Страница:
Толпа внизу кричала, кто-то пытался даже орать в мегафон, но эти люди были далеко, не то что на Красной площади. И потому он спланировал мимо, абсолютно не обращая на них внимания. Потом пошла набережная, Сена, на которой по случаю его перелета не было ни одно баржи. Он всегда видел в фильмах, что Сена буквально забита баржами, что они тут как спинки булыжников на мостовой, и бывают даже прижаты одна к другой, но сегодня ничего не было.
Сегодня под ним сверкала гладкая вода одной из самых известных рек в мире. И он было этому рад… Хотя уже и уставал. Но с другой стороны, до берега оставалось недалеко, а запас высоты у него был вполне существенный.
И если есть высота, значит, все будет хорошо. Вот еще бы суметь поднырнуть под провода, которые были натянуты вдоль набережной… Тогда-то и прилетела эта пуля.
Выстрел Чулков услышал уже потом, должно быть, звук в самом деле как-то медленно распространяется в воздухе Франции. Пуля была из довольно тяжелого ружья, наверное, из таких можно бить даже слонов в Африке, и направлена она была верной, умелой рукой. Вот только она подлетела к
Чулкову метров на пять, а потом страшно замедлилась, расплющилась, словно врезалась в непреодолимую преграду, хотя никакой преграды не было, и уже боком ударила его по ребрам, вызвав мгновенную, тупую боль. Чулков почувствовал, как ребра ломаются как стеклянные, и как осколки впиваются в легкие, не давая дышать… Но выхода у него, конечно, не было. Нужно было лететь дальше.
Так или иначе, Чулков чуть свернул, и тогда увидел, что на набережной кто-то с кем-то дерется, кто-то крутит кому-то руки, все кричат и даже операторы не столько его, Чулкова уже снимают, а кого-то, кто в этой драке участвует.
Чулков поднырнул под провода вполне удачно и упал в вытянутые к нему руки толпы, совсем не надеясь, что ему тут же не начнут отламывать крылья.
Но это приземление было самым удачным — никто ему крылья не отломал, даже не попытался выдернуть ни одной пушинки.
Его приняли мягко, подержали над собой, поставили на мостовую, и стали осторожно, как-то даже любовно поглаживать. Конечно, тут же его окружили полицейские, один даже принялся орать на людей из толпы, но это Чулкова уже не касалось. Свою работу он сделал, и мог опуститься на плиты авеню де
Нью-Йорк и просто сидеть, разбросав руки в крыльях, как птица. Что он и сделал.
В больнице за ним был уход, какого он даже не предполагал в больницах-то. И что характерно, ведь чужие люди, а улыбались, говорили
«пожалуйста», иногда извинялись. Его и кормили по желанию дочери едой из ресторана, и телевизор у него был в полстены, и газеты с журналами — на любой вкус, выбор и на любом языке.
А стоило ему разок заикнуться, что он хотел бы послушать музыку, ему притащили такой музыкальный центр, о марке которого он даже не слышал -
Marantz. И стоил этот центр бешенных денег, как ему сказала дочь, Сони или
Самсунг с ним и рядом не стояли.
Звук этого центра, в самом деле, был приятным. Вот только Чулкова смущало, что это стоит так дорого, но жена сказала, что дочь подписала с этой фирмой контракт на рекламу, и всю аппаратуру поставили бесплатно.
Обрадовавшись, Чулков и компакт дисков набрал, сколько хотел, и все свои самые любимые, из молодости. И Supertramp, и Майка Олдфилда. Не забыл, конечно, классику — Битлз, Led Zeppelin и Deep Purple.
Но больше всего ему нравилось, конечно, смотреть телек. А там только про него и было. И еще немного про этого дурака-ирландца, который в него стрелял. Оказалось, мальчишка был из ирландских республиканцев и требовал кого-то там освободить. На самом деле Чулков знал, что парню хотелось просто прославиться. И ему досталась какая-то толика славы.
Но настоящая слава свалилась, конечно, на Чулкова.
Фокус был в том, что на какой-то ультрарапидной съемке, которую делали, как оказалось, очень серьезные дяди, было хорошо видно как плющится пуля, как она теряет устойчивость, и как вместо того, чтобы пробить сердце
Чулкова, всего лишь ломает ему ребра.
Некий университет предложил Чулкову повторить эксперимент с выстрелом, обещая, что гарантирует безопасность. Известный в других кругах эксцентричный немецкий барон предлагал купить у него три перышка из крыльев, чтобы носить их в кармане одежды, потому что на бронежилеты для себя, жены и своей дочери он не слишком полагался.
Но по-настоящему сенсационное предложение пришло от Билла Гейтса. Он прислал чек на миллиард долларов, и предложил в сопроводительном письме, что хочет двух вещей. Первое, чтобы Чулков пролетел между башнями
Международного Торгового Центра в Нью-Йорке, и второе, чтобы он передал ему, Гейтсу, свой крылатый жилет, как значилось в письме, потому что это достояние человечества следует изучать научно, а в России, конечно, ничего из этого не выйдет, крылья попросту отберет правительство или мафия.
Это верно, мафия и правительство на Родине были ребятами, примерно, одного склада, и действовали одинаковыми средствами. Но почему-то Чулкову стало обидно. И он предложил Гоше ответить Гейтсу в резких тонах. Мол, ты
Гейт, держишь цены на продукцию выше, чем последние выжиги из нашей русской мафии, на каждой компьютерной программе десятки тысяч процентов прибыли навариваешь, и Винды у тебя глючат, особенно последние, и сам ты ничего не понимаешь в России. Письмо он продиктовал, но сразу засомневался, а стоило ли так?
Ответ пришел буквально через четверть часа. Гоша сказал, что отправил послание Чулкова по факсу, который оказался в бизнес-отделении больницы. В письме Гейтс благодарил за ответ, обещал миллиард за один перелет между башнями Центра, но сразу оговаривался, что в таком случае, он, Чулков со своей женой и детьми должен принять американское гражданство, потому что такую коллосальную утечку капитала за рубеж, которая возникнет из-за этой проплаты, его страна себе позволить не может. К тому же он обещал акции компании Microsoft, а еще намекал, что познакомит со своей подругой и родителями.
В общем, когда Чулков с хохотом прочитал это письмо Гоше, потом жене по сотовому телефону, а потом и сыну, получилось не очень хорошо. Он еще не отсмеялся даже, как жена, дочь и младший ввалились в его палату, и на лицах у них было написано что-то такое, что смех застрял в горле у Чулкова.
А именно, он понял, что надо лететь. За миллиард наличными не лететь ему, конечно, не позволят.
Тем временем, в мире развивался ажиотаж вокруг Чулкова. Ну, про повальную эпидемию изобретательства крыльев, махалетов, орнитоптеров и инсектоптеров говорить смысла нет, это и так понятно. Кстати, народу на этих испытаниях побилось очень много, но тут уж ничего не поделаешь, человечество всегда питало азарт к полетам, даже сверх меры — до дурости и крови.
Во-вторых, его пригласил к себе папа Римский. Они встретились. Папа оказался сухоньким, сморщенным, как перепеченное яблоко. Но в глазах его была мудрость. К тому же, у него оказался очень хороший переводчик на русский, можно было и поговорить без труда. Они и поговорили.
Чулков сказал, целуя руку Понтифику, заранее заготовленную фразу:
— Ваше Святейшество, я благодарю Вас за оказанную честь.
А Святейшество ответил, и когда ответ перевели, Чулков мигом забыл все свои другие заготовленные фразы.
— Тяжело, сын мой? — Так как Чулков не знал, что ответить, вернее, очень хорошо знал, так что и отвечать было бессмысленно, Папа снова спросил: — Могу я называть вас сыном?
И тогда Чулкова прорвало. Он рассказал, как глупо все получается, как тяжело на самом деле каждый раз готовиться к полету, как его одолевает страх, и что он совершенно не понимает, почему именно ему все это выпало, и какие дураки всякие люди, которые смотрят на это, как на аттракцион, а он в каждый взмах крыльев свою душу вкладывает, иначе они не полетят…
— Да, — сказал Понтифик, когда Чулков, наконец, утих, — теперь я вижу, что тебе выпало по праву.
И больше ничего пояснять не стал, просто аудиенция закончилась. Видно, папа тоже очень устал. И не от одного Чулкова.
А в третьих, ему предложила сотрудничество ЛДПР. Жирик обещал любую защиту от мафии или даже налоговой полиции, когда Чулков вернется, но в замен требовал, чтобы Чулков шел с ним в одном партийном списке на следующих парламентских выборах. Жириновскому Чулков не ответил, этот болтун ему никогда не нравился, но предложение стать депутатом, ни за что не отвечать, а получать министерскую зарплату и прочие привилегии, его жену очень вдохновили. И она на Чулкова насела.
В общем, он согласился. Мол, если они не останутся в Америке, то он обещал, что предложит сотрудничество Яблоку Явлинского, потому что это была единственная партия, которую не ловили на казнокрадстве. А значит, если бы Яблоки согласились, с ними можно было иметь дело. Они согласились, призналась дочь, которая медленно, но верно вытесняла Гошу с должности администратора при Чулкове. На том пока и порешили.
Полет за миллиард наличными между двумя башнями ньюйоркского Торгового
Центра был запланирован весной следующего года. Все-таки, следовало ребра зарастить. Поэтому прошедшую зиму Чулков путешествовал, побывал в
Ирландии, хотя в Британию не заехал. Как он объяснил журналистам, которые теперь следовали за ним по пятам в количестве не меньше, чем двадцати штук, его раздражало лицемерие английского кабинета министров, который согласился на вооруженную атаку на сербов, которые, якобы, не давали житья албанцам в Косово, в то время, как сами никому не давали спуску в самом буквальном смысле в той же северной Ирландии.
— Ведь что обидно, — горячился Чулков на пресс-конференции, — албанцы — пришельцы, их в Косово никто не звал, сами прибыли. И все — равно, сербам за них достается. А ирландцы на своей территории живут, но англичане их терзают, как терьер крысу. При этом никто не кричит, что это несправедливо, нечестно или представляет угрозу для мира.
Конференция привела не к очень удачному результату. Кажется, кто-то из британской Foreign Office предложил Чулкову заткнуться, особенно по поводу тех проблем, в которых он ни шиша не понимает. Но в Сербии его выступление имело успех. Где-то на побережье Черногории его даже избрали почетным жителем небольшого городка, вот только жаль, Чулков забыл, как этот город, собственно, называется.
А потом наступила весна, и стало ясно, что пора лететь. Слишком уж многим было известно, что пришла пора четвертого полета первого ангела человечества.
Погоду для Чулкова подобрали правильную. Воздух был плотный, наверное, от смога, держаться в нем было бы в самый раз. И ветра почти не наблюдалось. Чулков пожалел, что из-за американской спешки не успел посмотреть на Нью-Йорк, да еще с того места, где Кинг-Конга расстреляли. Но он утешился тем, что осмотрится во время полета.
Жена, которая и на этот раз провожала, заметно дрожала. Хотя была в новой, кажется, уже пятнадцатой по счету шубе. На другом небоскребе должна была находиться дочь. Она в последнее время окончательно избавилась от
Гоши, учила английский и почему-то брала уроки танцев.
Один из охранников предложил Чулкову натянуть на голову какое-то подобие шлема со встроенными наушниками и микрофоном. Чтобы Чулков мог комментировать свой полет. За это компания, производитель этих самых шлемов, обещала какой-то бонус. Но охранника оттолкнули парни с эмблемой
Майкрософта, а когда тот запротестовал, вообще увели с крыши.
Как всегда, Чулков подошел к краю, перебрался через ограждение. Еще раз проверил крылья. Они стали чуть великоваты, ерзали на спине, болтались в кулаках. Кажется, он стал бояться еще больше, потому что прыгнул вниз, закрыв глаза. Хотя никогда так раньше не делал.
Воздух оказался не совсем плотный, а обманчивый и прерывистый. То летишь, как в Париже, хоть трюки разные выделывай, то проваливаливаешься сразу этажей на двадцать вниз. И ничего не понятно.
Зато, когда снизу вдруг ударил довольно теплый ветер, Чулков сумел набрать высоту. И тогда огляделся. Гудзон был забит кораблями, в тумане виднелась статуя Свободы. Очень близко, гораздо ближе, чем можно было ожидать от такого города, начинались одноэтажные коттеджи и парки.
А вообще-то, лететь было просто, потому что не было никаких проводов.
И людей внизу видно не было, должно быть, уж очень высоко вознеслись эти две тупые, как табуретки, домины.
Чулков уже решил, что пора и честь знать, пора планировать на крышу, как вдруг понял, что не совсем понимает, куда следует приземляться. По контракту, который дотошно растолковала дочь, если бы он не перелетел расстояние между обоими зданиями, никаких денег он не получит. А что тогда будет с женой? С дочерью? Да и жалко целый полет отдавать американцам задаром.
В общем, он подлетел к одному из этих домов, жену не рассмотрел, но она могла где-нибудь в сторонке рассматривать его полет по телевизору, который теперь за ней носил какой-то совершенно новый для Чулкова человек. Этому проходимцу жена в последнее время широко улыбалась, так что вполне могла отойти.
На всякий случай, Чулкову полетел к другому такому же дому. Сам виноват, решил он, раз уж не научился разбираться в наземных ориентирах. С ними, как с проводами, у него все время выходила какая-то неприятность, если он твердо не понимал куда лететь, например, как на Красной площади. И вдруг он понял, что руки устали, очень. К тому же, в воздухе разлилось какое-то гуденье. А оно не обещало ничего хорошего.
Вертолет вынырнул из-за здания небоскреба, к которому Чулков подгребал, как пловец, который давным-давно израсходовал свой запас энергии. И высота у него была, можно было бы спланировать, но он все-таки греб, чтобы все было по-честному, и чтобы скорее закончилось.
Вертолет был довольно странный, черный, как сажа, без малейших признаков каких-нибудь цифр или букв, хотя бы латиницей, и очень быстрый.
Он зашел в бок к Чулкову, и от ветра, поднятого его винтом, крылья затрепетали, стали неровными, неуклюжими, так что поневоле пришлось откатиться на этой воздушной волне.
Потом черная машина стала подниматься, и вся запасенная Чулковым высота мигом пропала, теперь он уже не мог сесть на крышу, даже если бы начал наматывать высоту кругами. А потом в окна небоскреба заметил, что за толстыми стеклами все орут, размахивают руками, куда-то показывают. Он присмотрелся — и ахнул.
Под ним на каких-то полупрозрачных кронштейнах болталась широкая, как для Ихтиантра, сеть. И летел он прямиком в нее. Он попытался развернуться, сумел, но снова потерял этажей двадцать высоты. К тому же и вертолет развернулся.
Откуда-то сбоку снова долетело гуденье, только более мелкое. Обливаясь потом, Чулков повернулся в ту сторону, чтобы посмотреть, чуть не потерял всю скорость, но увидел, что к нему и черному вертолету летит прозрачно-белый пузырь и надписью POLICE на хвосте. Он чуть не перевернулся, попытался направиться к этой-то вот странной, полупрозрачной лодочке, но…
Сбоку затараторил пулемет, Чулков поднял голову. Черная машина снова висела над ним и поливала полицию прицельным, предназначенным для убийства огнем. Чулков сделал последний рывок в сторону, надеясь, что теперь-то его могут и не захватить в сеть, но он зря надеялся. И высоту не набрал, и мимо здания промахнулся, теперь-то уже окончательно.
А черная машина снова нависла над ним, потому что полиция благоразумной отвалила. Лучше бы она оставалась тут, подумал Чулков, но спорить было бессмысленно.
Удар о стекла небоскреба оказался сильным, как прямое попадание снаряда среднего калибра. Чулков и не понял, что это даже не он сам налетел на небоскреб, а его бросило воздушной волной, потому что черный вертолет, странно заюлив на месте, снова попробовал захватить его.
Левое крыло, сделанное из пластмассы и перьев, сломалось, к тому же, и левая рука, на которую пришелся удар, хрустнула так, что он даже не пытался ее поднимать, все — равно, кроме боли ничего из этого не выходило.
Махать одной правой было глупо, она не столько поднимала его, сколько бросала в сторону, отводила от неба, к которому Чулков хотел подняться.
К тому же струя от винта черного вертолета туго прижимала его к стеклянной поверхности, а она была не только очень твердой, так что крайние перышки вылетали из крыла целыми веерами, но и между стеклянных панелей небоскреба были вставлены какие-то алюминиевые на вид прокладки.
Они обдирали ноги и бока, как терка.
Вертолет теперь держал свою сеть, опускаясь почти на месте, крутясь так сильно, что Чулков ощущал удары не только главного винта, но и хвостового.
Они его просто плющили о небоскреб, и выхода из этого положения не было…
Вернее, можно было, заставив себя собраться, как перед прыжком в воду с вышки, нырнуть в сеть. На это пилот вертолета, собственно, и рассчитывал.
Но Чулков не хотел этого делать. Конечно, понимал, что разобьется в лепешку, если попробует спланировать, а все — равно, идти в эту сетку не хотел. И не пошел.
А потом вертолет врезался в небоскреб, сначала кончиками основного винта, которые вдруг согнулись, словно пластилиновые. Тогда черная машина, потеряв направление, ударилась уже всей массой… Взрыв не столько оглушил
Чулкова, сколько поразил его побежавшей по стеклянным панелям небоскреба волной. Она была величественной, неторопливой и почти красивой, если бы
Чулков ее рассмотрел как следует.
Но даже это у него не вышло, его опрокинуло вверх ногами, потом поставило почти правильно, потом перевернуло еще раз, и отбросило от прозрачной стены, на которой, как на поверхности пруда от большого булыжника, образовалось подобие кратера. Тогда Чулков понял, что падает уже по-настоящему. И остановить это падение не сможет.
Почему-то воздух, мигом сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь прижимал к земле, словно наказывал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд…
Он просто любил летать, так, как это позволяли ему крылья.
Он подложил под себя правое крыло, словно заслонялся от этого ветра. И подумал, вернее, спросил себя, а может и всех, кто мог бы понять, что творилось у него в голове — и почему всегда находятся люди, которые все портят?
Он очнулся в больнице. Жены не было, зато дочь сидела на стульчике, приставленном почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то очень светлая темень. Должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.
Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он остался живой.
Дочь встрепенулась. Как-то очень по-хозяйски положила руку на лоб, на грудь. Должно быть привыкла проверять на ощупь — теплый он или уже нет.
Попробовала улыбнуться и прошептала:
— А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. — Вздохнула. — Сказал, что условия договора не выполнены.
Глазами Чулков спросил ее, и что теперь?
— Судимся, — ответила дочь, переводя дух. — Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.
— А с крыльями, — оказалось, сын тоже проснулся, — получилось плохо.
Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годны. — Сын вздохнул так, что у Чулкова сжалось сердце. — За них теперь, пусть и побитые, все — равно предлагают семьдесят миллионов.
Дочь внимательно посмотрела на Чулкова.
— Долларов, конечно.
— Нет, — проговорил Чулков и удивился, как ему удалось набрать в легкие столько воздуха, что он сумел заговорить. — Никому не продавать.
Нечестно…
И тут же провалился в сон, но теперь уже спокойный. Знал, должно быть, что не умрет. Ему еще рано было умирать. Следовало что-то делать с крыльями. А тут он — главный. И сумеет это доказать, что бы жена с дочерью не говорили.
Ведь не просто же так он научился летать. Кое-что приобрел и для себя.
Например, умение доказывать свое решение жене с дочерью.
Молодой человек в странной, похожей на банную, шапочке поднялся, когда
Чулков въехал на своей автоматизированной каталке в кабинет. Он теперь редко поднимал из этого кресла, не то что в те времена, когда надеялся, что сумеет все-таки разработать переломанные кости.
Теперь же он лишь надеялся, что больше никогда не будет прикован к кровати так, как последний год. И еще надеялся, что сможет иногда отправляться в такие вот путешествия, пусть даже в каталке.
Ее, кстати, прислал Гейтс после того, как выиграл свой процесс и заплатил только страховую премию, а не миллиард. Запаса энергии для электромоторчика в каталке хватало, чтобы Чулков почти целый день мог разъезжать по дому и по саду самостоятельно. Но Чулков не выбросил и простое кресло, в котором его возила жена или дочь. Сына он почему-то стеснялся.
Это было его первое путешествие из загородного особняка на берегу
Волги, в районе Барвихи, который, оказывается, приобрела жена, пока он был в коме. Поездка до Москвы от этого его нового дома, большого и охраняемого, как небольшая крепость, оказалась для него трудной. Он уже с мукой соображал, как выдержит дорогу назад. Но оставаться в городе, хотя бы переночевать разок, он не хотел.
В последнее время он полюбил сидеть в беседке, выстроенной на небольшом холмике, и ни о чем не думать. Вернее, просто пытался привести разбитое тело в состояние покоя, при котором боль становилась меньше.
— Святейший сейчас выйдет, — объяснил юноша. И почему-то опустил голову. Сейчас многие старались на Чулкова не смотреть. Должно быть, то еще было зрелище.
Чулков кивнул и оглянулся на сына. Сначала он хотел взять с собой Гошу.
Тот, когда они вернулись в Россию после полугодового восстановления в клиниках чуть не всего мира, принялся названивать, а через неделю, кажется, уже снова нашел с дочерью общий язык.
Настолько, что теперь даже ночевал в ее комнате.
Но все-таки, по зрелому размышлению решил взять с собой сына, тем более, что чемодан был на удивление легким. В нем теперь хранились крылья.
Они лежали между специально сформованными поролоновыми подкладками, и их непременно охраняло трое-четверо молодых людей, который на этот раз остались на улице.
Только крылья были сломаны, и летать на них никто теперь не сумел бы.
Не то, что сверток из оберточной бумаги, в котором он получил их от незнакомца на Девичьем Поле около дешевой пивнушки.
Патриарх вышел, глаза у него были очень усталые, как у Папы Римского.
Он попробовал улыбнуться, и сел напротив в кресло с прямой деревянной спинкой, предварительно сделав жест, словно хотел с Чулковым по-церковному троекратно поцеловаться. Но не стал. Догадался, как это будет больно
Чулкову.
— Ваше Святейшество, — начал Чулков, обозначив поклон, как его учили раньше перед разными встречами, — я хотел бы передать эти крылья
Патриархии. — Он помолчал, в последнее время разучился говорить долгими фразами. — Может быть, с вашей помощью… удастся восстановить их. Или хотя бы понять, почему они летали?
Чулков и сам не очень-то понимал, почему пришел сюда. И почему выбрал
Патриархию, а не какой-нибудь строгий научный институт. Наверное, потому что ему понравился Папа Римский. А хотя у русских другой Святейший, он все — равно решил, что так будет лучше всего.
— Я знаю, зачем ты тут, сын мой, — теперь Патриарх не улыбался.
— Мне кажется, такое открытие не может оставаться неизученным. Ведь они летали, может, это новый принцип… — Чулков снова передохнул. — А кто лучше справиться с этим, если не церковь?
Патриарх снова грустно улыбнулся, подготавливая Чулкова к чему-то, что должен был сообщить, хотя и не хотел, кажется, этого делать.
— Изобретатель этих крыльев нам известен. Он уже лет двадцать делает такие крылья, перо к перу, безо всяких изменений. И раздает людям… которые соглашаются их принять.
Чулков дрогнул.
— Двадцать лет? Если бы он выдумал такую штуку раньше, это никак не осталось бы в тайне. Или Комитет?.. — Чулков заволновался. — Со мной они просто не успели…
— Никакого Комитета, — ответил Патриарх и отвернулся. — Эти крылья, сын мой, не способны поднять в воздух человека.
Ледяная волна обдала Чулкова, он и о постоянных своих болях забыл.
— Но я ведь… Летал. И даже между небоскребами в Нью-Йорке пролетел бы, если бы не гангстеры, которые хотели похитить меня.
— Должно быть, — Патриарх вздохнул, — на это изобретатель и рассчитывал.
Что все-таки найдет человека, который поверит в них. Просто поверит. И тогда…
— Значит, если сделать еще такие же крылья, — Чулков погладил кожаный чемодан, стоящий у его руки, который был достаточно высок, чтобы до него дотянуться, — тогда…
— Вера трудна, иногда, чрезмерно трудна для человека.
— Все-таки, я не понимаю. Как?.. Почему?
— Всегда ли нужно искать объяснения? — Патриарх уже поднимался, сделав жест молодому мужчине в странной шапочке. — Чудо не объяснимо, сын мой.
— А пуля, которая не убила меня в Париже, а пальба из пулемета? Ведь гангстеры, когда поняли, что не поймают меня, били в упор!
Сам Чулков этого тогда, в Нью-Йорке не осознавал. Он понял это позже, многократно просмотрев видеозаписи того полета.
— Если ты смог лететь, то такую-то странность, как умение останавливать пули должен воспринимать… спокойно.
Они помолчали. В то, что найдется еще какой-нибудь человек, который на вере в крылья вдруг да сумеет взлететь, Чулков почему-то сразу не поверил.
К тому же, за двадцать лет до него такого не случилось.
— Значит, это — все? — спросил Чулков.
Молодой человек подхватил чемодан, и понес его в сторону той двери, из которой вышел Патриарх.
— К добру ли это, ко злу — покажет только время, — ответил Святейший.
Он благословил Чулков, сына и вышел.
Когда Чулков, забравшись в машину, где сидели эти бестолковые охранники, которые, как выяснилось, с самого начала охраняли неизвестно что, обыкновенную модель, к тому же недействующую, тронулся в обратный путь, сын, сидя рядом, шепотом спросил:
— Пап, у меня же твои гены, да? Пусть Патриарх говорит, что эти крылья никогда не могли летать, но… Скажи, пап, что ты испытывал, когда летал?
Да, решил Чулков, и мигом успокоился, хотя теперь-то ему следовало волноваться изо всех сил. Это было только начало. И хотя чудо в принципе не повторяемо, необходимо пытаться, и тогда, может быть… Он собрался, как перед полетом, и начал:
— Понимаешь, на самом деле это не очень сложно. Проще, чем иногда перебежать Ленинградский проспект перед машинами. Нужно лишь… Хотя, нет, расскажу-ка я тебе все с начала, чтобы ты понял нюансы. Как-то раз поссорился я с твоей матерью, и забрел на Новодевичье поле…
Сегодня под ним сверкала гладкая вода одной из самых известных рек в мире. И он было этому рад… Хотя уже и уставал. Но с другой стороны, до берега оставалось недалеко, а запас высоты у него был вполне существенный.
И если есть высота, значит, все будет хорошо. Вот еще бы суметь поднырнуть под провода, которые были натянуты вдоль набережной… Тогда-то и прилетела эта пуля.
Выстрел Чулков услышал уже потом, должно быть, звук в самом деле как-то медленно распространяется в воздухе Франции. Пуля была из довольно тяжелого ружья, наверное, из таких можно бить даже слонов в Африке, и направлена она была верной, умелой рукой. Вот только она подлетела к
Чулкову метров на пять, а потом страшно замедлилась, расплющилась, словно врезалась в непреодолимую преграду, хотя никакой преграды не было, и уже боком ударила его по ребрам, вызвав мгновенную, тупую боль. Чулков почувствовал, как ребра ломаются как стеклянные, и как осколки впиваются в легкие, не давая дышать… Но выхода у него, конечно, не было. Нужно было лететь дальше.
Так или иначе, Чулков чуть свернул, и тогда увидел, что на набережной кто-то с кем-то дерется, кто-то крутит кому-то руки, все кричат и даже операторы не столько его, Чулкова уже снимают, а кого-то, кто в этой драке участвует.
Чулков поднырнул под провода вполне удачно и упал в вытянутые к нему руки толпы, совсем не надеясь, что ему тут же не начнут отламывать крылья.
Но это приземление было самым удачным — никто ему крылья не отломал, даже не попытался выдернуть ни одной пушинки.
Его приняли мягко, подержали над собой, поставили на мостовую, и стали осторожно, как-то даже любовно поглаживать. Конечно, тут же его окружили полицейские, один даже принялся орать на людей из толпы, но это Чулкова уже не касалось. Свою работу он сделал, и мог опуститься на плиты авеню де
Нью-Йорк и просто сидеть, разбросав руки в крыльях, как птица. Что он и сделал.
* * *
В больнице за ним был уход, какого он даже не предполагал в больницах-то. И что характерно, ведь чужие люди, а улыбались, говорили
«пожалуйста», иногда извинялись. Его и кормили по желанию дочери едой из ресторана, и телевизор у него был в полстены, и газеты с журналами — на любой вкус, выбор и на любом языке.
А стоило ему разок заикнуться, что он хотел бы послушать музыку, ему притащили такой музыкальный центр, о марке которого он даже не слышал -
Marantz. И стоил этот центр бешенных денег, как ему сказала дочь, Сони или
Самсунг с ним и рядом не стояли.
Звук этого центра, в самом деле, был приятным. Вот только Чулкова смущало, что это стоит так дорого, но жена сказала, что дочь подписала с этой фирмой контракт на рекламу, и всю аппаратуру поставили бесплатно.
Обрадовавшись, Чулков и компакт дисков набрал, сколько хотел, и все свои самые любимые, из молодости. И Supertramp, и Майка Олдфилда. Не забыл, конечно, классику — Битлз, Led Zeppelin и Deep Purple.
Но больше всего ему нравилось, конечно, смотреть телек. А там только про него и было. И еще немного про этого дурака-ирландца, который в него стрелял. Оказалось, мальчишка был из ирландских республиканцев и требовал кого-то там освободить. На самом деле Чулков знал, что парню хотелось просто прославиться. И ему досталась какая-то толика славы.
Но настоящая слава свалилась, конечно, на Чулкова.
* * *
Фокус был в том, что на какой-то ультрарапидной съемке, которую делали, как оказалось, очень серьезные дяди, было хорошо видно как плющится пуля, как она теряет устойчивость, и как вместо того, чтобы пробить сердце
Чулкова, всего лишь ломает ему ребра.
Некий университет предложил Чулкову повторить эксперимент с выстрелом, обещая, что гарантирует безопасность. Известный в других кругах эксцентричный немецкий барон предлагал купить у него три перышка из крыльев, чтобы носить их в кармане одежды, потому что на бронежилеты для себя, жены и своей дочери он не слишком полагался.
Но по-настоящему сенсационное предложение пришло от Билла Гейтса. Он прислал чек на миллиард долларов, и предложил в сопроводительном письме, что хочет двух вещей. Первое, чтобы Чулков пролетел между башнями
Международного Торгового Центра в Нью-Йорке, и второе, чтобы он передал ему, Гейтсу, свой крылатый жилет, как значилось в письме, потому что это достояние человечества следует изучать научно, а в России, конечно, ничего из этого не выйдет, крылья попросту отберет правительство или мафия.
Это верно, мафия и правительство на Родине были ребятами, примерно, одного склада, и действовали одинаковыми средствами. Но почему-то Чулкову стало обидно. И он предложил Гоше ответить Гейтсу в резких тонах. Мол, ты
Гейт, держишь цены на продукцию выше, чем последние выжиги из нашей русской мафии, на каждой компьютерной программе десятки тысяч процентов прибыли навариваешь, и Винды у тебя глючат, особенно последние, и сам ты ничего не понимаешь в России. Письмо он продиктовал, но сразу засомневался, а стоило ли так?
Ответ пришел буквально через четверть часа. Гоша сказал, что отправил послание Чулкова по факсу, который оказался в бизнес-отделении больницы. В письме Гейтс благодарил за ответ, обещал миллиард за один перелет между башнями Центра, но сразу оговаривался, что в таком случае, он, Чулков со своей женой и детьми должен принять американское гражданство, потому что такую коллосальную утечку капитала за рубеж, которая возникнет из-за этой проплаты, его страна себе позволить не может. К тому же он обещал акции компании Microsoft, а еще намекал, что познакомит со своей подругой и родителями.
В общем, когда Чулков с хохотом прочитал это письмо Гоше, потом жене по сотовому телефону, а потом и сыну, получилось не очень хорошо. Он еще не отсмеялся даже, как жена, дочь и младший ввалились в его палату, и на лицах у них было написано что-то такое, что смех застрял в горле у Чулкова.
А именно, он понял, что надо лететь. За миллиард наличными не лететь ему, конечно, не позволят.
* * *
Тем временем, в мире развивался ажиотаж вокруг Чулкова. Ну, про повальную эпидемию изобретательства крыльев, махалетов, орнитоптеров и инсектоптеров говорить смысла нет, это и так понятно. Кстати, народу на этих испытаниях побилось очень много, но тут уж ничего не поделаешь, человечество всегда питало азарт к полетам, даже сверх меры — до дурости и крови.
Во-вторых, его пригласил к себе папа Римский. Они встретились. Папа оказался сухоньким, сморщенным, как перепеченное яблоко. Но в глазах его была мудрость. К тому же, у него оказался очень хороший переводчик на русский, можно было и поговорить без труда. Они и поговорили.
Чулков сказал, целуя руку Понтифику, заранее заготовленную фразу:
— Ваше Святейшество, я благодарю Вас за оказанную честь.
А Святейшество ответил, и когда ответ перевели, Чулков мигом забыл все свои другие заготовленные фразы.
— Тяжело, сын мой? — Так как Чулков не знал, что ответить, вернее, очень хорошо знал, так что и отвечать было бессмысленно, Папа снова спросил: — Могу я называть вас сыном?
И тогда Чулкова прорвало. Он рассказал, как глупо все получается, как тяжело на самом деле каждый раз готовиться к полету, как его одолевает страх, и что он совершенно не понимает, почему именно ему все это выпало, и какие дураки всякие люди, которые смотрят на это, как на аттракцион, а он в каждый взмах крыльев свою душу вкладывает, иначе они не полетят…
— Да, — сказал Понтифик, когда Чулков, наконец, утих, — теперь я вижу, что тебе выпало по праву.
И больше ничего пояснять не стал, просто аудиенция закончилась. Видно, папа тоже очень устал. И не от одного Чулкова.
А в третьих, ему предложила сотрудничество ЛДПР. Жирик обещал любую защиту от мафии или даже налоговой полиции, когда Чулков вернется, но в замен требовал, чтобы Чулков шел с ним в одном партийном списке на следующих парламентских выборах. Жириновскому Чулков не ответил, этот болтун ему никогда не нравился, но предложение стать депутатом, ни за что не отвечать, а получать министерскую зарплату и прочие привилегии, его жену очень вдохновили. И она на Чулкова насела.
В общем, он согласился. Мол, если они не останутся в Америке, то он обещал, что предложит сотрудничество Яблоку Явлинского, потому что это была единственная партия, которую не ловили на казнокрадстве. А значит, если бы Яблоки согласились, с ними можно было иметь дело. Они согласились, призналась дочь, которая медленно, но верно вытесняла Гошу с должности администратора при Чулкове. На том пока и порешили.
* * *
Полет за миллиард наличными между двумя башнями ньюйоркского Торгового
Центра был запланирован весной следующего года. Все-таки, следовало ребра зарастить. Поэтому прошедшую зиму Чулков путешествовал, побывал в
Ирландии, хотя в Британию не заехал. Как он объяснил журналистам, которые теперь следовали за ним по пятам в количестве не меньше, чем двадцати штук, его раздражало лицемерие английского кабинета министров, который согласился на вооруженную атаку на сербов, которые, якобы, не давали житья албанцам в Косово, в то время, как сами никому не давали спуску в самом буквальном смысле в той же северной Ирландии.
— Ведь что обидно, — горячился Чулков на пресс-конференции, — албанцы — пришельцы, их в Косово никто не звал, сами прибыли. И все — равно, сербам за них достается. А ирландцы на своей территории живут, но англичане их терзают, как терьер крысу. При этом никто не кричит, что это несправедливо, нечестно или представляет угрозу для мира.
Конференция привела не к очень удачному результату. Кажется, кто-то из британской Foreign Office предложил Чулкову заткнуться, особенно по поводу тех проблем, в которых он ни шиша не понимает. Но в Сербии его выступление имело успех. Где-то на побережье Черногории его даже избрали почетным жителем небольшого городка, вот только жаль, Чулков забыл, как этот город, собственно, называется.
А потом наступила весна, и стало ясно, что пора лететь. Слишком уж многим было известно, что пришла пора четвертого полета первого ангела человечества.
* * *
Погоду для Чулкова подобрали правильную. Воздух был плотный, наверное, от смога, держаться в нем было бы в самый раз. И ветра почти не наблюдалось. Чулков пожалел, что из-за американской спешки не успел посмотреть на Нью-Йорк, да еще с того места, где Кинг-Конга расстреляли. Но он утешился тем, что осмотрится во время полета.
Жена, которая и на этот раз провожала, заметно дрожала. Хотя была в новой, кажется, уже пятнадцатой по счету шубе. На другом небоскребе должна была находиться дочь. Она в последнее время окончательно избавилась от
Гоши, учила английский и почему-то брала уроки танцев.
Один из охранников предложил Чулкову натянуть на голову какое-то подобие шлема со встроенными наушниками и микрофоном. Чтобы Чулков мог комментировать свой полет. За это компания, производитель этих самых шлемов, обещала какой-то бонус. Но охранника оттолкнули парни с эмблемой
Майкрософта, а когда тот запротестовал, вообще увели с крыши.
Как всегда, Чулков подошел к краю, перебрался через ограждение. Еще раз проверил крылья. Они стали чуть великоваты, ерзали на спине, болтались в кулаках. Кажется, он стал бояться еще больше, потому что прыгнул вниз, закрыв глаза. Хотя никогда так раньше не делал.
* * *
Воздух оказался не совсем плотный, а обманчивый и прерывистый. То летишь, как в Париже, хоть трюки разные выделывай, то проваливаливаешься сразу этажей на двадцать вниз. И ничего не понятно.
Зато, когда снизу вдруг ударил довольно теплый ветер, Чулков сумел набрать высоту. И тогда огляделся. Гудзон был забит кораблями, в тумане виднелась статуя Свободы. Очень близко, гораздо ближе, чем можно было ожидать от такого города, начинались одноэтажные коттеджи и парки.
А вообще-то, лететь было просто, потому что не было никаких проводов.
И людей внизу видно не было, должно быть, уж очень высоко вознеслись эти две тупые, как табуретки, домины.
Чулков уже решил, что пора и честь знать, пора планировать на крышу, как вдруг понял, что не совсем понимает, куда следует приземляться. По контракту, который дотошно растолковала дочь, если бы он не перелетел расстояние между обоими зданиями, никаких денег он не получит. А что тогда будет с женой? С дочерью? Да и жалко целый полет отдавать американцам задаром.
В общем, он подлетел к одному из этих домов, жену не рассмотрел, но она могла где-нибудь в сторонке рассматривать его полет по телевизору, который теперь за ней носил какой-то совершенно новый для Чулкова человек. Этому проходимцу жена в последнее время широко улыбалась, так что вполне могла отойти.
На всякий случай, Чулкову полетел к другому такому же дому. Сам виноват, решил он, раз уж не научился разбираться в наземных ориентирах. С ними, как с проводами, у него все время выходила какая-то неприятность, если он твердо не понимал куда лететь, например, как на Красной площади. И вдруг он понял, что руки устали, очень. К тому же, в воздухе разлилось какое-то гуденье. А оно не обещало ничего хорошего.
* * *
Вертолет вынырнул из-за здания небоскреба, к которому Чулков подгребал, как пловец, который давным-давно израсходовал свой запас энергии. И высота у него была, можно было бы спланировать, но он все-таки греб, чтобы все было по-честному, и чтобы скорее закончилось.
Вертолет был довольно странный, черный, как сажа, без малейших признаков каких-нибудь цифр или букв, хотя бы латиницей, и очень быстрый.
Он зашел в бок к Чулкову, и от ветра, поднятого его винтом, крылья затрепетали, стали неровными, неуклюжими, так что поневоле пришлось откатиться на этой воздушной волне.
Потом черная машина стала подниматься, и вся запасенная Чулковым высота мигом пропала, теперь он уже не мог сесть на крышу, даже если бы начал наматывать высоту кругами. А потом в окна небоскреба заметил, что за толстыми стеклами все орут, размахивают руками, куда-то показывают. Он присмотрелся — и ахнул.
Под ним на каких-то полупрозрачных кронштейнах болталась широкая, как для Ихтиантра, сеть. И летел он прямиком в нее. Он попытался развернуться, сумел, но снова потерял этажей двадцать высоты. К тому же и вертолет развернулся.
Откуда-то сбоку снова долетело гуденье, только более мелкое. Обливаясь потом, Чулков повернулся в ту сторону, чтобы посмотреть, чуть не потерял всю скорость, но увидел, что к нему и черному вертолету летит прозрачно-белый пузырь и надписью POLICE на хвосте. Он чуть не перевернулся, попытался направиться к этой-то вот странной, полупрозрачной лодочке, но…
Сбоку затараторил пулемет, Чулков поднял голову. Черная машина снова висела над ним и поливала полицию прицельным, предназначенным для убийства огнем. Чулков сделал последний рывок в сторону, надеясь, что теперь-то его могут и не захватить в сеть, но он зря надеялся. И высоту не набрал, и мимо здания промахнулся, теперь-то уже окончательно.
А черная машина снова нависла над ним, потому что полиция благоразумной отвалила. Лучше бы она оставалась тут, подумал Чулков, но спорить было бессмысленно.
* * *
Удар о стекла небоскреба оказался сильным, как прямое попадание снаряда среднего калибра. Чулков и не понял, что это даже не он сам налетел на небоскреб, а его бросило воздушной волной, потому что черный вертолет, странно заюлив на месте, снова попробовал захватить его.
Левое крыло, сделанное из пластмассы и перьев, сломалось, к тому же, и левая рука, на которую пришелся удар, хрустнула так, что он даже не пытался ее поднимать, все — равно, кроме боли ничего из этого не выходило.
Махать одной правой было глупо, она не столько поднимала его, сколько бросала в сторону, отводила от неба, к которому Чулков хотел подняться.
К тому же струя от винта черного вертолета туго прижимала его к стеклянной поверхности, а она была не только очень твердой, так что крайние перышки вылетали из крыла целыми веерами, но и между стеклянных панелей небоскреба были вставлены какие-то алюминиевые на вид прокладки.
Они обдирали ноги и бока, как терка.
Вертолет теперь держал свою сеть, опускаясь почти на месте, крутясь так сильно, что Чулков ощущал удары не только главного винта, но и хвостового.
Они его просто плющили о небоскреб, и выхода из этого положения не было…
Вернее, можно было, заставив себя собраться, как перед прыжком в воду с вышки, нырнуть в сеть. На это пилот вертолета, собственно, и рассчитывал.
Но Чулков не хотел этого делать. Конечно, понимал, что разобьется в лепешку, если попробует спланировать, а все — равно, идти в эту сетку не хотел. И не пошел.
А потом вертолет врезался в небоскреб, сначала кончиками основного винта, которые вдруг согнулись, словно пластилиновые. Тогда черная машина, потеряв направление, ударилась уже всей массой… Взрыв не столько оглушил
Чулкова, сколько поразил его побежавшей по стеклянным панелям небоскреба волной. Она была величественной, неторопливой и почти красивой, если бы
Чулков ее рассмотрел как следует.
Но даже это у него не вышло, его опрокинуло вверх ногами, потом поставило почти правильно, потом перевернуло еще раз, и отбросило от прозрачной стены, на которой, как на поверхности пруда от большого булыжника, образовалось подобие кратера. Тогда Чулков понял, что падает уже по-настоящему. И остановить это падение не сможет.
Почему-то воздух, мигом сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь прижимал к земле, словно наказывал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд…
Он просто любил летать, так, как это позволяли ему крылья.
Он подложил под себя правое крыло, словно заслонялся от этого ветра. И подумал, вернее, спросил себя, а может и всех, кто мог бы понять, что творилось у него в голове — и почему всегда находятся люди, которые все портят?
* * *
Он очнулся в больнице. Жены не было, зато дочь сидела на стульчике, приставленном почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то очень светлая темень. Должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.
Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он остался живой.
Дочь встрепенулась. Как-то очень по-хозяйски положила руку на лоб, на грудь. Должно быть привыкла проверять на ощупь — теплый он или уже нет.
Попробовала улыбнуться и прошептала:
— А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. — Вздохнула. — Сказал, что условия договора не выполнены.
Глазами Чулков спросил ее, и что теперь?
— Судимся, — ответила дочь, переводя дух. — Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.
— А с крыльями, — оказалось, сын тоже проснулся, — получилось плохо.
Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годны. — Сын вздохнул так, что у Чулкова сжалось сердце. — За них теперь, пусть и побитые, все — равно предлагают семьдесят миллионов.
Дочь внимательно посмотрела на Чулкова.
— Долларов, конечно.
— Нет, — проговорил Чулков и удивился, как ему удалось набрать в легкие столько воздуха, что он сумел заговорить. — Никому не продавать.
Нечестно…
И тут же провалился в сон, но теперь уже спокойный. Знал, должно быть, что не умрет. Ему еще рано было умирать. Следовало что-то делать с крыльями. А тут он — главный. И сумеет это доказать, что бы жена с дочерью не говорили.
Ведь не просто же так он научился летать. Кое-что приобрел и для себя.
Например, умение доказывать свое решение жене с дочерью.
* * *
Молодой человек в странной, похожей на банную, шапочке поднялся, когда
Чулков въехал на своей автоматизированной каталке в кабинет. Он теперь редко поднимал из этого кресла, не то что в те времена, когда надеялся, что сумеет все-таки разработать переломанные кости.
Теперь же он лишь надеялся, что больше никогда не будет прикован к кровати так, как последний год. И еще надеялся, что сможет иногда отправляться в такие вот путешествия, пусть даже в каталке.
Ее, кстати, прислал Гейтс после того, как выиграл свой процесс и заплатил только страховую премию, а не миллиард. Запаса энергии для электромоторчика в каталке хватало, чтобы Чулков почти целый день мог разъезжать по дому и по саду самостоятельно. Но Чулков не выбросил и простое кресло, в котором его возила жена или дочь. Сына он почему-то стеснялся.
Это было его первое путешествие из загородного особняка на берегу
Волги, в районе Барвихи, который, оказывается, приобрела жена, пока он был в коме. Поездка до Москвы от этого его нового дома, большого и охраняемого, как небольшая крепость, оказалась для него трудной. Он уже с мукой соображал, как выдержит дорогу назад. Но оставаться в городе, хотя бы переночевать разок, он не хотел.
В последнее время он полюбил сидеть в беседке, выстроенной на небольшом холмике, и ни о чем не думать. Вернее, просто пытался привести разбитое тело в состояние покоя, при котором боль становилась меньше.
— Святейший сейчас выйдет, — объяснил юноша. И почему-то опустил голову. Сейчас многие старались на Чулкова не смотреть. Должно быть, то еще было зрелище.
Чулков кивнул и оглянулся на сына. Сначала он хотел взять с собой Гошу.
Тот, когда они вернулись в Россию после полугодового восстановления в клиниках чуть не всего мира, принялся названивать, а через неделю, кажется, уже снова нашел с дочерью общий язык.
Настолько, что теперь даже ночевал в ее комнате.
Но все-таки, по зрелому размышлению решил взять с собой сына, тем более, что чемодан был на удивление легким. В нем теперь хранились крылья.
Они лежали между специально сформованными поролоновыми подкладками, и их непременно охраняло трое-четверо молодых людей, который на этот раз остались на улице.
Только крылья были сломаны, и летать на них никто теперь не сумел бы.
Не то, что сверток из оберточной бумаги, в котором он получил их от незнакомца на Девичьем Поле около дешевой пивнушки.
Патриарх вышел, глаза у него были очень усталые, как у Папы Римского.
Он попробовал улыбнуться, и сел напротив в кресло с прямой деревянной спинкой, предварительно сделав жест, словно хотел с Чулковым по-церковному троекратно поцеловаться. Но не стал. Догадался, как это будет больно
Чулкову.
— Ваше Святейшество, — начал Чулков, обозначив поклон, как его учили раньше перед разными встречами, — я хотел бы передать эти крылья
Патриархии. — Он помолчал, в последнее время разучился говорить долгими фразами. — Может быть, с вашей помощью… удастся восстановить их. Или хотя бы понять, почему они летали?
Чулков и сам не очень-то понимал, почему пришел сюда. И почему выбрал
Патриархию, а не какой-нибудь строгий научный институт. Наверное, потому что ему понравился Папа Римский. А хотя у русских другой Святейший, он все — равно решил, что так будет лучше всего.
— Я знаю, зачем ты тут, сын мой, — теперь Патриарх не улыбался.
— Мне кажется, такое открытие не может оставаться неизученным. Ведь они летали, может, это новый принцип… — Чулков снова передохнул. — А кто лучше справиться с этим, если не церковь?
Патриарх снова грустно улыбнулся, подготавливая Чулкова к чему-то, что должен был сообщить, хотя и не хотел, кажется, этого делать.
— Изобретатель этих крыльев нам известен. Он уже лет двадцать делает такие крылья, перо к перу, безо всяких изменений. И раздает людям… которые соглашаются их принять.
Чулков дрогнул.
— Двадцать лет? Если бы он выдумал такую штуку раньше, это никак не осталось бы в тайне. Или Комитет?.. — Чулков заволновался. — Со мной они просто не успели…
— Никакого Комитета, — ответил Патриарх и отвернулся. — Эти крылья, сын мой, не способны поднять в воздух человека.
Ледяная волна обдала Чулкова, он и о постоянных своих болях забыл.
— Но я ведь… Летал. И даже между небоскребами в Нью-Йорке пролетел бы, если бы не гангстеры, которые хотели похитить меня.
— Должно быть, — Патриарх вздохнул, — на это изобретатель и рассчитывал.
Что все-таки найдет человека, который поверит в них. Просто поверит. И тогда…
— Значит, если сделать еще такие же крылья, — Чулков погладил кожаный чемодан, стоящий у его руки, который был достаточно высок, чтобы до него дотянуться, — тогда…
— Вера трудна, иногда, чрезмерно трудна для человека.
— Все-таки, я не понимаю. Как?.. Почему?
— Всегда ли нужно искать объяснения? — Патриарх уже поднимался, сделав жест молодому мужчине в странной шапочке. — Чудо не объяснимо, сын мой.
— А пуля, которая не убила меня в Париже, а пальба из пулемета? Ведь гангстеры, когда поняли, что не поймают меня, били в упор!
Сам Чулков этого тогда, в Нью-Йорке не осознавал. Он понял это позже, многократно просмотрев видеозаписи того полета.
— Если ты смог лететь, то такую-то странность, как умение останавливать пули должен воспринимать… спокойно.
Они помолчали. В то, что найдется еще какой-нибудь человек, который на вере в крылья вдруг да сумеет взлететь, Чулков почему-то сразу не поверил.
К тому же, за двадцать лет до него такого не случилось.
— Значит, это — все? — спросил Чулков.
Молодой человек подхватил чемодан, и понес его в сторону той двери, из которой вышел Патриарх.
— К добру ли это, ко злу — покажет только время, — ответил Святейший.
Он благословил Чулков, сына и вышел.
Когда Чулков, забравшись в машину, где сидели эти бестолковые охранники, которые, как выяснилось, с самого начала охраняли неизвестно что, обыкновенную модель, к тому же недействующую, тронулся в обратный путь, сын, сидя рядом, шепотом спросил:
— Пап, у меня же твои гены, да? Пусть Патриарх говорит, что эти крылья никогда не могли летать, но… Скажи, пап, что ты испытывал, когда летал?
Да, решил Чулков, и мигом успокоился, хотя теперь-то ему следовало волноваться изо всех сил. Это было только начало. И хотя чудо в принципе не повторяемо, необходимо пытаться, и тогда, может быть… Он собрался, как перед полетом, и начал:
— Понимаешь, на самом деле это не очень сложно. Проще, чем иногда перебежать Ленинградский проспект перед машинами. Нужно лишь… Хотя, нет, расскажу-ка я тебе все с начала, чтобы ты понял нюансы. Как-то раз поссорился я с твоей матерью, и забрел на Новодевичье поле…