– В наших материалах этого не было, – сказал Кашин и отхлебнул чаю.
– Вы имеете в виду крышки?
– Башмака с пороховой подошвой.
– Тем не менее, башмак имел место. Хотя, должен признать, – Рыжов блеснул глазами, – упоминается эта деталь не часто. Далее. В конце октября 1955 года на рейде Севастополя, у бочки номер тринадцать взорвался линкор «Новороссийск», полученный от итальянского флота после войны, во время раздела флотов государств Оси между странами-победительницами. Взрыв произошел, приблизительно, в два часа ночи, перед первой башней, а спустя чуть более двух часов корабль перевернулся и утонул. Одно время считалось, что взрыв произошел от поставленной лодкой-малюткой мины, прямо под днищем корабля в той точке, где мог бы сдетонировать пороховой запас. Известно, что в Италии в тот момент имелись подобные лодки, также известно, что князь Боргезе, создатель подводных диверсионных отрядов в фашистской Италии, возможно, лучших к тому времени в мире, поклялся на своей золотой шпаге, что искупит национальный позор – службу такого корабля в составе вражеского флота.
Рыжов попробовал свой чай, вымыл кружку, и стал заваривать следующий чайник, не прерывая рассказа.
– Также разрабатывалась версия старой немецкой мины, поставленной во время оккупации города. Но тут много сомнений. Во-первых, обе севастопольские бухты не просто многократно протраливали, водолазы их буквально облазили, и пропустить мину не могли. Во-вторых, «Новороссийск», как я уже сказал, встал после тренировочного выхода в море предыдущим днем не к своей бочке номер 14, а на якорь, который не сразу захватил грунт, и к бочке номер 13, где разные корабли швартовались уже полторы сотни раз. Это значит, что инициировать мину могла лишь цепь линкора, волочась по дну, на этом сходятся все минеры, как один. Взрыв же произошел совсем не у якоря, а под днищем, как было сказано. Третье, конфигурация взрывной воронки говорит, что взрыв произошел не на грунте, при том, что присутствие плавучей мины на рейде полностью исключается. Четвертое, обе контрольные сейсмограммы, отмеченные в Крыму при взрыве аналогичных немецких мин, разительно отличались от сейсмограммы того взрыва, который утопил «Новороссийск». Есть еще много странностей, например, огонь, пошедший вдоль ватерлинии по правому борту… И второй взрыв, который, тем не менее, почти не вызвал разрушений корпуса, либо оказался полполностью поглощен более мощным, первым вызрывом, что в принципе возможно… Удивляет также характер разрушений корпуса, которому ни один специалист по корабельной архитектуре и прочностным характеристикам судов этого класса так и не нашел разумного объяснения.
– Значит, диверсия? – спросил Кашин.
– Наказали адмиралов, – мерно проговорил Рыжов, – полетели головы… При том, что на кораблях такого класса на любом рейде матросы-автоматчики несут вахту, охраняют по периметру, как противодиверсионные команды… В общем, да, согласились с версией диверсии, хотя признать ее официально не решились.
Новый чай оказался другим, Кашин отведал его с удовольствием, будто бы и не накачался уже кофеином, как если бы ему предстояло работать ночь напролет. Обзор, сделанный Рыжовым с таким знанием дела, захватил его. Хотя главное, связанное с его работой, оставалось еще не выясненным.
– Теперь давайте обсудим вашу версию, и хотя бы косвенные ее признаки.
Рыжов помолчал, поднялся, разминая ноги, одернул свою кофту, снова сел.
– Еще в 25-м, когда мы не знали ничего о башмаке, я обратил внимание на мнение многих флотских офицеров, что взрыв «Иператрицы» – вина рабочих с петроградского путиловского завода, известных своими революционными, как тогда говорили, настроениями. Мы встретились с некоторыми из этих рабочих, и обнаружили, что там у них просто не было подобной организации, а в одиночку провернуть такую диверсию, как взрыв линкора, невозможно. Но это подвело нас к идее проверить слухи, гуляющие по Севастополю. И тогда нам стало известно, что князь Урусов, и один из его подчиненных, старый комендор, кстати, находились в очень сложном, можно сказать, невменяемом психическом состоянии. Они путались с объяснениями, забывали слова и даже собственные команды, очень плохо спали, а любой психолог скажет, что такое состояние сейчас иначе как депрессивным не называется. Причину этого некоторые из подчиненных, которых мы тогда разыскали, определили чрезмерным увлечением Урусова и пресловутого комендора спиритизмом, посещением какого-то кружка, где проводили разные психические, как тогда говорили, опыты. Мы не сумели определить всех членов этого кружка, но выяснили, что к концу лета 16-го года все члены этого вначале довольно шумного сборища отсеялись, остались только указанные лица, которых руководитель выбрал, как наиболе «одаренных».
– Зомбирование? – спросил Кашин.
– Это сейчас так называется, а тогда… не помню точно, но кажется, «инициация», согласно трудам Блаватской. Но по сути это могло быть и зомбирование. Кстати, в описании руководителя кружка Борсина узнала… Вельмара.
– Это тот, который… притырил часть колчаковкого золота?
– Значит, вы знаете эту фамилию? Да, это был он. Наемник, работающий за деньги, граф Калиостро двадцатого века, как его кто-то назвал, враг, связанный с немецкой колонией при дворе, получивший огромное влияние непонятным образом. Его помощницу Борсина тоже узнала, она-то и содержала этот, с позволения сказать, салонный кружок. Ею оказалась княжна Вольская, бывшая смолянка, дочь одной из фрейлин царицы-матери, которую Вельмар в итоге выбрал, как свое доверенное лицо, и пассию заодно, по свидетельству Борсиной. Вольская летом 16-го года куда-то исчезла, хотя для дочери фрейлины, имеющей многие, требующие строго исполнения обязанности при дворе это было неслыханно. Кроме членов этого спиритического кружка Вельмара в Севастополе никто не видел, скорее всего, он мотался между Севастополем и Питером, обеспечивая себе алиби. В целом акция была проделана на довольно высоком по тогдашнему времени уровне.
– Почему же эти данные вы не расследовали более детально? – спросил Кашин.
– Как не расследовали? Пытались расследовать… Но в зомбирование тогда не верили, даже гипноз считался чудом из чудес, а возможность того, что корабль был подорван одним из офицеров, или комендором при содействии этого офицера, мне объяснить не удалось. К тому же и расследование, как я говорил уже, было свернуто приказами сверху.
Они посидели молча. Кашин посмотрел на часы, времени прошло меньше, чем он ожидал. К тому же, кажется, он и сидел тут не зря.
– Теперь о «Мэне». Из тех данных, которые я получил, выяснилось, что в Гаване, незадолго до взрыва линкора, тоже был организован кружок… спиритизма. Его устроил какой-то человек, помощником у которого был… светловолосый человек.
– Опять Вельмар?
– Очень похоже, хотя полной уверенности, за отсутствием детального описания, у нас нет. Якобы этот человек прибыл изучать магические и ритуальные обряды развитой в мистическом плане культуры Карибского моря. Он был богат по местным меркам, отлично говорил на нескольких европейских языках, знал даже какие-то африканские наречья, привлек шаманов, якобы для изучения их практик. Вот наличие этих шаманов, которые сразу после взрыва линкора все куда-то подевались, и позволяет мне предположить, что быстрота и эффективность, с которой был зомбирован, – Рыжов сделал ударение на этом слове, – кто-то из офицеров американского линкора, для сильных, практикующих вудуистов, была вполне возможна.
– Обязательно вудуистов? – спросил Кашин.
– Нет, это сейчас, с подачи Голливуда, вуду считается наиболее сильной шаманской практикой. На самом деле, опять же исходя из необходимости базы, «подошвы» для такого рода явлений, на Карибах существуют, по-видимому, другие колдовские культы, даже более мощные, хотя и менее засвеченные.
– Скажите, – заговорил Кашин после некоторого молчания, – почему вы обращаете внимание на точное время взрывов?
– Очень просто, – чтобы не упустить ни малейшего выражение лица Кашина, Рыжов нацепил очки, блеснув стеклами, – именно утром, по всем психологическим профилям, человек испытывает наибольшее неудовольствие миром. Именно в это время он склонен наиболее критично оценивать себя, кроме того, после сна у него остается эффект подвижности психики, когда любое внешнее воздействие ниболее продуктивно. А значит, если кому-то нужно дистанционно повлиять на сознание человека, это время отнюдь не случайно.
– Так вы думаете, это была не команда на самоуничтожение с кораблем заодно, а дистанционное «наведение» поступков человека?
– Скорее всего, и то, и другое. Зомбирование было необходимо, чтобы подвести избранную жертву, по сути, смертника, к мысли о взрыве корабля. Но контроль за его действиями и создание устойчивого негативного фона, безусловно, выстраивали дистанционно. Вы же должны понимать, что в некоторых случаях оба этих приема могут отлично совпадать. Кстати, внешнее воздействие было необходимо и при воздействии на прочих офицеров корабля. Все отмечают, что матросов «Императрицы» после взрыва спас только прибывший на нее катером адмирал Колчак, авторитет которого после этого необычайно поднялся. И капитан «Мэна» находился в сумеречном состоянии, хотя его действия не получили официально неодобрения. И почти тридцать адмиралов разных степеней, находившихся на «Новороссийске» были попросту испуганы, и не приняли те действия по спасению линкора, которые в штабных и прочих учениях, казалось бы, научились выполнять автоматически.
– Вы думаете, они были психически скованы?.. Так, теперь давайте поговорим о «Новороссийске». Что вы обнаружили в этой папке?
– Из этой папки, – Рыжов постучал пальцем по папке, все еще лежащей в центре кухонного стола, – я подчерпнул только официальные сведения. Но вот что рассказал мне Немировский, который к тому времени уже принял руководство проектом «Темные папки» после моей отставки. В Севастополе в то время появился некий гипнотизер… по типу Вольфа Мессинга, который показывал всякие фокусу, разумеется, призванные доказать отсутствие спиритизма и подтвердить, так сказать, торжество материалистических объяснений мира. – Рыжов, кажется, впервые с начала разговора улыбнулся. – А там где объяснения «отсутствия», там и наличие экспериментов. А где эксперименты, там и группа интересующихся, которые хотя выяснить проблему как можно полнее. Кстати, один из погибших боцманов с «Новороссийска» с семьей был на этих лекциях, и значит, скорее всего, не он один.
– Отличная маскировка, – вздохнул Кашин и налил себе остывшего, сразу ставшего слишком густым, чаю. – Для того периода, для тогдашней нашей идеологической доктрины.
– Да, и чрезвычайно редкая в закрытом городе. А Севастополь к тому времени был весьма закрытым городом, в него даже родственников живущих там гражданских людей не всегда пускали.
– Значит, вы полагаете, что существуют люди, которые, скорее всего за деньги, получаемые от наших потенциальных противников, средствами психологического воздействия вызывают саботаж или прямую диверсию на корабле, провоцируя его гибель?
– Во-первых, не всегда, наши противника, ведь «Мэн» не был нашим кораблем. А во-вторых, они выбирают очень сильные, базовые корабли для осуществления своих… акций. «Комсомолец» был таким кораблем?
Рыжов подумал. Потом решился.
– В высшей степени, Арсений Макарович. Это первый из наших титановых, малошумных, сверхглубоких атомоходов, против которого подлодки береговой обороны, скажем, Штатов, почти бессильны. И он должен был стать головным в ряду целого класса подобных кораблей.
– Видите, игра для наших противников должна была стоить затраченных средств.
Рыжов допил чай, поднялся. Спрятал папку в свою сумку.
– Значит, мне нужно искать кого-то, кто поблизости от базы подлодок баловался парапсихологией?
– Разумеется, предусматривая его воздействие не на атомные ракеты, – Рыжов усмехнулся, – вряд ли норвежцам понравилось бы, если бы наш корабль взорвался, отравив половину их территории. Воздействие, скорее всего, производилось на какие-то жизненно важные технические элементы, которые… – Он задумался на миг, потом уверенно договорил: – Выход из строя которых не был практически предусмотрен нашими инженерами.
Кашин покачал головой.
– Сложно.
– У нас по-другому не бывает, – прогудел Рыжов, шагая вслед за своим гостем в прихожую.
Уже пожимая Кашину руку при прощании, Рыжов вдруг добавил:
– Да, если удасться… Подумайте о том, что авария была устроена в такой точке океана, откуда корабль достать практически невозможно. Думаю, если акция была спланирована, они предусмотрели и необратимость своих действий.
– Спасибо вам, – сказал Кашин. – Попробую обдумать все это… правильно.
– Вы не обдумывайте, а ищите, – пробурчал Рыжов на прощание. – Когда ищешь, всегда что-то находится. А когда просто думаешь, почти никогда не отыскивается необходимой детали.
– Согласен, – улыбнулся Кашин и ушел.
Рыжов ему понравился. Но он вовсе не по этой причине считал, что не потратил время зря. Он получил подсказку некоей версии, которую теперь следовало проверить.
# 4. Северодвинск. 2 июня.
Летом это назвать, конечно, было нельзя, даже ранним. Солнышко не грело, листьев на деревьях и кустах почти не было, трава зеленела лишь вперемежку с желтыми прошлогодними зарослями, люди кутались в пальто, и только самые стойкие ходили в плащах.
Зато было светло чуть не круглые сутки. Ночь превратилась в густое золотистое марево, которое по-настоящему так и не сменялось тьмой. И конечно, столбами в воздухе вились комары. Они были не мелкие, как под Москвой, а крупные и тяжелые. Когда такой комар садился на кожу, то это ощущалось, словно большая снежинка, или даже еще отчетливей. Эти комары были не опасны, от них почти все быстро научились отбиваться.
Что было действительно неприятно, так это гнус. Хотя водитель микроавтобуса, который встретил группу Кашина в Архангельском аэропорту, и повез ее в Северодвинск, с певучим северным выговором объявил:
– Разве это гнус? Это ласка подружки, а не гнус. Вот на Кольском, особенно среди озер – там, да, там гнус.
Впрочем, больше он в разговоры не вступал, должно быть, потому что и группа Кашина помалкивала. Не привыкли эти люди разговаривать при посторонних, а шофер, безусловно, был посторонним.
Группа прибыла в северный город корабелов и моряков почти в полном составе. Кашин возглавлял ее на правах командира. Около него уже привычно, как старая напарница, держалась Ирочка Веригина, судмедэксперт, которая также окончила факультет общей экспертизы при школе МВД. Она была незаменима, когда следовало внушить доверие, вызвать на откровенность, либо просто убедить какую-нибудь женщину, что все эти люди с красными корочками не поднимут ее на смех, даже если она расскажет им неслыханные вещи.
Виктор Савелич Колупаев, самый возрастной участник группы, если не считать отсутствующих Дееву и Ульяна Данилева, старший опер, сидел рядом с сержантом Стекольниковым, самым молодым опером группы, странным парнем, увлекающимся карате и дзю-до, неплохим снайпером и совершенным молчуном, у которого иногда случались какие-то труднообъяснимые прозрения. Стекольников служил в группе всего полгода, едва успел понять, что тут происходит, но работал уже без боязни, и обещал со временем превратиться в классного специалиста, разумеется, если будет учиться и получит хоть какой-то диплом. Как Стекольников попал к ним в группу, осталось для Кашина загадкой, но теперь он не жалел, что этот парень оказался именно под его опекой.
Опер Томас Патркацишвили сидел широко, закинув руки на спинку двух сидений сразу, и междометиями выражал свое мнение об Архангельске, лесах и море, обращаясь при этом к Косте Шляхтичу. Томаса пришлось забрать из Тбилиси переводом, иначе его бы там непременно грохнули после дела с колдунами-алхимиками. Он, хотя и не показывал этого, но скучал по своей Грузии, по застольям, разговорам и необременительным грузинским знакомствам, которых всегда должно быть, по общему мнению, очень много.
А вот со Шляхтичем история вышла «наоборот». Собственно, он был диссидентом и злобился на ГБ лютой ненавистью, потому что начиная с его деда у них все в семье так или иначе сидели, даже большинство женщин прошло через лагеря. Дело с ним завернулось после того, как его отправили в институт Сербского, где тогда применяли очень… «нестандартные» методы работы с недовольными советской властью. Лечение кончилось тем, что он начал читать ауру людей, иногда проявлял потрясающие возможности в телепатии, как-то на глазах Кашина сдвинул вглядом пять спичек в пятиугольник, даже не проявив трансовых признаков, но лучше всего у него получался регрессивный гипноз. Причем он всегда сохранял доброжелательность к любому человеку в тюремной робе, даже если это был насильник, убийца или явный недоумок.
Хотя наступила уже вторая половина дня, Кашин понимал, что сегодня нужно сделать как можно больше. Поэтому, заехав в гостинницу «номер Три», как сказал шофер, он попросил всех в полном составе отправиться на завод, пять лет назад изготовившем подлодку, где сейчас заседала сборная инженерно-прокурорская комиссия по ее гибели. На заводе, а вернее, военной верфи под ничего не значащим названием «Севмашпредприятие», их известили, что нужно заказывать пропуска, но сейчас кого-то у них в отделе кадров нет, поэтому, скорее всего, на завод они смогут попасть лишь на следующей неделе. Кашин привык к таким разговорам, и спокойно, даже лениво известил барышню пятидесяти лет в окошке проходной:
– Не будете ли вы так любезны передать вашему начальнику, что если мы сегодня же, повторяю, сегодня же, не попадем на завод, я пошлю телеграму кодом в ЦК… Там очень заинтересованы в нашей работе.
Барышня сначала задралась, попробовала ругаться, но ругаться с Кашиным стало бесполезно уже давно, он попросту не реагировал ни на хамство, ни на повышенные тона, а потому женщина все-таки убежала куда-то в глубину своей комнатенки, хлопнув заслонкой окошка. Она появилась через десять минут, с недовольным, каким-то заспанным мужичиной под два метра, с седой гривой чуть не до шеи и военной выправкой. Когда мужичина осознал, кого он видит перед собой, он слегка утратил сонливость, позвонил кому-то, потом еще кому-то, и уже через час вся группа в полном составе миновала проходную.
Найти заводоуправление было не очень сложно, просто потому, что только перед одним зданием из всех стояло стадо черных «Волг» и даже один «ЗИС». Солдатики на вахте оказались настолько любезны, что проводили всю группу к старшему по комиссии, который еще не ушел. Это был, конечно, не совсем старший, но один из инженеров проекта, и безусловно, человек, знающий установленные факты по гибели атомохода в деталях. Звали его Игорь Игоревич Евтухов, и как оказалось он был не просто заместителем главного инженера проекта, но и сдавал лодку флоту, а потому прошел с ней не только все ходовые испытания, но и провел уйму консультаций плавсостава лодки. Он выглядел усталым, все время тер глаза, не снимая очков, но самой отличительной его чертой была хромота, когда он вставал и расхаживал по отведенному ему грязноватому и темному кабинету, в котором имелся кульман, три стола и почти дюжина стульев. Впрочем, половина из них оказалась так или иначе сломана.
Когда все расселись, не представляясь, Евтухов, который следил за гостями недоверчивым взглядом, мерцающим из-за широких, полузатемненных очков, устало сходил куда-то и принес чайник, пяток разнокалиберных кружек и жестяную коробку из-под печенья, в которой оказался чай. К счастью все кружки оказались чистыми, поэтому Кашин не отказался от чая, заваренного прямо в кружке, а сахар ему был не нужен.
Закурив, Евтухов, помешивая чай ложечкой, хмуро осведомился:
– Слушаю вас, товарищи.
– Скорее, мы вас слушаем, – отозвался Колупаев, мельком взглянув на Кашина.
– Вам, насколько я понимаю, необходимы все данные, что мы успели установить?
– Не только, – отозвался Кашин. – Соображения тоже могут быть приняты во внимание.
– Мы еще не все прояснили…
– А мы не прокуратура, – сказал Патркацишвили, с едва заметной кавказкой интонацией. – И не можем ждать, пока вы три месяца будете доказывать, держал ли капитан микрофон левой рукой или правой, когда отдавал приказ на всплытие.
– Так, понятно. – Евтухов подумал, поправил очки, запотевшие от чайного пара, снова оглядел людей, сидящих перед ним. – Тогда… все просто. 7-го апреля ровно в 11.00 матрос Бухникашвили доложил на мостик из кормового седьмого отсека, что замечаний у него нет. Через три минуты на пульте вахтенного механика загорелся сигнал о пожаре в седьмом отсеке.
– При какой температуре срабатывают датчики? – спросил Шляхтич.
– При семидесяти градусах. – Евтухов подождал, но нового вопроса не последовало, и заговорил снова: – Это значит, что температура в очаге была уже высокой. За три минуты такой нагрев – дело необычное. Значит, пожар развивался очень активно, на это обратили внимание многие члены комиссии. Командир подлодки отдал приказ применить объемную противопожарную химсистему, но она оказалась уже бессильной. Потому что произошла разгерметизация воздуховода высокого давления, и в отсек стал подаваться воздух, обеспечивающий сгорание всего, что в принципе способно гореть. – Он помолчал немного, очевидно, представляя себе эту картину, и снова заговорил невыразительным, спокойным голосом. – Огонь перекинулся на шестой реакторный отсек, отключился левый турбогенератор, прервалась межотсечная связь, а кроме того, заклинило вертикальный руль. Также, по всей видимости, именно в это время прогорела подача воздуха в шланговые дыхательные аппараты, и часть экипажа, которая ими воспользовалась, получила тяжелое отравление.
– Разве там воздух не находится под давлением? – спросила Веригина. – Как же в этут систему могли попасть продукты сгорания?
– Извините, вы по профессии?..
– Судмедэксперт, – подсказал Кашин.
– Так, вы врач… Какой же вам привести пример? – Евтухов на миг задумался. – Вот недавно мы получили отличное подтверждение, что даже когда в больного, например, перегоняют поршнем лекарство, в шприц попадает часть крови больного. Поэтому делать из одного шприца уколы нескольким больным не рекомендуется. Ну, СПИД, другие инфекции… Из шприца, который имеет длинную иглу, работающую как механический продольный отсекатель, да и в самом шприце, возникает избыточное давление… И все-таки, туда кое-что из тела больного попадает. А тут… всего лишь неправильная дыра. И если труба так прогорела, что возникла отбойная струя, скажем, от внутреннего корпуса лодки, тогда часть воздуха из помещения динамически засасывается назад. К тому же, мы вообще не знаем, где и как перетекал воздух в трубе, он мог распределяться по мере использования масок, может быть, часть из них попросту стравливала воздух…
– Значит, это возможно? – спросил Колупаев.
– Я бы не взялся строить математическую модель процесса, но думаю, что возможно. – Евтухов посмотрел на своих гостей чуть виновато, но уверено. – В 11.16 лодка вышла в надводное положение. На глубине 150 метров сработала аварийная защита лодки, и пришлось подниматься продуванием балластных цистерн, но все получилось вполне нормально. Моряки успокоились, стали действовать более толково… – Евтухов допил свой чай, дошел до чайника, заварил себе новую порцию, выбросив использованную заварку в пластмассовое ведро для мусора. Вернулся на свой стул. – Больше никто чаю не хочет?
– Почему они успокоились? – спросил Кашин, приняв приглашение к новому чаю.
– Очень просто, – снова заговорил Евтухов. – В мировой практике не было случая, чтобы лодка погибала от пожара. У них работала рация, они восемь раз в течение часа подали сигнал СОС, им обязательно должны были помочь. Моряки загерметизировали седьмой отсек, подали фреон в шестой, отсекая возможное распространение пожара, стали оказывать помощь пострадавшим. Многие даже закурили…
– Почему? – спросила Веригина. – По-моему, гипервентиляция легких была бы более разумным действием. Тем более, вы сказали, некоторые из них отравились…
– У подводников, как у водолазов, легкие все время перенапряжены. Курить на корабле нельзя, поэтому люди психологически все время хотят покурить, им кажется, что этим они как бы разгружают легкие… Не знаю, правильно ли объясняю, но для себя я решил именно так.
– Продолжайте, пожалуйста, – попросил Кашин.
– Из седьмого валил пар, видимо межотсечные переборки были еще горячими… А потом лодка стала тонуть. Еще на корабле кое-кто из самых грамотных ребят додумался, что проплавились сальники трубопроводов, связывающие лодку с забортной средой. И вода стала поступать в корпус перед аварийным, то есть седьмым отсеком.