Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Луи Байяр
Всевидящее око
Посвящается A. J.
И лишь с одной печалью мы упорно не желаем расставаться – с печалью по умершим.
Вашингтон Ирвинг. «Деревенские похороны»[1]
Меж роскошных дубрав вековечных,
Где в мерцающих водах ручья,
В лунных водах ночного ручья
Афинянки плескались беспечно,
Божествам свои клятвы шепча,
Там, на отмели сумрачно-млечной,
Леонору нашел я. Крича,
Исторгая безумные звуки,
Она руки простерла с мольбой.
Завладел мною глаз голубой.
Девы-призрака глаз голубой.
От переводчика
Поскольку действие романа Луи Байяра происходит в стенах вест-пойнтской Военной академии США, вероятно, стоит немного рассказать об этом элитарном военном учебном заведении. Но вначале – несколько слов о месте, в котором находится академия. В энциклопедии Брокгауза и Ефрона (1895) о Вест-Пойнте сказано так:
«Вест-Пойнт – селение в округе Оранжевый североамериканского штата Нью-Йорк, лежит на высоте 598 ф., над правым берегом реки Гудзон. Играло важную роль во время войны за освобождение от владычества англичан как важнейшая крепость, командовавшая входом в р. Гудзон и не допускавшая сообщения англичан с Канадой. Здесь, на скалистых террасах, стояли форты Клинтон и Путнам. В 1826 году штат подарил эту землю правительству Северо-Американского союза, которое и построило здесь Военную академию; здания ее занимают около 1% км в окружности. Окрестности В.-П. чрезвычайно живописны: над рекой нависли отвесные базальтовые скалы; кругом развалины фортов, а вдали – высоты Гудзоновских гор».А вот что говорит та же энциклопедия о самой академии:
«Единственное государственное высшее военно-учебное заведение в Северо-Американских Соединенных Штатах, основанное в Вест-Пойнте в 1802 г. Курс учения продолжается 4 года. Кроме предметов теоретического преподавания в ней практически изучаются топографическая съемка и служба всех родов оружия. Число обучающихся около 300. Поступающие молодые люди (17-21 г.) во время пребывания в академии содержатся на казенный счет, в условиях закрытого учебного заведения. Постоянный надзор, постоянное пребывание в стенах заведения, удаленного от всякого населенного пункта, серьезные и многочисленные теоретические и практические занятия, строгие экзамены и суровая дисциплина отлично подготавливают кадетов к званию офицера, которое они получают после успешно выдержанного выпускного экзамена. Лучшие полководцы Северо-Американских Штатов, как то: Ли, Джексон, Джонстон, Стюарт, Шеридан, Грант, Шерман и др. – воспитанники Вест-Пойнтской академии».В настоящее время число кадетов превышает четыре тысячи человек. С 1975 года в академию принимают и женщин (примерно десять процентов от всех кадетов). Естественно, современный Вест-Пойнт разительно отличается от того, что описан в романе Байяра. Дополнительные сведения можно узнать на сайте академии: www.usma.edu.
Последнее признание Гэса Лэндора
19 апреля 1831 года
Через два или три часа… точное время назвать затрудняюсь… скорее все же через три или, в крайнем случае, через четыре… через четыре часа меня не станет.
Я упомянул о времени, поскольку это выстраивает события в определенной перспективе. Так, с недавних пор мне стали интересны собственные пальцы, а также нижняя планка жалюзи, которую слегка перекосило. За окнами ветер раскачивает ветку глицинии, словно петлю на виселице. Раньше я этого не замечал. Раньше мне было как-то невдомек, что прошлое способно обретать силу настоящего. Знали бы вы, сколько людей скопилось во мне за годы жизни! И как только они не расшибут себе головы друг о друга? Возле камина уютно устроился олдермен из Гудзон-парка. Рядом с ним – моя жена. Надев свой всегдашний фартук, она выгребает в ведро скопившуюся золу, а мой старый ньюфаундленд в который раз наблюдает за этой процедурой. Чуть поодаль – моя покойная мать. Она вообще никогда не переступала здешний порог, ибо умерла, когда мне не было и двенадцати. Сейчас она усердно наглаживает мой костюм для воскресной школы.
Любопытная особенность: мои… посетители совершенно не разговаривают между собой. Они соблюдают весьма строгий этикет, в правилах которого я так и не разобрался. Никто из них не возражает против правил. Говорят мои посетители только со мной. Например, в минувший час мои уши были готовы отсохнуть от речей некоего Клодиуса Фута. Я арестовал его пятнадцать лет назад за ограбление почты в Рочестере. Фут жаловался на вопиющую несправедливость; у него нашлось трое свидетелей, подтвердивших, что в это время он грабил совсем другую почту, в Балтиморе. Помнится, он рычал от ярости, как цирковой тигр. Фута освободили под залог. Он бежал из города, но через полгода объявился вновь, чтобы броситься под ломовую телегу, запряженную волами. Парень был неизлечимо болен холерой и, наверное, совсем спятил. На той же телеге его отвезли в больницу. Пока ехали и потом, в палате, Фут говорил не закрывая рта. Он говорил до самого порога смерти. И продолжает говорить сейчас.
Да, ну и толпа населяет мой мозг! В зависимости от моего настроения или от того, как падают солнечные лучи, я могу слушать или не слушать разговоры своих посетителей. Порою я сожалею, что никто из ныне здравствующих не заглядывает ко мне. Но они перестали меня навещать. Пэтси и та больше не появляется… Профессор Папайя сейчас в Гаване, измеряет черепа у тамошних жителей. Впрочем, так ли уж я хотел бы его видеть? Стоит мне мысленно обратиться к нему, в памяти всплывают наши прежние беседы. В частности, тот вечер, когда мы с ним несколько часов подряд спорили о душе. Я ему тогда сказал, что не верю в существование у себя души; профессор, наоборот, считал, что у него она есть. Пожалуй, я бы не отказался и дальше послушать его рассуждения, если б не его чертова горячность. Честное слово, никто не загонял меня в угол с такой неистовостью, как профессор (подобное не удавалось даже моему отцу – странствующему пресвитерианскому проповеднику, слишком озабоченному душами своей паствы, чтобы давить на мою). Помнится, я твердил профессору: «Ладно, ладно, допустим, вы правы». Это лишь распаляло его. Он упрекал меня, что в ожидании очередь, парировал его удары, говоря: «Если эмпирических доказательств нет, что еще мне сказать, кроме этой фразы?» Так мы пикировались, пока однажды Папайя мне не сказал: «Настанет миг, когда ваша душа, мистер Лэндор, предстанет перед вами самым что ни на есть эмпирическим образом. В тот миг она покинет вас. Напрасно вы будете цепляться за нее, стараясь удержать! Вам останется лишь смотреть, как она, расправив орлиные крылья, понесется к себе в далекое гнездо».
Чудак он, этот профессор. Если угодно, напыщенный чудак. Что до меня – я всегда предпочитал не метафизические рассуждения, а факты. Полновесные факты, добытые потом (бывало, что и кровью). И основа моего повествования состоит из фактов. Да, господа, из событий и фактов, равно как и основа моей жизни.
Сейчас припомнил один случай. Мы уже прожили здесь целый год. Как-то моя дочь услышала, что я разговариваю во сне. Она прислушалась. Оказалось, я допрашивал преступника, казненного двадцать лет назад. «Поймите, Пирс, – говорил я ему, – угол не разогнется и не станет прямой линией». Этот малый убил свою жену, а труп разрубил на мелкие кусочки и скормил стае сторожевых псов. Во сне у него были красные от стыда глаза. Он почему-то очень переживал, что я трачу на него свое время. А я повторял ему: «Вы или кто-то другой – главное, что совершено отвратительное преступление».
После того сна я понял: можно уйти в отставку, но оставить службу нельзя. Можно сбежать в глушь Гудзоновских нагорий, заслониться книгами и шифровальными таблицами… твоя работа все равно тебя найдет.
Я мог бы сбежать отсюда, перебраться в совершенное захолустье. Я вполне мог бы это сделать. Честно говоря, даже не знаю, как он сумел вытянуть все из меня. А иногда мне кажется: все случившееся произошло лишь затем, чтобы Но я не стану предаваться умозрительным рассуждениям. Мне есть о чем рассказать. Поскольку к этой истории причастны и другие люди (временами они весьма тесно соприкасались со мною), иногда я уступал место иным рассказчикам, в особенности – моему юному другу. Не побоюсь назвать его душой своего повествования. Каждый раз, когда я задумываюсь о том, кто станет первым читателем моих записок, я неизменно думаю о нем. Представляю, как его пальцы будут листать страницы, а глаза – скользить по моим далеко не каллиграфическим строчкам.
Конечно, не нам выбирать, кто прочтет оставленное нами. Остается лишь утешаться мыслью, что мои записи найдет совершенно незнакомый мне человек, который сейчас даже еще не родился на свет. Я говорю о тебе, мой читатель, которому я посвящаю это повествование.
А покамест я еще раз сам перечитаю написанное. В последний раз. Олдермен Хант, вас не затруднит подбросить полешко в камин?
Итак, принимаюсь за чтение…
Через два или три часа… точное время назвать затрудняюсь… скорее все же через три или, в крайнем случае, через четыре… через четыре часа меня не станет.
Я упомянул о времени, поскольку это выстраивает события в определенной перспективе. Так, с недавних пор мне стали интересны собственные пальцы, а также нижняя планка жалюзи, которую слегка перекосило. За окнами ветер раскачивает ветку глицинии, словно петлю на виселице. Раньше я этого не замечал. Раньше мне было как-то невдомек, что прошлое способно обретать силу настоящего. Знали бы вы, сколько людей скопилось во мне за годы жизни! И как только они не расшибут себе головы друг о друга? Возле камина уютно устроился олдермен из Гудзон-парка. Рядом с ним – моя жена. Надев свой всегдашний фартук, она выгребает в ведро скопившуюся золу, а мой старый ньюфаундленд в который раз наблюдает за этой процедурой. Чуть поодаль – моя покойная мать. Она вообще никогда не переступала здешний порог, ибо умерла, когда мне не было и двенадцати. Сейчас она усердно наглаживает мой костюм для воскресной школы.
Любопытная особенность: мои… посетители совершенно не разговаривают между собой. Они соблюдают весьма строгий этикет, в правилах которого я так и не разобрался. Никто из них не возражает против правил. Говорят мои посетители только со мной. Например, в минувший час мои уши были готовы отсохнуть от речей некоего Клодиуса Фута. Я арестовал его пятнадцать лет назад за ограбление почты в Рочестере. Фут жаловался на вопиющую несправедливость; у него нашлось трое свидетелей, подтвердивших, что в это время он грабил совсем другую почту, в Балтиморе. Помнится, он рычал от ярости, как цирковой тигр. Фута освободили под залог. Он бежал из города, но через полгода объявился вновь, чтобы броситься под ломовую телегу, запряженную волами. Парень был неизлечимо болен холерой и, наверное, совсем спятил. На той же телеге его отвезли в больницу. Пока ехали и потом, в палате, Фут говорил не закрывая рта. Он говорил до самого порога смерти. И продолжает говорить сейчас.
Да, ну и толпа населяет мой мозг! В зависимости от моего настроения или от того, как падают солнечные лучи, я могу слушать или не слушать разговоры своих посетителей. Порою я сожалею, что никто из ныне здравствующих не заглядывает ко мне. Но они перестали меня навещать. Пэтси и та больше не появляется… Профессор Папайя сейчас в Гаване, измеряет черепа у тамошних жителей. Впрочем, так ли уж я хотел бы его видеть? Стоит мне мысленно обратиться к нему, в памяти всплывают наши прежние беседы. В частности, тот вечер, когда мы с ним несколько часов подряд спорили о душе. Я ему тогда сказал, что не верю в существование у себя души; профессор, наоборот, считал, что у него она есть. Пожалуй, я бы не отказался и дальше послушать его рассуждения, если б не его чертова горячность. Честное слово, никто не загонял меня в угол с такой неистовостью, как профессор (подобное не удавалось даже моему отцу – странствующему пресвитерианскому проповеднику, слишком озабоченному душами своей паствы, чтобы давить на мою). Помнится, я твердил профессору: «Ладно, ладно, допустим, вы правы». Это лишь распаляло его. Он упрекал меня, что в ожидании очередь, парировал его удары, говоря: «Если эмпирических доказательств нет, что еще мне сказать, кроме этой фразы?» Так мы пикировались, пока однажды Папайя мне не сказал: «Настанет миг, когда ваша душа, мистер Лэндор, предстанет перед вами самым что ни на есть эмпирическим образом. В тот миг она покинет вас. Напрасно вы будете цепляться за нее, стараясь удержать! Вам останется лишь смотреть, как она, расправив орлиные крылья, понесется к себе в далекое гнездо».
Чудак он, этот профессор. Если угодно, напыщенный чудак. Что до меня – я всегда предпочитал не метафизические рассуждения, а факты. Полновесные факты, добытые потом (бывало, что и кровью). И основа моего повествования состоит из фактов. Да, господа, из событий и фактов, равно как и основа моей жизни.
Сейчас припомнил один случай. Мы уже прожили здесь целый год. Как-то моя дочь услышала, что я разговариваю во сне. Она прислушалась. Оказалось, я допрашивал преступника, казненного двадцать лет назад. «Поймите, Пирс, – говорил я ему, – угол не разогнется и не станет прямой линией». Этот малый убил свою жену, а труп разрубил на мелкие кусочки и скормил стае сторожевых псов. Во сне у него были красные от стыда глаза. Он почему-то очень переживал, что я трачу на него свое время. А я повторял ему: «Вы или кто-то другой – главное, что совершено отвратительное преступление».
После того сна я понял: можно уйти в отставку, но оставить службу нельзя. Можно сбежать в глушь Гудзоновских нагорий, заслониться книгами и шифровальными таблицами… твоя работа все равно тебя найдет.
Я мог бы сбежать отсюда, перебраться в совершенное захолустье. Я вполне мог бы это сделать. Честно говоря, даже не знаю, как он сумел вытянуть все из меня. А иногда мне кажется: все случившееся произошло лишь затем, чтобы Но я не стану предаваться умозрительным рассуждениям. Мне есть о чем рассказать. Поскольку к этой истории причастны и другие люди (временами они весьма тесно соприкасались со мною), иногда я уступал место иным рассказчикам, в особенности – моему юному другу. Не побоюсь назвать его душой своего повествования. Каждый раз, когда я задумываюсь о том, кто станет первым читателем моих записок, я неизменно думаю о нем. Представляю, как его пальцы будут листать страницы, а глаза – скользить по моим далеко не каллиграфическим строчкам.
Конечно, не нам выбирать, кто прочтет оставленное нами. Остается лишь утешаться мыслью, что мои записи найдет совершенно незнакомый мне человек, который сейчас даже еще не родился на свет. Я говорю о тебе, мой читатель, которому я посвящаю это повествование.
А покамест я еще раз сам перечитаю написанное. В последний раз. Олдермен Хант, вас не затруднит подбросить полешко в камин?
Итак, принимаюсь за чтение…
Рассказ Гэса Лэндора
1
Мое профессиональное участие в расследовании «вейст-пойнтского дела» началось утром двадцать шестого октября тысяча восемьсот тридцатого года. В тот день я совершал свою обычную прогулку по холмам, окружающим Баттермилк-Фолс[2]. Единственное отличие – я вышел из дому несколько позже, чем всегда. Погода баловала нас затяжным бабьим летом. От листьев (даже опавших) исходило приятное тепло. Оно проникало сквозь подошвы моих сапог, золотило туман, окаймлявший фермерские дома. Я шел один, двигаясь вдоль ожерелья холмов. Было тихо, если не считать поскрипывания сапог и собачьего лая, доносившегося со двора усадьбы Дольфа ван Корлера. К этим звукам стоит еще добавить звук моего дыхания, поскольку я все время шел вверх. Я направлялся к гранитному выступу, называемому местными жителями Пятою Шадраха. Перед последним отрезком пути я остановился передохнуть, обхватив рукой ствол тополя. Вот тогда-то я и услышал французский рожок, протрубивший в нескольких милях к северу.
Звук рожка я слышал много раз, как и всякий живущий в достаточной близости от Военной академии. Однако в то утро он вызвал в моих ушах какое-то странное гудение. Впервые я вдруг задумался: почему сигнал французского рожка покрывает такие расстояния?
Вообще-то мне не свойственно думать о подобных пустяках. Я бы даже не стал тратить время на упоминание об этом рожке. Просто его звук явился отражением… моего умственного настроя. В другой день мне бы и в голову не пришло думать о рожках. Я бы даже не стал оборачиваться, пока не достиг вершины. И конечно же, две колеи, оставленные колесами, не замедлили бы моего пути домой.
Две колеи, каждая глубиной в три дюйма и длиной в фут. Я увидел их, возвращаясь домой. Поначалу я обратил на них не больше внимания, чем на растущие астры или клин гусей, летящих в небе. Странно, что они не заставили меня выстроить цепь причин и следствий. Отсюда и мое удивление, когда с вершины ближайшего к дому холма я заметил у себя во дворе фаэтон[3], запряженный гнедой лошадью.
На козлах сидел молоденький артиллерист, однако мои глаза, привыкшие выискивать старшего по званию, сразу же сосредоточились на офицере. Он стоял, прислонившись спиной к экипажу. Одетый по всей форме, он, казалось, собрался позировать для портрета. Офицер в буквальном смысле слова сиял золотом с головы до ног: позолоченные пуговицы мундира, золотистый шнур на кивере[4]. Даже медная рукоятка его шпаги была покрыта позолотой. Мне почудилось, что своим сиянием офицер затмевал солнце. Потом мелькнула безумная мысль, будто неожиданный гость является… порождением французского рожка.
Как-никак, ведь я сначала услышал звуки рожка, а теперь смотрел на этого человека. Признаюсь, вальяжность его позы несколько успокоила меня.
У меня было преимущество: офицер не знал, что я нахожусь совсем неподалеку. Дневное тепло разморило его, притупив бдительность. Он играл поводьями. Глаза его были полузакрыты, а голова раскачивалась.
Трудно сказать, сколько бы еще продолжалось его вальяжное ожидание и мое наблюдение за ним, если б не вмешательство третьей стороны. Третьей стороной была корова. Обыкновенная крупная корова, вышедшая из рощицы платанов. Корова смачно чавкала, дожевывая клевер. Заметив фаэтон, корова направилась к нему и стала ходить кругами, однако делала это с величайшим тактом. Похоже, она сообразила, что у офицера имелись серьезные причины вторгнуться в мой мир. Офицер меж тем отступил. Его рука сжала эфес меча. Похоже, он и впрямь приготовился к обороне. Назревало убийство (весь вопрос – чье?), и только это заставило меня устремиться вниз, крича на ходу:
– Ее зовут Агарь![5]
У офицера была хорошая выучка. Услышав мой голос, он не вздрогнул, а лишь неторопливо повернул голову и только потом – туловище.
– Во всяком случае, на это имя она отзывается, – продолжал я, подходя к нему. – Она появилась здесь через несколько дней после меня. Поскольку корова не сообщила, как ее зовут, я был вынужден сам дать ей имя.
Офицер натянуто улыбнулся.
– Замечательное животное, сэр, – сказал он.
– По натуре – истинная республиканка. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда вздумается. Никто из нас не связан обязательствами.
– М-м-м. Мне думается, если бы…
– Знаю. Вы хотели сказать: если бы все женщины вели себя подобным образом.
Офицер, издали показавшийся мне молодым, был не так уж молод. На вид я дал ему лет тридцать восемь. Всего на десять лет меня младше, а до сих пор на посылках. В том, что его сюда послали, я не сомневался: поручение, данное ему, ощущалось во всем его облике.
– Сэр, вы – Огастас Лэндор? – спросил он.
– Да.
– Лейтенант Мидоуз, к вашим услугам.
– Рад с вами познакомиться, лейтенант.
Прежде чем говорить дальше, Мидоуз дважды прокашлялся.
– Сэр, меня уполномочили сообщить вам, что начальник академии полковник Тайер просит вас прибыть к нему на аудиенцию.
– И каков характер аудиенции? – осведомился я.
– Я не имею права говорить об этом, сэр.
– Понимаю. Хотя бы скажите: аудиенция имеет какое-либо отношение к моей профессии?
– Сэр, я не…
– Могу я, по крайней мере, узнать время ее начала?
– Сразу же, как только вы прибудете в расположение академии.
Должен признаться: никогда еще очарование дня не было для меня столь сильным, как в этот момент. Весь пейзаж окутывала восхитительная дымка, столь редкая для конца октября. Она скрывала прибрежную полосу. Дятел, сидевший на стволе серого клена, стучал мне: «Оставайся».
Тростью, с которой я не расставался на прогулках, я указал на дверь дома.
– Лейтенант, позвольте мне угостить вас кофе.
– Благодарю вас, сэр, но, право, не стоит.
– А как насчет кусочка поджаренного окорока?
– Благодарю, я уже завтракал. Я повернулся и шагнул к двери.
– Знаете, лейтенант, я приехал сюда из-за своего здоровья.
– Простите, сэр, я не совсем понял ваши слова.
– Доктор сказал мне: «Хотите жить дольше, перебирайтесь туда, где выше. В Гудзоновские нагорья. Уезжайте из этого чертова города». Вот что он мне тогда сказал.
– М-м-м, – снова промычал лейтенант, уставившись на меня тусклыми карими глазами.
У него был приплюснутый нос с белыми ноздрями.
– А теперь взгляните-ка на меня, – продолжал я. – Просто олицетворение здоровья.
Он кивнул.
– Здоровье – великий дар. Вы согласны со мной, лейтенант?
– Затрудняюсь сказать, – заученно ответил он. – Возможно, вы правы, сэр.
– Еще вопрос, лейтенант. Вы – выпускник академии?
– Нет, сэр.
– Тогда вы прошли нелегкий путь. Должно быть, с рядовых начинали?
– Так точно, сэр.
– Что ж, здесь наши пути схожи, лейтенант, – признался я. – Я ведь тоже не ходил в колледж. Если я не выказывал рвения к проповедничеству, какой был смысл учить меня дальше? Так думал мой отец, и не только он. Многие отцы в те годы придерживались подобного мнения. Понимаю, сэр.
Знаете, в чем разница между обычным разговором и допросом? При допросе сильной стороной является спрашивающий; при обычном разговоре – наоборот. Признаюсь: в тот момент мне не хватило сил дождаться, пока заговорит Мидоуз, поэтому я не умолк, а просто сменил тему.
– Слишком просторный экипаж для одного человека, – сказал я, ударив носком сапога по колесу фаэтона.
– Ничего другого под рукой не оказалось, сэр. И потом, мы не знали, есть ли у вас лошадь.
– А что, лейтенант, если я откажусь ехать с вами?
– Решение остается за вами, мистер Лэндор. Вы не состоите на военной службе. К тому же мы находимся в свободной стране.
«В свободной стране». Так он и сказал.
Да, я находился в свободной стране. У себя дома. Справа, в нескольких шагах, чуть покачиваясь, стояла Агарь. За нею виднелся мой скромный домик с неплотно закрытой дверью (уходя, я не удосужился закрыть ее как следует). Внутри меня ждали головоломки, прибывшие с последней почтой, кофейник с холодным кофе, окна, скрытые за старенькими жалюзи, гирлянда сушеных персиков и страусиное яйцо. Оно висело над каминной трубой, а подарил его мне бакалейщик из четвертого района. За домом, возле изгороди, жевал сено мой давний спутник – чалый жеребец по имени Конь.
– Хороший сегодня день для путешествий, – сказал я.
– Да, сэр.
– В такой день можно ехать не торопясь. Это факт. – Я взглянул на лейтенанта. – Но полковник Тайер ждет, и это тоже факт. Полковник говорил вам, что не хотел бы слишком растягивать свое ожидание?
– Если желаете, сэр, вы можете ехать на своей лошади, – с долей отчаяния в голосе ответил лейтенант Мидоуз.
– Нет.
Мое «нет» повисло в воздухе. Некоторое время мы стояли молча. Агарь вновь заходила вокруг фаэтона.
– Нет, – повторил я, когда молчание сделалось нестерпимым. – Я буду рад поехать с вами, лейтенант.
Я посмотрел себе под ноги.
– По правде сказать, я даже рад, что поеду вместе с вами.
Как он жаждал услышать эти слова! С какой поспешностью лейтенант Мидоуз достал изнутри лесенку и протянул руку, чтобы помочь подняться. Руку престарелому мистеру Лэндору! Я замотал головой, показывая лейтенанту, что вполне способен подняться сам. Однако прогулка по холмам сыграла со мной злую шутку: нога попала мимо ступеньки, и я грохнулся прямо на лесенку, больно ударившись ребром. Лейтенант молча подсадил меня и буквально втолкнул внутрь. Я плюхнулся на жесткую деревянную скамью. Мидоуз забрался следом. Привалившись к не менее жесткой спинке, я сказал ему:
– Лейтенант, думаю, нам следует избрать почтовую дорогу. Проезд мимо фермы Хусмана тяжеловат для колес фаэтона. Особенно в это время года.
Его поведение было вполне ожидаемым. Лейтенант замер, потом склонил голову набок.
– Простите меня, лейтенант. Я отнюдь не ясновидец. Все гораздо проще. К упряжи вашей гнедой прицепились три крупных лепестка подсолнечника. Ни у кого нет таких высоченных подсолнечников, как у Хусмана, – они буквально нависают над проездом. Вы заметили желтый налет на внешней стенке фаэтона? Должно быть, вы задели один из его кукурузных стеблей. «Но откуда желтизна?» – спросите вы. Мне рассказывали, что он пользуется весьма необычным удобрением – смесью толченых куриных костей и цветков форзиции[6]. Разумеется, это только досужие сплетни. Какой голландец станет раскрывать вам свои секреты? Кстати, лейтенант, ваши родные по-прежнему живут в Уилинге?
Лейтенант не взглянул на меня. Но я знал, что мои слова попали в цель. Я увидел, как поникли плечи Мидоуза. Затем он яростно ударил по крыше фаэтона, подавая сигнал ехать. Лошадь рванулась с места. Мне показалось: не будь стенок, я бы просто вывалился… Сейчас я усматриваю в этом нечто символическое… упорное желание остаться в своем мире.
Мы достигли вершины холма. Фаэтон повернул на север. В боковом окошке мелькнули мой дворик и величественная фигура Агари, медленно бредущей прочь. Тогда я еще не знал, что вижу ее в последний раз.
Звук рожка я слышал много раз, как и всякий живущий в достаточной близости от Военной академии. Однако в то утро он вызвал в моих ушах какое-то странное гудение. Впервые я вдруг задумался: почему сигнал французского рожка покрывает такие расстояния?
Вообще-то мне не свойственно думать о подобных пустяках. Я бы даже не стал тратить время на упоминание об этом рожке. Просто его звук явился отражением… моего умственного настроя. В другой день мне бы и в голову не пришло думать о рожках. Я бы даже не стал оборачиваться, пока не достиг вершины. И конечно же, две колеи, оставленные колесами, не замедлили бы моего пути домой.
Две колеи, каждая глубиной в три дюйма и длиной в фут. Я увидел их, возвращаясь домой. Поначалу я обратил на них не больше внимания, чем на растущие астры или клин гусей, летящих в небе. Странно, что они не заставили меня выстроить цепь причин и следствий. Отсюда и мое удивление, когда с вершины ближайшего к дому холма я заметил у себя во дворе фаэтон[3], запряженный гнедой лошадью.
На козлах сидел молоденький артиллерист, однако мои глаза, привыкшие выискивать старшего по званию, сразу же сосредоточились на офицере. Он стоял, прислонившись спиной к экипажу. Одетый по всей форме, он, казалось, собрался позировать для портрета. Офицер в буквальном смысле слова сиял золотом с головы до ног: позолоченные пуговицы мундира, золотистый шнур на кивере[4]. Даже медная рукоятка его шпаги была покрыта позолотой. Мне почудилось, что своим сиянием офицер затмевал солнце. Потом мелькнула безумная мысль, будто неожиданный гость является… порождением французского рожка.
Как-никак, ведь я сначала услышал звуки рожка, а теперь смотрел на этого человека. Признаюсь, вальяжность его позы несколько успокоила меня.
У меня было преимущество: офицер не знал, что я нахожусь совсем неподалеку. Дневное тепло разморило его, притупив бдительность. Он играл поводьями. Глаза его были полузакрыты, а голова раскачивалась.
Трудно сказать, сколько бы еще продолжалось его вальяжное ожидание и мое наблюдение за ним, если б не вмешательство третьей стороны. Третьей стороной была корова. Обыкновенная крупная корова, вышедшая из рощицы платанов. Корова смачно чавкала, дожевывая клевер. Заметив фаэтон, корова направилась к нему и стала ходить кругами, однако делала это с величайшим тактом. Похоже, она сообразила, что у офицера имелись серьезные причины вторгнуться в мой мир. Офицер меж тем отступил. Его рука сжала эфес меча. Похоже, он и впрямь приготовился к обороне. Назревало убийство (весь вопрос – чье?), и только это заставило меня устремиться вниз, крича на ходу:
– Ее зовут Агарь![5]
У офицера была хорошая выучка. Услышав мой голос, он не вздрогнул, а лишь неторопливо повернул голову и только потом – туловище.
– Во всяком случае, на это имя она отзывается, – продолжал я, подходя к нему. – Она появилась здесь через несколько дней после меня. Поскольку корова не сообщила, как ее зовут, я был вынужден сам дать ей имя.
Офицер натянуто улыбнулся.
– Замечательное животное, сэр, – сказал он.
– По натуре – истинная республиканка. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда вздумается. Никто из нас не связан обязательствами.
– М-м-м. Мне думается, если бы…
– Знаю. Вы хотели сказать: если бы все женщины вели себя подобным образом.
Офицер, издали показавшийся мне молодым, был не так уж молод. На вид я дал ему лет тридцать восемь. Всего на десять лет меня младше, а до сих пор на посылках. В том, что его сюда послали, я не сомневался: поручение, данное ему, ощущалось во всем его облике.
– Сэр, вы – Огастас Лэндор? – спросил он.
– Да.
– Лейтенант Мидоуз, к вашим услугам.
– Рад с вами познакомиться, лейтенант.
Прежде чем говорить дальше, Мидоуз дважды прокашлялся.
– Сэр, меня уполномочили сообщить вам, что начальник академии полковник Тайер просит вас прибыть к нему на аудиенцию.
– И каков характер аудиенции? – осведомился я.
– Я не имею права говорить об этом, сэр.
– Понимаю. Хотя бы скажите: аудиенция имеет какое-либо отношение к моей профессии?
– Сэр, я не…
– Могу я, по крайней мере, узнать время ее начала?
– Сразу же, как только вы прибудете в расположение академии.
Должен признаться: никогда еще очарование дня не было для меня столь сильным, как в этот момент. Весь пейзаж окутывала восхитительная дымка, столь редкая для конца октября. Она скрывала прибрежную полосу. Дятел, сидевший на стволе серого клена, стучал мне: «Оставайся».
Тростью, с которой я не расставался на прогулках, я указал на дверь дома.
– Лейтенант, позвольте мне угостить вас кофе.
– Благодарю вас, сэр, но, право, не стоит.
– А как насчет кусочка поджаренного окорока?
– Благодарю, я уже завтракал. Я повернулся и шагнул к двери.
– Знаете, лейтенант, я приехал сюда из-за своего здоровья.
– Простите, сэр, я не совсем понял ваши слова.
– Доктор сказал мне: «Хотите жить дольше, перебирайтесь туда, где выше. В Гудзоновские нагорья. Уезжайте из этого чертова города». Вот что он мне тогда сказал.
– М-м-м, – снова промычал лейтенант, уставившись на меня тусклыми карими глазами.
У него был приплюснутый нос с белыми ноздрями.
– А теперь взгляните-ка на меня, – продолжал я. – Просто олицетворение здоровья.
Он кивнул.
– Здоровье – великий дар. Вы согласны со мной, лейтенант?
– Затрудняюсь сказать, – заученно ответил он. – Возможно, вы правы, сэр.
– Еще вопрос, лейтенант. Вы – выпускник академии?
– Нет, сэр.
– Тогда вы прошли нелегкий путь. Должно быть, с рядовых начинали?
– Так точно, сэр.
– Что ж, здесь наши пути схожи, лейтенант, – признался я. – Я ведь тоже не ходил в колледж. Если я не выказывал рвения к проповедничеству, какой был смысл учить меня дальше? Так думал мой отец, и не только он. Многие отцы в те годы придерживались подобного мнения. Понимаю, сэр.
Знаете, в чем разница между обычным разговором и допросом? При допросе сильной стороной является спрашивающий; при обычном разговоре – наоборот. Признаюсь: в тот момент мне не хватило сил дождаться, пока заговорит Мидоуз, поэтому я не умолк, а просто сменил тему.
– Слишком просторный экипаж для одного человека, – сказал я, ударив носком сапога по колесу фаэтона.
– Ничего другого под рукой не оказалось, сэр. И потом, мы не знали, есть ли у вас лошадь.
– А что, лейтенант, если я откажусь ехать с вами?
– Решение остается за вами, мистер Лэндор. Вы не состоите на военной службе. К тому же мы находимся в свободной стране.
«В свободной стране». Так он и сказал.
Да, я находился в свободной стране. У себя дома. Справа, в нескольких шагах, чуть покачиваясь, стояла Агарь. За нею виднелся мой скромный домик с неплотно закрытой дверью (уходя, я не удосужился закрыть ее как следует). Внутри меня ждали головоломки, прибывшие с последней почтой, кофейник с холодным кофе, окна, скрытые за старенькими жалюзи, гирлянда сушеных персиков и страусиное яйцо. Оно висело над каминной трубой, а подарил его мне бакалейщик из четвертого района. За домом, возле изгороди, жевал сено мой давний спутник – чалый жеребец по имени Конь.
– Хороший сегодня день для путешествий, – сказал я.
– Да, сэр.
– В такой день можно ехать не торопясь. Это факт. – Я взглянул на лейтенанта. – Но полковник Тайер ждет, и это тоже факт. Полковник говорил вам, что не хотел бы слишком растягивать свое ожидание?
– Если желаете, сэр, вы можете ехать на своей лошади, – с долей отчаяния в голосе ответил лейтенант Мидоуз.
– Нет.
Мое «нет» повисло в воздухе. Некоторое время мы стояли молча. Агарь вновь заходила вокруг фаэтона.
– Нет, – повторил я, когда молчание сделалось нестерпимым. – Я буду рад поехать с вами, лейтенант.
Я посмотрел себе под ноги.
– По правде сказать, я даже рад, что поеду вместе с вами.
Как он жаждал услышать эти слова! С какой поспешностью лейтенант Мидоуз достал изнутри лесенку и протянул руку, чтобы помочь подняться. Руку престарелому мистеру Лэндору! Я замотал головой, показывая лейтенанту, что вполне способен подняться сам. Однако прогулка по холмам сыграла со мной злую шутку: нога попала мимо ступеньки, и я грохнулся прямо на лесенку, больно ударившись ребром. Лейтенант молча подсадил меня и буквально втолкнул внутрь. Я плюхнулся на жесткую деревянную скамью. Мидоуз забрался следом. Привалившись к не менее жесткой спинке, я сказал ему:
– Лейтенант, думаю, нам следует избрать почтовую дорогу. Проезд мимо фермы Хусмана тяжеловат для колес фаэтона. Особенно в это время года.
Его поведение было вполне ожидаемым. Лейтенант замер, потом склонил голову набок.
– Простите меня, лейтенант. Я отнюдь не ясновидец. Все гораздо проще. К упряжи вашей гнедой прицепились три крупных лепестка подсолнечника. Ни у кого нет таких высоченных подсолнечников, как у Хусмана, – они буквально нависают над проездом. Вы заметили желтый налет на внешней стенке фаэтона? Должно быть, вы задели один из его кукурузных стеблей. «Но откуда желтизна?» – спросите вы. Мне рассказывали, что он пользуется весьма необычным удобрением – смесью толченых куриных костей и цветков форзиции[6]. Разумеется, это только досужие сплетни. Какой голландец станет раскрывать вам свои секреты? Кстати, лейтенант, ваши родные по-прежнему живут в Уилинге?
Лейтенант не взглянул на меня. Но я знал, что мои слова попали в цель. Я увидел, как поникли плечи Мидоуза. Затем он яростно ударил по крыше фаэтона, подавая сигнал ехать. Лошадь рванулась с места. Мне показалось: не будь стенок, я бы просто вывалился… Сейчас я усматриваю в этом нечто символическое… упорное желание остаться в своем мире.
Мы достигли вершины холма. Фаэтон повернул на север. В боковом окошке мелькнули мой дворик и величественная фигура Агари, медленно бредущей прочь. Тогда я еще не знал, что вижу ее в последний раз.
Рассказ Гэса Лэндора
2
Там. Та та-та там. Там. Та та-та там.
Мы ехали уже часа полтора; до академии оставалось не более полумили, когда зазвучала барабанная дробь. Вначале просто звук, затем – пульсация в воздухе, проникающая в каждую щель. Я взглянул вниз: мои ноги двигались, подчиняясь отбиваемому ритму. Двигались сами, без малейшей подсказки с моей стороны.
«Вот так тебя учат повиноваться, – подумалось мне. – Это входит в твою кровь и остается там навсегда».
Как и следовало ожидать, барабанная дробь целиком подчинила себе внимание моего сопровождающего. Глаза лейтенанта Мидоуза были устремлены вперед; на все мои вопросы он отвечал односложно и ни разу не шевельнулся – даже когда фаэтон наскочил на камень и лишь чудом не опрокинулся. Лейтенант сидел с видом палача. Признаюсь, были мгновения, когда фаэтон виделся мне тюремной каретой (мой ум все еще не вошел в свое привычное, бодрствующее состояние), а впереди ждала толпа и… гильотина.
Так мы одолели долгий подъем. С востока открылся восхитительный вид на Гудзон. Вода в реке застыла, точно стекло. Я залюбовался ее цветом: дымчато-серым, с матовым блеском. Утренний туман давно разошелся, обнажив противоположный берег, похожий на раскрашенную гравюру. Вдали, смыкаясь с небом, синели очертания гор.
– Мы почти приехали, сэр, – нарушил молчание лейтенант Мидоуз.
Гудзон обладает одним замечательным свойством – он очищает вас. К тому времени, когда мы въехали на Вест-Пойнтский утес и за деревьями мелькнули здания академии… я вполне примирился со своей возможной участью и научился глядеть по сторонам глазами обыкновенного визитера. Вот показалась гостиница Козенса, выстроенная из серого камня и опоясанная верандой. С запада над ней нависали развалины форта Путнам. Холм, на котором стоял форт, тянулся выше, устремляя коричневые прожилки земли прямо к небу.
Было без десяти минут три, когда мы подъехали к караульному посту.
– Стой! Кто едет? – послышался оклик часового.
– Мистер Лэндор в сопровождении лейтенанта Мидоуза, – ответил наш кучер.
– Приблизиться для опознания! – скомандовал часовой.
Он подошел к боковому окошку фаэтона. Я выглянул и с удивлением увидел совсем зеленого юнца. Часовой отсалютовал лейтенанту и собрался было салютовать и мне, но спохватился, разглядев штатский мой облик. Наполовину поднятая рука смущенно опустилась.
– Скажите, лейтенант, этот часовой – из кадетов или из рядовых?
– Из рядовых, – кратко ответил Мидоуз.
– Но ведь кадеты тоже несут караульную службу?
– Да, в свободное от занятий время.
– Стало быть, вечером и ночью?
За все время после отъезда из Баттермилк-Фолс лейтенант Мидоуз впервые удостоил меня взглядом.
– Да, сэр, вечером и ночью.
Мы въехали в расположение академии. Впрочем, «расположение» – не совсем точное слово. Конечно, глазу открылись каменные и деревянные здания, но почему-то каждое из них выглядело неким курьезом среди природы. Казалось: если природе надоест их терпеть, они исчезнут, словно карточные домики. Тем не менее вскоре мы добрались до места, над которым природа была не властна. Я говорю об учебном плацу. О сорока акрах истоптанной земли с проплешинами светло-зеленой и желтой травы и бесчисленными рытвинами. И все это пространство тянулось к северу – туда, где за деревьями скрывались обрыв и излучина Гудзона.
– Равнина, – провозгласил лейтенант Мидоуз.
Впрочем, я и без его пояснений знал название плаца.
Да, на этом пространстве, открытом всем ветрам, кадеты Вест-Пойнта становились солдатами.
Но где же сами кадеты? Вокруг не было ни души – только пара пушек, снятых с лафетов, флагшток и белый обелиск, от которого, словно от солнечных часов, тянулась длинная тень. Никем не замеченный, фаэтон вывернул на утрамбованный проселок. Даже барабанная дробь стихла. Вест-Пойнт словно затаился.
– А где же кадеты? – не удержавшись, спросил я.
– На дневных занятиях, сэр.
– А офицеры?
Чуть помолчав, Мидоуз ответил, что многие из них являются преподавателями и классными наставниками, поэтому сейчас находятся в классах.
– Многие, но не все. Где же остальные?
– Не могу знать, мистер Лэндор, – по-солдатски ответил лейтенант.
– Просто мне стало интересно, не наделаем ли мы шуму своим появлением?
Лейтенант Мидоуз молчал. Вероятно, об этом ему тоже не было позволено говорить.
– Тогда, может, вы мне хотя бы скажете, будет ли наша беседа с полковником Тайером сугубо конфиденциальной?
– Полагаю, на ней будет присутствовать капитан Хичкок.
Мы ехали уже часа полтора; до академии оставалось не более полумили, когда зазвучала барабанная дробь. Вначале просто звук, затем – пульсация в воздухе, проникающая в каждую щель. Я взглянул вниз: мои ноги двигались, подчиняясь отбиваемому ритму. Двигались сами, без малейшей подсказки с моей стороны.
«Вот так тебя учат повиноваться, – подумалось мне. – Это входит в твою кровь и остается там навсегда».
Как и следовало ожидать, барабанная дробь целиком подчинила себе внимание моего сопровождающего. Глаза лейтенанта Мидоуза были устремлены вперед; на все мои вопросы он отвечал односложно и ни разу не шевельнулся – даже когда фаэтон наскочил на камень и лишь чудом не опрокинулся. Лейтенант сидел с видом палача. Признаюсь, были мгновения, когда фаэтон виделся мне тюремной каретой (мой ум все еще не вошел в свое привычное, бодрствующее состояние), а впереди ждала толпа и… гильотина.
Так мы одолели долгий подъем. С востока открылся восхитительный вид на Гудзон. Вода в реке застыла, точно стекло. Я залюбовался ее цветом: дымчато-серым, с матовым блеском. Утренний туман давно разошелся, обнажив противоположный берег, похожий на раскрашенную гравюру. Вдали, смыкаясь с небом, синели очертания гор.
– Мы почти приехали, сэр, – нарушил молчание лейтенант Мидоуз.
Гудзон обладает одним замечательным свойством – он очищает вас. К тому времени, когда мы въехали на Вест-Пойнтский утес и за деревьями мелькнули здания академии… я вполне примирился со своей возможной участью и научился глядеть по сторонам глазами обыкновенного визитера. Вот показалась гостиница Козенса, выстроенная из серого камня и опоясанная верандой. С запада над ней нависали развалины форта Путнам. Холм, на котором стоял форт, тянулся выше, устремляя коричневые прожилки земли прямо к небу.
Было без десяти минут три, когда мы подъехали к караульному посту.
– Стой! Кто едет? – послышался оклик часового.
– Мистер Лэндор в сопровождении лейтенанта Мидоуза, – ответил наш кучер.
– Приблизиться для опознания! – скомандовал часовой.
Он подошел к боковому окошку фаэтона. Я выглянул и с удивлением увидел совсем зеленого юнца. Часовой отсалютовал лейтенанту и собрался было салютовать и мне, но спохватился, разглядев штатский мой облик. Наполовину поднятая рука смущенно опустилась.
– Скажите, лейтенант, этот часовой – из кадетов или из рядовых?
– Из рядовых, – кратко ответил Мидоуз.
– Но ведь кадеты тоже несут караульную службу?
– Да, в свободное от занятий время.
– Стало быть, вечером и ночью?
За все время после отъезда из Баттермилк-Фолс лейтенант Мидоуз впервые удостоил меня взглядом.
– Да, сэр, вечером и ночью.
Мы въехали в расположение академии. Впрочем, «расположение» – не совсем точное слово. Конечно, глазу открылись каменные и деревянные здания, но почему-то каждое из них выглядело неким курьезом среди природы. Казалось: если природе надоест их терпеть, они исчезнут, словно карточные домики. Тем не менее вскоре мы добрались до места, над которым природа была не властна. Я говорю об учебном плацу. О сорока акрах истоптанной земли с проплешинами светло-зеленой и желтой травы и бесчисленными рытвинами. И все это пространство тянулось к северу – туда, где за деревьями скрывались обрыв и излучина Гудзона.
– Равнина, – провозгласил лейтенант Мидоуз.
Впрочем, я и без его пояснений знал название плаца.
Да, на этом пространстве, открытом всем ветрам, кадеты Вест-Пойнта становились солдатами.
Но где же сами кадеты? Вокруг не было ни души – только пара пушек, снятых с лафетов, флагшток и белый обелиск, от которого, словно от солнечных часов, тянулась длинная тень. Никем не замеченный, фаэтон вывернул на утрамбованный проселок. Даже барабанная дробь стихла. Вест-Пойнт словно затаился.
– А где же кадеты? – не удержавшись, спросил я.
– На дневных занятиях, сэр.
– А офицеры?
Чуть помолчав, Мидоуз ответил, что многие из них являются преподавателями и классными наставниками, поэтому сейчас находятся в классах.
– Многие, но не все. Где же остальные?
– Не могу знать, мистер Лэндор, – по-солдатски ответил лейтенант.
– Просто мне стало интересно, не наделаем ли мы шуму своим появлением?
Лейтенант Мидоуз молчал. Вероятно, об этом ему тоже не было позволено говорить.
– Тогда, может, вы мне хотя бы скажете, будет ли наша беседа с полковником Тайером сугубо конфиденциальной?
– Полагаю, на ней будет присутствовать капитан Хичкок.