Страница:
Артур
Он осовременил детективизм. Он избавил его от туго мыслящих представителей старой школы, этих заурядных смертных, снискивавших рукоплескания, истолковывая бьющие в нос улики, которыми устилался их путь. На их место он поместил хладнокровного, проницательного субъекта, способного увидеть ключ к убийству в клубке шерсти и неумолимый приговор – в блюдечке с молоком.
Холмс обеспечил Артура внезапной славой и тем, чего капитанство английской крикетной командой никогда бы не принесло, – деньгами. Он купил приличных размеров дом в Саут-Норвуде – высоко обнесенный стеной сад, при нем обеспечил место и для теннисного корта. В прихожей он поставил бюст своего деда, а свои арктические трофеи расположил на верху книжного шкафа. Он отвел кабинет для Вуда, который словно бы утвердил себя в качестве перманентного секретаря. Лотти вернулась из Португалии, оставив место гувернантки. А Конни, при всей своей декоративности, оказалась бесценной помощницей с пишущей машинкой. Машинку он купил еще в Саутси, но так никогда и не научился успешно управляться с ней. Более удачно он справлялся с двойным велосипедом, на котором крутил педали вместе с Туи. Когда она опять забеременела, он обменял тандем на трицикл, движимый исключительно одной мужской силой. В погожие дни он катал ее в тридцатимильных прогулках по суррейским холмам.
Он освоился с успехом, с тем, что его узнают и разглядывают, а также с приятностями и накладками газетных интервью.
– Тут говорится, что ты «счастливый, благодушный, непритязательной внешности». – Туи улыбалась журналу. – «Высокий, широкоплечий и с рукой, сердечно пожимающей вашу с такой искренней приветливостью, что даже больно».
– Кто это?
– «Стрэнд мэгэзин».
– А! Мистер Хау, насколько помню. Не страдает природной спортивной порядочностью. Лапа пуделя. А что он пишет о тебе, дорогая?
– Он говорит… нет, я не могу это прочесть.
– Я требую. Ты знаешь, как я люблю, когда ты розовеешь.
– Он пишет… что я «самая очаровательная женщина». – Она заливается требуемым румянцем и торопливо меняет тему: – Мистер Хау говорит, что «доктор Дойл всегда задумывает развязку очередного рассказа, а остальное пишет исходя из нее». Ты мне этого никогда не говорил, Артур.
– Разве? Ну, наверное, потому, что это само собой разумеется. Как ты можешь построить начало, если не знаешь конца? Только логично, если ты об этом подумаешь. А что еще наш друг нашел сказать?
– Что твои идеи осеняют тебя в любое время – когда ты гуляешь, играешь в крикет, катаешься на трицикле или играешь в теннис. Это правда, Артур? И ты поэтому иногда становишься рассеянным на корте?
– Возможно, я слегка поводил его за нос.
– И посмотри-ка, малютка Мэри стоит на этом самом стуле.
Артур наклонился через стол.
– Скопировано с одной из моих фотографий. Вот видишь? Я позаботился, чтобы они снизу поместили мою фамилию.
Артур стал фигурой в литературных кругах. Джером и Барри числились в его друзьях; он познакомился с Мередитом и Уэллсом. Он обедал с Оскаром Уайльдом и нашел его безупречно любезным, чему весьма поспособствовало, что тот прочел «Михея Кларка» и пришел в восхищение. Артур теперь прикинул, что будет возиться с Холмсом еще не больше двух – от силы трех – лет перед тем, как убьет его. А тогда сосредоточится на исторических романах, ведь они, как он всегда знал, получались у него особенно хорошо.
Он гордился тем, чего ему уже удалось достичь. И не мог решить, гордился ли бы он больше, если бы во исполнение пророчества Патриджа все-таки стал капитаном английской крикетной команды. Теперь уже было совершенно ясно, что этому не сбыться никогда. Он прилично подавал правой и умел придавать слабо отбитым мячам траектории, ставившие многих в тупик. Он мог бы стать универсальным хорошим крикетистом, но теперь его главная честолюбивая цель была более скромной: увидеть свою фамилию упомянутой на страницах «Уиздена».
Туи подарила ему сына, Оллейна Кингсли. Он всегда мечтал наполнить свой дом всей своей семьей. Но бедняжка Аннетт умерла в Португалии, а Мам, все такая же упрямая, предпочитала оставаться в коттедже, в поместье этого субъекта.
Тем не менее с ним были сестры, дети, жена, а его брат Иннес находился неподалеку в Вулвиче, готовясь к армейской жизни. Артур был кормильцем и отцом семьи, с наслаждением оделяя щедротами и чеками без проставленных сумм. Раз в году он делал это официально, облаченный в костюм Санта-Клауса.
Он знал, что в положенном порядке следовать должны: жена, дети, сестры. Как давно они женаты? Семь… восемь лет? Туи была всем, чего только возможно желать от жены. Бесспорно, самой очаровательной женщиной, как отметил «Стрэнд мэгэзин». Она была безмятежной и обрела компетентность; она подарила ему сына и дочь. Она верила в то, что и как он писал, до последнего прилагательного, и поддерживала все, что бы он ни затевал. Его манила Норвегия, они ехали в Норвегию, его манило устраивать званые обеды, и она организовывала их именно так, как ему нравилось. Он вступил с ней в брак на радость и на горе, на богатство и на бедность. До сих пор не случалось ни горя, ни бедности.
И тем не менее, и тем не менее… Теперь все стало другим, если быть честным с собой. Когда они только познакомились, он был молодым, неуклюжим и неизвестным, она любила его и никогда не жаловалась. Теперь он все еще был молодой, но преуспевающий и знаменитый; он был способен в течение часа завораживать целый стол остроумцев в Савиле[7]. Он обрел почву под ногами и – отчасти благодаря браку – свой мозг. Его успех был заслуженным результатом упорного труда, но те, кому успех был незнаком, воображали, будто на этом история кончалась. Артур еще не был готов для конца собственной истории. Если жизнь – рыцарские поиски, то он спас прекрасную Туи, он завоевал город и был вознагражден золотом. Но впереди предстояли годы и годы, прежде чем он приготовится принять роль мудрого старейшины племени. Что делал странствующий рыцарь, когда возвращался домой к жене и двум детям в Саут-Норвуде?
Ну, возможно, вопрос не был таким уж трудным. Он оберегал их, вел себя благородно и учил своих детей требованиям надлежащего кодекса жизни. Он мог отправиться в новые поиски, хотя, разумеется, не в те, которые подразумевали спасение других прекрасных девиц. Предстоят еще вызовы в литературном творчестве, общественной деятельности, путешествиях, политике. Кто знает, куда его увлекут внезапные вспышки энергии? Он всегда будет обеспечивать Туи все внимание и комфорт, в которых она будет нуждаться; он никогда не даст ей и секунды почувствовать себя несчастливой.
И тем не менее. И тем не менее…
Джордж
Гринуэй и Стентсон склонны держаться друг друга, но Джорджа это не тревожит. В обеденный перерыв его не влекут пивные, он предпочитает сидеть под деревом в Сент-Филипс-плейс и есть бутерброды, которые приготовила ему мать. Ему нравится, когда они просят его объяснить тот или иной аспект в транспортировке, но часто недоумевает, когда они обмениваются таинственными фразами о лошадях, букмекерских конторах, девушках и дансинг-холлах. К тому же в данный момент они слегка помешались на Бечуаналенде, вожди которого прибыли в Бирмингем с официальным визитом.
К тому же, когда он общается с ними, они любят расспрашивать и дразнить.
– Джордж, откуда ты взялся?
– Из Грейт-Уайрли.
– Нет, откуда ты действительно взялся?
Джордж прикидывает.
– Из тамошнего дома священника, – отвечает он, и они смеются.
– А у тебя есть девушка, Джордж?
– Прошу прощения?
– Ты не понял какого-нибудь юридического определения в вопросе?
– Ну, я считаю, что про свое болтать не следует.
– Фу-ты, ну-ты, Джордж.
За эту тему Гринуэй и Стентсон держатся с упорством и хохотом.
– А она конфетка, Джордж?
– А она похожа на Мари Ллойд?
Если Джордж не отвечает, они сближают головы, сдвигают шляпы под углом и поют в его честь:
– Тот-кого-люблю-я-сидит-вверху-на-галерее.
– Ну, давай же, Джордж, скажи нам, как ее зовут.
После нескольких таких недель у Джорджа не хватает сил терпеть. Если им требуется, так пусть получат.
– Ее зовут Дора Чарльзуорт, – внезапно говорит он.
– Дора Чарльзуорт, – повторяют они, – Дора Чарльзуорт, Дора Чарльзуорт?
И звучит это крайне неправдоподобно.
– Она сестра Гарри Чарльзуорта. Он мой друг.
Он думал, что это заставит их замолчать, но они словно только еще больше раззадорились.
– Какого цвета у нее волосы?
– А ты ее целовал, Джордж?
– Откуда она?
– Нет. Откуда она по-настоящему?
– А ты готовишь ей валентинку?
Нет. Эта тема им никогда не приедается.
– Послушай, Джордж, нам надо задать тебе о Доре один вопрос. Она черная?
– Она англичанка, так же как и я.
– Так же как ты, Джордж? Совсем как ты?
– Когда мы с ней познакомимся?
– Спорю, она бечуанка.
– Не послать ли нам частного сыщика навести справки? Как насчет того типа, которого нанимают фирмы, занимающиеся разводами? Заходит в гостиную и засекает мужа с горничной. А ты бы не хотел, чтобы тебя так засекли, а, Джордж?
Джордж решает, что, сделав то, что он сделал, а вернее, просто допустил, он, в сущности, не солгал, но просто позволил им верить в то, чему они хотели верить, а это совсем другое. К счастью, они живут в противоположной от Бирмингема стороне, так что всякий раз, когда поезд Джорджа отходит от Нью-стрит, он оставляет эту историю позади себя.
Утром 13 февраля Гринуэй и Стентсон пребывают в особо игривом настроении, хотя причину Джордж так никогда и не узнает. А они только что отправили валентинку, адресованную мисс Доре Чарльзуорт, Грейт-Уайрли, Стаффордшир. Открытка приводит почтальона в крайнее недоумение, и даже в еще более крайнее – Гарри Чарльзуорта, который всегда мечтал иметь сестру.
Джордж сидит в поезде с развернутой газетой на коленях. Его портфель лежит на более высокой и широкой из двух сетчатых полок над его головой, а его котелок – на нижней, поуже, предназначенной для головных уборов, тростей и небольших пакетов. Он думает о путешествии, которое каждый волей-неволей совершает по жизни. Путешествие его отца, например, началось в далеком Бомбее, в дальнем конце одного из бурлящих кровеносных сосудов Империи. Там он вырос и был обращен в христианство. Там он написал грамматику гуджаратского языка, которая оплатила ему проезд до Англии. Он учился в Кентербери в колледже Святого Августина, был рукоположен епископом Макарнессом, а затем служил младшим священником в Ливерпуле до того, как обрел свой приход в Уайрли. Это великолепное путешествие, с какой стороны ни посмотреть, а его собственное, думает Джордж, без сомнения, не окажется таким протяженным. Вероятно, оно будет больше походить на мамино: из Шотландии, где она родилась, в Шропшир, где ее отец тридцать девять лет был приходским священником в Кетли, а затем в соседний Стаффордшир, где ее муж с изволения Господа может продолжать свое служение столь же долго. Окажется ли Бирмингем конечным пунктом назначения Джорджа или только началом пути? Он пока еще не знает.
Джордж начинает думать о себе уже не как о сельском жителе с сезонным билетом, но более как о будущем гражданине Бирмингема. В знак этого нового статуса он решает отрастить усы. Это занимает гораздо больше времени, чем он предполагал, позволяя Гринуэю и Стентсону без конца спрашивать, не хочет ли он, чтобы они скинулись и купили ему флакон средства для ращения волос. Когда волосы наконец покрывают всю ширину поверхности над его верхней губой, они начинают называть его маньчжуром.
Когда эта шутка им приедается, они придумывают новую.
– Послушай, Стентсон, а ты знаешь, кого мне напоминает Джордж?
– Без подсказки не обойдусь.
– Ну так где он учился в школе?
– Джордж, где ты учился в школе?
– Ты прекрасно знаешь, Стентсон.
– А ты все-таки скажи, Джордж.
Джордж отрывается от Закона о передаче земли 1897 года и от его последствий для завещаний о недвижимости.
– В Раджли.
– А ну-ка подумай, Стентсон.
– Раджли… Ага! Погоди-ка… А это не Уильям Палмер…
– Раджлийский отравитель! Вот именно.
– Где он ходил в школу, Джордж?
– Вы сами прекрасно знаете, ребята.
– А там всем давали уроки отравлений? Или только умным мальчикам?
Палмер убил жену и брата, предварительно застраховав их на большие суммы; а затем и букмекера, которому много задолжал. Возможно, имелись и другие жертвы, но полиция удовлетворилась эксгумацией только членов семьи. Улик было достаточно, чтобы обеспечить Отравителю публичную казнь в Стаффорде перед пятидесятитысячной толпой.
– У него были такие же усы, как у Джорджа?
– Абсолютно такие же, как у Джорджа.
– Ты ничего про него не знаешь, Гринуэй.
– Я знаю, что он учился в твоей школе. Он висел на доске почета? Знаменитый выпускник и все такое прочее.
Джордж делает вид, будто затыкает уши большими пальцами.
– Самое главное в Отравителе, Стентсон, что он был дьявольски умен. Обвинению так и не удалось установить, каким ядом он пользовался.
– Дьявольски умен. Как ты думаешь, а не был ли он восточным джентльменом, этот Палмер?
– Из Бечуаналенда? Вполне возможно. По фамилии не всегда узнаешь, правда, Джордж?
– А ты знаешь, что потом Риджли послал делегацию к лорду Пальмерстону на Даунинг-стрит? Они хотели изменить название своего городишки из-за позора, который навлек на него Отравитель. Премьер подумал-подумал и спросил: «А какое название вы предлагаете – Палмерстаун?»
После некоторого молчания:
– Я что-то не понял.
– Да нет, не Пальмерстон, а Палмерс-таун.
– А-а! Это крайне забавно, Гринуэй.
– Даже наш маньчжурский друг смеется. Скрытно, под усами.
Против обыкновения Джордж не выдерживает:
– Засучи рукав, Гринуэй.
– Зачем? – спрашивает Гринуэй с усмешечкой. – Хочешь обжечь меня по-китайски?
– Засучи рукав.
Джордж засучивает свой и протягивает руку рядом с рукой Гринуэя, который только что вернулся, позагорав две недели на пляже Аберистуита. Кожа у них абсолютно одинакового оттенка. Гринуэй и бровью не ведет и ждет слов Джорджа. Однако Джордж чувствует, что доказал свое, и начинает вставлять запонку назад в манжету.
– В чем, собственно, дело? – спрашивает Стентсон.
– По-моему, Джордж пытается доказать, что я тоже отравитель.
Артур
Они взяли Конни в поездку по Европе. Она была крепкой и здоровой девушкой и во время пути в Норвегию оказалась единственной пассажиркой, не поддавшейся морской болезни. Такая невосприимчивость вызывала раздражение у страдалиц. Возможно, их раздражала и ее могучая красота: Джером сказал, что Конни могла бы позировать для Брунгильды. В этой поездке Артур обнаружил, что легкая танцующая походка его сестры и каштановые волосы, заплетенные на спине в подобие корабельного каната, привлекают к ней самых неподходящих мужчин: донжуанов, шулеров, маслянистых соломенных вдовцов. Артуру иногда приходилось чуть ли не пускать в ход трость против некоторых из них.
Вернувшись домой, она наконец-то как будто остановила взгляд на вполне презентабельном молодом человеке: двадцатишестилетний Эрнест Уильям Хорнанг был высок, щеголеват, астматичен, прилично отбивал, а иногда умел и прилично закрутить мяч; а сверх того, он был благовоспитан, хотя и склонен говорить без умолку, если ему предоставляли такую возможность. Артур понимал, что ему нелегко одобрить любого ухажера и Лотти, и Конни, но в любом случае его долг как главы семьи требовал расспросить сестру.
– Хорнанг. Что он, собственно, такое, этот Хорнанг? Полумонгол-полуславянин, если его послушать. Не могла ты найти себе британца?
– Он родился в Миддлсборо, Артур. Его отец – солиситор. Он учился в Аппингеме.
– В нем есть что-то странное, я это чую.
– Он три года прожил в Австралии. Из-за астмы. И возможно, ты чуешь запах эвкалиптов.
Артур подавил смех. Из всех его сестер именно Конни умела ему противостоять. Лотти он любил больше, но Конни нравилось удивлять его, преподносить ему сюрпризы. Слава богу, она не вышла за Уиллера. И fortiori[8] это относилось к Лотти.
– И чем он занимается, этот субъект из Миддлсборо?
– Он писатель. Как и ты, Артур.
– Никогда о нем не слышал.
– Он написал десяток романов.
– Десяток! Но он же еще совсем юный щенок.
(Во всяком случае, трудолюбивый щенок!)
– Если хочешь судить о нем в этом смысле, могу дать тебе почитать хотя бы один. У меня есть «Под двумя небесами» и «Хозяин Тарумбы». Действие многих происходит в Австралии, и я нахожу их талантливыми.
– Неужели, Конни?
– Но он понимает, что зарабатывать на жизнь романами трудно, а потому он еще и журналист.
– Ну, фамилия запоминающаяся, – проворчал Артур. И дал Конни разрешение привести молодчика в дом. Пока он не станет делать выводов и не заглянет ни в один его роман.
Весна в этом году настала рано, и к концу апреля теннисные корты были расчерчены заново. В кабинет к Артуру доносились дальние хлопки ракеток по мячу и привычные раздражающие женские вскрики после неловкого промаха. Позднее он выходил из дома, и вот, пожалуйста, Конни в широкой колышущейся юбке и Уилли Хорнанг в канотье и белом теннисном костюме с сужающимися книзу брючинами. Он заметил, как Хорнанг не поддается ей, но в то же время умеряет силу удара. Он одобрил: именно так мужчина должен играть с девушкой.
Туи сидела в шезлонге сбоку от корта, согреваемая не столько слабым солнцем приближающегося лета, сколько жаром юной любви. Их смеющиеся реплики через сетку и их застенчивость друг с другом после игры, казалось, чаровали ее, и потому Артур решил, что будет завоеван. Правду сказать, ему нравилась роль придирчивого главы семьи. А Хорнанг временами казался остроумцем. Пожалуй, излишне остроумным, но это можно было списать на молодость. Его первая шутка? А, да! Артур читал спортивные страницы и задержался на заметке о бегуне, который якобы преодолел сто ярдов за десять секунд.
– Что вы на это скажете, мистер Хорнанг?
И Хорнанг ответил с быстротой молнии:
– Видимо, ему помогла опечатка.
В августе Артура пригласили прочесть лекцию в Швейцарии. Туи все еще не оправилась после рождения Кингсли, но, естественно, поехала с ним. Они посетили Рейхенбахский водопад, великолепный, но наводящий ужас и вполне достойный стать гробницей Холмсу. Этот субъект стремительно превращался в удавку у него на шее. Ну, теперь с помощью архизлодея он избавится от этой обузы.
В конце сентября Артур вел Конни к алтарю по центральному проходу церкви, и она тянула его руку назад, так как он шагал по-военному быстро. Когда он символически передал ее у алтаря жениху, он знал, что ему положено испытывать гордость за нее, радоваться ее счастью. Но среди всех этих померанцевых, поздравительных похлопываний по спине и шуточек о покорении девичьих сердец он ощущал, что его мечте о семье, разрастающейся вокруг него, наносится удар.
Десять дней спустя он узнал, что его отец умер в приюте для умалишенных в Ламфризе. Причиной была названа эпилепсия. Артур много лет не навещал его и на похороны не поехал – как и все остальные члены семьи. Чарльз Дойл предал Мам и обрек своих детей на благопристойную нищету. Он был слаб, лишен мужественности, не способен одержать победу в своем бою с алкоголем. Бою? Да он и перчаток толком не поднимал против демона. Иногда ему находили извинения, но Артур не считал ссылки на артистический темперамент убедительными. Просто потакание своим слабостям и самооправдание. Ведь можно быть артистической натурой, но при этом сильным и ответственным.
У Туи развился хронический осенний кашель, и она жаловалась на боли в боку. Артур счел эти симптомы малозначительными, но в конце концов пригласил Дальтона, местного врача. Было странно превратиться из доктора всего лишь в мужа пациентки; странно ждать внизу, когда у него над головой решалась его судьба. Дверь спальни оставалась затворенной долгое время, а когда Дальтон вышел, выражение его лица было столь же скорбным, сколь и знакомым, – Артур сам много раз выглядел именно так.
– Ее легкие серьезно затронуты. Все признаки скоротечной чахотки. При ее состоянии и семейной истории… – Продолжать доктору Дальтону было незачем, и он только добавил: – Разумеется, вам потребуется второе мнение.
Не просто второе, но самое лучшее. В следующую субботу в Саут-Норвуд приехал Дуглас Пауэлл, консультант Бромптонской туберкулезной больницы, специалист по грудным болезням. Бледный, аскетического вида, бритый и корректный Пауэлл с сожалением подтвердил диагноз.
– Вы, насколько мне известно, врач, мистер Дойл?
– Я горько упрекаю себя за мою невнимательность.
– Ваша специальность ведь не болезни легких?
– Глазные.
– Тогда вам не в чем себя упрекать.
– Тем более. У меня есть глаза, но я не увидел. Я не заметил проклятого микроба. Я не уделял ей достаточно внимания. Я был слишком занят моим собственным… успехом.
– Но вы же специалист по глазам.
– Три года назад я ездил в Берлин, чтобы ознакомиться с открытиями – предполагаемыми открытиями – Коха касательно этой самой болезни. Я написал о них для Стэда в «Ревью оф ревьюз».
– Так-так.
– И все же я не распознал скоротечную чахотку у моей собственной жены. Хуже того: я разрешал ей разделять со мной активную сторону моей жизни, что не могло не привести к ухудшению. Мы катались на трицикле в любую погоду, мы путешествовали в холодных странах, она вместе со мной смотрела спортивные состязания под открытым небом…
– С другой стороны, – сказал Пауэлл, и эти слова на мгновение подбодрили Артура, – по моему мнению, фиброз вокруг очагов – признак благоприятный. К тому же второе легкое увеличено, и это в какой-то мере компенсирует функцию. Но ничего более утешительного я сказать не могу.
– Я этого не принимаю! – Артур прошептал свое возражение, так как не мог прокричать его во всю мощь своего голоса.
Пауэлл не оскорбился. Он привык произносить самые мягкие, самые обходительные смертные приговоры и хорошо знал, как они действуют на тех, кого касаются.
– Но конечно, если хотите, я могу назвать…
– Нет-нет. Я принимаю то, что вы сказали мне. Но я не принимаю того, чего вы не сказали. Вы дали бы ей несколько месяцев.
– Вы не хуже меня знаете, доктор Дойл, насколько невозможно предсказать…
– Я не хуже вас знаю, доктор Пауэлл, те слова, которыми мы поддерживаем наших пациентов и их близких. И еще я знаю слова, которые мы слышим про себя, когда стараемся поддержать их надежды. Примерно три месяца.
– Да, по моему мнению.
– И я снова повторю: я этого не принимаю. Когда я вижу Дьявола, я вступаю с ним в борьбу. Куда бы нам ни пришлось поехать, сколько бы мне ни пришлось потратить, он ее не получит.
– Желаю вам всяческого успеха, – сказал Пауэлл. – И остаюсь к вашим услугам. Однако я обязан сказать две вещи. Возможно, они не нужны, но этого требует мой долг. Надеюсь, вы не обидитесь.
Артур выпрямил спину. Солдат, готовый получить приказания.
– Если не ошибаюсь, у вас есть дети?
– Двое. Мальчик и девочка. Ему год, ей четыре.
– Вы должны понять, что ни в коем случае…
– Я понимаю.
– Я говорю не о ее способности к зачатию.
– Мистер Пауэлл, я не глупец. И я не животное.
– Тут требуется предельная ясность, вы понимаете? Второй момент, возможно, не столь очевиден. Воздействие – вероятное воздействие – на пациентку, на миссис Дойл.
– И?..
– Согласно нашему опыту, туберкулез отличается от других обессиливающих болезней. Некоторое время больной почти не испытывает боли. Часто болезнь причиняет меньше неудобств, чем флюс или несварение желудка. Но главное тут – ее воздействие на умственные процессы. Больные часто оптимистичны.
– То есть галлюцинируют? Бредят?
– Нет, именно оптимистичны. Спокойны и бодры, сказал бы я.
– Благодаря прописываемым лекарствам?
– Отнюдь. Такова природа болезни. И то, насколько пациентка осведомлена о серьезности своего положения, тут роли не играет.
– Ну, для меня это великое облегчение.
– Да, вначале, мистер Дойл.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что, если пациентка не страдает, не жалуется, а остается бодрой перед лицом неизлечимой болезни, страдать и жаловаться начинают другие.
– Вы меня не знаете, сэр.
– Это правда. Тем не менее я желаю вам всего необходимого мужества.
В радости и в горе, в богатстве и в бедности. Он забыл про «в болезни и в здравии».
Из дома для умалишенных Артуру прислали альбомы его отца. Последние годы Чарльза Дойла, пока он томился, никем не навещаемый, в своем последнем земном приюте, были печальными. Но он не умер сумасшедшим. Это было ясно. Он продолжал писать акварели и рисовать, а также вести дневник. Теперь Артур внезапно понял, что его отец был незаурядным художником, недооцененным собратьями по искусству и вполне достойным посмертной выставки в Эдинбурге, а то и в Лондоне. Артур не мог не задуматься о контрасте их судеб: пока сын наслаждался объятиями славы и общества, его брошенный отец знал лишь объятия смирительной рубашки. Никакой вины Артур не ощущал, но лишь зарождение сыновнего сострадания. А в дневнике его отца нашлась фраза, которая не могла не поразить сердце любого сына. «Я полагаю, – написал он, – что я заклеймен сумасшедшим только из-за Шотландского Извращенного Понимания Шуток».