Страница:
Через миг он уже был на ногах, озирался. Потом выслушал Рыжова и ушел в темноту. А сам Рыжов почему-то думал о том, что вот, связался с этой магичкой и теперь у него появились явно барские замашки. Которые почему-то Шепотинника не удивляют, но очень удивляют его самого. Но он все сделал правильно, он чувствовал. Нужно обсудить все, что можно, в присутствии этой женщины, чтобы она знала, на что идет.
К тому же, и то хрупкое равновесие, которое было вызвано ее согласием помочь уничтожить банду Каблукова, нуждалось в том, чтобы он не уходил. Борсина могла передумать, ведь она не была включена в эту борьбу, в эту войну. Да, он сделал правильно, что вызвал Раздвигина через Шепотинника.
Инженер появился не слишком скоро, но все же быстрее, чем Рыжов надеялся. Шепотинник, кстати, за ним не шел, видимо, инженер по его мнению уже не нуждался в конвое.
– Доброе утро, – отозвался инженер и тут же окинул глазами тьму, висящую вокруг, как непроницаемый занавес. – Если это можно считать утром. Зачем я нужен, командир?
– Присаживайся к огню, инженер. Разговор у нас будет не простым, а ответ следует найти определенный. Скажите, есть тут поблизости место, откуда мы могли бы ударить на банду Каблукова из засады?
Брови Раздвигина взлетели вверх. Но он присел у огня, погрел руки.
– Тут же все гладкое, как ладонь… А впрочем, да, знаю одно место. Те самые карьеры, в которых я не нашел уголь. Там, знаете ли, все перерыто, есть перепады высоты и отвалы. Впрочем, вы сами должны посмотреть, я в тактике не силен, особенно, в тактике вашей войны.
– Посмотрю, – согласился Рыжов. – А как туда поскорее добраться?
8.
9.
10.
К тому же, и то хрупкое равновесие, которое было вызвано ее согласием помочь уничтожить банду Каблукова, нуждалось в том, чтобы он не уходил. Борсина могла передумать, ведь она не была включена в эту борьбу, в эту войну. Да, он сделал правильно, что вызвал Раздвигина через Шепотинника.
Инженер появился не слишком скоро, но все же быстрее, чем Рыжов надеялся. Шепотинник, кстати, за ним не шел, видимо, инженер по его мнению уже не нуждался в конвое.
– Доброе утро, – отозвался инженер и тут же окинул глазами тьму, висящую вокруг, как непроницаемый занавес. – Если это можно считать утром. Зачем я нужен, командир?
– Присаживайся к огню, инженер. Разговор у нас будет не простым, а ответ следует найти определенный. Скажите, есть тут поблизости место, откуда мы могли бы ударить на банду Каблукова из засады?
Брови Раздвигина взлетели вверх. Но он присел у огня, погрел руки.
– Тут же все гладкое, как ладонь… А впрочем, да, знаю одно место. Те самые карьеры, в которых я не нашел уголь. Там, знаете ли, все перерыто, есть перепады высоты и отвалы. Впрочем, вы сами должны посмотреть, я в тактике не силен, особенно, в тактике вашей войны.
– Посмотрю, – согласился Рыжов. – А как туда поскорее добраться?
8.
Подготовка к этому бою была странной. Неизвестно же было, откуда появится Каблуков, но Борсина в длинной темно-синей юбке в дурацкий горошек и зеленые стручки, говорила, что они прийдут с юга. С той стороны был проход, узкий, темноватый. Склоны его поросли тяжелым кустарником, который будет мешать целиться. И вообще, Рыжов не был уверен, что эта женщина не обманщица.
Но люди ей почему-то верили, комвзвода Гуляев отвел коней на другую сторонку холма, в низинку. При нем Рыжов оставил еще полдесятка старослужащих, чтобы следили во все стороны и не дали коням разбежаться от выстрелов, хотя и думал, что из этой низины ни хрена вдаль не видно, и можно ничего не заметить, если банда Каблукова пойдет стороной. Но зато и их не было видно, откуда ни посмотри.
Почему-то у Рыжова сапог стал натирать кость, с чего бы? Неужно он боится? Да нет, вроде… Но лодыжка чесалась так, что ее хоть через сапог шашкой дерябай – и то не помогало. Супрун как всегда перед боем стал сварливым, шипел на Мякилева:
– Ты, дурень, вперед землю не сваливай. Мы же в засаде.
– Тут, куда ни плюнь, везде земля, и не видно, где сидим.
– Я и говорю, дурень. Свежую землю только вблизи не видно, а если они поедут, издаля им нарисуется, как на картинке.
Гостюжный раздавал патроны. Проходя мимо него Рыжов приказал:
– Ты раздавай с умом, чтобы на другой бой хватило.
– Знаю, – отозвался Гостюжный и послал Шепотинника отнимать у кого-то лишние обоймы.
Это будет получше, чем говорить перед людьми любую речь, подумал Рыжов. Когда я думаю о следующем бое, они сразу начинают верить. А с верой в этот второй бой они не сломаются.
Только вот Борсина… Ходила, странно смотрела на мужиков, одному мальцу, невесть как затесавшемуся в эскадрон, в целом, обстрелянный, опытный, посоветовала:
– Ты не крепись, парень. Чуть что – ложись, пусть мужики воюют.
Табунов на нее сразу набросился:
– Прекратить пораженческую пропаганду.
– Это вы во всем пропаганду видите, – спокойно отозвалась Борсина. – А я просто разговариваю.
К пулемету Рыжов поставил Николу Рязанцева, у него руки не дрожали, когда он за рукояти пулемет держал. На этой вот взрыхленной земле это было важно.
В целом все получалось неплохо, Рыжов даже отошел шагов на триста, посмотрел, людей было почти не видно, но им зато видно было все. Они это тоже поняли, сообразили, что командир бой выстраивает. Половина из них даже прицелилась в него, ладно, подумал Рыжов, пусть планку выставят, триста шагов – это все же два деления, хотя я буду ждать до нуля.
Вернулся, постоял, еще разок снизу оценил – нет, быстро, даже если Каблуков своих в атаку бросит, им на этот склон не забраться. Хорошо бы они действительно с юга пришли, тогда у них шансов нет. Хотя, если банда через верх холмов дернет, тогда эскадрон его сомнут, и уже у них шансов не будет. До коней отсюда не добежишь, шашками возьмут – и все.
А Гуляев, хоть и должен сообразить, как младший командир, когда коней к своим гнать, может опоздать… Нет, надо на что-то решаться, и пусть все будет, как он с самого начала задумал. А теперь нужно речь говорить.
– Красные бойцы, – заорал Рыжов, – слушай сюда! – Уже спокойней. Совершенно спокойно. – Ночью не курить, костров не палить. Стрелять только после меня. Повторяю, первый выстрел мой. Если у кого терпежа не хватит – самолично рожу начищу.
Гогот, мужики оценили. Но кто-то смеяется нервно, визгливо. Это плохо.
– Затаиться так, чтобы на вас тушканы запрыгивали. Молчать, как в дозоре. Тут мы сидим не просто, а со смыслом.
– Смысл, командир, будет, когда потом их сапоги подтибрим.
– Это кто такой веселый? Ага, Тулубеев, тебе сапоги достанутся, тебя над похоронной командой назначу, чтобы их зарыть, тогда и подтибришь.
– Договорено, – согласился Толубеев.
Все же струсоват он, но зато по нему настрой эскадрона можно мерять, другие-то покрепче.
– Раздвигин, кто тебе винтовку отдал?
– Это не винтовка, командир, а карабин. Я для него две обоймы выпросил.
Шепотинник, подумал Рыжов, только он мог вытащить карабин из обозной телеги, а ему никто и возразить не сумел. Все же ногу перемотать придется, лодыжка болит уже адски, не хватало, чтобы он хромать начал.
– Теперь, главное. Там будут разные, сначала стреляем в головных, потом по казакам. Если их сразу не взять, они уйдут. И лишь потом по остальным, понятно?
– Это все знают, командир, – отозвался Мятлев. – Ты лучше скажи, у них обоз хороший?
– В обозных коней не стрелять, мать вашу. Чапыгин, тебя касается. Прошлый раз пришлось своих запрягать… Если телеги и разбегутся, в степи отловим.
– Я – что? Я как лучше думал, чтобы пожрать чего было…
Чапыгин, матрос, не верил, что казакам эти телеги собрать – как хорошую самокруточку сварганить. Не верил, потому что плохо на коне сидел. Зато пререкаться горазд, привык, должно быть, к флотским офицерам. Из черноморской вольницы, до сих пор когда бьет – ленточки закусывает.
– Башка, ты будешь в первом дозоре.
Башубаев, тихий, очень послушный, но ночное зрение у него – как у филина. Немного даже до мистики доходит, но мистики теперь в эскадроне и без того – не в проворот. Одна Борсина чего стоит.
– Банников и Жмур, во втором и третьем дозоре. Берите с собой только проверенных, понятно?.. А вы, женщина, спрятались бы. И пока палить не станут – не высовываться. В бою, если страшно станет, раненных вытаскивайте, это помогает.
И тут же понял, зря он так. По этому склону, если она начнет кого-то тащить, мишенью сделается. Подстрелят ее.
– Нет, не нужно никого тащить. Бой будет короткий, до конца дотерпите.
– Командир, а в кусты можно?
– Пробку поставь, Талихов. – Снова гогот, и потом сразу тихо. – Ну, все. Потом посчитаемся. – Он помолчал, подумал, что этим мужикам воевать, что землю пахать. Надежный у него все же эскадрон, проверенных людей больше. В империалистическую, почитай, треть воевала. – И пленных не добивайте, Карамурза, твой штык и приклад после боя проверю.
– Я того голубя разок и шмякнул только, он сам откопытился.
– Проверю сказал. – Рыжов еще разок окинул позицию. – Комиссар, поговорим.
Табунов выскочил из какой-то норки, даже окопчиком это назвать было нельзя.
– Вы бы с ними посерьезней, – сказал он, спускаясь с сыпучего склона. – А то маскарад получается. Нужно что-нибудь про врагов, про Антанту…
– Это ты серьезничаешь, – отозвался Рыжов. – Но дело вот в чем. Мне кажется, вам лучше с конями посидеть.
И тут же стало ясно, что он неудачно сказал. Приравнял, как-то так вот, комиссара с лошадью. Но в нем Рыжов все-равно сомневался больше, чем в остальных. Табунов это тоже понял, вскинул голову.
– Молод ты, командир, мне советовать.
И полез снова в свою нору. Ладно, подумал Рыжов, если все получится, потом разберемся. Кстати, после боя придется ту баклагу спирта раздать. Если ее до сих пор трогали, чтобы раны промывать, теперь придется выпить. Нервный какой-то бой получится. Недаром говорят – хуже нет, чем ждать и догонять… А в засаде ждать вдвойне приходится.
Он разлегся сбоку от всех, солнышко садилось в степь, как в море. Скоро трава будет, подумал Рыжов, и понял, что чуть ли не засыпает. А люди его и кони совсем притихли. Кто-то переговаривался едва не шепотом, кто-то винтовку чистил, кто-то ножом ковырял под ногтями – невиданное франтовство…
Молчание спустилось на всех… А ведь они только утром придут, подумал Рыжов. И тогда над ним, со стороны солнышка нависла тень.
– Господин командир, – сказала Борсина. – Комиссару в этом бою участвовать нельзя.
– Почему?
– Не знаю, – она даже слегка растерялась. – Но ему – нельзя.
– Оставьте, – и тут же Рыжов понял, что она разговаривает с ним преувеличенно вежливо. А ему хотелось простоты, особенно с ней. Так получалось, что остальным он приказывать мог, а ей – нет.
– Не отмахивайтесь от меня. Я хочу как лучше.
– Вот и выведите на нас Каблукова с правильной стороны. Большего я от вас не прошу.
– Они выйдут, – убежденно сказала Борсина. – Но комиссара этого…
– Я сказал – оставьте.
Она дернула плечом, поправила свой пуховый платок, который диковато смотрелся поверх шинели, и отошла. Уже издали сказала:
– У вас три мешка моркови в телеге. Половина из них сгнила, я хотела пребрать…
– Хорошо, скажите Гуляеву, что я разрешил. – Он поднялся на локти, посмотрел на нее. – Гнилую не выбрасывайте, просушите больше.
Она опять дернула плечом и ушла перебирать морковку. Потом настала ночь. Рыжов и спал, и не спал. Пару раз поднимался, выходил на холмики, чтобы посмотреть, не видно ли противника. И с тылу посматривал. Нет, никого не увидел.
А утречком они показались, ехали толково, веером. Всех сразу при таком строе не взять. И лишь перед карьерами этими, забодай их вдоль и поперек, стали собираться в колонну. Вползли в проходную лощину, сильные мужики, незнакомые. Лица хмурые, не выспатые, и кони изморенные. Вокруг обоза было больше, чем впереди, а это тоже плохо. Особенно, если Каблуков там окажется, сразу его не подстрелят, и он будет боем командовать.
Да, нужно было увидеть Каблукова, нужно было в него стрелять в первого. Нужно было… Рыжов взвел боек на своем нагане, только бы затвор никто не передернул, этот лязг слышен за версту… А про затворы-то не сказал. И он стал вглядываться в лица подходящей банды, пока их глаза не увидит – не станет целится.
Но люди ей почему-то верили, комвзвода Гуляев отвел коней на другую сторонку холма, в низинку. При нем Рыжов оставил еще полдесятка старослужащих, чтобы следили во все стороны и не дали коням разбежаться от выстрелов, хотя и думал, что из этой низины ни хрена вдаль не видно, и можно ничего не заметить, если банда Каблукова пойдет стороной. Но зато и их не было видно, откуда ни посмотри.
Почему-то у Рыжова сапог стал натирать кость, с чего бы? Неужно он боится? Да нет, вроде… Но лодыжка чесалась так, что ее хоть через сапог шашкой дерябай – и то не помогало. Супрун как всегда перед боем стал сварливым, шипел на Мякилева:
– Ты, дурень, вперед землю не сваливай. Мы же в засаде.
– Тут, куда ни плюнь, везде земля, и не видно, где сидим.
– Я и говорю, дурень. Свежую землю только вблизи не видно, а если они поедут, издаля им нарисуется, как на картинке.
Гостюжный раздавал патроны. Проходя мимо него Рыжов приказал:
– Ты раздавай с умом, чтобы на другой бой хватило.
– Знаю, – отозвался Гостюжный и послал Шепотинника отнимать у кого-то лишние обоймы.
Это будет получше, чем говорить перед людьми любую речь, подумал Рыжов. Когда я думаю о следующем бое, они сразу начинают верить. А с верой в этот второй бой они не сломаются.
Только вот Борсина… Ходила, странно смотрела на мужиков, одному мальцу, невесть как затесавшемуся в эскадрон, в целом, обстрелянный, опытный, посоветовала:
– Ты не крепись, парень. Чуть что – ложись, пусть мужики воюют.
Табунов на нее сразу набросился:
– Прекратить пораженческую пропаганду.
– Это вы во всем пропаганду видите, – спокойно отозвалась Борсина. – А я просто разговариваю.
К пулемету Рыжов поставил Николу Рязанцева, у него руки не дрожали, когда он за рукояти пулемет держал. На этой вот взрыхленной земле это было важно.
В целом все получалось неплохо, Рыжов даже отошел шагов на триста, посмотрел, людей было почти не видно, но им зато видно было все. Они это тоже поняли, сообразили, что командир бой выстраивает. Половина из них даже прицелилась в него, ладно, подумал Рыжов, пусть планку выставят, триста шагов – это все же два деления, хотя я буду ждать до нуля.
Вернулся, постоял, еще разок снизу оценил – нет, быстро, даже если Каблуков своих в атаку бросит, им на этот склон не забраться. Хорошо бы они действительно с юга пришли, тогда у них шансов нет. Хотя, если банда через верх холмов дернет, тогда эскадрон его сомнут, и уже у них шансов не будет. До коней отсюда не добежишь, шашками возьмут – и все.
А Гуляев, хоть и должен сообразить, как младший командир, когда коней к своим гнать, может опоздать… Нет, надо на что-то решаться, и пусть все будет, как он с самого начала задумал. А теперь нужно речь говорить.
– Красные бойцы, – заорал Рыжов, – слушай сюда! – Уже спокойней. Совершенно спокойно. – Ночью не курить, костров не палить. Стрелять только после меня. Повторяю, первый выстрел мой. Если у кого терпежа не хватит – самолично рожу начищу.
Гогот, мужики оценили. Но кто-то смеяется нервно, визгливо. Это плохо.
– Затаиться так, чтобы на вас тушканы запрыгивали. Молчать, как в дозоре. Тут мы сидим не просто, а со смыслом.
– Смысл, командир, будет, когда потом их сапоги подтибрим.
– Это кто такой веселый? Ага, Тулубеев, тебе сапоги достанутся, тебя над похоронной командой назначу, чтобы их зарыть, тогда и подтибришь.
– Договорено, – согласился Толубеев.
Все же струсоват он, но зато по нему настрой эскадрона можно мерять, другие-то покрепче.
– Раздвигин, кто тебе винтовку отдал?
– Это не винтовка, командир, а карабин. Я для него две обоймы выпросил.
Шепотинник, подумал Рыжов, только он мог вытащить карабин из обозной телеги, а ему никто и возразить не сумел. Все же ногу перемотать придется, лодыжка болит уже адски, не хватало, чтобы он хромать начал.
– Теперь, главное. Там будут разные, сначала стреляем в головных, потом по казакам. Если их сразу не взять, они уйдут. И лишь потом по остальным, понятно?
– Это все знают, командир, – отозвался Мятлев. – Ты лучше скажи, у них обоз хороший?
– В обозных коней не стрелять, мать вашу. Чапыгин, тебя касается. Прошлый раз пришлось своих запрягать… Если телеги и разбегутся, в степи отловим.
– Я – что? Я как лучше думал, чтобы пожрать чего было…
Чапыгин, матрос, не верил, что казакам эти телеги собрать – как хорошую самокруточку сварганить. Не верил, потому что плохо на коне сидел. Зато пререкаться горазд, привык, должно быть, к флотским офицерам. Из черноморской вольницы, до сих пор когда бьет – ленточки закусывает.
– Башка, ты будешь в первом дозоре.
Башубаев, тихий, очень послушный, но ночное зрение у него – как у филина. Немного даже до мистики доходит, но мистики теперь в эскадроне и без того – не в проворот. Одна Борсина чего стоит.
– Банников и Жмур, во втором и третьем дозоре. Берите с собой только проверенных, понятно?.. А вы, женщина, спрятались бы. И пока палить не станут – не высовываться. В бою, если страшно станет, раненных вытаскивайте, это помогает.
И тут же понял, зря он так. По этому склону, если она начнет кого-то тащить, мишенью сделается. Подстрелят ее.
– Нет, не нужно никого тащить. Бой будет короткий, до конца дотерпите.
– Командир, а в кусты можно?
– Пробку поставь, Талихов. – Снова гогот, и потом сразу тихо. – Ну, все. Потом посчитаемся. – Он помолчал, подумал, что этим мужикам воевать, что землю пахать. Надежный у него все же эскадрон, проверенных людей больше. В империалистическую, почитай, треть воевала. – И пленных не добивайте, Карамурза, твой штык и приклад после боя проверю.
– Я того голубя разок и шмякнул только, он сам откопытился.
– Проверю сказал. – Рыжов еще разок окинул позицию. – Комиссар, поговорим.
Табунов выскочил из какой-то норки, даже окопчиком это назвать было нельзя.
– Вы бы с ними посерьезней, – сказал он, спускаясь с сыпучего склона. – А то маскарад получается. Нужно что-нибудь про врагов, про Антанту…
– Это ты серьезничаешь, – отозвался Рыжов. – Но дело вот в чем. Мне кажется, вам лучше с конями посидеть.
И тут же стало ясно, что он неудачно сказал. Приравнял, как-то так вот, комиссара с лошадью. Но в нем Рыжов все-равно сомневался больше, чем в остальных. Табунов это тоже понял, вскинул голову.
– Молод ты, командир, мне советовать.
И полез снова в свою нору. Ладно, подумал Рыжов, если все получится, потом разберемся. Кстати, после боя придется ту баклагу спирта раздать. Если ее до сих пор трогали, чтобы раны промывать, теперь придется выпить. Нервный какой-то бой получится. Недаром говорят – хуже нет, чем ждать и догонять… А в засаде ждать вдвойне приходится.
Он разлегся сбоку от всех, солнышко садилось в степь, как в море. Скоро трава будет, подумал Рыжов, и понял, что чуть ли не засыпает. А люди его и кони совсем притихли. Кто-то переговаривался едва не шепотом, кто-то винтовку чистил, кто-то ножом ковырял под ногтями – невиданное франтовство…
Молчание спустилось на всех… А ведь они только утром придут, подумал Рыжов. И тогда над ним, со стороны солнышка нависла тень.
– Господин командир, – сказала Борсина. – Комиссару в этом бою участвовать нельзя.
– Почему?
– Не знаю, – она даже слегка растерялась. – Но ему – нельзя.
– Оставьте, – и тут же Рыжов понял, что она разговаривает с ним преувеличенно вежливо. А ему хотелось простоты, особенно с ней. Так получалось, что остальным он приказывать мог, а ей – нет.
– Не отмахивайтесь от меня. Я хочу как лучше.
– Вот и выведите на нас Каблукова с правильной стороны. Большего я от вас не прошу.
– Они выйдут, – убежденно сказала Борсина. – Но комиссара этого…
– Я сказал – оставьте.
Она дернула плечом, поправила свой пуховый платок, который диковато смотрелся поверх шинели, и отошла. Уже издали сказала:
– У вас три мешка моркови в телеге. Половина из них сгнила, я хотела пребрать…
– Хорошо, скажите Гуляеву, что я разрешил. – Он поднялся на локти, посмотрел на нее. – Гнилую не выбрасывайте, просушите больше.
Она опять дернула плечом и ушла перебирать морковку. Потом настала ночь. Рыжов и спал, и не спал. Пару раз поднимался, выходил на холмики, чтобы посмотреть, не видно ли противника. И с тылу посматривал. Нет, никого не увидел.
А утречком они показались, ехали толково, веером. Всех сразу при таком строе не взять. И лишь перед карьерами этими, забодай их вдоль и поперек, стали собираться в колонну. Вползли в проходную лощину, сильные мужики, незнакомые. Лица хмурые, не выспатые, и кони изморенные. Вокруг обоза было больше, чем впереди, а это тоже плохо. Особенно, если Каблуков там окажется, сразу его не подстрелят, и он будет боем командовать.
Да, нужно было увидеть Каблукова, нужно было в него стрелять в первого. Нужно было… Рыжов взвел боек на своем нагане, только бы затвор никто не передернул, этот лязг слышен за версту… А про затворы-то не сказал. И он стал вглядываться в лица подходящей банды, пока их глаза не увидит – не станет целится.
9.
Выстрелил Рыжов со знанием дела, когда выход из этого дурацкого карьера перекрыли телеги. Если бы был уверен, что никто не выстрелит или затвор не передернет, еще бы подождал, но как-то и сам почувствовал, что пора.
Сейчас же ударил пулемет, причем крошил правильно, в дальную часть колонны, где гуще цели для него расположились. Передних-то постреляли почти сразу, а вот дальние… Пулемет бил, и все-равно его очереди как-то сверху ложились, прошивая коней и людей, но людей почему-то меньше, многие из них, грохнувшись с конем на землю, все же вскакивали. Кто бросался сбок, чтобы раскрыться пошире и уже оттуда выискивать цель, а кто просто хотел уйти с общего, почти продольного пересечения чужих и своих выстрелов. Многие из таких, впрочем, не добежали, слишком уж плотный на этой позиции огонь красного эскадрона получался, кто и стрелять не очень-то умел, все-равно попадал, Рыжов это опять чутьем командира хорошо понял…
Но таких было немного, люди поневоле обучились, и воевали долго, и сибиряков хватало в эскадроне, эти-то без правильной стрельбы никого и мужиком не считали. Вот только все очень хаотично получалось, пальбы много и убитых сначала много было у противника, а вот потом… Потом нужно было что-то придумывать.
Люди Каблукова тоже быстро очухались, многие залегли, кто-то прижался так, что его и видно почти на этом сером фоне не стало, а другие за передних спрятались, и тоже куда-то уползали. Нужно было что-то придумывать, что-то решать. Рыжов и не ожидал, что они такими стойкими окажутся.
И вдруг вперед выскочили кони, они почти закрыли людей, прошлись широким полукругом, пальба даже реже стала, по коням же стрелять не хотелось, и сам Рыжов это приказал. Тогда некоторые кони вдруг перемахнули через ту ложбину, в которую каблуковцы и направлялись, она могла привести только к той низинке, где кони его, Рыжовского эскадрона стояли с телегами. Зато другой образовавшийся безвсадниковский табунчик бросился назад, вела его какая-то кобыла, на редкость здоровая и сильная.
Без седока, с поводьями провисшими до земли, с болтающимися стременами, она вывернулась перед сыпучим склоном, на который и подняться было невозможно, пошла назад и попробовала вырваться через обоз банды. Кони прыгали, чтобы вырваться в поле, уйти от этой пальбы и смерти, многие спотыкали, не допрыгнув. Получилась куча мала, вот тут-то пулемет снова ударил. Но как!.. Какими-то дикими зигзагами, подняв прицел, убивая все, что смялось, заткнуло вход в этот карьер с другой стороны…
Это было ужасно, но люди Каблукова сразу поняли, если сейчас не получится удрать, если не догнать этих еще целых лошадей, тогда… Да, тогда все, кто-то из его бело-погонной банды попробовал подняться, добраться до лошадей, и это снова позволило бить по ним прицельно.
Рыжов и сам подхватил винтовку, оброненную кем-то в общей свалке, стал стрелять, не очень точно, главное – чтобы в эту кучу и хоть немного поверху. Это же последнее дело для командира – собственные приказы не выполнять.
Все стало понятно, люди Каблукова, которые попрятались, должны были скоро начинать сдаваться. У них выхода не было. Но они прикрывали отход тех, кто мог еще вырваться из карьера и уйти в поле. Тем более, кто-то в почти франтовской фуражке привстал в стременах и принялся размахивать шашкой, выкрикивая что-то вроде – «коней не выпускать… за узду держи, не за стремя… выводите их вперед, чтобы…»
В общем, он пытался организовать бой. Рыжов попытался его снять, трижды стрелял, и не попал. Потом патроны кончились. Он осмотрелся, выискивая кого-нибудь раненного или убитого, чтобы до него добраться и до его подсумка. Никого не нашел, и как тут только винтовка оказалась?.. Может, ранили кого-то, он уполз, а винтовку бросил?.. Ничего не понятно, странный бой, неправильный.
Хорошо – помогли, офицер… если это был офицер, в седле вдруг обмяк, а потом вовсе завалился на землю. Но и без него с десяток бандитов, по посадке видно, что казаки, слишком высоко стремена подняты, прорвались. И вот тут-то случилось самое плохое.
Они-то уходили, прорвались через телеги и свой обоз, а вот наши… Кто-то с другой стороны нашего склона вдруг поднялся и бросился вперед, увлекая за собой людей, сначала не очень много, потом весь правый фланг… А те из каблуковцев, кто еще недавно был растерян, потому что не видел, где сидят красные, и откуда стреляют, стали отбиваться. Прицельно, и тоже – едва ли не в упор, на расстоянии шагов двухсот или чуть больше.
И хорошо ведь отбивались, рядок самых рьяных атакующих, самых первых скосило, словно роли в бою поменялись, теперь уже белые били с позиции, хотя и целиться им приходилось вверх, но ведь можно было даже не торопиться, а выбирать… Красные рвались вперед, бежали, и стрелять прицельно не могли, но бежали… И подставлялись. Их выбивали, как на стрельбище.
Направление этой дурацкой атаки оказалось неправильным. Если уж атаковать, то следовало ближе к центру, чтобы у белых не было возможности хоть на пару сотен шагов отступить. Чтобы оба их фланга перерубить этой атакой. А те, с правого фланга, побежали прямо, к ближайшим врагам, которые и сами стали уползать, отстреливаясь, и тогда даже те, что в сторонке оказались, тоже решили своих огнем поддержать…
Стало ясно, что нужно атаковать уже всей массой, иначе потери будут большими, иначе белые, кто еще мог сопротивляться, слишком значительный выигрыш во времени получат.
Рыжов поднялся, не очень-то выпрямляясь, понимая каждой клеточкой своего тела, как в него, именно в него сейчас прицеливаются эти бородатые, с чужими лицами мужики, как они вылавливают его на мушку, подгоняют прорезь, и…
– Впе-е-еред, быстрее… – Не было у него слов, кроме этих вот. – Впе-еред, ура-а-а!..
И побежал, но кто-то уже его обгонял, потому что не очень быстро спускался он по своему сыпучему склону, не выходило у него быстрее ноги переставлять, увязал он, как муха на клею… И когда его стали обгонять, он вздохнул с облегчением, теперь он не один, мишень в рамке прицела, а лишь силует из таких же мужиков в шинелях, и хотя в него еще не попали, теперь, может, попадут уже позже, может, через сотню шагов, или даже он добежит до тех бандитов, что оказались на его фланге перед эскадроном…
Сбоку, холодно, как нож режет сухое мясо, вылетела команда на конях. И когда они успели? Он же просил Гуляева, чтобы он вывел людей не под пули, а для преследования, когда бой уже будет решен… Но вот они-то там, сидя в низинке, не выдержали, решились. И зря вышли, теперь они, в свою очередь, перед расстрелянным обозом белых замешкаются, не успеют ту, на дальней стороне карьера низинку проскочить и по ним тоже будут бить, еще ближе, чем его эскадрон бил, хоть с закрытыми глазами попадая… Но нет, конники широко раскрылись, и пошла рубка на добивание тех, кто еще не побежал… И быстро все получилось.
Ну, это понятно, весь бой-то шел на дне карьера, на вытянутом, но все-равно небольшом пятачке шагов триста-четыреста вдоль, не больше, вчера же сам проверял… И все вдруг утихомирилось, лишь кто-то еще орал, кто-то стрелял, но уже не совсем в противника, скорее от нервов.
Бандиты поднимались, задирали руки, многие при этом опускали голову, страшно все же было смотреть, как на тебя, беззащитного летит всадник с шашкой наголо, привстав для удара, как некоторые казаки говорили, от седла, со всей силы… Которой сейчас, когда бешенство боя еще не улеглось, не мерянно…
Такое и раньше случалось, особо боязливые добивали сдавшихся, но таких бывало немного. Не жаловали таких, припоминали, когда потом, за кострами бой обсуждается, причем не по-командирски, а по-свойски, не выбирая слов. Вот и сдерживались мужики, пробовали все же остановиться… Кому-то удавалось.
А Рыжов вдруг обнаружил, что идет, хромая так, что у него ноги едва не заплетаются. Надо же, ногу подвернул, когда по склону сбегал, подвел его ненадеждый склон… Или лодыжка эта под сапогом… И винтовка, на которую он теперь то и дело опирался, не помогала, неуклюже у него получалось. Но его место было там, впереди, среди тех, кто сдавался, и тех, кто брал в плен недобитых.
Еще где-то совсем уж у противного склона звучали выстрелы, кого-то кончали, кто не хотел сдаваться… Нет, просто кому-то пришло в голову перемахнуть через тот склон, хотя – зачем? Они что же в чистом поле сумеют от тех конников уйти, кто в преследование ушел?..
А ушло, если подумать, немало, пожалуй, десятка два или больше. И удрали-то самые ушлые, кто не растерялся, кто сумел вовремя среагировать… Казаки, наверное, думал Рыжов. Ну, теперь все от коней зависит. Если у наших кони недокормленные, или не успели за ночь передохнуть, те-то, каблуковские, непременно уйдут. Казака только пулей в степи…
– Где есаул, кто есаула видел? – заорал он. – Каблукова ко мне! Если жив… – добавил он, и понял, что последние слова едва не шептал, так в глотке пересохло.
Потом он прошелся среди своих, многие видели, что он хромает, удивлялись, хотя по этим залитым еще боевым потом лицам ничего невозможно было прочитать. Кто-то думал, уж не подранили ли командира? Но другие видели, что он просто бежать в атаку быстрее не мог, и это было правильно.
Хотя и плохо, все-равно, пусть и на одной ноге, но бежать следовало быстрее. Вон сколько его бойцов беляки на правом фланге постреляли, пять, семь… Почитай, десятка полтора, не считая раненных, кого уже кто-то пробовал подтащить в центр, или на месте перевязывал.
Опять же, незаметно, рядом оказался Шепотинник. Ремень уже поправлен, сам аккуратный, винтовка за плечом, хотя и грязная какая-то, в глине, так бывает, если на бегу пробуешь снова залечь, или упадешь руками вперед.
– Командир, да сняли Каблукова, есть же среди белых живые, они и говорят – сняли есаула.
Рыжов остановился, чуть не упал при этом, осмотрелся. Стоял он теперь в самом центре карьера, обоз белых, рассрелянный и неподвижный, казался отсюда крошевом в крови, чаще лошадиной, но и трупов там хватало. Ах да, пулемет же всех сначала подрят взял… С противоположного склона тащили пленных, тоже немало, десятка два. Коней, которые из карьера так и не сумели вырваться, кто-то уже ловил, охолаживал.
Кому-то понадобилось в беляцком обозе рыться, то ли водку искали, то ли воду – сейчас все едино. Комиссара на них надо, чтобы остановил, если кто-то водку найдет, а водка у белых всегда имеется…
– Комиссара ко мне! – заорал Рыжов.
Шепотинник было дернулся в сторону, но сбоку уже подходил Раздвигин. Тоже с карабином через плечо, в дурацкой своей черной шинеле, в дурацком кепи с опущенными ушами. И что-то говорил, пришлось прислушиваться:
– Командир, комиссар погиб. – Голос у Раздвигина, впрочем, спокойный был. Или усталый. – Это же он в атаку бросился на том склоне, а его сначала никто слушать не хотел, лишь потом… Но его убили, сам видел. – Раздвигин остановился, снял шапку и вытер ею пот. – Он упасть не успел, как в него еще раз попали. А потом, когда хотели оттащить, говорят, его еще раз пуля нашла.
И тут Рыжов не сумел на ногах удержаться, сел, хотя и не следовало. Нужно было подниматься, дел было – не в проворот.
– Шепотинник, собирай пленных. И пришли ко мне Недолю, пусть он своих казаков, десятка два, в помощь тем пошлет, кто в погоню ударился…
– Так это Недоля и пошел в погоню, – отозвался Шепотинник. – Он же у нас всегда так, чуть что – догонять бросается.
– Разве он? А где же Гуляев?.. Ладно, тогда собирай тут всех, конвой для пленных выдели… В общем, давай сюда, кто у нас на ногах остался. Будем эскадрон собирать.
И тут-то Рыжов увидел Борсину. Она шла по карьеру в очень неподходящей сейчас длинной юбке и расстегнутой шинели, кутаясь в свой платок, хотя солнышко уже высоко поднялось, даже восточный склон осветило. Тогда Рыжов вспомнил, что не будет долгой и сосредоточенной погони за остатками банды Каблукова. Другое у него задание.
А Борсина, увидев Рыжова и Раздвигина, пошла к ним, и еще издалека сказала, но так, что они ее услышали:
– Многие тут умерли… А ведь все – русские.
Мы теперь не русские, хотел ответить ей Рыжов, мы либо красные, либо… другие. Но не сказал, уж очень она была бледной, такой Рыжов ее прежде не видел.
Сейчас же ударил пулемет, причем крошил правильно, в дальную часть колонны, где гуще цели для него расположились. Передних-то постреляли почти сразу, а вот дальние… Пулемет бил, и все-равно его очереди как-то сверху ложились, прошивая коней и людей, но людей почему-то меньше, многие из них, грохнувшись с конем на землю, все же вскакивали. Кто бросался сбок, чтобы раскрыться пошире и уже оттуда выискивать цель, а кто просто хотел уйти с общего, почти продольного пересечения чужих и своих выстрелов. Многие из таких, впрочем, не добежали, слишком уж плотный на этой позиции огонь красного эскадрона получался, кто и стрелять не очень-то умел, все-равно попадал, Рыжов это опять чутьем командира хорошо понял…
Но таких было немного, люди поневоле обучились, и воевали долго, и сибиряков хватало в эскадроне, эти-то без правильной стрельбы никого и мужиком не считали. Вот только все очень хаотично получалось, пальбы много и убитых сначала много было у противника, а вот потом… Потом нужно было что-то придумывать.
Люди Каблукова тоже быстро очухались, многие залегли, кто-то прижался так, что его и видно почти на этом сером фоне не стало, а другие за передних спрятались, и тоже куда-то уползали. Нужно было что-то придумывать, что-то решать. Рыжов и не ожидал, что они такими стойкими окажутся.
И вдруг вперед выскочили кони, они почти закрыли людей, прошлись широким полукругом, пальба даже реже стала, по коням же стрелять не хотелось, и сам Рыжов это приказал. Тогда некоторые кони вдруг перемахнули через ту ложбину, в которую каблуковцы и направлялись, она могла привести только к той низинке, где кони его, Рыжовского эскадрона стояли с телегами. Зато другой образовавшийся безвсадниковский табунчик бросился назад, вела его какая-то кобыла, на редкость здоровая и сильная.
Без седока, с поводьями провисшими до земли, с болтающимися стременами, она вывернулась перед сыпучим склоном, на который и подняться было невозможно, пошла назад и попробовала вырваться через обоз банды. Кони прыгали, чтобы вырваться в поле, уйти от этой пальбы и смерти, многие спотыкали, не допрыгнув. Получилась куча мала, вот тут-то пулемет снова ударил. Но как!.. Какими-то дикими зигзагами, подняв прицел, убивая все, что смялось, заткнуло вход в этот карьер с другой стороны…
Это было ужасно, но люди Каблукова сразу поняли, если сейчас не получится удрать, если не догнать этих еще целых лошадей, тогда… Да, тогда все, кто-то из его бело-погонной банды попробовал подняться, добраться до лошадей, и это снова позволило бить по ним прицельно.
Рыжов и сам подхватил винтовку, оброненную кем-то в общей свалке, стал стрелять, не очень точно, главное – чтобы в эту кучу и хоть немного поверху. Это же последнее дело для командира – собственные приказы не выполнять.
Все стало понятно, люди Каблукова, которые попрятались, должны были скоро начинать сдаваться. У них выхода не было. Но они прикрывали отход тех, кто мог еще вырваться из карьера и уйти в поле. Тем более, кто-то в почти франтовской фуражке привстал в стременах и принялся размахивать шашкой, выкрикивая что-то вроде – «коней не выпускать… за узду держи, не за стремя… выводите их вперед, чтобы…»
В общем, он пытался организовать бой. Рыжов попытался его снять, трижды стрелял, и не попал. Потом патроны кончились. Он осмотрелся, выискивая кого-нибудь раненного или убитого, чтобы до него добраться и до его подсумка. Никого не нашел, и как тут только винтовка оказалась?.. Может, ранили кого-то, он уполз, а винтовку бросил?.. Ничего не понятно, странный бой, неправильный.
Хорошо – помогли, офицер… если это был офицер, в седле вдруг обмяк, а потом вовсе завалился на землю. Но и без него с десяток бандитов, по посадке видно, что казаки, слишком высоко стремена подняты, прорвались. И вот тут-то случилось самое плохое.
Они-то уходили, прорвались через телеги и свой обоз, а вот наши… Кто-то с другой стороны нашего склона вдруг поднялся и бросился вперед, увлекая за собой людей, сначала не очень много, потом весь правый фланг… А те из каблуковцев, кто еще недавно был растерян, потому что не видел, где сидят красные, и откуда стреляют, стали отбиваться. Прицельно, и тоже – едва ли не в упор, на расстоянии шагов двухсот или чуть больше.
И хорошо ведь отбивались, рядок самых рьяных атакующих, самых первых скосило, словно роли в бою поменялись, теперь уже белые били с позиции, хотя и целиться им приходилось вверх, но ведь можно было даже не торопиться, а выбирать… Красные рвались вперед, бежали, и стрелять прицельно не могли, но бежали… И подставлялись. Их выбивали, как на стрельбище.
Направление этой дурацкой атаки оказалось неправильным. Если уж атаковать, то следовало ближе к центру, чтобы у белых не было возможности хоть на пару сотен шагов отступить. Чтобы оба их фланга перерубить этой атакой. А те, с правого фланга, побежали прямо, к ближайшим врагам, которые и сами стали уползать, отстреливаясь, и тогда даже те, что в сторонке оказались, тоже решили своих огнем поддержать…
Стало ясно, что нужно атаковать уже всей массой, иначе потери будут большими, иначе белые, кто еще мог сопротивляться, слишком значительный выигрыш во времени получат.
Рыжов поднялся, не очень-то выпрямляясь, понимая каждой клеточкой своего тела, как в него, именно в него сейчас прицеливаются эти бородатые, с чужими лицами мужики, как они вылавливают его на мушку, подгоняют прорезь, и…
– Впе-е-еред, быстрее… – Не было у него слов, кроме этих вот. – Впе-еред, ура-а-а!..
И побежал, но кто-то уже его обгонял, потому что не очень быстро спускался он по своему сыпучему склону, не выходило у него быстрее ноги переставлять, увязал он, как муха на клею… И когда его стали обгонять, он вздохнул с облегчением, теперь он не один, мишень в рамке прицела, а лишь силует из таких же мужиков в шинелях, и хотя в него еще не попали, теперь, может, попадут уже позже, может, через сотню шагов, или даже он добежит до тех бандитов, что оказались на его фланге перед эскадроном…
Сбоку, холодно, как нож режет сухое мясо, вылетела команда на конях. И когда они успели? Он же просил Гуляева, чтобы он вывел людей не под пули, а для преследования, когда бой уже будет решен… Но вот они-то там, сидя в низинке, не выдержали, решились. И зря вышли, теперь они, в свою очередь, перед расстрелянным обозом белых замешкаются, не успеют ту, на дальней стороне карьера низинку проскочить и по ним тоже будут бить, еще ближе, чем его эскадрон бил, хоть с закрытыми глазами попадая… Но нет, конники широко раскрылись, и пошла рубка на добивание тех, кто еще не побежал… И быстро все получилось.
Ну, это понятно, весь бой-то шел на дне карьера, на вытянутом, но все-равно небольшом пятачке шагов триста-четыреста вдоль, не больше, вчера же сам проверял… И все вдруг утихомирилось, лишь кто-то еще орал, кто-то стрелял, но уже не совсем в противника, скорее от нервов.
Бандиты поднимались, задирали руки, многие при этом опускали голову, страшно все же было смотреть, как на тебя, беззащитного летит всадник с шашкой наголо, привстав для удара, как некоторые казаки говорили, от седла, со всей силы… Которой сейчас, когда бешенство боя еще не улеглось, не мерянно…
Такое и раньше случалось, особо боязливые добивали сдавшихся, но таких бывало немного. Не жаловали таких, припоминали, когда потом, за кострами бой обсуждается, причем не по-командирски, а по-свойски, не выбирая слов. Вот и сдерживались мужики, пробовали все же остановиться… Кому-то удавалось.
А Рыжов вдруг обнаружил, что идет, хромая так, что у него ноги едва не заплетаются. Надо же, ногу подвернул, когда по склону сбегал, подвел его ненадеждый склон… Или лодыжка эта под сапогом… И винтовка, на которую он теперь то и дело опирался, не помогала, неуклюже у него получалось. Но его место было там, впереди, среди тех, кто сдавался, и тех, кто брал в плен недобитых.
Еще где-то совсем уж у противного склона звучали выстрелы, кого-то кончали, кто не хотел сдаваться… Нет, просто кому-то пришло в голову перемахнуть через тот склон, хотя – зачем? Они что же в чистом поле сумеют от тех конников уйти, кто в преследование ушел?..
А ушло, если подумать, немало, пожалуй, десятка два или больше. И удрали-то самые ушлые, кто не растерялся, кто сумел вовремя среагировать… Казаки, наверное, думал Рыжов. Ну, теперь все от коней зависит. Если у наших кони недокормленные, или не успели за ночь передохнуть, те-то, каблуковские, непременно уйдут. Казака только пулей в степи…
– Где есаул, кто есаула видел? – заорал он. – Каблукова ко мне! Если жив… – добавил он, и понял, что последние слова едва не шептал, так в глотке пересохло.
Потом он прошелся среди своих, многие видели, что он хромает, удивлялись, хотя по этим залитым еще боевым потом лицам ничего невозможно было прочитать. Кто-то думал, уж не подранили ли командира? Но другие видели, что он просто бежать в атаку быстрее не мог, и это было правильно.
Хотя и плохо, все-равно, пусть и на одной ноге, но бежать следовало быстрее. Вон сколько его бойцов беляки на правом фланге постреляли, пять, семь… Почитай, десятка полтора, не считая раненных, кого уже кто-то пробовал подтащить в центр, или на месте перевязывал.
Опять же, незаметно, рядом оказался Шепотинник. Ремень уже поправлен, сам аккуратный, винтовка за плечом, хотя и грязная какая-то, в глине, так бывает, если на бегу пробуешь снова залечь, или упадешь руками вперед.
– Командир, да сняли Каблукова, есть же среди белых живые, они и говорят – сняли есаула.
Рыжов остановился, чуть не упал при этом, осмотрелся. Стоял он теперь в самом центре карьера, обоз белых, рассрелянный и неподвижный, казался отсюда крошевом в крови, чаще лошадиной, но и трупов там хватало. Ах да, пулемет же всех сначала подрят взял… С противоположного склона тащили пленных, тоже немало, десятка два. Коней, которые из карьера так и не сумели вырваться, кто-то уже ловил, охолаживал.
Кому-то понадобилось в беляцком обозе рыться, то ли водку искали, то ли воду – сейчас все едино. Комиссара на них надо, чтобы остановил, если кто-то водку найдет, а водка у белых всегда имеется…
– Комиссара ко мне! – заорал Рыжов.
Шепотинник было дернулся в сторону, но сбоку уже подходил Раздвигин. Тоже с карабином через плечо, в дурацкой своей черной шинеле, в дурацком кепи с опущенными ушами. И что-то говорил, пришлось прислушиваться:
– Командир, комиссар погиб. – Голос у Раздвигина, впрочем, спокойный был. Или усталый. – Это же он в атаку бросился на том склоне, а его сначала никто слушать не хотел, лишь потом… Но его убили, сам видел. – Раздвигин остановился, снял шапку и вытер ею пот. – Он упасть не успел, как в него еще раз попали. А потом, когда хотели оттащить, говорят, его еще раз пуля нашла.
И тут Рыжов не сумел на ногах удержаться, сел, хотя и не следовало. Нужно было подниматься, дел было – не в проворот.
– Шепотинник, собирай пленных. И пришли ко мне Недолю, пусть он своих казаков, десятка два, в помощь тем пошлет, кто в погоню ударился…
– Так это Недоля и пошел в погоню, – отозвался Шепотинник. – Он же у нас всегда так, чуть что – догонять бросается.
– Разве он? А где же Гуляев?.. Ладно, тогда собирай тут всех, конвой для пленных выдели… В общем, давай сюда, кто у нас на ногах остался. Будем эскадрон собирать.
И тут-то Рыжов увидел Борсину. Она шла по карьеру в очень неподходящей сейчас длинной юбке и расстегнутой шинели, кутаясь в свой платок, хотя солнышко уже высоко поднялось, даже восточный склон осветило. Тогда Рыжов вспомнил, что не будет долгой и сосредоточенной погони за остатками банды Каблукова. Другое у него задание.
А Борсина, увидев Рыжова и Раздвигина, пошла к ним, и еще издалека сказала, но так, что они ее услышали:
– Многие тут умерли… А ведь все – русские.
Мы теперь не русские, хотел ответить ей Рыжов, мы либо красные, либо… другие. Но не сказал, уж очень она была бледной, такой Рыжов ее прежде не видел.
10.
Трофейных коней хватило, чтобы толково отремонтировать конский состав всего эскадрона, и то, некоторых раненных, наскоро подлечив, казаки решили в поводу увести, на будущее. Слабых коней из телег выпрягли, а уж в тачанку вообще таких запрягли, что любо-дорого посмотреть. Рыжову даже жаль стало, увидит кто-нибудь из больших командиров его тачанку, и отберет. Такое уже случалось. Но волочь тачанку на клячах – тоже не дело.
Гуляев со своими казаками вернулся лишь крепко за полдень, говорил, что пробовали уцелевших каблуковцев подстрелить, но те тоже не лыком шиты оказались. И уходили быстро, и направление выбрали такое, что не очень-то постреляешь, распластались над темной-то землей, как ни целься – все одно промажешь. Тем более, против солнца и на скаку.
Коням Гуляев радовался больше всего, Рыжов даже заподозрил, что он только коней и хотел отловить в степи и привести в эскадрон, его они больше людей интересовали. А ведь будет Гуляев командиром эскадрона, подумалось Рыжову, если меня чпокнет, тогда моего. А если уцелею, то скоро собственный получит. Вот коней побольше соберет, и прикажут ему эскадрон составить.
Борсина, когда чуть в себя пришла, стала укладывать раненных на телеги. В помощь ей Рыжов определил Шепотинника, и тот, как всегда стал со всем очень хозяйственно разбираться. Что-то приказал перенести в свои эскадронные телеги, которые по всем степям почти без толку до сих пор таскали, но тут они понадобились, да так, что еще три трофейные пришлось в добавок ремонтировать.
Рыжов сходил, посмотрел, как мужики с этим управляются. Хорошо они работали, вот только… Дай Шепотиннику волю, он чуть ли не колеса от телег на них нагрузит. Крестьянин он все же, собственник, куркуль. Хотя до сих пор эта его способность была эскадрону на пользу.
Потери оказались все же большие для такого-то боя. Если бы Табунов в атаку не бросился, обошлись малой кровью, а так… Два десятка убитых, столько же раненных, из них семь человек довольно серьезно. Еще с десяток раненных могли в седлах сидеть, но все-равно и перевязки требовали, и смотреть за ними приходилось. Сам-то Рыжов знал как это бывает, крепится мужик, говорит, мол, да я на коне уверенней рану заращу, а потом брык, и все, уже его лежачим везти приходится.
Гуляев со своими казаками вернулся лишь крепко за полдень, говорил, что пробовали уцелевших каблуковцев подстрелить, но те тоже не лыком шиты оказались. И уходили быстро, и направление выбрали такое, что не очень-то постреляешь, распластались над темной-то землей, как ни целься – все одно промажешь. Тем более, против солнца и на скаку.
Коням Гуляев радовался больше всего, Рыжов даже заподозрил, что он только коней и хотел отловить в степи и привести в эскадрон, его они больше людей интересовали. А ведь будет Гуляев командиром эскадрона, подумалось Рыжову, если меня чпокнет, тогда моего. А если уцелею, то скоро собственный получит. Вот коней побольше соберет, и прикажут ему эскадрон составить.
Борсина, когда чуть в себя пришла, стала укладывать раненных на телеги. В помощь ей Рыжов определил Шепотинника, и тот, как всегда стал со всем очень хозяйственно разбираться. Что-то приказал перенести в свои эскадронные телеги, которые по всем степям почти без толку до сих пор таскали, но тут они понадобились, да так, что еще три трофейные пришлось в добавок ремонтировать.
Рыжов сходил, посмотрел, как мужики с этим управляются. Хорошо они работали, вот только… Дай Шепотиннику волю, он чуть ли не колеса от телег на них нагрузит. Крестьянин он все же, собственник, куркуль. Хотя до сих пор эта его способность была эскадрону на пользу.
Потери оказались все же большие для такого-то боя. Если бы Табунов в атаку не бросился, обошлись малой кровью, а так… Два десятка убитых, столько же раненных, из них семь человек довольно серьезно. Еще с десяток раненных могли в седлах сидеть, но все-равно и перевязки требовали, и смотреть за ними приходилось. Сам-то Рыжов знал как это бывает, крепится мужик, говорит, мол, да я на коне уверенней рану заращу, а потом брык, и все, уже его лежачим везти приходится.