Этот эксперимент вызвал у Франклина омерзение, и он был рад, что все закончилось пробным выпуском и ему не пришлось показывать публике такие вещи. Теперь он чувствовал себя примерно как та обезьяна. Ему надо было выбрать один из двух равно отталкивающих вариантов: или бросить свою подругу, сохранив себя незапятнанным, или спасти подругу, объяснив невинным людям, что справедливость требует убить их. И спасет ли это Триш? Франклину не гарантировали даже его собственной безопасности; возможно, в качестве ирландцев их обоих лишь переместят в конец списка смертников, но все же не вычеркнут оттуда. С кого они начнут? С американцев, с англичан? Если с американцев, долго ли придется ждать англичанам? Четырнадцать, шестнадцать американцев – он жестокосердно перевел это в семь-восемь часов. Если они начнут в четыре, а правительства будут стоять на своем, с полуночи начнут убивать англичан. А в каком порядке? Мужчин первыми? Кто подвернется? По алфавиту? Фамилия Триш – Мейтленд. Как раз посередине алфавита. Увидит ли она рассвет?
Он представил себя стоящим на теле Триции, чтобы уберечь свои обожженные ноги, и содрогнулся. Ему придется прочесть лекцию. Вот в чем разница между обезьяной и человеком. В конце концов человек все-таки способен на альтруизм. Именно поэтому он и не обезьяна. Конечно, вероятнее всего, что после лекции его аудитория сделает прямо противоположный вывод, решит, будто Франклин действует в собственных интересах, спасает свою шкуру гнусным угодничеством. Но в этом особенность альтруизма: человек всегда может быть превратно понят. А потом он им всем все объяснит. Если будет какое-нибудь потом. Если будут они все.
Когда появился помощник, Франклин попросил снова отвести его к главарю. В обмен на лекцию он хотел вытребовать неприкосновенность для себя и Триции. Но помощник пришел только за ответом; продолжать переговоры захватчики не собирались. Франклин понуро кивнул. Все равно он никогда толком не умел торговаться.
В два сорок пять Франклина отвели в его каюту и разрешили принять душ. В три он вошел в лекционную, где был встречен самой внимательной в его жизни публикой. Он налил себе из графина затхлой воды, которую никто не позаботился переменить. Почувствовал накат изнеможения, подспудную толчею паники. Всего за день мужчины успели обрасти бородами, женщины смялись. Они уже не походили на самих себя или на тех, с кем Франклин провел десять дней. Может быть, благодаря этому их будет легче убивать.
Прежде чем начать писать самому, Франклин понаторел в искусстве как можно доступнее излагать чужие мысли. Но никогда еще сценарий не будил в нем таких опасений; никогда не ставил режиссер таких условий; никогда не платили ему такой необычной монетой. Согласившись выступать, он поначалу убедил себя в том, что непременно найдет способ сообщить аудитории о вынужденном характере лекции. Придумает какую-нибудь уловку вроде тех фальшивых минойских надписей; или так все преувеличит, выкажет такой энтузиазм по поводу навязанной ему идеи, что публика не сможет не заметить иронии. Но нет, все это не годилось. Ирония, вспомнил Франклин определение одного старого телевизионщика это то, чего люди не понимают. А уж в нынешних условиях пассажиры наверняка не станут выискивать ее в словах Франклина. Беседа с помощником только ухудшила дело: помощник дал точные инструкции и добавил, что всякое отклонение от них повлечет за собой не только отказ вывести мисс Мейтленд из группы англичан, но и непризнание ирландского паспорта самого Франклина. Они-то умели торговаться, эти гады.
– Я надеялся, – заговорил он, – что при следующей нашей с вами встрече продолжу рассказ об истории Кносса. К сожалению, как вы знаете и сами, обстоятельства изменились. У нас гости. – Он сделал паузу и поглядел вдоль прохода на главаря, стоящего перед дверьми с охранниками по обе стороны. – Теперь все иначе. Мы в руках других людей. Наша... участь больше от нас не зависит. – Франклин кашлянул. Начало выходило не слишком удачное. Он уже стал сбиваться на иносказания. Единственным его долгом, единственной задачей, которая стояла перед ним как перед профессионалом, было говорить максимально прямо. Франклин никогда не отрицал, что работает на публику и не раздумывая встанет на голову в ведре с селедкой, если это увеличит число его зрителей на несколько тысяч; но где-то в нем крылось остаточное чувство – смесь восхищения и стыда, – заставлявшее его держать на особом счету тех рассказчиков, которые были совсем другими, чем он: тех, что говорили спокойно, своими собственными, простыми словами, и чье спокойствие придавало им вес. Зная, что никогда не будет похож на них, Франклин попытался сейчас следовать их примеру.
– Меня попросили объяснить вам положение дел. Объяснить, как вы... мы... оказались в такой ситуации. Я не специалист по ближневосточной политике, но попробую рассказать все так, как я это понимаю. Для начала нам, наверное, придется вернуться в девятнадцатое столетие, когда до образования государства Израиль было еще далеко... – Франклин вошел в привычный, спокойный ритм, словно боулер, размеренно бросающий мячи. Он чувствовал, что слушатели понемногу расслабляются. Обстоятельства были необычны, но им рассказывали интересную историю, и они открывались навстречу рассказчику, как испокон веку делала публика, желающая знать, откуда все пошло, жаждущая, чтобы ей объяснили мир. Франклин изобразил идиллическое девятнадцатое столетие – сплошь кочевники, да козопасы, да традиционное гостеприимство, позволяющее вам по три дня проводить в чужом жилище, не подвергаясь расспросам о цели вашего визита. Он говорил о ранних поселениях сионистов и о западных концепциях собственности на землю.
О Декларации Бальфура. Об иммиграции евреев из Европы. О второй мировой войне. О вине европейцев в том, что за фашистский геноцид пришлось платить арабам. О евреях, которых преследования нацистов научили тому, что единственный способ уцелеть – это самим стать такими же, как нацисты. Об их милитаризме, экспансионизме, расизме. Об их упреждающем ударе по египетскому воздушному флоту в начале Шестидневной войны, который был полным моральным эквивалентом Перл-Харбора (Франклин умышленно не смотрел на японцев – и на американцев – ни в этот момент, ни в течение еще нескольких минут). О лагерях беженцев. О краже земли. Об искусственной поддержке израильской экономики долларом. О зверствах по отношению к обездоленным. О еврейском лобби в Америке. Об арабах, просивших у западных держав лишь той справедливости, какую уже нашли у них евреи. О печальной необходимости прибегнуть к насилию, уроке, преподанном арабам евреями точно так же, как прежде – евреям нацистами.
Пока Франклин использовал только две трети отведенного времени. Наряду с потаенной враждебностью части публики он, как ни странно, ощущал и расползшуюся по залу дремоту, точно люди уже слышали эту историю прежде и не поверили ей еще тогда.
– И вот мы подходим к настоящему моменту. – Это снова пробудило в них напряженное внимание; несмотря на экстраординарность ситуации, Франкли почувствовал, как по коже у него побежали мурашки удовольствия. Он был словно гипнотизер, которому достаточно щелкнуть пальцами, чтобы заворожить зрителей. – Мы должны понять, что на Ближнем Востоке больше не осталось мирных граждан. Сионисты понимают это, западные правительства – нет. Мы, увы, теперь тоже не мирные граждане. В этом виноваты сионисты. Вы... мы... взяты в заложники группировкой «Черный гром» с целью добиться освобождения троих ее членов. Возможно, вы помните, – хотя Франклин сомневался в этом, ибо случаи подобного рода были часты, почти взаимозаменяемы что два года назад американские воздушные силы принудили гражданский самолет с тремя членами группы «Черный гром» на борту совершить посадку в Сицилии, что итальянские власти одобрили этот акт пиратства и в нарушение международных законов арестовали троих борцов за свободу, что Британия защищала действия Америки в ООН и что те трое сейчас находятся в тюрьмах Франции и Германии. Группа «Черный гром» не намерена подставлять другую щеку, и теперешний оправданный... налет, – Франклин произнес это слово с осторожностью, взглянув на главаря, словно показывая, что не хочет опускаться до эвфемизма, – следует считать ответом на тот акт пиратства. К несчастью, западные правительства не проявляют такой же заботы о своих гражданах, как «Черный гром» – о своих борцах за свободу. К несчастью, они до сих пор не соглашаются отпустить заключенных. К сожалению, у «Черного грома» нет иного выбора, кроме как осуществить задуманную угрозу, о которой западным правительствам было недвусмысленно сообщено с самого начала...
В этот момент крупный неспортивного вида американец в голубой рубашке сорвался с места и побежал по проходу к арабам. Их пулеметы не были установлены в режим стрельбы одиночными выстрелами. Было очень много шуму и сразу вслед за тем – много крови. Итальянец, сидевший на линии огня, получил в голову пулю и упал на колени к жене. Несколько человек встали и быстро сели опять. Главарь группы «Черный гром» взглянул на часы и махнул Хьюзу, чтобы тот продолжал. Франклин сделал большой глоток несвежей воды. Он пожалел, что под рукой нет чего-нибудь покрепче.
– Из-за упрямства западных правительств – снова заговорил он, стараясь, чтобы голос его звучал теперь как можно официальное, без прежних хьюзовских интонаций, – и их безрассудного пренебрежения человеческими жизнями возникла необходимость принести жертвы. Как я пытался объяснить ранее, это исторически неизбежно. Группа «Черный гром» чрезвычайно надеется на то, что западные правительства незамедлительно отойдут от принятой ими тактики. В качестве последнего средства, которое должно вразумить их, необходимо будет казнить по двое из вас... из нас... по истечении каждого часа до начала переговоров. Группа «Черный гром» решается на подобные действия скрепя сердце, но западные правительства не оставляют ей выбора. Порядок экзекуции установлен в соответствии со степенью вины западных стран в происходящем на Ближнем Востоке. – Франклин уже не смотрел на свою аудиторию. Он понизил голос, но не мог позволить себе перейти предел слышимости. – Сначала американцы-сионисты. Потом остальные американцы. Потом англичане. Потом французы, итальянцы и канадцы.
– Какого хера вы путаете Канаду в ближневосточные дела? Какого хера? – закричал человек, на голове у которого по-прежнему была панама с кленовым листом. Жена не давала ему встать. Франклин, чувствуя, что жар под ногами становится нестерпимым, машинально сгреб листочки, ни на кого не глядя, сошел с возвышения, пересек зал, испачкав свои каучуковые подошвы в крови мертвого американца, миновал троих арабов, которые могли бы пристрелить его, если бы захотели, и, никем не сопровождаемый, беспрепятственно добрался до своей каюты. Там он запер дверь и лег на койку.
Очень скоро на палубе загремели выстрелы. С пяти до одиннадцати, ровно через каждые шестьдесят минут, словно жуткая пародия на бой городских часов, снаружи раздавался треск пулеметов. Затем слышались всплески – это выбрасывали в море очередную пару. В начале двенадцатого американскому отряду специального назначения из двадцати двух человек, преследовавшему «Санта-Юфимию» в течение пятнадцати часов, удалось попасть на борт. В стычке погибли еще шесть пассажиров, включая мистера Толбота, почетного американского гражданина из Киддерминстера. Из восьмерых гостей, помогавших кораблю грузиться на Родосе, были убиты пятеро, двое – после того как сдались.
Ни главарь, ни его помощник не уцелели, поэтому не нашлось никого, кто подтвердил бы рассказ Франклина Хьюза о заключенной им с арабами сделке. Триция Мейтленд, которая, сама о том не ведая, на несколько часов стала ирландкой и которая во время лекции Франклина Хьюза вернула свое кольцо на прежнее место, никогда больше с ним не разговаривала.
Он представил себя стоящим на теле Триции, чтобы уберечь свои обожженные ноги, и содрогнулся. Ему придется прочесть лекцию. Вот в чем разница между обезьяной и человеком. В конце концов человек все-таки способен на альтруизм. Именно поэтому он и не обезьяна. Конечно, вероятнее всего, что после лекции его аудитория сделает прямо противоположный вывод, решит, будто Франклин действует в собственных интересах, спасает свою шкуру гнусным угодничеством. Но в этом особенность альтруизма: человек всегда может быть превратно понят. А потом он им всем все объяснит. Если будет какое-нибудь потом. Если будут они все.
Когда появился помощник, Франклин попросил снова отвести его к главарю. В обмен на лекцию он хотел вытребовать неприкосновенность для себя и Триции. Но помощник пришел только за ответом; продолжать переговоры захватчики не собирались. Франклин понуро кивнул. Все равно он никогда толком не умел торговаться.
В два сорок пять Франклина отвели в его каюту и разрешили принять душ. В три он вошел в лекционную, где был встречен самой внимательной в его жизни публикой. Он налил себе из графина затхлой воды, которую никто не позаботился переменить. Почувствовал накат изнеможения, подспудную толчею паники. Всего за день мужчины успели обрасти бородами, женщины смялись. Они уже не походили на самих себя или на тех, с кем Франклин провел десять дней. Может быть, благодаря этому их будет легче убивать.
Прежде чем начать писать самому, Франклин понаторел в искусстве как можно доступнее излагать чужие мысли. Но никогда еще сценарий не будил в нем таких опасений; никогда не ставил режиссер таких условий; никогда не платили ему такой необычной монетой. Согласившись выступать, он поначалу убедил себя в том, что непременно найдет способ сообщить аудитории о вынужденном характере лекции. Придумает какую-нибудь уловку вроде тех фальшивых минойских надписей; или так все преувеличит, выкажет такой энтузиазм по поводу навязанной ему идеи, что публика не сможет не заметить иронии. Но нет, все это не годилось. Ирония, вспомнил Франклин определение одного старого телевизионщика это то, чего люди не понимают. А уж в нынешних условиях пассажиры наверняка не станут выискивать ее в словах Франклина. Беседа с помощником только ухудшила дело: помощник дал точные инструкции и добавил, что всякое отклонение от них повлечет за собой не только отказ вывести мисс Мейтленд из группы англичан, но и непризнание ирландского паспорта самого Франклина. Они-то умели торговаться, эти гады.
– Я надеялся, – заговорил он, – что при следующей нашей с вами встрече продолжу рассказ об истории Кносса. К сожалению, как вы знаете и сами, обстоятельства изменились. У нас гости. – Он сделал паузу и поглядел вдоль прохода на главаря, стоящего перед дверьми с охранниками по обе стороны. – Теперь все иначе. Мы в руках других людей. Наша... участь больше от нас не зависит. – Франклин кашлянул. Начало выходило не слишком удачное. Он уже стал сбиваться на иносказания. Единственным его долгом, единственной задачей, которая стояла перед ним как перед профессионалом, было говорить максимально прямо. Франклин никогда не отрицал, что работает на публику и не раздумывая встанет на голову в ведре с селедкой, если это увеличит число его зрителей на несколько тысяч; но где-то в нем крылось остаточное чувство – смесь восхищения и стыда, – заставлявшее его держать на особом счету тех рассказчиков, которые были совсем другими, чем он: тех, что говорили спокойно, своими собственными, простыми словами, и чье спокойствие придавало им вес. Зная, что никогда не будет похож на них, Франклин попытался сейчас следовать их примеру.
– Меня попросили объяснить вам положение дел. Объяснить, как вы... мы... оказались в такой ситуации. Я не специалист по ближневосточной политике, но попробую рассказать все так, как я это понимаю. Для начала нам, наверное, придется вернуться в девятнадцатое столетие, когда до образования государства Израиль было еще далеко... – Франклин вошел в привычный, спокойный ритм, словно боулер, размеренно бросающий мячи. Он чувствовал, что слушатели понемногу расслабляются. Обстоятельства были необычны, но им рассказывали интересную историю, и они открывались навстречу рассказчику, как испокон веку делала публика, желающая знать, откуда все пошло, жаждущая, чтобы ей объяснили мир. Франклин изобразил идиллическое девятнадцатое столетие – сплошь кочевники, да козопасы, да традиционное гостеприимство, позволяющее вам по три дня проводить в чужом жилище, не подвергаясь расспросам о цели вашего визита. Он говорил о ранних поселениях сионистов и о западных концепциях собственности на землю.
О Декларации Бальфура. Об иммиграции евреев из Европы. О второй мировой войне. О вине европейцев в том, что за фашистский геноцид пришлось платить арабам. О евреях, которых преследования нацистов научили тому, что единственный способ уцелеть – это самим стать такими же, как нацисты. Об их милитаризме, экспансионизме, расизме. Об их упреждающем ударе по египетскому воздушному флоту в начале Шестидневной войны, который был полным моральным эквивалентом Перл-Харбора (Франклин умышленно не смотрел на японцев – и на американцев – ни в этот момент, ни в течение еще нескольких минут). О лагерях беженцев. О краже земли. Об искусственной поддержке израильской экономики долларом. О зверствах по отношению к обездоленным. О еврейском лобби в Америке. Об арабах, просивших у западных держав лишь той справедливости, какую уже нашли у них евреи. О печальной необходимости прибегнуть к насилию, уроке, преподанном арабам евреями точно так же, как прежде – евреям нацистами.
Пока Франклин использовал только две трети отведенного времени. Наряду с потаенной враждебностью части публики он, как ни странно, ощущал и расползшуюся по залу дремоту, точно люди уже слышали эту историю прежде и не поверили ей еще тогда.
– И вот мы подходим к настоящему моменту. – Это снова пробудило в них напряженное внимание; несмотря на экстраординарность ситуации, Франкли почувствовал, как по коже у него побежали мурашки удовольствия. Он был словно гипнотизер, которому достаточно щелкнуть пальцами, чтобы заворожить зрителей. – Мы должны понять, что на Ближнем Востоке больше не осталось мирных граждан. Сионисты понимают это, западные правительства – нет. Мы, увы, теперь тоже не мирные граждане. В этом виноваты сионисты. Вы... мы... взяты в заложники группировкой «Черный гром» с целью добиться освобождения троих ее членов. Возможно, вы помните, – хотя Франклин сомневался в этом, ибо случаи подобного рода были часты, почти взаимозаменяемы что два года назад американские воздушные силы принудили гражданский самолет с тремя членами группы «Черный гром» на борту совершить посадку в Сицилии, что итальянские власти одобрили этот акт пиратства и в нарушение международных законов арестовали троих борцов за свободу, что Британия защищала действия Америки в ООН и что те трое сейчас находятся в тюрьмах Франции и Германии. Группа «Черный гром» не намерена подставлять другую щеку, и теперешний оправданный... налет, – Франклин произнес это слово с осторожностью, взглянув на главаря, словно показывая, что не хочет опускаться до эвфемизма, – следует считать ответом на тот акт пиратства. К несчастью, западные правительства не проявляют такой же заботы о своих гражданах, как «Черный гром» – о своих борцах за свободу. К несчастью, они до сих пор не соглашаются отпустить заключенных. К сожалению, у «Черного грома» нет иного выбора, кроме как осуществить задуманную угрозу, о которой западным правительствам было недвусмысленно сообщено с самого начала...
В этот момент крупный неспортивного вида американец в голубой рубашке сорвался с места и побежал по проходу к арабам. Их пулеметы не были установлены в режим стрельбы одиночными выстрелами. Было очень много шуму и сразу вслед за тем – много крови. Итальянец, сидевший на линии огня, получил в голову пулю и упал на колени к жене. Несколько человек встали и быстро сели опять. Главарь группы «Черный гром» взглянул на часы и махнул Хьюзу, чтобы тот продолжал. Франклин сделал большой глоток несвежей воды. Он пожалел, что под рукой нет чего-нибудь покрепче.
– Из-за упрямства западных правительств – снова заговорил он, стараясь, чтобы голос его звучал теперь как можно официальное, без прежних хьюзовских интонаций, – и их безрассудного пренебрежения человеческими жизнями возникла необходимость принести жертвы. Как я пытался объяснить ранее, это исторически неизбежно. Группа «Черный гром» чрезвычайно надеется на то, что западные правительства незамедлительно отойдут от принятой ими тактики. В качестве последнего средства, которое должно вразумить их, необходимо будет казнить по двое из вас... из нас... по истечении каждого часа до начала переговоров. Группа «Черный гром» решается на подобные действия скрепя сердце, но западные правительства не оставляют ей выбора. Порядок экзекуции установлен в соответствии со степенью вины западных стран в происходящем на Ближнем Востоке. – Франклин уже не смотрел на свою аудиторию. Он понизил голос, но не мог позволить себе перейти предел слышимости. – Сначала американцы-сионисты. Потом остальные американцы. Потом англичане. Потом французы, итальянцы и канадцы.
– Какого хера вы путаете Канаду в ближневосточные дела? Какого хера? – закричал человек, на голове у которого по-прежнему была панама с кленовым листом. Жена не давала ему встать. Франклин, чувствуя, что жар под ногами становится нестерпимым, машинально сгреб листочки, ни на кого не глядя, сошел с возвышения, пересек зал, испачкав свои каучуковые подошвы в крови мертвого американца, миновал троих арабов, которые могли бы пристрелить его, если бы захотели, и, никем не сопровождаемый, беспрепятственно добрался до своей каюты. Там он запер дверь и лег на койку.
Очень скоро на палубе загремели выстрелы. С пяти до одиннадцати, ровно через каждые шестьдесят минут, словно жуткая пародия на бой городских часов, снаружи раздавался треск пулеметов. Затем слышались всплески – это выбрасывали в море очередную пару. В начале двенадцатого американскому отряду специального назначения из двадцати двух человек, преследовавшему «Санта-Юфимию» в течение пятнадцати часов, удалось попасть на борт. В стычке погибли еще шесть пассажиров, включая мистера Толбота, почетного американского гражданина из Киддерминстера. Из восьмерых гостей, помогавших кораблю грузиться на Родосе, были убиты пятеро, двое – после того как сдались.
Ни главарь, ни его помощник не уцелели, поэтому не нашлось никого, кто подтвердил бы рассказ Франклина Хьюза о заключенной им с арабами сделке. Триция Мейтленд, которая, сама о том не ведая, на несколько часов стала ирландкой и которая во время лекции Франклина Хьюза вернула свое кольцо на прежнее место, никогда больше с ним не разговаривала.
3. Религиозные войны
Источник:Archives Municipales de Besancon (section CG, boite 377a) [A]. Нижеследующее дело, отчет о котором до сих пор не публиковался, представляет особый интерес для историков права, поскольку в роли procureur pour les insectes [B] выступал знаменитый юрист Бартоломе Шасене (также Шасане и Шасенье), позднее первый председатель высшего суда Прованса. Шасене, 1480 года рождения, сделал себе имя на церковном суде Отена, защищая крыс, которые обвинялись в злонамеренном истреблении урожая ячменя. Приводимые здесь документы, начиная с petition des habitans [C] и до заключительного приговора суда, не являются полным отчетом – отсутствует, например, опрос свидетелей, могущих быть кем угодно, от местных крестьян до знаменитых экспертов по образу жизни подсудимых, – однако имеющиеся записи передают показания очевидцев в целом и часто содержат точные ссылки на них, поэтому читатель может получить вполне адекватное представление о ходе разбирательства. По обычаю той поры заявления сторон и conclusions du procureur episcopal [D] делались на французском, в то время как приговор суда был торжественно оглашен на латыни.
(Примечание переводчика: Все материалы в рукописи идут подряд, и почерк везде один и тот же. Таким образом, мы имеем здесь не оригинальные документы, которые составлялись клерками при каждом законнике, а результат труда третьей стороны, возможно, кого-нибудь из судей, не стремившегося записать все выступления целиком. Сличение с содержимым ящиков 371-379 заставляет предположить, что дело в его настоящем виде было одним из ряда показательных или типичных судебных процессов, используемых для подготовки юристов. Эту догадку подтверждает тот факт, что из всех участников разбирательства по имени назван только Шасене, словно студентам предлагалось учиться мастерству на выступлениях знаменитого защитника независимо от исхода тяжбы. Рукопись выполнена почерком первой половины шестнадцатого столетия, поэтому если она и является чьей-то посторонней версией, что не исключено, то все же принадлежит перу современника. Мною были приложены все усилия, чтобы передать местами экстравагантный стиль выступлений – особенно безымянного procureur des habitans[E] – соответствующим английским.)
Petition des habitans
Мы, жители Мамироля Безансонской епархии, будучи преисполненными благоговения перед всемогущим Господом и смиренного почтения к супруге его Церкви и будучи вместе с тем наипослушнейшими и наиаккуратнейшими плательщиками причитающихся с нас десятин, сим документом от 12 августа 1520 года настоятельно и убедительно просим суд освободить и избавить нас от преступных посягательств тех злоумышленников, кои осаждают нас уже многие годы, кои навлекли на нас Божий гнев и позор на наше селение и кои угрожают всем нам, богобоязненным и наипокорнейшим слугам Церкви нашей, мгновенной и ужасной смертью, грозящей низринуться на нас сверху подобно удару грома, которая непреложно настигнет нас, если суд в своей глубочайшей мудрости скорым и справедливым решением не изгонит сих злоумышленников из нашего поселка, повелев им уйти по их отвратности и зловредности, под страхом осуждения, анафемы и отлучения от Святой Церкви и Божьего покровительства.
(Примечание переводчика: Все материалы в рукописи идут подряд, и почерк везде один и тот же. Таким образом, мы имеем здесь не оригинальные документы, которые составлялись клерками при каждом законнике, а результат труда третьей стороны, возможно, кого-нибудь из судей, не стремившегося записать все выступления целиком. Сличение с содержимым ящиков 371-379 заставляет предположить, что дело в его настоящем виде было одним из ряда показательных или типичных судебных процессов, используемых для подготовки юристов. Эту догадку подтверждает тот факт, что из всех участников разбирательства по имени назван только Шасене, словно студентам предлагалось учиться мастерству на выступлениях знаменитого защитника независимо от исхода тяжбы. Рукопись выполнена почерком первой половины шестнадцатого столетия, поэтому если она и является чьей-то посторонней версией, что не исключено, то все же принадлежит перу современника. Мною были приложены все усилия, чтобы передать местами экстравагантный стиль выступлений – особенно безымянного procureur des habitans[E] – соответствующим английским.)
Petition des habitans
Мы, жители Мамироля Безансонской епархии, будучи преисполненными благоговения перед всемогущим Господом и смиренного почтения к супруге его Церкви и будучи вместе с тем наипослушнейшими и наиаккуратнейшими плательщиками причитающихся с нас десятин, сим документом от 12 августа 1520 года настоятельно и убедительно просим суд освободить и избавить нас от преступных посягательств тех злоумышленников, кои осаждают нас уже многие годы, кои навлекли на нас Божий гнев и позор на наше селение и кои угрожают всем нам, богобоязненным и наипокорнейшим слугам Церкви нашей, мгновенной и ужасной смертью, грозящей низринуться на нас сверху подобно удару грома, которая непреложно настигнет нас, если суд в своей глубочайшей мудрости скорым и справедливым решением не изгонит сих злоумышленников из нашего поселка, повелев им уйти по их отвратности и зловредности, под страхом осуждения, анафемы и отлучения от Святой Церкви и Божьего покровительства.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента