Помимо этого, в его голове было несколько более важных вопросов, над которыми он раздумывал. Во-первых, была Шармейн. Скорее из любопытства, нежели из страсти, он стал размышлять о ней все больше и больше. Он обнаружил, что ему интересно, как ее тело выглядит сейчас, спустя восемь лет. Бреет ли она по-прежнему тонкую линию волос, проходящую от пупка к лобку; обладает ли ее свежий пот тем же пикантным острым запахом. Его также интересовало, любит ли она само занятие любовью так, как раньше. Она всегда демонстрировала больший аппетит к самому физическому акту, чем любая женщина, которую он знал; это была одна из причин, по которой он женился на ней. Было ли все это по-прежнему? И если да, то с кем она утоляет свою жажду? Он прокручивал этот и еще дюжину вопросов о ней в голове снова и снова и пообещал себе, что при первой возможности отправится повидать ее.
   Эти недели заметно улучшили его физическую форму. Строгий режим тренировок, который он установил себе с первой же ночи, начался как мучение, но после нескольких дней нытья и жалоб мускулов, его усилия стали приносить плоды. Он поднимался в 5:30 каждое утро и совершал часовую пробежку по поместью. После недели бега по одному и тому же кругу он стал изменять маршрут, позволявший ему больше узнавать о поместье, как и увеличивать объем тренировок. Ему было на что посмотреть. Весна еще не вступила в свою силу, но уже началось активное пробуждение. Стали показываться крокусы и нарциссы. Набухшие почки на деревьях лопались, начинали распускаться листья. Ему потребовалась неделя, чтобы полностью узнать поместье и связать воедино его части; теперь он более или менее имел представление о расположении вещей. Он знал озеро, голубятню, плавательный бассейн, теннисные корты, питомник, лес и сад. Однажды утром, когда небо было относительно чистым, он обежал полностью все поместье вдоль ограды, даже когда она проходила в глубине леса. Теперь он полагал, что знал это место лучше, чем кто-либо еще, не исключая и самого хозяина.
   Это было очень радостно: не просто свобода бежать несколько миль, когда никто не смотрит постоянно через твое плечо, а вновь возвращающееся к нему восприятие природных зрелищ. Ему нравилось рано вставать, чтобы посмотреть на восход солнца, и это было почти как будто он бежал навстречу ему, как будто заря была лишь для него и только для него одного – обещание света, тепла и приходящей жизни.
   Вскоре он потерял полоску жира вокруг своей талии; четкие границы между мышцами его живота показались вновь: появилась стиральная доска пресса, которой он всегда гордился, как юноша, и которую, как он полагал, он потерял навсегда. Мускулы, о которых он почти позабыл, снова заиграли – поначалу они напоминали о себе ноющей болью, а затем просто зажили своей пылкой, горячей жизнью. Он выжимал из себя вместе с потом годы уныния и поражения и смывал их, становясь от этого легче. Вновь он стал чувствовать свое тело, как систему, где все части соответствовали друг другу, где здоровье было сбалансировано и требовало уважительного к себе отношения.
   Если Уайтхед и заметил какие-либо перемены в его физической форме, то ни одного комментария не было сделано. Но Той в один из приездов из Лондона немедленно отметил перемены в нем. Марти тоже заметил изменения в Тое, но к худшему. Было не слишком благовидно комментировать, каким усталым тот выглядел; Марти чувствовал, что их отношения пока еще не позволяют такой фамильярности. Он лишь надеялся, что Той не страдает от чего-нибудь серьезного. Бледность его широкого лица наводила на мысль, что этого человека что-то пожирает изнутри. Легкость его походки, которую Марти отметил, как редкую в годы Тоя, также исчезла.
   Кроме недомогания Тоя было еще несколько загадок. Во-первых, была коллекция: работы великих мастеров, покрывавшие стены обиталища. Они были запущены. Никто не вытирал их поверхности от пыли месяцы, возможно, и годы, и, помимо желтоватого лака, затуманивающего их красоту, в слое краски появлялись все новые трещинки. Марти никогда особенно не привлекало искусство, но благодаря избытку времени, в течение которого он наблюдал их, он обнаружил в себе растущий интерес к ним. Многие из них – портреты и работы на религиозную тему – не слишком нравились ему: он не знал ни этих людей, ни этих событий. Но в небольшом коридоре на первом этаже, ведущем в пристройку, где раньше были апартаменты Иванджелины, а теперь были сауна и солярий, он обнаружил две картины, поразившие его воображение. Это были пейзажи, выполненные одной и той же анонимной рукой, и, судя по их захолустному расположению, они не были шедеврами. Но удивительное смешение реального – деревья и вьющаяся дорога под желто-голубым небом – с абсолютно нереальным – дракон с пятнистыми крыльями, готовящийся сожрать человека на дороге; полет женщин, поднявшихся над лесом; отдаленный город в огне – было написано столь убедительно, что Марти обнаружил, что приходит вновь и вновь к этим двум полюбившимся полотнам, находя все больше фантастических деталей в чаще зарослей или в дыму пламени.
   Картины были не единственной вещью, вызывавшей его интерес. Верхний этаж основного здания, где у Уайтхеда было несколько комнат, был целиком недоступен для него, и он не раз испытывал страстное желание пробраться туда, когда знал, что старик занят, и сунуть нос на запретную территорию. Он предполагал, что Уайтхед использует верхний этаж как преимущественную точку, с которой он может наблюдать за передвижениями его домашних. На эту мысль его натолкнуло желание разрешить еще одну загадку: во время его пробежек он испытывал чувство, что за ним наблюдают. Но он сопротивлялся искушению проверить. Это могло стоить ему работы у Уайтхеда.
   Когда он не работал, он проводил много времени в библиотеке. Там, если он ощущал интерес к окружающему миру, были свежие выпуски журналов «Тайм», «Вашингтон Пост», «Таймс» и несколько других – «Ла Монд», «Франкфурте? Альгемайн Цайтунг», "Нью-Йорк Таимо, которые приносил Лютер. Он пролистывал их в поисках статей и картинок с голыми девицами, которые иногда брал с собой в сауну и читал их там. Когда он уставал от газет, к его выбору были тысячи книг, в большинстве своем, к его огорчению, устрашающие тома. Их было оченьмного – избранная классика мировой литературы, но кроме них полки были заполнены захватанными книжонками научной фантастики в бумажных обложках с мрачными картинками, их было в избытке. Марти начал читать их, выбирая книжки с наиболее впечатляющими картинками на обложках. Также было и видео. Той снабдил его дюжиной лент с сюжетами о боксе, которые Марти систематически просматривал, прокручивая по несколько раз полюбившиеся пленки. Он мог сидеть весь вечер, смотря матчи и восхищаясь грацией великих бойцов. Всегда предусмотрительный Той присовокупил также пару порнографических лент и передал их Марти с конспираторской улыбкой и советом не глотать их сразу все. На кассетах были записаны бессюжетные краткие истории об анонимных парах и троицах, сбрасывавших одежду в первые тридцать секунд и переходивших к делу в течение первой минуты. Ничего особенного: но они сыграли известную роль, поскольку, как предполагал Той, свежий воздух, тренировки и оптимизм сделали чудеса с либидо Марти. Скоро должно было наступить время, когда самоистязание перед экраном телевизора станет недостаточным удовлетворением. Все чаще Марти снилась Шармейн: в недвусмысленных снах действие проходило в Номере Двадцать Шесть. Отчаяние придало ему силы, и, когда он в следующий раз увидел Тоя, он попросил позволения пойти повидать ее. Той обещал поговорить об этом с боссом, но за этим ничего не последовало. Пока что ему приходилось довольствоваться лентами с их показными объятиями и вздохами.
* * *
   Он начал систематически узнавать имена людей, появляющихся в доме чаще остальных; наиболее доверенных советников Уайтхеда. Конечно, он постоянно замечал Тоя. Также был адвокат по имени Оттави, худой, хорошо одетый мужчина лет сорока, которого Марти стал недолюбливать с того момента, когда он впервые услышал его речь. Оттави говорил с тем оттенком презрения, поддразнивания и передергивания, который Марти давно изучил. Это навевало мрачные воспоминания.
   Был еще один, по имени Куртсингер, неброско одетый тип обожавший совершенно безвкусные галстуки и еще худшие одеколоны, который, хотя и часто составлял компанию Оттави, казался намного приятнее. Он был одним из тех, кто действительно реагировал на присутствие Марти в комнате – как правило, едва заметным, твердым кивком. Один раз, отмечая какую-то только что заключенную большую сделку, Куртсингер сунул большую сигару в карман пиджака Марти; после этого Марти многое ему прощал.
   Третье лицо, которое, как казалось, постоянно присутствовало на стороне Уайтхеда, было самое загадочное из этой троицы: маленький тролль по имени Двоскин. И если Той это Брут, то он – Кассий. Его безупречный, светло-серый костюм, тщательно сложенные платки, точность каждого жеста – все говорило об одержимости, с которой эти ритуалы опрятности были разработаны, чтобы скрыть крайности его физического строения. Но здесь было и еще кое-что: он побаивался такого человека, которым Марти стал за те годы в Вондсворте. Фактически то же было и с остальными. И за невозмутимостью Оттави и приторностью Куртсингера скрывались мужчины, которые не были – по выражению Сомервиля – совершенно приятными.
   Поначалу Марти оценивал их чувство как предубеждение к низшему классу; принцип богатых и влиятельных – никому не доверять. Но чем больше он сидел на встречах, чем большего числа горячих споров он становился свидетелем, тем более он уверялся в том, что в их делах был едва видимый подтекст жульничества или даже преступности. Большинство их разговоров он едва понимал – термины биржевого рынка были для него закрытой книгой, – но даже цивилизованный словарь не мог полностью оздоровить основное направление. Их интересовал механизм мошенничества: манипулировать законом, так же как и рынком. Их беседы были переполнены разговорами об избежании налогов, о торговле между клиентами, чтобы искусственно поднять цены, об упаковке успокоительных лекарств как панацей. В их речах не подразумевалось вины, наоборот – разговоры о незаконных манипуляциях, о проданных и купленных политических лояльностях явно приветствовались. И среди этих манипуляторов Уайтхед был главной фигурой. В его присутствии они были почтительны. Более того, если им удавалось занять место у его ног, они были безжалостны. Он мог, и часто делал это, заставить их замолчать легким движением руки. Каждое его слово воспринималось, словно оно выходило из уст мессии. Эта шарада очень впечатляла Марти, но в соответствии с правилом большого пальца, выученным им в тюрьме, он знал, что для того, чтобы заработать такое поклонение, Уайтхед должен был нагрешить намного больше, чем его почитатели. В коварных и хитрых способностях Уайтхеда он не сомневался: он испытывал его убедительную силу ежедневно. Но со временем среди других вопросов самым обжигающим стал вопрос: был ли он вором? А если нет, то каким былоего преступление?

16

   Легкость, думала она, наблюдая за бегуном из своего окна, была именно тем, или, по крайней мере, большей частью того, чем она восхищалась в нем. Она не знала его имени, хотя узнать могла. Ей доставляла большое удовольствие его анонимность, этого ангела в тренировочном костюме, из губ которого вырывались клубы пара, когда он бежал. Она слышала, как Перл говорила что-то о новом телохранителе, и предполагала, что это должен быть именно он. Да и имело ли значение его имя? Подобные детали только помещали бы созданию мифа.
   Для нее это были плохие времена по многим причинам, и вид этого ангела, бегущего по газонам или мелькающего среди кипарисов, был именно тем, за что она цеплялась в эти безрадостные утра, сидя перед окном после бессонной ночи: предзнаменованием лучших времен, которые должны наступить. Регулярность его появлений была тем, на что она стала рассчитывать, и, когда она спала слишком крепко и пропускала его утром, весь оставшийся день ее не оставляло чувство потери, и она с нетерпением ждала следующего свидания.
   Но она не могла заставить себя покинуть этот солнечный остров, преодолеть так много опасных рифов, чтобы добраться к нему. Даже подать какой-либо сигнал о ее присутствии в доме было слишком рискованно. Интересно, думала она, насколько у него развиты детективные наклонности. Если да, то он, возможно, должен был обнаружить ее по некоторым очевидным признакам: ее окуркам в кухонной раковине или запахам ее духов в комнате, которую она покинула всего за несколько минут. Хотя, наверное, ангелы, являясь божествами, не нуждаются в подобных знаках. Возможно, он просто знал,безо всяких ключей, что она была здесь, стоя за небом, отражавшимся в окне, или прижавшись к запертой двери, пока он шел, насвистывая, по коридору.
   Хотя, не было смысла добираться до него, даже если бы она набралась смелости. Что она скажет ему? Ничего. А когда он неминуемо потеряет к ней всякий интерес и вернется к своим делам, она останется одна в безлюдном пространстве, изолированная в своем безопасном месте, на своем солнечном острове, куда она приплывала на чистом белом облаке, которое обеспечивал маковый сок.
   – Ты ничего не ела сегодня, – проворчала Перл. Это была знакомая жалоба. – Ты худеешь.
   – Оставь меня, ладно?
   – Ты же знаешь, мне придется рассказать ему.
   – Нет, Перл, – Кэрис просительно взглянула на нее, – не говори ничего, пожалуйста. Ты же знаешь, как он принимает это близко к сердцу. Я тебя возненавижу, если ты скажешь.
   Перл стояла в дверях, глядя на нее неодобрительно и осуждающе, не желая поддаваться этому призыву или шантажу.
   – Ты собираешься снова уморить себя? – спросила она.
   – Нет. У меня просто нет аппетита, вот и все.
   Перл пожала плечами.
   – Я тебя не понимаю, – сказала она. – То ты убиваешь себя, то...
   Кэрис просияла.
   –  Тебежить, – сказала женщина.
   – Постой, Перл...
   – Что?
   – Расскажи мне о бегуне.
   Перл выглядела удивленной: непохоже, чтобы девушка вообще проявляла интерес к тому, что происходит в доме. Она оставалась за закрытыми дверями и грезила. Но сейчас она настаивала.
   – О том, кто гоняет себя каждое утро. В тренировочном костюме. Кто он?
   Рассказать ей будет не вредно. Любопытство – признак здоровья, а его было у нее так мало.
   – Его зовут Марти.
    Марти.Кэрис прикинула имя у себя в голове: оно шло ему. Ангела звали Марти.
   – Марти, а дальше?
   – Да я не помню.
   Кэрис поднялась. Улыбка исчезла. У нее было то выражение лица, которое появлялось, когда она действительно чего-то хотела: уголки ее рта опустились вниз. Это было выражение лица Уайтхеда, и Перл опасалась его. Кэрис это знала.
   – Ты знаешь мою память, – извиняющимся тоном сказала Перл. – Я не могу припомнить его фамилию.
   – Ладно, кто он?
   – Телохранитель твоего отца; им заменили Ника, – ответила Перл. – Он, кстати, бывший заключенный. Ограбление с насилием.
   – Правда?
   – И довольно нелюбезен.
   – Марти.
   – Штраусс, – с триумфом провозгласила Перл. – Мартин Штраусс, вот как!
   Ну вот: у него есть имя, подумала Кэрис. Это давало ей крошечную власть над ним. Называя человека по имени, можно управлять им. Мартин Штраусс.
   – Спасибо, – сказала она с неподдельной благодарностью.
   – А зачем тебе знать?
   – Просто интересно, кто он. Люди приходят и уходят.
   – Ну он-то, я думаю, останется, – сказала Перл, выходя из комнаты. Когда она закрыла дверь, Кэрис спросила:
   – А у него есть второе имя?
   Но Перл уже не слышала.
* * *
   Было странно, что бегун был заключенным; и все еще оставалсязаключенным в некотором смысле, бегая и бегая вокруг, вдыхая чистый воздух и выдыхая клубы пара, рассеивающиеся у него за спиной. Возможно он более, чем старик, Той или Перл, понимал, каково быть на солнечном острове и не знать, как выбраться оттуда. Или, еще хуже: знать как, но никогда не осмеливаться из-за боязни навсегда потерять безопасность.
   Теперь она знала его имя и его преступления, но романтичность утренних свиданий не была испорчена этим. Он все еще вызывал восхищение, но, если раньше она видела только легкость его бега, теперь она уже ощущала и вес его тела.
   И после долгой нерешительности она, наконец, пришла к заключению, что просто смотреть уже стало недостаточно.
* * *
   Постепенно, приходя в норму, Марти стал требовать от себя больших нагрузок во время утренних пробежек. Круг, который он описывал, возрастал и теперь за то же время он уже покрывал большее расстояние, чем прежде. Порой, для разнообразия тренировок, он углублялся в лес, невзирая на молодую поросль и низкие ветки, он уже делал немалые успехи в специально разработанной им серии прыжков, уверток и ударов. По ту сторону леса была запруда, и, если у него было подходящее настроение, он мог остановиться на пару минут. Там были цапли: он насчитал трех. Вскоре должен был наступить брачный период, и они, очевидно, должны были начать спариваться. Интересно, думал он, что тогда произойдет с третьей птицей? Улетит ли она в поисках собственного партнера, или будет шататься здесь, размышляя о адюльтере? Будущее покажет.
   Иногда, увлеченный мыслью, что Уайтхед наблюдает за ним сверху дома, он замедлял бег, стараясь разглядеть его лицо. Но наблюдатель был слишком осторожным, чтобы быть пойманным.
* * *
   И в то утро, когда она ждала его в голубятне, мимо которой он делал большой крюк по направлению к дому, он каким-то образом почувствовал, что ошибался, думая, что это старик шпионил за ним. Тобыл очень осторожный наблюдатель за верхним окном. Было еще без четверти семь, и было еще холодно. Она ждала долго, судя по ее раскрасневшимся щекам и носу. Ее глаза сияли холодом.
* * *
   Он остановился, выпуская клубы пара, как тракторный двигатель.
   – Привет, Марти, – сказала она.
   – Привет.
   – Ты не знаешь меня.
   – Нет.
   Она плотнее запахнула свое шерстяное пальто. Она была худенькой и выглядела не старше двадцати. Ее глаза, столь карие, что они казались почти черными, вцепились в него, как когти. Румяное лицо было широким и без косметики. Она выглядела, подумал он, голодной. Он выглядел, поду мала она, зверски голодным.
   – Ты та, которая была наверху, – предположил он.
   – Да. Ты не сердишься, что я подглядывала, правда? – невинно поинтересовалась она.
   – А почему я должен сердиться?
   Она протянула тонкую руку без перчатки к камню голубятни.
   – Она прекрасна, правда?
   Постройка интересовала Марти только как один из ориентиров, мимо которых проходил его путь.
   – Это одна из самых больших голубятен в Англии, – сказала она. – Ты знал об этом?
   – Нет.
   – А внутри был когда-нибудь?
   Он покачал головой.
   – Это загадочное место, – сказала она и направилась вдоль круглой стены здания к двери. Ей было трудно открыть ее: от влажной погоды дверь разбухла. Марти пришлось удвоить силы, чтобы пропустить ее внутрь. Здесь было еще холоднее, чем снаружи, и он поежился; пот на его бровях и щетине холодил его, с тех пор как он перестал бежать. Но здесь действительно было странно, как она и обещала: просто одна круглая комната с отверстием в потолке, чтобы птицы могли влетать и вылетать. В стенах были квадратные отверстия, очевидно ниши для гнезд, расположенные ровными рядами, как окна в многоквартирном доме – от пола до потолка. Все были пусты. Судя по отсутствию помета и перьев на полу, строение не использовалось много лет. Его заброшенность придавала ему оттенок меланхоличности; уникальная архитектура не позволяла его использовать по какому-нибудь другому назначению, кроме того, для которого оно было построено. Девушка, пройдя по утоптанному земляному полу, считала гнездовые ниши, начиная от двери.
   – Семнадцать, восемнадцать...
   Он снова взглянул на нее. Ее волосы были неровно обрезаны сзади. Пальто, которое она носила, было слишком большим для нее, оно даже не было ее, полагал он. Кто же она? Дочь Перл?
   Она перестала считать. Теперь она просунула руку в одну из ниш, издавая слабое шуршание в поисках чего-то, что ее пальцы в конце концов обнаружили. Это был тайник, как догадался он. Она собиралась доверить ему свой секрет. Она повернулась и показала ему свое сокровище.
   – Я и забыла, пока не пришла сюда снова, – сказала она, – что я здесь прятала.
   Это была какая-то окаменелость, или скорее часть ее, спиральная ракушка, лежавшая на дне какого-то докембрийского моря, когда мир был еще совсем юн. Когда она постучала ею о стену, из нее вылетели частички пыли. Внезапно, когда Марти смотрел на то, как она увлечена этим куском камня, у него мелькнула мысль, что девушка была не совсем в здравом уме. Но когда она взглянула на него, он увидел, что ее глаза были слишком ясными и своенравными для безумной. Если в ней и был какой-то оттенок ненормальности, то он был внешним, наносным оттенком лунатичности, который ей было приятно показывать. Она усмехнулась, глядя на него, словно угадывая его мысли – хитрость и очарование смешивались на ее лице в равных пропорциях.
   – Здесь больше нет голубей? – сказал он.
   – Нет и не было никогда, пока я здесь.
   – Ни одного?
   – Если даже было несколько, то они погибли зимой. Если голубятня заполнена целиком, они согревают друг друга своим теплом. Но, когда их только несколько, они не вырабатывают достаточного тепла и замерзают до смерти.
   Он кивнул. Было жаль оставлять голубятню пустой.
   – Надо бы заполнить ее опять.
   – Не знаю, – сказала она, – мне она нравится и так.
   Она забросила ракушку обратно в отверстие.
   – Теперь ты знаешь мой тайник, – сказала она; теперь хитрость исчезла и осталось лишь очарование. Он был допущен.
   – Я не знаю, как тебя зовут.
   – Кэрис, – сказала она, и после паузы добавила: – Это уэльское.
   – А-а.
   Он не смог удержаться и уставился на нее. Она внезапно показалась смущенной и быстро пошла обратно к двери, перешагивая порог. Начался дождь, мягкий, легкий мартовский дождик. Она надвинула капюшон своего шерстяного пальто; он натянул капюшон своего тренировочного костюма.
   – Может, ты покажешь мне остальные окрестности? – предложил он, не будучи совсем уверенным, что это подходящий вопрос, но еще более уверенный, что он не хотел бы так закончить этот разговор без надежды на их следующую встречу. Она издала несвязный звук, что-то вроде ответа. Углы ее губ опустились вниз.
   – Завтра? – предложил он.
   Теперь она не ответила вообще. Вместо этого она направилась к дому. Он потоптался в одиночестве, понимая, что их беседа полностью разрушится, если он не найдет какого-нибудь способа оживить ее.
   – Очень странно быть в доме, где не с кем поговорить, – произнес он.
   Казалось, оборвалась струна.
   – Этот дом Папы, – просто ответила она. – Мы всего лишь живем в нем.
   Папа. Так она его дочь. Теперь он понял, что напоминали ему ее губы – только у него опущенные уголки выглядели стоически, а у нее казались просто печальными.
   – Не говори никому, – сказала она.
   Он предположил, что она говорит об их встрече, и не стал допытываться. У него было еще много важных вопросов, которые бы он задал ей, если бы она не убегала. Он хотел проявить свой интерес к ней. Но он не мог придумать, что сказать. Внезапная перемена в ее темпе, от мягкого, округленного разговора до этого стаккато, привела его в замешательство.
   – С тобой все в порядке? – спросил он.
   Она оглядела его; под своим капюшоном она была словно в трауре.
   – Мне нужно спешить, – сказала она. – Меня ищут.
   Она ускорила свои шаги, съежившимися плечами показывая, что хочет, чтобы он не следовал за ней дальше. Он подчинился и замедлил шаг, отпуская ее к дому без прощального взмаха или взгляда.
   Вместо того, чтобы отправиться в кухню, где ему пришлось бы выносить болтовню Перл, пока он будет завтракать, он повернул назад, избегая голубятню, пока не достиг внешней ограды, и бросил себя на еще один сложный круг.
   Пробегая по лесу, он обнаружил, что внимательно всматривается под ноги, ища ракушки.

17

   Спустя два дня, примерно в половине двенадцатого вечера, его вызвал Уайтхед.
   – Я в кабинете, – сказал он по телефону. – Я хотел бы сказать вам пару слов.