Башкиров Михаил. Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

   ГЛАВА 15
   МЕЖДУ ПРОЛЕТАРСКИМ МОЛОТОМ И
   БУРЖУАЗНОЙ НАКОВАЛЬНЕЙ
   "Мне чуть голову не
   оторвали..."
   О.Б.
   Однажды среди ночи меня разбудило ласковое прикосновение, которое я так долго ждал (если можно с кем попало, то разве нельзя со мной?). Я послушно открыл глаза и обмер - в трепешущем свете взволнованной вкрадчивым сквозняком свечи стояла моя квартирная хозяйка в полупрозрачной ночной рубашке до пят: на плечах цыганская шаль, в руках остроотточенный топор.
   - За что? - хотел спросить я умоляющим голосом, но губы мои только кривились и дергались, как у налима, безжалостно вытащенного на берег в расцвете половозрелости.
   - В двери стучат уже второй час, - прошептала хозяйка, наклоняя к моему расслабленному телу мерцающее лезвие раскольниковского топора и роскошные мармеладовские груди с умопомрачительными темнеющими сосками. - Боюсь отпирать.
   - Всего-то! - сказал я, несказанно обрадованный, и прислушался.
   Из прихожей действительно доносился мерный, аккуратный, настойчивый звук.
   - Сейчас поговорим с супостатом, - я принял из пахнущих абрикосовым кремом пышных рук топор. - Можете пока чай приготовить.
   Она вознаградила мой неподдельный героизм долгим искусным поцелуем в губы, истосковавшиеся по женской страсти, и я в этот момент проклинал не ночного настырного визитера, а холодную твердость топора, вклинившуюся между моей горячей обнаженной плотью и тонкой шелестящей тканью, обещающей незабываемое наслаждение.
   С топором наперевес, зябко и остервенело кутаясь в мягкую шаль, еще сохранившую нагретость ее покатых, гладких, желанных плеч, я приблизился к двери, которая, слава Богу не сотрясалась от хамских пинков, а лишь тонко вибрировала от вежливой лихорадочной морзянки.
   - Кого черти носят! - гаркнул я грубо и самоуверенно.
   - Остен-Бакен здесь проживают?
   - А по какой надобности? - спросил я уже своим голосом.
   - По бендеровской!
   - Остап?
   - Открывай же, открывай!
   - Сию минуту...
   Бендер ввалился изможденный, с непропорционально распухшей щекой, с неизменным саквояжем в окоченевших перчатках.
   - Зуб? - спросил я участливо, пряча топор за спину.
   - Догадливый - мочи нет... Лучше бы дрых более чутко.
   - Болит?
   - Па-пи-ро-су.
   - Тебе к врачу надо.
   - Па-пи-ро-су!
   Больше ничего не советуя, помог Остапу раздеться, предварительно ловко и незаметно избавившись от топора и шали.
   Рухнув в кресло, Бендер закурил.
   - Может, шалфейчиком пополощешь? - я залез под одеяло.
   - Сколько раз... Сколько раз, Остен-Бакен, тебе по-хорошему предлагалось уехать в патриархальную, тихую Москву... Ноет, гад!
   - Пепельница на полке.
   - Теперь час пробил. Пусть дурной ветер с Финского залива проветривает другие, более устойчивые к историческим катаклизмам мозги.
   - Чай будешь?
   - Утворил я такое! Такое!.. А все зуб проклятущий - нашел подходящее время для выматывания нервов... Ой, Остен-Бакен, лучше бы маяться мне на кожаном диване с грелкой - так нет, подвязал, как допропорядочный обыватель, щеку платком, дабы корни не застудить, и двинул скорым шагом к Смольному институту. Там неподалеку дальний родственник присяжного поверенного, врач широкого профиля проживает...
   - Знаю, знаю. Первоклассный специалист - помнишь, когда у меня на стыдном месте чирей вскочил?
   - Еще слово про чирий - и в Москву отправлюсь без тебя.
   - Молчу.
   - Присяжный поверенный по такому случаю снабдил меня куском сала в качестве гонорара. Упаковал я гостинец в газету, сунул в саквояж и потопал. Никто меня не трогает, я никого не трогаю... И вдруг у самого Смольного - рассадника бунтов и смуты - окликает меня грубый революционный бас:
   - Стой! Хто идеть?
   - А ты?
   - Отвечаю жалобно: " Гражданин с флюсом".
   - А он?
   - Жида, говорит, шлепнем без промедления, а тебя, интеллепупию, - после перекура.
   - А ты?
   - Заявляю внаглую, мол, это у флюса фамилия такая неудачная, а вот партийный псевдоним вполне терпимый Гнойник Гнойникович Нарыв.
   - А он?
   - Наша кликуха - проходь!
   - Повезло.
   - Да не совсем... Выдал меня саквояж. Отблеск костра, могучие безжалостные тени - и знакомое по февралю: " А-а-а! У-у-у! И-и-и!"
   - Лаокоонообразные?
   - Догадливый.
   - Петуха с золотыми яйцами вспомнили?
   - Скорей всего не забыли, как я их с коньяком обдурил. Впрочем, какая разница, чем моя персона вызвала массовое негодование. Разят перегаром и хрипят: " Держи! Держи провокатора недорезанного!"
   - А ты?
   - Превратился из гордого петуха в рядового зайца, слава Богу, свинцом не нафаршировали.
   - А они?
   - Как полагается - затворами лязг-лязг-лязг и галопом за жертвой.
   - А ты?
   - Жму не оглядываясь, но пятками чувствую преследователи множатся, множатся, множатся... Если из-за барахла пролетарии, солдатня и прочая шваль готовы были перегрызть друг другу глотки, то в погоне за мной они слились в едином порыве... В общем, не успел и моргнуть уже Невская набережная, а там крейсер-громадина, в темноте название не разобрал, а у носового орудия, в свете прожектора, гордо торчит вечночихающий кожаный.
   - Тоже узнал?
   - В момент!
   - И за маузер?
   - Гораздо хуже... Навел, сволочь, жерло, прицелился - да как жахнет! До сих пор удивляюсь, как увернулся от снаряда.
   - Страсть!
   - Дальше интересней будет... Неумолимый рок несет меня на Дворцовую площадь. Осознаю - конец близок, но не останавливаюсь. Впереди у Зимнего - баррикады с пулеметными рылами, позади - неуправляемая, ощетинившиеся штыками толпа. Эх, думаю, одно спасение: прорваться во дворец - комнат много, есть где спрятаться.
   - Смело!
   - Приближаюсь к баррикаде из мешков, на полном ходу подымаю над головой предательский саквояж с салом и ору что есть мочи: "Ложись гады!"
   - И легли?
   - Догадливый... Как одна! На мое счастье, за амбразурами оказался бабский батальон... Ну, матросня с разгону - на распростертые тела! Жалко, на всех баб не хватило. Задние перекатили волной, любвеобильных и за мной - во дворец.
   - А ты?
   - Не знаю, сколько мраморных шедевров и изумительно тяжелых ваз обрушил я на тупые головы, носясь по лестницам, но в конце концов и мне улыбнулась удача. Наткнулись, понимаешь, разгневанные массы на Временное правительство. Спасли меня господа министры от несправедливой расправы.
   - Мне кажется, ты сгоряча совершил для большевиков государственный переворот?
   - Называй как хочешь, но здесь нам больше делать нечего!
   - Мы же еще и ихнего предводителя - Ленина ловили...
   - Запомни, Остен-Бакен, на всю оставшуюся жизнь. Никогда Остап Бендер не был в Петрограде, ни под каким соусом... Никогда!
   Тут вошла любезная, расфуфыренная, напомаженная, густо напудренная хозяйка и предложила медоточиво свежий чай...
   Конечно же, мы в скором времени покинули негостеприимный Петроград, но тут случилась новая оказия. Клянусь гордыми остен-бакеновскими генеалогическими корнями, но Остап не бегал по Москве в поисках зубного врача (флюс благополучно прорвало еще в холодном прокуренном вагоне), а Кремль большевики все равно взяли.
   К весне же пожаловала и вся большевистская верхушка. Суровый ветер Финского залива, видно, окончательно продул их озабоченные Мировой Революцией мозги.
   Глава 16.
   СМЕРТЬ И ЛАВРЫ
   "Товарный голод, ничего
   не поделаешь..."
   О.Б.
   Вторую большевистскую зиму мы коротали в обстановке перманентного (почти по Троцкому) голодания, и если бы не отощавшие кошки, реликтовые голуби да неунывающие воробьи, нерегулярно поступавшие в наш революционно-коммунистический рацион благодаря охотничьим (подвалы-чердаки) навыкам Остапа, то мы бы благополучно вымерли, как тупые, необразованные динозавры, не отличающие эмпириокритицизм от исторического (весьма осязаемого не согласными с новой властью желудками) материализма.
   Кстати, мое кулинарное искусство, питаемое фолиантом изобретательной до истощения Елены Молоховец, превращало выловленную урбанистскую добычу в пищеварительно приемлемые мясосодержащие блюда даже при отсутствии специй, благовоний, пряностей и поваренной соли.
   Однажды, когда мы, привычно расположившись на ложах из книг (дом, в котором нет книг, подобен телу, лишенному души, - сказал мающийся с похмелья Цицерон, обнаружив, что ему больше нечего менять на опимианский, столетней выдержки, фалерн), поближе к ошалелой буржуйке, заглотившей уже всего Дюма-пэра и Дюма-фиса, утомительного, но долгогорящего Вальтер Скотта, двадцатитомного Игнатия Федоровича Потапенко (подло соблазнившего чеховскую Чайку), нудно-обстоятельного Боборыкина, фигурировавшего в определенных кругах, как Пьер Бобо, и еще дюжину дюжин плодовитых, чище породистой борзой суки, беллетристов (терпеливо и тщательно подбирал их мой двоюродный дядя - славянофильского толка философ и вынужденный масон, умно сбежавший на белогвардейский знойный юг), скромно ужинали (завтраки и обеды были отложены до лучших времен), Остап, дожевывая последний жесткий кусок (первая в нашем деградирующем устрашающими темпами меню ворона), задумчиво произнес в никуда:
   - Нет, хватит... С завтрашнего дня, самое позднее - с послезавтрашнего, сознательно переходим на кремлевский усиленный паек: красная икра, осетринный балык, рисовая каша на сливочном масле, клюквенный кисель и белый хлеб.
   - Я согласился бы и на черный... Но увы, не имею чести состоять в членах Центрального то бишь Комитета - мордой-с не вышел, мозоль-с, извиняюсь, на седалище от чрезмерной интеллектуальной деятельности, не та-с мозоль-с!
   - А мы получим калории по другой линии. Помнишь, Остен-Бакен, давешнего кота, рыжего?
   - На тушке отчетливо прослеживалось наличие нагулянного жира. Я еще подумал - наверняка партийный товарищ, близкий к правительственому буфету.
   - Нет, при военном коммунизме кота может безнаказанно содержать только кто-нибудь из старорежимных, сюсюкающих о либерализме и народных чаяньях господ. Есть в городе запасы не учтенного комиссарами продовольствия, есть! Процарствуй большевики, ну, лет десять - на это и надеяться бы не пришлось, а в данном случае мы вполне можем попросить кое-кого поделиться... Ну-ка, не член ЦК, быстро вытягивай ноги, руки скрести на груди и не шевелись.
   - Это еще зачем?
   - Снимем с твоего тела мерку.
   - Какую мерку?
   - Обыкновенную - на гроб.
   - Ты считаешь, что я с недоваренной вороны сыграю в ящик?
   - Недоваренную скормил, подлец!
   - По рецепту Молоховец, для сохранения жизненно важных веществ.
   - Остен-Бакен, по человечески прошу - протяни ноги.
   - Пожалуйста.
   - И руками не размахивай.
   - Буду специально размахивать, пока не объяснишься.
   - Строго научный факт: в городе свирепствует сыпняк.
   - Но я-то, тьфу-тьфу, пока здоровенький!
   - Скажи-ка, здоровенький, при товарном голоде, который мы имеем неудовольствие наблюдать, что пользуется ныне наибольшим спросом среди гражданского населения?
   - Мыло!
   - Нет, дорогуша, самый дефицитный товар - это гробы!
   - Но у нас нет в наличии ни одного.
   - Сварганим. Я тут, скитаясь по чердакам, набрел на залежь допотопных вывесок с двухглавыми орлами, ятями, ерами, фитами и прочей ненавистной пролетариям нечистью. Наведем ревизию - и соорудим пробный гроб. При удачном раскладе - наладим подпольное производство.
   - Без чертежей такую сложную конструкцию не осилим.
   - Ты, помнится, любил в розовом детстве скворечники сколачивать?
   - Сравнил.
   - Большой длинный скворечник, только с крышкой.
   - Для бледной холодной птички.
   - Имеющей щедрых родственничков... Опять ноги согнул!
   - Мерь с запасом, а то попадется какой-нибудь чиновничий журавль.
   - Руки!
   - Щекотно же.
   - Потерпи... Надо точно знать размеры материала... Завяжем контрольный узелок... Подымайся, лежебока, - печка нуждается в порции чтива... И не швыряй обложки где попало складируй в углу...
   - А гроб?
   - Если за ночь не загнусь от сырой вороны, то с утра отправимся за вывесками - здесь неподалеку...
   На первенца-домовину мы искренне угробили, ни много ни мало, семь каторжных суток.
   Сначала натаскали соответствующей длины вывесок - благо было из чего выбирать. Чтобы не вызвать излишних подозрений, мы носили по одной штуке, соблюдая временной разрыв и присыпая незаконные буквы снегом.
   Во второй день Остап раздобыл молоток и клещи. Без оных инструментов соорудить гроб на голом энтузиазме затруднительно. Табуретку или там лавку еще возможно, а вот столь деликатное изделие, как гроб, - даже не пытайтесь. Молоток - тяжелый, с полированной ручкой, Бендер выменял у дворового пацана за двух свежепойманных крыс, а клещи ловко увел у нашей соседки: она ими у родной парализованной сестры вырывала золотые коронки для черного рынка. Мы просто устали слышать, как за стеной неумело терзают стонущее, беззащитное, упорно не умирающее дворянско-породистое существо.
   В третий - надергали гвоздей подходящих размеров. Они еще торчали в кирпичных наружных стенах, обозначая контуры исчезнувших деревянных деталей.
   В четвертый - закономерно понадобились хитрые ножницы для резки жести. Бендер пропадал где-то до вечера, но вернулся с ними, правда, основательно помятый и вымазанный сажей. Я так и не добился, где он их надыбал.
   В пятый, шестой и седьмой - творили!
   Рекламно-публичный старорежимный гроб получился хоть и неказистый, угловатый, косоватый, громоздкий, но чертовски привлекательный. По левому боку внушительно белели вечные слова РЫБА И МЯСО. По правому - выполненное славянской игривой вязью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Верх венчало торжественное СВЕЖИЙ ПРОДУКТ. А по торцам чернели многозначительные слоги: МУЖ и ДАМ.
   Так и хотелось быстренько завернуться в новенький саван, и устроиться поудобней в узком лоне, и захлопнуть над собой тяжелую крышку, и спокойно уйти в спасительное погребение от этого дикого, смертельно опасного мира.
   Остап развеял мое похоронное настроение обещанием презентовать под мое притомившиеся тело лучший из гробов, да и отправляться на тот свет отчаянно голодным показалось мне дурным тоном, и мы приступили к решающей фазе - реализации товара.
   Для усыпления круглосуточно бодрствующей чекистской бдительности мы выбрали подвижный способ сбыта.
   Погружали гроб на широкие чугунные санки.
   Я ложился в гроб, а Бендер впрягался в постромки.
   Через полчаса мы менялись.
   Я разогревался, бодро и лихо таща скорбный груз, а потом снова упаковывался. Поверьте, уже после десятого раза организм отчаянно сопротивляется означенной процедуре.
   Идея ловли клиента на визуально мелькнувшую приманку отвечала текущему моменту, но нам долго не фартило. Никак к нам не подбегала заплаканная, убитая горем вдова и не спрашивала отчаянным, сорванным голосом, где брали этот изумительный гроб?
   В правильности нашего способа демонстрации товара, как говорится, лицом, нас убедило следующее происшествие.
   Стемнелось.
   Упрятав Остапа под заиндевевшую, сосулистую от дыхания крышку, я рванул на последний круг.
   И не успел толком разогреться, как из-за угла - двое.
   - А ну, сявка, скидывай добришко до исподнего, да пошустрей, - сипло скомандовал высокий, обнажая сталь финки и загораживая мне дорогу.
   - Но... Мне... Мн-е-е-е-е! - заблеял я громким, для оповещения Остапа, жалобным тоном и кивнул назад.
   - Будь спок. Жмурика пустим на котлеты. Эй, Хвост, прикнокай ящик, а то опять тухлятина попадется.
   Хвост сноровисто сдвинул тяжелую крышку, нагнулся - и вдруг, истошно взвыв, кинулся через сугробы в ближайшую подворотню.
   - Ой, мама родная! - продекламировал я театрально-натурально-трагически и с присущим моей драматической натуре артистизмом грохнулся навзничь в глубокий обморок.
   Гоп-стопник зыркал то на подворотню, в черноте которой исчез завывающий подельник, то на распластавшегося до половины расстегнутого фраера, то на крышку гроба, неумолимо сползающую на бок.
   И тут показалась черная-пречерная рука... Она медленно тянулась к оцепеневшему грабителю скрюченными пальцами... А следом выглянула смертельно-бледная, с фосфоресцирующими глазницами и провалившимся носом, черепообразная голова.
   Я знал, что в минуту опасности Бендер преображается, но чтобы до такой степени?..
   Бандюгу давно ветром сдуло, а я как завороженный смотрел на встающего из гроба монстра.
   Наконец Остап сорвал искусно сделанную маску:
   - Понравился спектакль?
   - Нет слов... Но эта штука? Я бы не додумался.
   - Если честно, Остен-Бакен, я приготовил ее для твоей персоны - из дырявого шелкового носка сбежавшего на юг дяди и кое-каких санитарно-гигиенических принадлежностей его верной супруги. Хотел пугануть тебя сегодня для бодрости.
   - Спасибо.
   - Вот бы обхохотались.
   - Непременно.
   - А ты хоть понял, почему Хвост дал деру? У меня сосулька была для утоления жажды, так я ей и ткнул в любопытный глаз!
   - Он, бедняга, наверное, удивился незапланированной агрессивности покойника?
   - Хороший урок нам, Остен-Бакен. Теперь будешь знать, как отваживать жиганов... Я тебе масочку соображу с рогами...
   А на следущий день мы реализовали товар.
   Покупатель заловил нас во время смены.
   Происходило сие действо в укромном месте.
   Не успел я протянуть натруженные ноги , как траурная интеллигентная особа проворковала:
   - Продается?
   - Мадам, я еще не встречал столь проницательных женщин, сказал Остап и галантно поцеловал тонкую лайковую перчатку. - Какой этаж?
   - Четвертый.
   - Человек-то скончался порядочный? - спросил я, потупив взор.
   Она гордо вскинула седеющую голову.
   - Мой отец - известный во многих цивилизованных странах композитор, виртуоз-пианист, профессор Московской консерватории, почетный член Британского королевского музыкального общества, лауреат многих премий, автор...
   Но Остап не позволил клиентке обрушить на нас музыковедческую лекцию.
   - Мадам, заверяю вас от имени подпольной фирмыизготовителя - мы удовлетворены, что скорбное изделие, увы, далекое от вдохновенных сфер, достанется светочу российской культуры... Пожалуйста, захватите наши санки, а то ненароком стибрят транспортное средство... Остен-Бакен, взяли!
   На площадке второго этажа обессилевшая дама с грохотом уронила наш чугун.
   Мы опустили гроб на ступени.
   - Подкрепиться бы, хозяюшка, а то не донесем, - сказал Остап недрогнувшим голосом.
   - Я поняла, поняла... Сейчас, подождите!
   Она вяловато упорхнула наверх.
   Бендер присел на санки:
   - Клюнуло!
   - Возьмем по совести. Мы же не жлобы какие, а? Милая, симпатичная, наивная.
   - Не устраивай истерик. Сколько сама предложит по доброте душевной, на том и порешим.
   Благодетельница вернулась довольно быстро и протянула мне и Остапу, виновато улыбаясь, по шоколадной конфете.
   - Кушайте на здоровье... Берегла на крайний день... Мне папа...
   - Да мы пошутили, - сказал Остап и взялся за гроб.
   - Не пущу! - закричала она, отталкивая меня. - Не пущу!
   - Успокойтесь ради Бога. Гроб от вас никуда не денется, Остап облизнулся. - Мы же не барышни - конфеты лопать... Нам бы закурить.
   - Так что же вы мне сразу не сказали, господи?.. Папе запретили... У него в кабинете... Почти целая коробка сигар... Он все надеялся еще попробовать...
   Оставшиеся пролеты лестницы гроб казался нам пушинкой, и мы были готовы расцеловать почившего в бозе за воздержание.
   К солидным, душистым, с золотым ободком настоящим гаванским сигарам нам еще добавили огромный лавровый венок.
   Но тут Остап вдруг воспылал горячим любопытством к холодному, индифферентному, безвременно ушедшему родителю из родителей, по деликатному выражению скорбящей дщери.
   Меня, с драгоценной коробкой в руках и тяжелым жестким венком на шее, Бендер не церемонясь выставил на лестницу.
   Я, в ожидании конца импровизированной гражданской панихиды (без проникновенной речи там явно не обошлось), долго пересчитывал стынущими подошвами проклятые ступени, злясь на сигары, тихо шуршащие в постепенно набирающей вес коробке, и ненавидя двухпудовый, шелестящий негнущимися листьями венок. Конечно, я бы мог положить его на санки или прислонить к стене, но мысль, что эту семейную реликвию, эту заслуженную регалию сопрет какой-нибудь зашедший культурно помочиться в подъезд бывший интеллигент, давила камнем. А отправиться в пенаты без Остапа я бы не рискнул даже под страхом смерти.
   Наконец я отчетливо услышал звук открываемой двери и не очень отчетливо - прощальный поцелуй.
   Когда бодрое высвистывание турецкого марша достигло места моего изнуряющего бдения, я ненавязчиво спросил:
   - Мадмуазель тебе понравилась?
   - Слишком тоща, не в моем вкусе.
   - А чем вы там занимались?
   - Запомни, Остен-Бакен, любопытство не порок, но большое свинство... Впрочем, ты имеешь право знать... Она вдохновенно зачитывала мне выдержки из восторженных отзывов современников, а я скрупулезно инвентаризировал единственное достойное внимания из блистательного наследия прошлого лавровые венки. Там еще семь штук различного калибра. И душа моя не успокоится, пока они все не побывают на твоей шее.
   - Но зачем нам столько лавров?
   - А еще кулинар-любитель! Посоветуйся на досуге со своей чрезмерно пухлой Молоховец о пользе лаврового листа. Самое изысканное кушанье, будь то тушеная крыса или суп из издохшей болонки, для людей, знававших метрдотелей и ананасы в шампанском, не имеет реальной прелести без двух-трех перебивающих даже самый отвратный аромат листиков. Сегодня же мы раздербаним венок на равные части, а завтра... Нет, чуть позднее... Завтра мы без излишней помпы хороним достойного лауреата, а потом...
   Дальнейшее я до сих пор вспоминаю с резью в желудке.
   Бендер в кратчайший срок превратил не заслуженные нами лавры в устойчиво бьющий продуктовый родник. Молоховец обрела второе дыхание, прочно открывшись на разделе "Кушанья для служителей". Но я теперь безоговорочно верил, что вот-вот потребуются и другие рецепты.
   Умело чередуя апетитные подношения и энергичные утешения, Остап уже через неделю овладел вторым венком и нацелился на третий...
   Но тут нас принудительно-добровольно мобилизовали в редеющие ряды истощенной неумеренными боями Красной Армии.
   С одной стороны, мы нюхнули казармы и муштры, а с другой - неожиданно оказались в теплушке, мчащей нас от агонизирующей (и как только выкарабкалась коммунистическая гидра - на горе прогрессивному человечеству) столицы на хлебную самостийную Украину.
   По прибытии, не дожидаясь фронтовых радостей, мы благополучно дезертировали в заснеженную степь, да не одни, а в полном ротном составе, объявленном позже героически сложившем головы во имя социалистического отечества в неравной схватке с оголтелыми хохлятскими бандами.
   Глава 17.
   ИЗЫДИ, САТАНА!
   "В один из веселеньких
   промежутков между Махно
   и Тютюником..."
   О.Б.
   В богатом хатами селе нас чуть не отдубасили веселые усатые хлопцы в широких штанах и барашковых папахах. На крепком хуторе чуть не затоптали трудолюбивые аккуратные немцы- колонисты.
   И мы с Остапом, как два холостых волка, разочаровавшиеся в добрых парубках и гарных дивчинах, шли и шли по заметенным снегом шляхам, загодя огибая возможные конфликты и инциденты, помня о мнительности и неразумности "обрезов", об удалом посвисте лихих шашек, об угрюмом чавкающем покалывании замаранных свежим навозом кулацких вил.
   Плелись, пока не кончились красноармейские сухари, железнодорожный спирт, вонючая махорка и уворованное сало.
   - Выживу - женюсь, - сказал я, проваливаясь по колено в очередную предательскую ямину, забитую снегом.
   - Это на ком? - найдя силы на усмешку и помощь мне, спросил Остап.
   - Разумеется, на Инге!
   - Ответ, достойный не мальчика, но мужа. Давно пора сорвать созревший плод, а то его сорвет другой, более энергичный воздыхатель.
   - Она писала, что будет ждать хоть сто лет!
   - Думаю, сто лет мы с тобой в условиях, приближенных к гибельным, не протянем, а вот до утра...
   И тут, на наше счастье, Бендер заметил впереди какие-то нелепые очертания и тлеющий огонек.
   - По крайней мере, обогреемся.
   - Зря винтовки на станции выбросили.
   - Остен-Бакен, Остен-Бакен... Да нас, наивно вооруженных, уж давно бы закопали на майдане и ни креста, ни звезды не поставили.
   - А вдруг там бандиты?
   - Сомнительно. Вдали от "железки" им пограбить толком нечего.
   - Тоже верно.
   - Отложим внутрипартийную дискуссию на следующий раз... Не отставай, жених на выданье!
   Едва заметная тропа привела нас к двери, вделанной прямо в срезанный вертикально склон холма. Рядом из узкого оконца сочился тусклый свет.
   Бендер, как всегда, решительно долбанул кулаком в крепкое, схваченное железом дерево:
   - Эй, люди добрые, есть кто живой?
   Мы замерли в ожидании.
   За дверью кто-то закряхтел и закашлял.
   Воспрявший Бендер сменил кулак на вежливые костяшки пальцев.
   - Впустите, Христа ради, обездоленных и обмороженных, безнадежно заплутавших, - взмолился он голосом заблудшей во мраке овцы, отбившейся от стада.
   - Изыди, сатана!
   Голос из пещеры был тверд и беспощаден.
   - Псих, без подделки псих, - зашептал я в ухо озадаченному Остапу.
   - Вроде не очень буйный. Ну, укусит разок, зато в тепле, - бендеровский кулак начал совершать амплитуду.
   - Так ты с ним подипломатичней, подипломатичней.
   - Послушай-ка, любезный, у нас тут случайно с собой мешок ассигнаций, обеспеченных золотом самого Степана Петлюры. Можем запросто поделиться!