Базен Эрве. Анатомия одного развода

   — А я бы первая хотела узнать — почему.
   Люди теперь исключительно странно ведут себя с ней: они и простодушны, и вместе с тем до того подозрительны, что с невероятным коварством извращают ее лучшие намерения. Ребенок всегда прав. Хотя отец старается внушить детям глупые иллюзии, что всем бросается в" глаза, но попробуйте кого-нибудь убедить в этом! А если вы сами пытались уберечь детей от такой подрывной работы, от злоупотребления доверием, этого вам не простят. Во всяком случае, как только прозвучал глас младенца, вам следует заткнуться. Что бы вы ни сказали, все обернется против вас. Не странно ли, к примеру, что все письма написаны Розой, только Розой, а под ее подписью скромно нацарапано Ги ? Алина уже обратила на это внимание комиссара, добавив, что так оно бывало обычно — именно Роза возглавляла интригу, подстрекала и вовлекала в нее младшего брата, который во всех спорах прятался за ее спиной… И вдруг! Подумайте только, комиссара заинтересовало одно это слово.
   — И что, вы часто спорили? А по какому поводу?
   Вопрос застал ее врасплох.. Она начала бормотать: Ну, я, право, не знаю… По каким-то пустякам, по всяким поводам, это совсем не имеет значения. И опять — нет, вы только подумайте! По всяким поводам? Да это просто неудачное выражение, зачем же ее запутывать еще больше? А разве бывают семьи, где вовсе не спорят? И где матери не приходится ежедневно выполнять свой долг, чтобы не допускать всяких глупых выдумок? Разве ее роль, трагическая роль брошенной жены, состоит лишь в том, чтобы со всем соглашаться? Но право, довольно жаловаться, ни к чему это! Казалось бы, что удивительного в том, что из всей Четверки именно старшие наиболее разумны и поддерживают ее, а вот младшие растерялись, поддались уговорам и взбунтовались. Но к вам подступают с другой стороны:
   — А может быть, вы больше покровительствуете старшим?
   И вас просят подумать над этим, вам даже советуют забрать жалобу — зачем, мол, так торопиться, ведь нет еще доказательств, что дети похищены.
   — И кроме того, мадам, даже если бы и были доказательства, вы ведь существуете за счет средств, зарабатываемых мсье Давермелем, а если жалоба пойдет своим ходом?.. Поможет ли вам и вашим детям, если их отец будет привлечен к суду, получит наказание? Ведь он потеряет работу, средства к жизни. Нам кажется, будет достаточно, если сейчас вы оставите заявление о розыске детей и этим ограничитесь.
   Вот почему Алина, пришедшая в комиссариат с жалобой, уверенная, что получит там помощь и удовлетворение, ушла расстроенная и оскорбленная, в жалкой роли глубоко обманутой, глубоко разочарованной матери. Чтобы все-таки успеть купить провизию — ведь Агате и Леону нужно что-то есть — у лавочников, окидывающих ее любопытными взглядами, ибо они уже получили от соседей самую свежую информацию о том, что происходит у нее дома.
   Чтобы вернуться домой, ощущая на себе эти взгляды — сверху, снизу со стороны, — взгляды жильцов, живущих над ней, и тех, которые всегда стучали ей в стенку и в потолок, когда ее дети допоздна плясали, или же шла слишком громкая перебранка, или Алина давала им нахлобучку, хотя все это было не более шумно, чем в их собственных семьях; и вот теперь все эти соседи начнут толковать: А я-то думаю, что же это у них творится? Снова и как всегда: разносу подвергается именно жертва! Ведь если не покидают без причины жену, тем более не покидают мать, и причины эти определять вовсе не обязательно, факт налицо, стало быть, зло кроется в ней.
   Именно ее родные, сурово и вполне заслуженно осуждая Розу, считали, однако, нужным сделать кисло-сладким тоном свои замечания.
   — Замкнуть на замок телефонный диск? Что за выдумка! — говорила Жинетта. — Ты просто гений по изобретению всяких мелких притеснений.
   А какие вопли негодования вызвал рассказ Агаты — вот уж кому следовало бы молчать! — относительно этой истории с раковиной «Наутилус» — последней раковиной из коллекции Розы, оставшейся в доме матери в Фонтене: в пылу спора Алина схватила ее, бросила на пол и со злостью раздавила каблуком. Что говорить — невоздержанный поступок! Но попробуйте себя сдержать, если вас душит ревность, если ваша нежность грубо попрана, если у вас уже не хватает ни аргументов, ни нервов. Кто посмеет утверждать, что Алина не любит Розу и Ги? Она предпочла бы двадцать раз мучиться родами, лишь бы не знать столь горького разочарования — дети, вышедшие и ее чрева, теперь ушли из ее жизни.
   Еще одна утрата, причем самая тяжелая, да еще обостренная тревогой — ведь до сих пор она не знает, где дети; и рядом с ней нет никого, кто бы разделил ее беспокойство. Вот и сестры несколько вяло пытаются уговорить ее:
   — Ну, что с тобой? Они где-нибудь недалеко.
   С такой же вялостью отвечает и директриса лицея:
   — Нет, мы их больше не видели. Но, откровенно говоря, мадам, мы ожидали, что нечто подобное может произойти.
   Вяло реагировали Агата и Леон, хотя в какой-то степени представляли себе тяжесть семейного раскола, понимали, что отмена двух пособий на беглецов еще уменьшит доходы семьи (увы! эта забота ляжет прежде всего на хозяйку дома); но они отчасти были довольны: зато можно будет жить попросторней, особенно обрадовалась Агата, сразу удвоившая свою жилую площадь. Только одна Эмма проявила твердость духа, показав при этом невероятное терпение:
   — Луи сошел с ума! На этот раз он слишком далеко зашел.
   Такое же мнение создалось и у мэтра Гренд, особенно после того, как она поговорила с мэтром Гранса и почувствовала, что готовится новая акция.
   — Надо затаиться. Когда противник разоблачит себя, мы на него обрушимся, — сказала она.
   А пока что Роза и Ги обретались бог знает где, может быть, находились в опасности. Но раз их не нашли у отца, то надо полагать, что благодаря его сообщничеству они где-то пристроены. Сообщничество почти желанное. Оно, конечно, лицемерно, если, судя по всему, никто не мучится при мысли, что дети — особенно Роза, уже почти девушка, — могут попасть в беду. В воскресенье известий все еще не было. В понедельник тоже. Ничего не изменилось и во вторник с утра. Ни открытки, ни телефонного звонка, даже от посторонних. Единственное, что ободряло, — это молчание их отца, которому известно, что дети исчезли, однако он не звонит, не спрашивает, есть ли какие новости.

20 июня 1968

   Без двух минут десять мэтр Гранса, оставив в коридоре дедушку Давермеля и Ги, заметно подросшего и выглядевшего взрослее в длинных брюках, подтолкнул вперед Розу и открыл обитую клеенкой дверь. Он не успел ни закрыть ее, ни даже вставить словечко.
   — Без вас, мэтр, без вас! — сказал чей-то бас, повторив эти слова с двумя разными интонациями: первый раз весьма любезно, а второй — более категорично.
   Адвокат вышел, немного вытянув шею, скрестив руки в широких рукавах мантии, торжествующий, словно кюре, который только что отважно противопоставил свое мнение епископу.
   — Председатель Латур меня сейчас предупредил, — прошептал Гранса. — Я хочу, чтоб на меня ничто не воздействовало. Это означает — никаких родителей и никаких советчиков. Поговорю с детьми по очереди, сначала с девочкой, потом с мальчиком. Вы меня поняли? Он даже не дал мне представить Розу.
   — На нее можно положиться: она в себе очень уверена, — сказал дедушка Давермель, откидывая пальцем за ухо проводок слухового аппарата.
   Ги стоял слишком близко, так что старик не мог высказаться более откровенно. Выступать против матери — миссия очень неделикатная для Розы. Настраивать ее на это — миссия очень неделикатная для деда. Заслонив собой мальчика, ведь взлохмаченный, старый Давермель что-то беспокойно рассматривал в глубине коридора хотя там уже не осталось почти ни одного человека в мантии; было заметно, что он собой недоволен и встревожен.
   — Да перестаньте волноваться, — сказал ему Гранса. — Даже если мэтр Гренд, новый адвокат Алины, тут случаем пройдет, то детей все равно не узнает — она ни разу их не видела. К тому же она понятия не имеет, что мне удалось добиться для них этой аудиенции, которая должна бы быть делом обычным, но пока является исключением. Если бы мэтр Гренд знала об этом, она вела бы себя гораздо сдержанней. — Он посмотрел на часы и стремясь отвлечь клиента разговором, продолжал: — Вызов в суд Алине принесли позавчера, а мэтр Гренд сегодня, утром уже мне позвонила и была весьма нервно настроена. По ее словам, весь квартал намерен подписать петицию в пользу Алины, которая сама будет ходить из дома в дом, собирая подписи; кроме того, все дамы из клуб «Агарь» поддержат ее, они готовы растерзать похитителя. По мнению мэтра Гренд, мы должны сразу же отправит детей домой, к Алине, и тогда, может быть, нам окажу милость и заберут жалобу, которая заботами мэтра Грен недавно отослана прокурору.
   — Ха! Без шуток! Если папа нас вернет домой, представляете, какой нам праздничек устроят! — сказал Ги,
   — Это стоит повторить там, в кабинете! — тихо подсказал Гранса. — Не беспокойся, малыш, нас запугивают. Председатель Латур посчитается с твоим выбором; по существу, ты сам рассудишь, как быть дальше!
   Над головой мальчика скрестились два взгляда; Гранса подмигнул деду: надо, мол, поднять дух у мальчишки! Адвокату хотелось выиграть дело; но взгляд старого Давермеля был сдержанней — дедушку больше заботило, чтобы мальчик сохранил сыновнее почтение.
   — Гм! — усомнилось заинтересованное лицо, не столь легковерно воспринявшее эти слова.
   Но вот раскрылась обитая клеенкой дверь — из широкой трещины в ней выбивались волокна пакли, — и вышла Роза, мягко подталкиваемая чьей-то благожелательной рукой, потом рука поднялась с обращенным в сторону Ги пальцем и два или три раза взмахнула, поманив его в кабинет. И худышка, подстриженный под гребешок, . с важностью туда прошествовал.
   Между тем Роза — с нахмуренным лицом и тяжела дыша — пыталась увильнуть от расспросов.
   — Ну, какое впечатление? Неплохое?
   — Да!
   — Что он у тебя спрашивал?
   — Дед, ты не поверишь: он сразу же спросил, люблю ли я карамельки. А я по глупости взяла — и зря: зубы у меня склеились, и говорить было очень неудобно.
   И Роза вдруг усердно принялась разглядывать спустившуюся на чулке петлю. Зубы у нее, видно, никак не расклеивались: беседа с председателем суда — это дело их двоих. Старый Давермель хорошо знал свою внучку и больше не настаивал. Гранса с удивлением заметил, что на Розе новое платье.
   — Они уехали из дому, не захватив даже трусиков на смену, — сказал дедушка. — Бабушке пришлось им все .покупать заново, пока я был занят добыванием всяких бумажек К счастью, я уже не у дел. Луи не мог бы всем этим заняться — он работает.
   — Это неплохо, — заметил Гранса. — Чем реже он "будет сейчас показываться, тем лучше. Пусть считают, что он хороший отец, сбитый с толку своими детьми.
   — Да, это именно так, — чистосердечно вырвалось у Розы.
   — Конечно! — ответил Гранса без особой убежденности.
   Адвокат улыбнулся. Правда это или только видимость ее — он будет защищать их, пустив в ход все свое красноречие.
   Но похоже, это опасное дело кончится благополучно. Вот вышел Ги, толкнув плечом створку двери, которая была в два раза выше его, и, будучи менее скрытным, чем сестра, хвастливо поднял кверху большой палец.

21 июня 1968

   И снова Большой зал с двумя сводами, покоящимися на прямоугольных столбах, — огромный, холодный сумрачный, похожий на церковь, весь заполненный снующими во все стороны черными муравьями, они волокут свои папки, как настоящие муравьи перетаскивают яйца; беспрестанные встречи, ожидание, переговоры; одни торопливо входят в комнаты судей, другие — торжествующие шли понурые — возвращаются от них. Алина вновь окунается в этот холодный мир, где Фемида, изваянная из мрамора, из бронзы, из дуба, сбросила с себя одежды, предстала в образе грудастой, толстозадой дамы и пытается доказать, что она — суровая сестра Истины. Но на сей раз Алина уже не так одинока, не так робка, запугана и не уверена в своих действиях. Она направляется прямо к скамье, находящейся у ног покойного мэтра Беррье, за ней следует целая свита из одиноких женщин: мать, приехавшая из Шазе, сестры Анетта и Жинетта, дочь Агата, Эмма с дочкой Флорой, уже немного подросшей, — все они для этой цели прервали свои дела в конторе, школе или лицее. Шесть абсолютно преданных свидетельниц, собственноручные подробные заявления которых вложены в ранец Ги, использованный для этого без ведома владельца: все это лежит вместе с семнадцатью другими документами, спешно сфабрикованными, а затем отпечатанными Анеттой на ротаторе по стандартной форме.
   «Я, нижеподписавшийся (аяся), свидетельствую, что хорошо знаю мадам Алину Ребюсто. Нахожу постыдным поведение ее бывшего мужа мсье Луи Давермели, который сначала бросил ее с четырьмя детьми, а теперь пытается отобрать у нее двоих, исподтишка настраивая их против матери. Считаю позором так угнетать мать, которая может служить примером нежности, мужества и преданности своим детям».
   Довольная образцом своей прозы, завизированной преподавательницей испанского языка мадам Трембле, тоже разведенной, а также владельцами лавки скобяных товаров мсье Голоном и его супругой, помощницей мэра мадам Сентонжи президентшей Губло, ободренная сознанием, что у нее есть союзники, Алина была убеждена, что вскоре предоставит им возможность полюбоваться поражением Луи; она была очень оживлена: две пилюли помогали ей держаться в форме; наконец она дошла до памятника Беррье и шепнула своей свите, которая попутно проявляла ко всему туристско-познавательный интерес: Это их патрон! — а потом села рядом с одетой в траур матерью, с боязливым достоинством поглядывавшей по сторонам. Но вскоре Алина вскочила, произвела разведку до самых дверей комнаты, где ее дело будет слушаться только в пять часов; она увидела ряд спин, а за ними какое-то возвышение, на котором три человека склонились к кому-то невидимому со слабым, тонким голоском. Алина повернулась, дошла до входа в гражданский суд, прочла какое-то сообщение Федерации судебных служащих и слилась с толпой. Луи должен быть где-то неподалеку, конечно, он привел с собой детей и ясно, что он их спрятал в этом лабиринте на случай, если суд будет грозить ему арестом. Пусть же в последний раз пользуется, ибо отныне он будет видеть своих детей всего лишь один час в месяц и обязательно в присутствии их матери; это все, что мэтр Гренд может ему сейчас предложить.
   Алина глянула на скамью… Скорее! Там уже ждет мэтр Гренд, а вся ее свита рассеялась — ходят, смотрят. Мантия окутала мэтра Гренд почти целиком, скрыв ее до самой шеи; локоны, пудра, губная помада создают впечатление, что голова приставлена с других плеч. Мэтр Гренд вскакивает с места и обдает Алину холодным душем:
   — Я спешила увидеть вас. Метр Гранса, как обычно, сообщил мне об имеющихся у него материалах. Должна сказать откровенно: вопрос далеко не решен.
   Бабушка Ребюсто обеспокоилась и подошла.
   — Моя мать! — представила ее Алина, проверяя содержимое ранца, но уже настроенная против мэтра Гренд, вдруг проявившей слабость, тогда как накануне она была готова драться хоть со львом.
   — Я привела вам подкрепление, — сказала Алина.
   Ранец перешел в руки адвокатши, и ее тесно окружили голубые платья Эммы и Флоры, серый костюм Жинетты, зеленый Анетты, линялые джинсы Агаты…
   — Зачем столько народу! — сказала мэтр Гренд. — Разве я неясно объяснила? Процедура займет всего несколько минут, будет вынесено лишь предварительное решение и рассмотрены только временные меры до обсуждения дела по существу. Даже присутствие сторон совсем не обязательно. И говорить вам не придется.
   Воцарилась напряженная тишина, слышны были лишь шумное шарканье ног и гуденье голосов. Мэтр Гренд открыла ранец и перелистала бумажки, с таким трудом собранные Алиной.
   — Родня, соседи, лавочники… все ясно! — прошептала она с легкой гримасой. — Тут и президентша. И еще преподавательница испанского! Куда бы ни шло, если бы Роза была ее ученицей. Но, к сожалению…
   Кружок сжался плотнее, взгляды семи женщин устремились на восьмую, одетую в адвокатскую тогу, которая создавала между ними как бы двойкой барьер.
   — К сожалению, — продолжала мэтр Гренд, — у них есть пятнадцать писем от Розы и Ги со штемпелями на конвертах. Написаны они в течение последних десяти месяцев и содержат одно и то же требование — переменить опеку. И еще семь свидетельств учителей такого ж характера. Кроме того, послание председателя Комитета надзора, который с января встречается с вашими младшими детьми. Затем есть заявление консультанта социальным вопросам, направившей Ги на обследование в Центр по наблюдению за психически неполноценными детьми, где дежурный психиатр, выводы которого пришлись вам не по душе, Алина, был недоволен тем, что вы дали ему ложный адрес Луи, чтоб заключение не попало к отцу.
   Теперь взгляды свиты обратились на Алину.
   — Ну и ну, — сказала Анетта. — Вот в этом ты вся. Все портишь своими выходками.
   — Не скрою от вас, что я нахожусь в затруднительна положении, — продолжала мэтр Гранд. — Единственный веский аргумент, который можно из всего этого извлечь, — это то, что тут нет предварительного намерения, Возможно, вы были не совсем в курсе дела, но вы не представили мне всех сведений, необходимых для того, чтобы вынести суждение. Теперь, когда я ими располагаю, хоть я и рискую вас разочаровать, хочу дать вам сов:т: пожертвуйте малым для спасения главного. Вести заседание будет председатель Латур, и мне кажется, трудно доказать, что шестнадцатилетняя девушка сама не знает, чего она хочет. А вот Ги только двенадцать, его еще могли окрутить. На мой взгляд, надо разчленить эти случаи. Розу оставить в покое — она, судя по всему, вполне определившаяся, сильная индивидуальность и будет причинять вам постоянные неприятности. Единственный ваш шанс — вернуть Ги. У нас еще есть минут пять, чтобы заключить с противоположной стороной соглашение. — Но как я могу разделить их! — пролепетала Алина.
   Хватит представляться скорбящей мадонной! — однажды в сердцах крикнул ей Луи. Она и вправду представлялась тогда. Но на этот раз Алина испытывала невыносимую муку, и никакого притворства не было. Оказаться скромпрометированной в присутствии верных сторонниц, собравшихся посмотреть, как будут карать этого злодея, — уже само по себе тяжело. Но потерять одного из Четверки, чтобы не потерять двоих, встать перед подобным выбором — это все равно что отсечь левую руку, чтобы сохранить правую. Все ее дамы, потрясенные, замерли от волнения.
   — Я могу вас понять, Алина, — сказала мэтр Гренд. — Но судебный чиновник не рентгенолог, он не заглядывает в сердца людей. Приговор выносят, следуя фактам или по крайней мере их видимости.
   — А вы уверены, что вас выслушают? — спросила Эмма, заметив, что никто не решается задать этот вопрос.
   — Отнюдь нет, — ответила мэтр Гренд, — я прощупаю почву, хотя мне может грозить отстранение от дела. Мсье Давермеля ждет вызов в суд по нашей жалобе, а вот если я предложу ему в случае договоренности, что заберу ее обратно, может, он и соблазнится, захочет избежать риска, пусть даже самого незначительного.
   — Незначительного! — воскликнула Анетта. — Но речь идет о похищении!
   — Если предварительное решение будет не в нашу пользу, нашу жалобу признают необоснованной и сдадут в архив. Я узнаю…
   Мэтр Гренд секунду выждала и, так как никто не решался ни одобрить ее, ни возразить, повернулась, прошла через зал, ее строгий силуэт в длинной мантии, из-под которой виднелись изящные туфельки, исчез в глубине галереи Купцов.
   — Она знает, где дети, — сказала Жинетта.
   — Не по душе мне такой торг, — добавила бабушка Ребюсто.
   — А я-то наняла ее, уверенная, что она куда решительней, чем этот адвокатишка Лере! — простонала Алина.
   Консоли с пальмовыми листьями славят свою эпоху, как и потолок с золоченой лепниной; места, где она отвалилась, во времена республиканской бедности украсились лишь голыми электрическими лампочками. Слева — три высоких окна во двор. Справа — гипсовая Марианна, а чуть подальше — большие стенные часы, идущие на две минуты вперед по сравнению с часами Алины, накануне выверенными по первой телепрограмме. Осталось всего человек пять-шесть любопытных — они склонились над металлическими перилами, идущими вдоль деревянной балюстрады, отделяющей адвоката и прокурора от судей, которые, словно церковные каноники, восседают в жестких дубовых креслах с высокими спинками. Клиенты, чье дело рассматривали здесь перед этим, и их судьи уже разошлись; весь клан Ребюсто уместился на двух скамьях около окон. В затененной же половине не было никого; Луи даже не соизволил явиться; и только лицемерный мэтр Гранса обхаживал то председателя, который перелистывал дело, то помощницу — полну даму с шиньоном, занимавшуюся тем же, в то время как секретарь суда что-то бормотал словно про себя. Но вот примчалась мэтр Гренд в сопровождении кого-то из своих коллег и без обиняков сообщила о результатах переговоров:
   — Мсье Давермель ни о чем и слышать не хочет. Он мне сказал: Ги доверился мне, разве я могу его предать? Что же касается вашей жалобы, то эти претензии смехотворны: вот уже более двух лет Агата саботирует встречи со мной. Алина фантастическая нахалка. Я бы уже двадцать раз мог потащить ее в суд.
   Все происходило быстрей быстрого. В стороне, примостившись на каком-то сооружении вроде кафедры, помощник прокурора — молодой человек, лишенный растительности, с большим кадыком, — даже рта не раскрыл, даже ни разу не повернул головы, сохраняя величественную позу скучающего римлянина. Мэтр Гренд, гибкость мышления которой значительно уступала гибкости стана, весьма живо обменялась малопонятными замечаниями с мэтром Гранса, расположившимся внизу, под тем местом, где сидел в кресле председатель, и нос адвоката, таким образом, находился как раз на уровне сооружения, которое на судебном жаргоне прозвали прилавком. Есть ли возражения? Возражений нет? Почему мэтр Гренд против? Когда приступим к существу дела? Алину сковало чувство, что она здесь пришлая, чужеземка, не знающая ни местного наречия, ни местных обычаев, она ощутила, как все реальное тонет в словах и чернилах, ей казалось странным, что она зависит от словесной битвы, в которой не может принять участия.
   Но председатель взмахом руки попросил тишины и дал слово истцу; мэтр Гранса на этот раз без всяких заметок и обычных адвокатских приемов, даже не сойдя со своего места, в тоне непринужденной беседы приступил к краткому изложению дела:
   — Что может быть проще, господин председатель! Супруги разводятся, а детей, не спросив их мнения, поручили матери, даме весьма почтенной, конечно, но тут же поставившей себе целью сокрушить авторитет отца. Двое старших — мать им покровительствует, — несмотря на требования и жалобы отца, вскоре решили не ходить к нему, но мы не будем их осуждать. А младшие более эмоциональные, возмущаются тем, что отца постоянно бранят и поносят, хотя он выполняет все свои обязанности — регулярно встречается с детьми, платит алименты, добровольно увеличил их сумму. И вот эти дети страдают, у матери они на плохом счету, их вечно отчитывают за преданность отцу, они замыкаются в себе, успокаиваются, лишь когда приезжают к отцу, мечтают, чтобы эти встречи длились подольше, и в конце концов требуют, чтоб опеку над ними передали отцу. Это желание считают вполне обоснованным семь преподавателей, врач-психиатр, председатель Комитета общественного надзора. Что еще можно добавить? Отец вторично женился, хорошо обеспечен, доходы его возрастают. Намерения младших детей вполне определились, они естественны, на детей не оказывается никакого давления. Вы это сами могли констатировать, господин председатель…
   Гранса церемонно поклонился, сел и слегка улыбнулся Председатель нагнулся к помощнику справа и сказал: Да, я принимал детей у себя в кабинете! Мэтр Гренд, вернувшаяся было на свое место, обернулась и растерянно посмотрела на него. Ауденция, которую дали детям, сама по себе не являлась секретной, но, поскольку она не занесена в протокол, не может фигурировать в деле. Однако сомнений нет: козырной туз бит, всякая болтовня по поводу того, что мальчика прибрали к рукам, теперь совершенно неуместна — ведь сам председатель убедился в обратном. Остается одно: громить отца, обрушиться на его недостойное поведение. Жаль, что одна из дочек сидит вместе с матерью тут, в суде; не надо было приводить ее, а как теперь заставить ее выйти? Мэтр Гренд встала, громко начала свою речь, излагая претензии в желчном, придирчивом тоне.
   — Мы понимаем настоящую цену желания этих детей уйти из дома, детей, посмевших притащить свою несчастную, угнетенную жизнью мать сюда, в суд, господин председатель! И мы знаем также, что оно должно было диктоваться желанием другого, которыййтерпеливо добивался этого. Но я хочу поставить главный вопрос: отбирая этих неблагодарных детей у их безупречной матери — а о ней даже мой коллега не пожелал дурно отозваться и имел на то основание, — кому же, я вас спрашиваю, кому вы решитесь доверить их воспитание? Мсье Давермелю? Этому закоренелому бабнику, пятьдесят, а может, и сто раз обманывавшему свою жену, потребовавшему развода, чтобы жениться на любовнице, которая, если вы будете поддерживать необдуманные требования Розы, заменит детям родную мать, видимо, чтобы передать свой опыт девочке-подростку? Когда мы представляем себе, какую богемную жизнь, характерную для среды художников, собирается предложить своим детям этот безнравственный отец…