Бартелми Доналд. Король

Доналд Бартелми
Король

   Анне и Катарине

***

   – Глядите! Ланселот!
   – Скачет, скачет…
   – Да как поспешно!
   – Точно сам диавол его распаляет!
   – Великолепная мускулатура могучей кобылы перекатывается ритмично под пропотевшей насквозь шкурой ея же!
   – Иисусе, да он неимоверно поспешает!
   – Но вот осаживает он кобылу свою и замирает на миг, в думу погрузившись!
   – А вот мотает прекрасной головою в сумасбродной манере!
   – Натягивает поводья, разворачивает кобылу и всаживает в бока ей золотые шпоры!
   – Но ведь оттуль и прискакал он давеча с таким превышением скорости!
   – Да нет, маленько не оттуль! Оттуль сейчас он скачет градусах в пятнадцати!
   – Такой головоломный аллюр эдак скоро оставит лошадь без седока!
   – Но не без Ланселота! Ланселот – самый всадчивый ездок в королевстве!
   – Гляди-ка! Ланселот вместе с лошадью погрузился в глубокие грязи!
   – Он сброшен с седла! Лошадь пала!
   – Вот кобыла с трудом подымается! Но Ланселот еще на земле! Вероятно, он что-то себе повредил!
   – Нет, вот он встал, осматривает лошадь, прыгает в седло и вновь натягивает поводья… Но он же неистово скачет совсем в другую сторону опять!
   – От его метаний земля под копытами горит!
   – Точно ему дают наводку со всех румбов сразу!
   – Обеты его суровы и многочисленны!
   – Поглядите – вот на пути у Ланселота еще один рыцарь оба уперли копья в фокры и несутся друг на друга вот сшибка тот рыцарь который не сэр Ланселот выбит из седла вот он взлетает в воздух и переворачивается вверх тормашками…
   – Ланселот же с шумом и грохотом мчит себе дальше он даже не останавливается сокрушить голову противника а топочет еще неистовее к цели своей отдаленной…
   – Я теряю его из виду, фигура его убывает и мельчает!
   – А я еще вижу его, он все меньше и меньше в далеком отдалении!
   – Скачет, скачет…
   Гвиневера в Лондоне, во дворце. Сидючи в кресле, переводя яблоко на повидло.
   – Мне это надоело до смерти, до чертиков, и меня уже тошнит, – сказала она.
   – Да, мадам, – сказала Варли.
   – Добрый вечер, английские собратья, – сказало радио. – Говорит Германия.
   – Фундаментально неприятственный голос, – сказала Гвиневера. – Тухлая капуста.
   – Неуязвимые силы Рейха, – сказал Ха-Ха, – наступают по всем фронтам. Дюнкерк полностью блокирован. Невообразимейшая резня. Сообщают о захвате в плен Гавейна…
   – И за сто миллионов лет им этого не сделать, – сказала Гвиневера. – Гавейн еще задаст перцу их свинине.
   – Самозваный и подлый король Артур тем временем чахнет в Дувре, если верить моим шпионам. В подозрительном одиночестве. Никакой Гвиневеры поблизости. Мне кажется, мы вправе, дорогие собратья, поинтересоваться, что это может означать.
   – Это будет новость про вас, мадам.
   – Я полагаю.
   – А где же Ланселот? Куда он подевался? Куда и Гвиневера, – сказал Ха-Ха. – Война позабыта. Шлем и кольчуга отложены, свисают с кроватного столбика.
   – Слоновий чеснок, – сказала Гвиневера.
   – Что? – спросила Варли.
   – Для щавелевого супа, – сказала Гвиневера. – Идеален. Как же мне раньше в голову не пришло?
   – Да, получилось бы недурственно, мадам.
   – Гвиневера – баба неплохая. В душе, – сказало радио.
   – Откуда ему знать?
   – Но женщины часто бестолковы, – сказал Ха-Ха. – Кроме того, она стареет. А женщины, старея, нередко становятся отчасти безрассудны.
   – Но недостаточно безрассудны, – сказала Гвиневера, прикончив яблоко.
   – Поганый язык – вот этого у него уж точно не отнять.
   – Однако нужна ли налогоплательщикам королева, которая только и делает, что тянет сливянку да развлекается с одним из главных королевских советников? По-моему, нет.
   – Который час? – спросила Гвиневера.
   – Почти десять, – ответила Варли.
   – Пора переключать. Поищи Эзру.
   Варли повозимшись с радио.
   – Это у меня не самая любимая наша война, – сказала Гвиневера. – Слишком много конкурентов. Никакой ясности. Ну разве что мы на Божьей стороне, это да. Вот что всегда меня восхищало в Артуре: как он вечно умудряется сражаться за правое дело. Но Иисусе – какова интрига! Были времена, когда мужчины выходили, полтора дня лупили друг друга по головам, и на этом все заканчивалось. А теперь же – послы туда-сюда, туда-сюда, секретные соглашения, дополнения еще секретнее, предательства, перемены сторон, ножи в спину…
   – Действительно ужас, мадам.
   – Приходится держать в голове столько разных людей – думать о них раньше вообще в голову не приходило, – сказала Гвиневера. – Взять, к примеру, хорватов. До этой войны я и понятия не имела, что существуют еще какие-то хорваты.
   – А они за нас?
   – Насколько я понимаю, их пока держат в резерве для вероятного восстания в том случае, если сербам не удастся выполнить какое-то там соглашение.
   – Что есть серб, мадам?
   – Должна тебе признаться в наисовершеннейшем невежестве, – ответила королева. – Я знаю только, что они делят территорию с хорватами. Надо полагать, без большой охоты. А еще приходится переживать за болгар, румын, венгров, албанцев и вообще бог знает кого. Того и гляди макушка лопнет.
   – Вот те раз! – сказала Варли. – Я и забыла.
   – Забыла что?
   – Человек тот опять сегодня приходил.
   – Какой человек?
   – Поляк.
   – И что ему было нужно?
   – Что-то про верфи. Люди на верфях несчастны, сказал он.
   – Люди на верфях всегда несчастны.
   – И еще железнодорожники, сказал он. Железнодорожники вообще натворили что-то ужасное.
   – Что именно?
   – Говорит, приварили к рельсам локомотив на ветке Ипсвич—Стоумаркет. И теперь по этой линии ничего не может двигаться.
   – Остроумно.
   – Я сказала, что вы погружены в молитвы, мадам.
   – Вскоре я в них и погружусь. Никак не найдешь Эзру?
   – Очень много шума, мадам.
   – Узнаю Эзру, – сказала королева. – Ну его на фиг. Я не безрассудна. И тридцать шесть – едва ли старость, что скажешь, Варли?
   – Довольно-таки юность, с моей колокольни.
   – А тебе сколько лет, Варли?
   – Точно никто не знает, мадам. К пятидесяти, ежели навскидку.
   – Ты привлекательная пожилая женщина, – сказала королева. – Равно как и хорошая подруга.
   – Благодарю вас, мадам.
   – Наверное, следует отправить Артуру телеграмму об этом проклятом локомотиве, приваренном к этим проклятым рельсам, – сказала Гвиневера. – А поляк говорил, чего хотят железнодорожники?
   – Сказал, что больше денег.
   – Quel¹ сюрприз, – сказала королева.
   – Большевистская антимораль, – сказал Эзра, – проистекает из Талмуда, а Талмуд – грязнейшее учение, какое кодифицировала какая-либо раса на земле. Талмуд – вот единственный источник большевистской системы.
   – Через минуту он заговорит о «жидовствующих ростовщиках», – сказал Артур. – Поэты, разумеется, и должны быть безумцами, но все же…
   – Он мне напоминает, – сказал сэр Кэй, – какого-то старого сельского сквайра из какого-нибудь Суррея. Который после ужина бежит к своей несчастной замарашке-жене.
   – Полагаю, под это можно вязать, – сказал Артур. – Способствует сосредоточенности.
   – Уж лучше вам привить собственным детям тиф и сифилис, – сказал Эзра, – чем впустить к себе Сассунов, Ротшильдов и Варбургов.
   – Поищите что-нибудь другое, – сказал король. – А лучше вообще его заткните. Я еще помню времена, когда чертово радио не болботало нам дни и ночи напролет.
   – Я как-то на днях послушал Шёнберга. Сюиту для фортепиано.
   – Я никогда не понимал ваших музыкальных пристрастий, мой дорогой сэр Кэй. Да и вкусов королевы. Гвиневере нравится, чтобы в музыке звучало много скорби. Чем скорбнее, тем лучше. Как будто в жизни этого мало. Мне же нравится музыка более жизнеутверждающая, если можно так выразиться.
   – Королевы, как правило, более консервативны в музыкальном отношении, – сказал сэр Кэй. – Я знавал их превеликое множество, и большинство оказывались на поверку старыми боевыми лошадками. У меня не было ни одной знакомой королевы, которая бы переваривала Брукнера. Сыграешь ей кусочек Малера – и она давай кукситься.
   – У королев невелики шансы самовыразиться, – сказал Артур. – Берегут себя для чего-нибудь поважнее.
   – Кстати, – сказал сэр Кэй. – У нас одной не хватает. Фионы, Королевы Гоора. По телетайпу передали бюллетень.
   – И где расположен этот Гоор?
   – Не припоминаю. Где-то на севере. Как бы то ни было, уж несколько недель как хватились.
   – Имеется ль у нее супруг? И сколько ей лет?
   – Двадцать два. Король – намного старше. Зовут Унтанк.
   – Должно быть, она где-нибудь шалит. Постарайтесь, чтобы не попало в газеты. Сам не понимаю, почему я должен беспокоиться о таких вещах, когда идет война.
   – Говорят, она довольно мила.
   – Это интересно.
   – Одна из прекраснейших женщин королевства, говорят.
   – Это интересно.
   – Говорят, у нее замечательная фигюра.
   – Для меня все это – в прошлом, более или менее. И вам это известно.
   – Разумеется, сир. Я просто держу вас в курсе.
   – Что-нибудь еще?
   – Гавейн отчикал деве голову. Случайно. В очередной раз.
   – Боже милостивый, – сказал Артур. – Кому?
   – Дочери Короля Зога. Мне кажется, ее звали Линет.
   – Значит, вся Албания подымется, – сказал Артур. – И вся албанская ненависть к итальянцам – псу под хвост. Эти дамочки всегда попадаются Гавейну под горячую руку. Наносит удар, руку рикошетит от панциря противника или еще чего, и Гавейн отсекает голову оказавшейся поблизости дамы. Это уже система. А в прессе мы выглядим нехорошо. И Ха-Ха об этом высказывался.
   – На Ха-Ха никто не обращает внимания.
   – Я с вами категорически не согласен, – сказал Артур. – Народ ловит каждое его слово. Его находят восхитительным. Весь англоговорящий мир считает, что Ланселот спит с Гвиневерой.
   – О, я в этом сомневаюсь, – сказал сэр Кэй. – Ей тридцать шесть. Люди разве спят с женщинами такого возраста?
   – О вкусах не спорят, – сказал король. – Я не возлегал с Гвиневерой вот уже двенадцать лет. Не то чтобы она не нравилась мне, вы понимаете, да? Но двадцать четыре – мой верхний предел. Всегда был и всегда будет.
   – Довольно здраво, – сказал сэр Кэй. – Возможно, отношения у них какие-нибудь пиетистические – у Ланселота с королевой, то есть. Быть может, они читают вместе облагораживающие душу труды, ходят к заутрене, блюдут новены, ну и прочее в том же духе.
   – Гвиневера не набожнее кошки.
   – Кроме того, поступили письма от Виктора Эммануила, – сказал сэр Кэй.
   – Я их прочел. Весьма неприятные. Итальянцам подавай Югославию, Грецию, Ниццу и бог весть что еще.
   – В старину, – заметил сэр Кэй, – мы бы заставили гонца эти письма съесть. Вместе с печатями.
   – Я никогда не вымещал гнев на гонцах, – сказал Артур. – По мне, так это низко.
   – Пришла депеша от королевы. Что-то о локомотиве, который железнодорожный профсоюз приварил к рельсам.
   – Да-да-да, – сказал Артур. – Кто у нас сейчас главный железнодорожник? Предполагаю, им нужно больше денег.
   – Как и людям с верфей. Там есть некий поляк, он выступает от имени обеих групп. Забыл его фамилию.
   – Ну так дайте им чуть больше денег, – сказал Артур. – И соответственно поднимите акциз на пинту.
   – Нет, – сказал сэр Кэй. – Сначала акциз, потом прибавка – вот в чем весь фокус. Так менее очевидно.
   – Они считают, что денег у меня куры не клюют, – сказал Артур. – Денежный запас конечен. Этого они не хотят понимать. Думают, у меня по чердакам и чуланам во всех замках стоят огромные сейфы с деньгами.
   – Так оно и есть, – сказал сэр Кэй.
   – Не в этом дело, – сказал Артур. – Это не мои деньги в реальном смысле слова. Это государственные деньги, деньги Англии. Нам нужно поддерживать страну на ходу. Кто знает, что случится на этой войне? Может, мы проиграем? И тогда нам придется выкупать себя и все это чертово королевство. Благоразумно откладывать что-то на крайний случай. Обыватель о крайних случаях никогда не заботится.
   – И то правда.
   – А кроме того, Вильгельмина Нидерландская богаче меня, и все это знают. Я разве жалуюсь, что я в Европе лишь на втором месте по богатству? Нет, не жалуюсь. Я принимаю сей факт благосклонно.
   – Вы знамениты своей скромностью и умеренностью, – сказал сэр Кэй. – А также – постоянством…
   – Дать итальянцам хоть кусочек того, что они хотят? Думаю, не стоит. А то прибегут за добавкой.
   – Можно разбомбить Милан. Превентивный удар. Пусть задумаются. О собственном поведении.
   – Во мне так и не развился вкус к бомбежкам мирного населения, – сказал король. – Выглядит нарушением общественного договора. Мы обязаны вести войну, они – за нее расплачиваться.
   – Да, было времечко.
   – Позвольте мне кое в чем признаться, – сказал Артур. – Меня всегда беспокоило, какой некролог я получу от «Таймс». Любопытно, да? Мне вот очень любопытно. Сколько страниц? Сколько фотографий? Какого размера? Презренные мысли, что скажете?
   – Нам всем это интересно, – сказал сэр Кэй. – Мы уже так давно читаем некрологи.
   – Если б мы ввязались в войну за Чехословакию, – сказал Артур, – мы бы выиграли ее, не сходя с места, я в этом убежден. Задним числом, я полагаю, но все же…
   – Это французы струсили.
   – Неизменно верно во всем винить французов, – сказал Артур, – но Мюнхен, главным образом, наших рук дело. Слишком много решений мы вверили гражданскому правительству.
   – И это ошибка – если задним числом.
   – Конституционная монархия, – сказал Артур, – прекрасна в мирное время. В мирное время не стоит беспокоиться о торговом балансе и тому подобном, нам подавай соколиную охоту. А военное время – совсем другой коленкор. Вот когда мы нужны. Вспомните осаду Андорры. Мы же были великолепны. Ланселот в замке, возглавляет оборону. Бесподобен, как водится. Видели б вы его на бастионах – как он швырялся в осаждающих ульями. Он обожает швыряться ульями в осаждающих. Разумеется, мы проиграли.
   – А кто облажался? – спросил сэр Кэй. – Уайтхолл. Гражданские. Мы проигрываем войну.
   – Да уж явно не выигрываем. Меня так и подмывает заглянуть в Пророчество Мерлина и посмотреть, как все обернется.
   – Я думал, Пророчество Мерлина уже дискредитировано.
   – Разумеется, – сказал Артур. – Дискредитировано. Целиком и полностью опровергнуто. Не представляет ни малейшего научного интереса. Его происхождение в клочьях. О каком именно Пророчестве Мерлина вы говорите?
   – А их больше одного?
   – Есть то, которое Гальфрид Монмутский послал Епископу Линкольнскому, – сказал Артур. – Знаменитое. И есть подлинное.
   – Существует второе Пророчество Мерлина?
   – Существует.
   – И у вас оно есть?
   – Есть.
   – А откуда вы знаете, что ваше – подлинное?
   – Вы забываете, – сказал Артур, – что я был знаком с Мерлином. А Гальфрид Монмутский – нет. Если вы – такой же знаток пророческих повадок, как я…
   – Да ни боже упаси, – сказал сэр Кэй. – Я в замешательстве.
   – А сколько еще замешательств впереди, – сказал Артур. – К примеру: если я руководствуюсь Пророчеством, то есть читаю Пророчество как историю, хотя история еще не свершена, тогда для меня будущее – переопределено, а этого я не желаю. Все дело в благоразумном использовании Пророчества, разве не ясно? Нужно использовать его, а не быть используемым им.
   – И все же, – сказал сэр Кэй, – если это действительное, подлинное Пророчество, от него трудно отмахнуться, как мне кажется.
   – Это немалое искусство, – сказал Артур. – Игнорировать советы, я имею в виду. Некоторым так и не удается им овладеть.
   – А можно посмотреть? – спросил сэр Кэй. – Этот… э-э… документик?
   – Некоторые не верят, пока не увидят что-то собственными глазами, – сказал Артур. – Некоторые видят собственными глазами, но все равно не понимают, что видят. А некоторым их король что-то говорит, но они все равно желают это что-то увидеть собственными глазами.
   – Я сглупил, – сказал сэр Кэй.
   – Да, – сказал Артур.
   Ланселот в единоборстве с Черным Рыцарем.
   Латы Черного Рыцаря – из черных пластин с серебряной гравировкой. Ланселот оделяючи его мощным ударом в плечо.
   – Сдаетесь, сэр?
   – Боже упаси, – сказал Черный Рыцарь.
   – Не соблаговолите ли тогда немного передохнуть?
   – Вы не рыцарь, а воплощенная любезность, – сказал Черный Рыцарь. – Да, небольшая передышка мне бы не помешала.
   Двое усемшись вместе, шлемы сняты; преломивши кус перченого бри с краюхой грубого помола.
   – С моей точки зрения, – сказал Черный Рыцарь, – вся проблема – в России.
   – Мало ли что говорят, – ответил Ланселот. – Поживем – увидим.
   – По моим ощущениям, Германия намерена затеять русскую кампанию.
   – Когда?
   – Они подтягивают войско к границам, как я слышал.
   – Надежна ли ваша информация?
   – Как и все, что можно получить на моем уровне, – сказал Черный Рыцарь. – Получше того, что пишут в газетах, похуже того, что циркулирует в министерствах. Нам, простым рыцарям, не докладывают. Вы же, с другой стороны, имеете доступ к самому королю.
   – Имел, – сказал Ланселот. – Теперь уж нет. Артур меня, наверное, по-прежнему любит, но бог знает – я не виделся с ним вот уже несколько месяцев. Все дело в Гвиневере.
   – Слыхал, – сказал Черный Рыцарь. – Повсюду передавали. В смысле общественного интереса это чуть ли не затмевает войну.
   – Вот были времена… – сказал Ланселот. – Все заводили интрижки в пристойном спокойствии. Прелюбодеяние считалось делом частным, о нем беспокоились одни принципалы. А теперь и французскую галошу не надеть – тобою тут же оклеят все заборы на стройплощадках.
   – Знавал я одну девушку в Греции, – сказал Черный Рыцарь. – И чах по ней до самых глубин моей души.
   – Греция? Никогда не бывал. Остров, не так ли?
   – Много островов. Иисусе милостивый, она лишила меня всех остатков спокойствия. Не пришелся я ей по нраву, ибо черен был.
   – Но вы и сейчас черны, – сказал Ланселот. – Черны, однако симпатичны.
   – Там, откуда я родом, – сказал Черный Рыцарь, – все черные. Куда ни глянь. Белых людей считают уродами природы. Коровы завидят на улице белого человека – сразу ядовитый кустарник рожают.
   – И что это за страна?
   – Дагомей.
   – Не знаю такой. Как там кормят?
   – Неплохо. Матушка, бывало, готовила мне пирог с маниокой – так он мне снится до сих пор.
   – А в этой стране, иногда кажется, единственная статья экспорта – сплетни. Приходится защищать свою репутацию железной рукой.
   – Мне вот всегда интересно, – сказал Черный Рыцарь, – как именно пресса разыграет все это, когда меня уже не станет.
   – А я некоторое время назад принял меры, – сказал Ланселот. – Посидели с парнем, который клепает некрологи для «Таймс». Зовут Хакетт, довольно милый оказался человек.
   – Изобретательно.
   – «Хакетт, – сказал я ему, – если что-то вообще имеет смысл делать, лучше делать это хорошо». Он, похоже, согласился. Нервный человечек, дерганый – я и не понял, почему его так колотило. Наконец он спросил, не буду ли я так любезен убрать со стола булаву. Мы сидели в пабе «Агнец и Стяг», и булаву я положил на стол – только что с поля, сами понимаете, она была еще немного в крови. «Ну что ж, куда-нибудь я ее уберу», – согласился я. «Будьте так добры», – сказал он. Я оглянулся, не найдется ли где колышка ее повесить. На всем дворе – ни кола. И вот я воткнул ее в мужской уборной, прямо в угол. Моя вторая любимая булава. Я сказал себе: «Готов лошадь поставить, какой-нибудь мерзавец непременно ее с кровью вырвет», – пардон за каламбур.
   Ну вот, Хакетт несколько успокоился, а он уже второй джин допивал, хочу заметить, и я объяснил ему всю диспозицию. Дело не в том, сказал я, что я в каком-то особом восторге от своей жизни; жизнь как жизнь, свои плюсы, свои минусы, бывают периоды опустошенности духа. Но, сказал ему я, и здесь возникло непредвиденное осложнение, ибо я поймал себя на том, что пущей выразительности ради колочу кулаком по столу, а в кулаке зажат довольно внушительный кинжал. Сам не знаю, зачем, – должно быть, привычка, – и я уже прорубил в столе дыру. Поэтому я подтянул к нам другой стол, потеснив с него парочку дуболомов-выпивох, и нечаянно задел Хакетта – он весь облился джином, поэтому я заказал нам еще по разу и стал вспоминать, на чем остановился. Хакетт спросил, не возражаю ли я, если он сходит протелефонировать супруге. Я ответил, что возражаю.
   – Вы были с ним суровы.
   – Еще как. Я сказал ему, что жизнь моя хоть и была во многих отношениях похожа на жизнь многих других, но в других отношениях на них довольно себе непохожа. А именно, в силу любопытных обстоятельств моего рождения, в силу моего сословия и всей моей истории. После чего я объяснил ему про рыцарство, – более-менее, разумеется, в сокращенном виде, – внушил какое-то представление о моем отрочестве, просветил в вопросах социологии королевства моего папочки и нескольких стран, в которых я обитал, уже покинув отчий дом, вкратце обрисовал искусство ведения войны (весьма эскизно, должен сказать, ибо мне совсем не хотелось на него столько вываливать, чтоб он надорвался, унося) и перечислил свои основные подвиги, начиная с семи лет. Он довольно лихорадочно все это записывал, и заметки его были чертовски превосходны – в интересах соблюдения точности я его заставлял прочитывать их мне вслух примерно каждые четверть часа.
   – Так и надлежит.
   – Я тоже так думаю. О Гвиневере (или каких-либо иных дамах) не упоминал я вовсе, ибо таким подробностям, я полагаю, не место в пристойном мемориале. Я сказал ему, что мне известно: фотографии, сопровождающие, как он их называл, «некры» в его газете, печатаются на одну, две или же три колонки, – и сообщил, что предпочел бы трехколоночную. По этому случаю я снабдил его одним очень хорошим снимком, не так давно сделанным весьма недурным специалистом, практикующим в Садах Радости. За что Хакетт был очень благодарен, как и за то время, что я согласился ему уделить. С чем он и удалился, обильно и красноречиво выражая свое восхищение и уважение.
   – Чертовски здорово.
   – Короче говоря, – сказал Ланселот, – могу сказать, что прессой управлять не так уж трудно, если проявлять определенную долю интеллектуального упорства. А булаву мою тогда действительно сперли.
   – Провалиться мне на месте, если вы этого не предвидели.
   – Сэр Рыцарь, – сказал Ланселот, – я был бы не прочь иметь вас в нашем лагере.
   – Я скорее свободный ландскнехт, – сказал Черный Рыцарь, – по темпераменту. Однако вы – рыцарь столь доблестный и достойный, а кроме того свели мы с вами такое чудное знакомство, что я б не отказался встать под ваши стяги.
   – Что ж, – сказал Ланселот, – мне тоже мнится, что вы человек редкий, доблестный, покладистого нрава и хороших манер, и мне будет неимоверно приятно включить вас в наши почетные списки.
   – Стало быть, дело сделано, – сказал Черный Рыцарь, и они оба поднялись на ноги и сжали друг друга в объятьях, и слезы хлынули из очей их, и оба они рухнули наземь в забытьи.
   Лионесса дремлючи под деревом, одно колено воздето.
   Лейтенант расстегиваючи на ней сорочку.
   Лионесса шевельнумшись во сне. Рукою прикрымши голову.
   Лейтенант расстегнумши на ней ремень.
   – За это я выигрывала кубки, – сказала Лионесса. – Серебряные кубки.
   – Кубки?
   – Призы , – пояснила Лионесса. – Ты уверен, что в силах?
   Лейтенант усемшись, опираючись спиной на дерево.
   – Ты просто что-то, – сказал он.
   – Мне нравится, когда завлекают чуточку покрепче, – сказала Лионесса. – Хотя должна признаться, парень ты видный и симпатичный.
   – Иди ты.
   – Можешь забрать мои нашивки.
   – Боже праведный, – сказал он. – Не нужны мне твои дурацкие нашивки. И я знаю – говоря по всей строгости, клеиться к военнослужащим сержантского состава не полагается. Но я ж не ожидал, что это будешь ты.
   – Младенец, – сказала Лионесса. – Я провела больше времени в очереди к полевой кухне, чем ты в армии.
   – Весьма вероятно, – сказал Эдвард. – И карту я читать не умею, и в батальоне мне бы взвода не доверили, было б из кого выбирать. Но все равно некоторое время тебе придется провести со мной.
   – Война большая, – сказала Лионесса. – Всем что-нибудь перепадет.
   – У меня сложилось представление, – сказал Эдвард, – что в боевых подразделениях женщин нет.
   – Я просочилась сквозь трещинки, – сказала Лионесса. – В других подразделениях тоже есть. Пока никто не жаловался.
   – В списках ты значишься как санитарка.
   – Я и есть санитарка. Помимо всего прочего.
   – И каким же манером тебя, по-твоему, завлекать?
   Эдвард протягиваючи ей белый цветочек клевера.
   – Нет-нет-нет, – сказала Лионесса. – Это слишком робко, решительнее никак? У тебя что, нет шампанского?
   – Шампанского нет.
   – Тогда масла. Если хочешь, чтобы войска тебя поистине любили, делай вылазки и запасайся маслом. Картошка на обед была суховата.
   – Да не хочу я, чтоб они меня любили. Меня вполне устроит, если они воздержатся от суждений еще на несколько недель. А тебе я могу дать коньяку.