни звезды не могли победить черноту ночи. Но его внутренние часы, которые жизнь наемника отрегулировала до удивительной точности, подсказывали ему, что первый свет близок, и ему не хотелось засыпать снова. Чтобы опять увидеть во сне старика. Не его поднятые ладони и не блеск крови так напугал Черрика, а слова, которые исходили из его беззубого рта, от которых все его тело покрылось холодным потом.Что это были за слова? Теперь он не мог припомнить, но хотел, хотел наяву восстановить те ощущения, чтобы посмеяться над ними и забыть. Но слова не приходили. Он лежал в убогой хижине, тьма была слишком плотной, чтобы он мог хотя бы двинуться, как вдруг перед ним возникли две окровавленные руки, подвешенные в темноте. Не лицо, не небо, не племя. Только руки.
– Чего только не привидится, – сказал Черрик сам себе, но он знал, что это не так.
И вдруг – голос. Он получил то, что хотел: то были слова, которые слышались ему во сне. Но смысл их был неясен. Черрик чувствовал себя младенцем, который воспринимал разговоры родителей, но был неспособен вникнуть в их суть. Ведь он был невежествен, ведь так? Теперь он впервые со времен детства чувствовал горечь своего незнания. Голос заставил его почувствовать страх за неопределенность, которую он так деспотически игнорировал, за шепоты, которые он заглушал своей шумной жизнью. Он пытался понять, и кое-что ему удалось. Старик говорил о мире, и об изгнании из этого мира; о том, что предмет вожделения для многих оборачивается гибелью. Черрик мучился желанием остановить этот поток слов и получить объяснение. Но голос уже отдалялся, сливаясь со стрекотом попугаев на деревьях, с хрипами и воплями, взорвавшими вдруг все вокруг. Сквозь ячейки москитной сети Черрик видел, как между ветвями ярко вспыхнуло тропическое небо.
Он сел в кровати. Руки и голос исчезли, и с ними то возбуждение, которое он начал было испытывать от слов старика. Во сне он скомкал простынь: теперь он сидел и с отвращением оглядывал свое тело. Его спина, ягодицы и бедра болели. Слишком много пота на этих жестких простынях, думал он. Не в первый раз за последние дни он вспомнил маленький домик в Бристоле, где когда-то жил.
Птичий гомон спутывал его мысли. Он подвинулся к краю кровати и откинул москитную сеть. При этом грубая проволока сети поцарапала ему ладонь, он разжал руку и выругался про себя. Сегодня он снова ощутил ту болезненную раздражительность, что не оставляла его со времени прибытия на факторию. Даже ступая по деревянному полу, он, казалось, чувствовал каждый сучок под тяжестью своего тела. Ему хотелось убраться из этого места, и поскорее.
Теплая струйка, бегущая по запястью, привлекла его внимание, и он обнаружил тонкий ручеек крови, стекающей по руке. На подушке большого пальца был порез, наверное от москитной сетки. Из него и текла кровь, хотя не так сильно. Он пососал ранку, вновь ощутив ту непонятную раздражительность, которую лишь алкоголь, и лишь в больших количествах, был способен притупить. Сплюнув кровь, он начал одеваться.
Рубашка обожгла ему спину, как удар плети. Задубевшая от пота, она нестерпимо натирала плечи и шею, казалось, своими нервными окончаниями он чувствует каждую нить, как будто это была не рубашка, а власяница.
В соседней комнате проснулся Локки. Кое-как одевшись, Черрик пошел к нему. Локки сидел за столом у окна. Сосредоточенно склонившись над картой, составленной Тетельманом, он пил крепкий, кофе со сгущенным молоком, который варил для всей компании Дэнси. Им нечего было сказать друг другу. После инцидента в деревне все намеки на дружбу исчезли. Теперь Локки проявлял нескрываемую ненависть к своему бывшему компаньону. Их связывал только контракт, который они подписывали вместе со Стампфом. Покончив кое-как с завтраком, Локки принялся за виски, что служило первым признаком его дурного расположения; Черрик глотнул пойла Дэнси и пошел подышать утренним воздухом.
Было как-то странно. Что-то сильно беспокоило его в этой утренней картине. Он знал, как опасно поддаваться необоснованным страхам, и пытался с ними бороться, но они не отступали.
Может, это просто усталость делает его таким болезненно-чувствительным ко всему в это утро? Из-за чего еще он так страдал от своей провонявшей потом одежды? Он чувствовал нестерпимое трение краев ботинок о лодыжку, ритмическое обдирающее прикосновение ткани брюк к ногам во время ходьбы, даже завихрения воздуха – кожей лица и рук. Мир давил на него – по крайней мере, ему так казалось – как будто хотел выдавить его куда-то вовне.
Большая стрекоза, звеня радужными крыльями, врезалась в его руку. От боли он выронил кружку; она не разбилась, а покатилась по веранде и исчезла в зарослях. Разозлившись, Черрик прихлопнул насекомое, оставив кроваво-липкое пятно на татуированном предплечье как знак его кончины. Он стер кровь, но она снова проступила большим темным пятном.
Он понял, что это не кровь насекомого, а его собственная. Стрекоза каким-то образом поранила его, хотя он этого не почувствовал. Он внимательно присмотрелся к повреждению на коже: рана его была незначительной, и в то же время болезненной.
До него донесся голос Локки изнутри; он громко говорил Тетельману о бестолковости своих компаньонов.
– Стампф вообще не пригоден для такой работы, – говорил он. – А Черрик...
– А что я?
Черрик шагнул вглубь хижины, стирая вновь проступившую кровь со своей руки. Локки даже не поднял головы.
– Ты параноик, – сказал он спокойно. – Параноик, и на тебя нельзя положиться.
Черрик не был расположен отвечать на грубость Локки.
– Ты злишься, что я прибил какого-то индейского выкормыша, – сказал он. Чем больше он пытался стереть кровь со своей пораненной руки, тем более болезненной становилась ранка. – Просто у тебя кишка тонка.
Локки продолжал изучать карту. Черрик шагнул к столу:
– Да ты слушаешь меня? – закричал он и стукнул кулаком по столу. От удара его рука как будто треснула. Кровь брызнула но все стороны, заливая карту. Черрик взвыл и закружил по комнате с кровоточащей трещиной на тыльной стороне руки. Несмотря на болевой шок, он услышал знакомый тихий голос. Слова были неразборчивы, но он знал, от кого они исходили.
– Я не хочу этого слышать! – вскричал он, тряся головой, как собака с блохой в ухе. Он оперся о стену, но прикосновение к ней только вызвало новую боль. – Я не хочу этого слышать, будь ты проклят!
– Что за вздор он несет? – В дверях появился Дэнси, разбуженный криками, все еще держа в руках Полное Собрание Сочинений Шелли, без которого, по словам Тетельмана, невозможно уснуть.
Локки задал тот же вопрос Черрику, который стоял с дико расширенными глазами и сжимал руку, пытаясь остановить кровотечение:
– О чем ты?
– Он говорил со мной, – сказал Черрик. – Тот старик.
– Какой старик? – не понял Тетельман.
– Он имеет в виду того, в деревне, – ответил Локки, и вновь повернулся к Черрику: – Ты это хотел сказать?
– Он хочет, чтобы мы ушли. Как изгнанники. Как они. Как они! – Черрика охватывала паника, с которой он уже не мог справиться.
– У него тепловой удар, – Дэнси не удержался и поставил диагноз. Но Локки знал, что это не так.
– Нужно перевязать твою руку... – Дэнси медленно подвигался к Черрику.
– Я слышал его, – мычал Черрик.
– Конечно. Только успокойся. Мы сейчас во всем разберемся.
– Нет, – ответил Черрик. – Нас изгоняет отсюда все, чего мы ни коснемся. Все, чего мы ни коснемся.
Казалось, он сейчас рухнет на землю, и Локки рванулся, чтобы подхватить его. Но как только он взялся за плечо Черрика, мясо под рубашкой начало расползаться, и тут же руки Локки окрасились в ярко-красный цвет; от неожиданности он их отдернул. Черрик упал на колени, которые обратились в новые раны. Расширенными от страха глазами он смотрел, как темнеют кровавыми пятнами его рубашка и брюки.
– Боже, что со мной происходит, – он плакал навзрыд.
Дэнси двинулся к нему:
– Сейчас я тебе помогу...
– Нет! Не трогай меня! – умолял Черрик, но Дэнси не мог удержаться, чтобы не проявить заботу:
– Ничего страшного, – сказал он деловито, как заправский доктор.
Но он был не прав. Взяв Черрика за руку, чтобы помочь подняться с колен, он открыл новые раны. Дэнси чувствовал, как струится кровь под его рукой, как мясо соскальзывает с костей. Даже ему, видавшему виды, было не по себе. Как и Локки, он отступился от несчастного.
– Он гниет, – пробормотал Дэнси.
Тело Черрика уже растрескалось во многих местах. Он пытался подняться на ноги, но вновь обрушивался на землю, и от любого прикосновения – к стене, стулу или полу – обнажались новые куски мяса. Он был безнадежен. Остальным ничего не оставалось, как стоять и смотреть наподобие зрителей на казни, дожидаясь заключительной агонии. Даже Стампф поднялся с постели и вышел взглянуть, что там за шум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку, и не верил своим глазам.
Еще минута, и Черрик ослабел от потери крови. Он упал навзничь, и растянулся на полу. Дэнси подошел к нему и присел на корточки возле головы.
– Он умер? – спросил Локки.
– Почти, – ответил Дэнси.
– Сгнил, – сказал Тетельман, как будто это слово объясняло весь драматизм происходящего. В руках он держал большое грубо вырезанное распятие. Наверное, индейская поделка, подумал Локки. Распятый Мессия имел хитроватый прищур и был непристойно обнажен. Несмотря на гвозди и колючки, он улыбался. Дэнси взял Черрика за плечо, от чего потекла еще одна струйка крови, перевернул тело на спину и склонился над подрагивающим лицом. Губы умирающего едва заметно двигались.
– Что ты говоришь? – спросил Дэнси; он еще ближе придвинулся к лицу Черрика, пытаясь уловить его слова. Но вместо слов изо рта шла только кровавая пена.
Подошел Локки. Мухи уже кружили над умирающим Черриком. Отстранив Дэнси, Локки наклонил свою бритую голову и взглянул в стекленеющие глаза:
– Ты слышишь меня?
Тело что-то промычало.
– Ты узнаешь меня?
Снова – мычание.
– Ты хочешь отдать мне свою часть земли?
На этот раз мычание было слабее, почти вздох.
– Здесь свидетели, – продолжал Локки. – Просто скажи – да. Они услышат тебя. Просто скажи – да.
Тело силилось что-то сказать, его рот открылся чуть шире.
– Дэнси! – Локки обернулся. – Ты слышишь, что он говорит?
Дэнси побаивался Локки и не хотел бы влезать в его дела, но кивнул.
– Ты свидетель, Дэнси.
– Если так нужно, – ответил англичанин.
Черрик почувствовал, как рыбья кость, которой он подавился в деревне, повернулась и добила его.
– Дэнси, он сказал «да»? – поинтересовался Тетельман.
Дэнси почти услышал, как рядом звонит по нему погребальный колокол. Он не знал, что сказал умирающий, но какая в конце концов разница?
Локки все равно приберет к рукам эту землю, так или иначе.
– Он сказал «да».
Локки встал и пошел пить кофе.
Первым движением Дэнси было закрыть глаза умершему; но от малейшего прикосновения глазные впадины разверзлись и наполнились кровью.
Ближе к вечеру они его похоронили. Хотя тело было спрятано от дневной жары в самом холодном углу склада, среди всякого барахла, оно уже стало разлагаться к тому времени, как его зашили в мешок и понесли хоронить. В ту же ночь Стампф пришел к Локки и предложил ему свою треть земли, в добавок к доле Черрика, и Локки, всегда трезво смотрящий на вещи, согласился. План карательных мер был окончательно разработан на другой день. Вечером того же дня, как Стампф и надеялся, прилетел самолет снабжения. Локки, которому надоели надменные позы Тетельмана, тоже решил слетать на несколько дней в Сантарем, вышибить там джунгли из головы алкоголем и вернуться с новыми силами. Он надеялся также пополнить там необходимые запасы и, если удастся, нанять надежных водителя и охранника.
В самолете было шумно, тесно и неудобно, за все время перелета оба попутчика не обмолвились ни словом. Стампф просто глазел вниз на нетронутую дикую местность, над которой они пролетали, хотя картина не менялась часами: темно-зеленые полосы леса, прореженные кое-где сверканием воды; иногда языки дыма, там, где выжигали лес, вот, пожалуй, и все.
По прибытию в Сантарем они расстались, едва пожав руки. От этого каждый нерв в руке Стампфа болезненно съежился, и на мягкой коже между большим и указательным пальцем открылась трещина.
* * *
Да, Сантарем – не Рио, думал Локки, направляясь в бар на южной окраине города, куда часто наведывались ветераны Вьетнама, любители этого своеобразного энимал-шоу. Оно было одним из немногих удовольствий Локки, от которого он никогда не уставал, – смотреть, как одна из местных женщин с застывшим, как студень, лицом, отдается собаке или ослу – и всего за несколько зеленых. Женщины в Сантареме были невкусными, как пиво, но Локки не волновала их внешность: главное, чтобы тело было в рабочем состоянии, и чтобы они были не заразны. Разыскав бар, он подсел к какому-то американцу, с которым весь вечер обменивался скабрезностями. Когда же ему это надоело – уже заполночь, – он, прихватив бутылку виски, вышел на улицу излить свои эмоции на чью-нибудь физиономию.* * *
Немного раскосая женщина уже почти согласилась на небольшой грешок с Локки – от чего она решительно отказывалась, пока очередной стакан вина не убедил ее, что не в целомудрии счастье – когда в дверь негромко постучали.– Суки, – выругался Локки.
– Si, – отозвалась женщина. – Зука. Зука. – Кажется, это было единственным словом в ее лексиконе, напоминавшем английское. Не обращая на нее внимания, пьяный Локки подполз к краю грязного матраса. В дверь снова постучали.
– Кто там?
– Сеньор Локки? – голос из коридора принадлежал молодому человеку.
– Да! – Локки не мог отыскать брюк в складках простыни. – Да! Что тебе нужно?
– Mensagem, – сказал юноша. – Urgente. Urgente.
– Ты ко меня? – Он, наконец, нашел свои брюки и теперь надевал их. Женщина совершенно спокойно наблюдала за происходящим, лежа в кровати и поигрывая пустой бутылкой. Застегнувшись, Локки проделал три шага – от кровати к двери. На пороге стоял мальчик, черные глаза и особенный блеск кожи свидетельствовали о его индейском происхождении. Он был одет в тенниску с рекламой «кока-колы».
– Mensagem, Сеньор Локки, – повторил он, – ...do hospital.
Мальчик смотрел мимо Локки на женщину в кровати, осклабясь от уха до уха.
– Больница? – переспросил Локки.
– Sim. Hospital «Sacrado Coraca de Maria».
Это может быть только Стампф, подумал Локки. Кому еще в этом богом и чертом забытом месте он может понадобиться? Никому. Он посмотрел на личико с раскосыми глазами.
– Vem komigo, – сказал мальчик, – Vem komigo. Urgente.
– Нет, – решил Локки. – Я остаюсь. Не сейчас. Понимаешь меня? Потом, потом.
Мальчик пожал плечами.
– ...Ta morrendo.
– Умирает?
– Sim. Ta morrendo.
– Ладно, бог с ним. Понимаешь? Возвращайся и скажи ему, что я приду, когда освобожусь.
Мальчик опять пожал плечами.
– E meu dinheiro? – сказал он, когда Локки уже закрывал дверь.
– Пошел к черту, – бросил Локки и захлопнул дверь.
Когда после двух часов и одного бездарного акта с безразличной особой Локки открыл дверь, он обнаружил, что мальчик в отместку нагадил на порог.
* * *
Больница «Sacrado Coraca de Maria» была плохо приспособлена, чтобы болеть; уж лучше умирать в своей кровати в компании с собственным потом, думал Локки, шагая по грязному коридору. Удушливый запах медикаментов не мог заглушить испарений больной человеческой плоти. Ими были пропитаны стены; они жирной пленкой садились на лампы и пол. Что могло стрястись со Стампфом, что он угодил сюда? Драка в баре? Не сошелся с сутенером в цене за женщину? Немец был просто слишком глуп, чтобы влипнуть во что-нибудь подобное. – Сеньор Стампф? – спросил он у женщины в белом, проходившей по коридору. – Мне нужен Сеньор Стампф.Женщина потрясла головой и указала дальше по коридору на замученного вида мужчину, который остановился на мгновение, чтобы зажечь сигару. Локки подошел. Мужчина стоял в клубах едкого дыма.
– Мне нужен Сеньор Стампф, – сказал Локки.
Мужчина, усмехнувшись, посмотрел на него:
– Вы Локки?
– Да.
– Ага, – он затянулся. Дым был настолько едким, что мог бы вызвать рецидив у самого тяжелого пациента. – Я доктор Эдсон Коста, – сказал мужчина, протягивая холодную руку Локки. – Ваш друг ждал вас всю ночь.
– Что с ним?
– У него болит глаз, – сказал Эдсон Коста, совершенно безразличный к состоянию Стампфа. – И у него небольшие ссадины на руках и лице. Но он не подпускает к себе никого. Он сам себе доктор.
– Но почему? – удивился Локки.
Доктор, казалось, был озадачен.
– Он платит за стерильную комнату. Платит хорошо. Поэтому я его туда поместил. Хотите его увидеть? Может, заберете его?
– Может, – ответил Локки без всякого энтузиазма.
– Его голова... – сказал доктор. – У него галлюцинации.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пошел широкими шагами, оставляя за собой дымовой шлейф. Пройдя через главное здание и небольшой внутренний двор, они оказались возле палаты со стеклянным окошком в двери.
– Здесь, – доктор показал на дверь, – ваш друг. Скажите ему, – сказал он, как будто дал прощальный залп, – чтобы заплатил, или пусть завтра уезжает.
Локки заглянул в стеклянное окошко: грязновато-белая комната была пустой – только кровать и небольшой стол, освещенный тем же зловещим светом, что пробирался в каждый угол этого заведения. Стампф не лежал в кровати, а сидел на корточках в углу. Его левый глаз был скрыт большим тампоном, привязанным кое-как бинтами вокруг головы. Локки уже довольно долго смотрел на Стампфа, прежде чем тот почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно поднял голову. Его здоровый глаз, как бы в компенсацию за потерю другого, казалось, расширился в два раза. В нем был страх, которого хватило бы на оба глаза; да хоть на дюжину глаз. Осторожно, как человек, кости которого настолько ломки, что он боится их переломать от малейшего движения.
Стампф отделился от стены и подошел к двери. Он не открыл ее, а стал переговариваться с Локки через стеклянное окошко.
– Почему ты не пришел? – сказал он.
– Я здесь.
– Но раньше, – лицо Стампфа все было в кровоподтеках, как будто его били. – Раньше.
– Я был занят, – ответил Локки. – Что с тобой стряслось?
– Это правда, Локки, – сказал немец. – Все правда.
– О чем ты?
– Тетельман мне все рассказал. О тех словах Черрика. О том, что мы изгнанники. Это правда. Они хотят вышвырнуть нас.
– Мы сейчас не в джунглях, – сказал Локки. – Здесь тебе нечего бояться.
– О, если бы так, – глаз Стампфа расширился еще больше. – Если бы так. Я видел его.
– Кого?
– Старика. Из деревни. Он был здесь.
– Забавно.
– Он был здесь, черт тебя побери! – воскликнул Стампф. – Он стоял тут, на твоем месте, и смотрел на меня через стекло.
– Ты, видно, слишком много выпил.
– Это случилось с Черриком, и теперь это происходит со мной. Они губят нашу жизнь...
Локки хмыкнул:
– У меня нет проблем.
– Они не дадут тебе ускользнуть, – сказал Стампф. – Никто из нас не ускользнет. Пока мы не заплатим сполна.
– Тебе придется освободить эту комнату, – Локки надоела эта болтовня. – Мне сказали, что к утру тебе придется убраться.
– Нет, – ответил Стампф. – Я не могу. Я не могу.
– Тебе нечего бояться.
– Пыль, – сказал немец. – Пыль в воздухе. Она меня поранит. Мне в глаз попала пылинка – всего лишь пылинка – и с тех пор он кровоточит без остановки. Я даже не могу лечь, простынь колет меня, как гвоздями. Когда я хожу, мне кажется, что ступни вот-вот растрескаются. Ты должен мне помочь.
– Как? – спросил Локки.
– Заплати им за комнату. Заплати, чтобы я мог остаться и дождаться специалиста из Сан-Луиса. А потом, Локки, возвращайся в деревню. Возвращайся и скажи им, что я не претендую на их землю. Что больше ей не владею.
– Я вернусь туда, – сказал Локки, – когда будет время.
– Ты должен сделать это быстро, – настаивал Стампф. – Скажи им, что я хочу жить.
Вдруг перевязанное бинтами лицо Стампфа исказилось, и его взгляд устремился мимо Локки на что-то в глубине коридора. Его дрожащие от страха губы прошептали только одно слово:
– Пожалуйста.
В недоумении, Локки обернулся. Коридор был пуст, за исключением жирных мотыльков, которые кружили вокруг лампы.
– Там ничего нет, – сказал он, снова поворачиваясь к двери. На забранном проволочной сеткой окошке были отчетливо видны отпечатки двух окровавленных ладоней.
– Он здесь, – немец неподвижно глядел на окровавленное стекло. Локки не спросил, кто. Он потрогал отпечатки рукой. Они, все еще влажные, были на его стороне двери.
– Боже, – выдохнул он. Кто мог проскользнуть мимо него и оставить отпечатки, а затем так же незаметно исчезнуть, в то же время как он обернулся лишь на мгновение? В это трудно было поверить. Он вновь оглянулся на коридор. Там не было никого. Только лампа немного раскачивалась, как будто задетая движением воздуха, и мотыльки шелестели своими крыльями: