Бажов Павел Петрович. Повести, очерки, публицистика (Том 3)

   Взрослые не разделяли мнения о занятности монастырских стен. Наоборот, ворчали, что "монашки город теснотят да наледь разводят". Действительно, эта "монастырская роща" являлась чужеродным телом и мешала правильной планировке растущего города. Если еще можно было понять назначение ближайшего к монастырю загороженного места, то остальной кусок, кварталов на двенадцать-шестнадцать, казался вовсе ненужным для монастыря. Вероятно, за каменными стенами здесь была просто земельная спекуляция более тонкого вида, чем многочисленные пустыри. Частицу этой спекуляции мне пришлось потом увидеть, когда монастырь продал в годы хождения золотой валюты за сто тысяч рублей свой капустник, на котором теперь построено здание электрохимического института (бывшее епархиальное училище) и высшей партийной школы (бывший строительный институт). Разговор о наледи тоже имел основания. На монастырском участке был устроен прудок, который при неналаженности спуска поддерживал заболоченность нижележащего участка города и ранней весной сказывался наледями на улицах 8 марта, Разина, Чапаева.
   Живая лиса во дворе, верходановская усадьба, монастырская стена, которую можно брать приступом, чечетки, щеглы и жуланы "не хуже наших", Сергей Вавилыч, новый уклад жизни - все это так захватило меня, что первые две субботы я не ходил в Верх-Исетск. Когда же наступила осенняя слякоть и игры волей-неволей были перенесены в комнаты, я после какого-то "столкновения в своей среде" вспомнил о Мише, о "необитаемом", о Парасковьюшке, о Никите Савельиче, даже о Софье Викентьевне и почувствовал, что мне стало скучно. Итти в Верх-Исетск уже не решался: "Заругают, что долго не был". В то же время тревожило, как сказать дома, что не хожу к Никите Савельичу. От этого стало еще беспокойнее. Но вот Никита Савельич, возвращаясь из Сысерти, заехал сам. Он рассказал о моих домашних, спросил, как учусь, потом стал разговаривать с другими ребятами. Как выходец из духовных, он знал многих "по отцам", а разговаривать он умел. Всем нашим так понравился, что я потом этим даже гордился.
   Посидев в верхнем этаже, он сказал мне:
   - Ну, пойдем к Вавилычу.
   Оказалось, что он хорошо знал Садина и запросто называл его Вавилычем. Разговаривали они об охоте. Никита Савельич сам охотником не был, но очень интересовался истреблением волков, которые тогда довольно заметно мешали скотоводству. Прощаясь с Садиным, он передал ему два серебряных рубля и попросил:
   - Ты, Вавилыч, направляй этого парнишку каждую субботу и канун праздника к нам. Когда вовсе грязно, найми ему извозчика. Выйдут деньги, скажи: с ним пришлю либо сам завезу.
   С той поры мои субботние походы в Верх-Исетск стали регулярными. Никита Савельич вовсе "не ругался", а Софья Викентьевна усиленно меня "подкармливала", хотя я и в квартире не голодал.
   ЗА СОВЕТСКУЮ ПРАВДУ
   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
   Партизанское движение в Сибири не раз освещалось в воспоминаниях участников и в художественной литературе.
   Это вполне понятно.
   Но мне кажется интересной и та полоса, когда движение еще не оформилось, но уже везде чувствовалось.
   Обманутое вначале сибирское крестьянство теперь приходило везде к одинаковому выводу: "Какой это порядок: четверть - пирует да торгует, остальные воюют, либо без дела дома сидят".
   Ничего яркого, бьющего в глаза в этой полосе жизни, Сибири, но мелочи были настолько показательны, что а решаюсь дать маленький кусок тогдашнего быта, по рассказам непосредственных участников.
   Здесь нет выдумки. Иногда даже не изменены названия мест и действующих лиц. Оставшиеся в живых могут узнать себя.
   Время действия февраль-апрель 1919 года.
   ПО ЛИНИИ
   Шестеро на площадке товарного вагона - норма. Даже самые строгие охранники не придираются на остановках.
   Стоять приходится боком. Положение крайних опасное. "Бывает, что и спихнут". В середине и безопаснее и теплее. Только все-таки холодно.
   Конец зимы, безветрено, а дышать больно. Зима девятнадцатого года, мягкая и снежная вначале, теперь прижала наглухо. Вторую неделю держатся морозы, лютые, упорно ровные, градусов на тридцать пять. Начинает казаться, что это тоже норма, как шестеро на площадке.
   Есть площадка - значит на ней должны стоять шестеро, которые угрузли в шубы, изредка переговариваются, замерзают и безнадежно смотрят на "сибирские просторы".
   Кроме телеграфных столбов, не на чем остановиться глазу. Ни одного пятнышка. Бело и ровно.
   Хоть бы кустик какой.
   Через сорок верст остановки. Станционные постройки видны только крайним - на площадке. Поезд либо не доходит, либо далеко проходит мимо станции. Сходить нельзя - место потеряешь.
   К остановке заранее готовятся. В проход и к буферам выставляют острые углы корзинок, сундучков. "Крайние" спускаются на последнюю ступеньку.
   Дикая возня, матерщина, просьбы, женские слезы:
   "Мне бы только перегон!" Все пущено в ход при первой атаке на вагон.
   Получив должный отпор, осаждающие переходят к "дипломатическим" переговорам, сначала у вагонов, потом у площадок.
   - Может, братцы, кому недалеко? Потеснились бы!
   - Видишь - шестеро.
   - Выпили бы по стекляшке. Пользительно на морозе...
   Из-за пазухи достается самый действительный железнодорожный билет колчаковского времени - бутылка с красной головкой.
   Прозрачная жидкость искрится на солнце. Руки стоящих на площадке, как по команде, вытирают усы. У каждого в голове одно: "Глотнуть бы :- сразу теплее станет". Один из спекулянтов равнодушным тоном осведомляется:
   - Тебе докудова?
   - До Новь-Николаевска только...
   - А до его сутки,- вздыхает спекулянт.
   - На ступеньку, может, пустим? - спрашивает другой.
   - Нельзя. Охрана всех снимет. Скажет - беспорядок.
   - Как же, братцы, не выйдет, знать, дело? - спрашивает еще раз человек с бутылкой и прячет ее за пазуху.
   - Возьми керенку.
   - Не. Непродажная.
   - Две возьмешь?
   "Дипломат" резко мотает длинными ушами заячьей шапки и направляется к вокзалу.
   Крики и беготня стихли. Все забились в вокзал, в тепло. Поезд будет стоять не один час. Но пассажиру-одиночке сбегать погреться нельзя. Вещи вышвырнут, место продадут. За бутылку, за две.
   Надо держаться, пока можешь.
   Холодно...
   И куда это только едут?
   НА ВОЛЧЬЕМ ПОЛОЖЕНИИ
   Маленький бритый человек в синих очках притулился в середине площадки, между двумя мордастыми спекулянтами.
   Поверх городской шубейки надет огромный, с чужого плеча, бараний тулуп с "саксачьим" воротником. "Семифунтовые казанские с крапинками" надежно защищают ноги от холода. Теплая на меховой подкладке шапка-ушанка.
   А все-таки, видно, перемерз. Кашляет. Надрывно, подолгу, до холодного поту. Беспокойно возится. Руки тянутся к пояснице, где расползлась окопная язва.
   Высокий спекулянт в дохе из дикого козла ворчит:
   - Умирать которым пора, а тоже за товаром ползут.
   Рыжебородый толстяк, стоящий вторым с краю площадки, поддерживает своего приятеля:
   - Вон у меня тоже сидит какой-то... Не шевелится. Замерз, поди, а место занимает.
   - Столкнуть когда, -отзывается козья доха.
   - Само собой. Куда мерзляков возить. Только я это к тому... Бутылку давеча упустили...
   Бритого человека мучительно бьет кашель. Жгуче саднит поясница и плечи. В голове одна мысль - попасть в тепло, в баню.
   Куда ехать?
   В кармане случайно купленный в Татарске у какого-то полузамерзшего неудачника-спекулянта билет до Иркутска.
   Но ехать туда незачем.
   Есть и другое удостоверение: на имя Кирибаева - торгового агента по закупке товаров для кооператива. Удостоверение хорошее. Напечатано на машинке. Номер, печать с двумя руками, три подписи. Только полагаться на него все-таки нельзя. Подписи плохо сделаны. Да и мало одного удостоверения. Опыт показал.
   В Омске Кирибаев пытался с этим документом остановиться поискать своих, - так еле выбрался.
   Пришлось ехать дальше.
   В Татарске не пустили ни в гостиницы, ни на постоялый двор. Из-за кашля: "Умрешь, а тут возись!"
   Дальше надо куда-то.
   Совсем неожиданно показалось белое каменное здание вокзала. Отчетливо бросилась в глаза надпись: Барабинск.
   Ни одного замерзшего окна.
   Вот где погреться!
   Скрючившийся на краю площадки человек, которого спекулянты считали уже мертвым, вдруг спрыгнул со ступеньки и как-то по-заячьи побежал мимо здания вокзала.
   У площадки началась обычная битва.
   "Попробую здесь", - решил Кирибаев и полез к выходу.
   Сжали до боли в груди, но быстро выбросили на снег.
   Теперь в тепло!
   Задыхаясь от приступов кашля, Кирибаев побежал к вокзалу, который глазасто уставился на солнце.
   В здании оказалось просторно, грязно и... холодно. Окна не замерзли потому, что с начала зимы вокзал не топили. Не было угля.
   Железнодорожники пользовались будкой-водогрейкой, но туда попасть постороннему человеку было невозможно.
   - Надо итти в город.
   ЗА ТЕПЛОМ
   Барабинск в сущности не город, а железнодорожный поселок. Расстояния пустяковые. Бани общественной нет. Гостиница одна. Две школы, три кооператива. Видимо, конкурировавшие тогда "маслоделы" - "Закупсбыт" - и "Сибсоюз".
   - Чуть не дерутся за покупателя
   - А гостиница - вон она. Из дробовика добыть можно. Полно там офицера.
   Все это Кирибаев узнал от словоохотливого старичонки, который стоял у лошади, выжидая, чем кончится попытка его сына попасть в поезд.
   Парню "помогали садиться" двое специально привезенных мужиков, но ничего все-таки не вышло.
   - Пропал билет... язви их!
   Подошли возбужденные, с матерками, перекорами. Двое "помогавших" стали надевать тулупы. Кирибаев зашагал к гостинице.
   Низенькое, длинное, вымазанное глиной здание с обледеневшими окнами. Оборванная обивка двери. У входа желтые дыры в белом снегу.
   Долго кашлял перед входом. Готовился, чтобы не отказали, как в Татарске. Потянул ручку. Обдало промозглым туманом плохо топленого помещения и пивным перегаром. Захватило в припадке кашля.
   Выбежала старуха.
   - Есть комната?
   - Вам надолго?
   - Не знаю, как придется.
   - У нас на время больше берут. Двадцать рублей. За простыни особо. Постоянных жильцов не держим. С хозяином в случае поговорите...
   В узкий просвет коридора видна спина в "американской форме".
   Тренькает гитара. Визжит женщина. Пьяный мужской голос выводит:
   За-ла-туую па-ставлю кра-а-вать...
   Кирибаев сплюнул и хлопнул дверью. Старуха что-то кричит вслед. Куда итти?
   "В маленьких домишках, пожалуй, пустят, только ведь подведешь. К доктору разве? Может быть, в больницу положат. Есть же какая-нибудь. А документы?"
   На этой мысли Кирибаев махнул рукой и пошел к ближайшему дому. Из ворот как раз вышла женщина с ведрами.
   Из разговора узнал, что в Барабинске искать ночлега и какой-нибудь квартиры безнадежно. Городишко переполнен.
   - Да вы что? Езжайте до Каинска. Самое это спокойное место. Скоро первый поезд по ветке пойдет.
   - А далеко?
   - Недалечко же. Двенадцать верст. Поезд три раза в день ходит.
   - Билет достать трудно?
   - Да нет же! Сколько угодно. Вон дымок. Кирибаев взглянул по указанному направлению, побежал к вокзалу. Задыхался, кашлял, а все-таки бежал. В вокзале на скамеейках сидело человек пять. Все женщины. Спросил, где дают билеты на Каинск.
   - Вон в то окошко.
   Подозрительно посмотрел на пустой угол, но пошел туда. На листке бумаги синим карандашом: "Разменом не затруднять. Билет 30 копеек".
   Почему только никого нет? Никакой очереди?
   Визгливо просвистел паровоз. Пришел поезд. По вокзалу прошла толпа. Больше офицеры и женщины с корзинами.
   - Катерина, много вчера добыла?
   - Семь бутылок. Нехватило больше. По четырнадцать рубликов теперь.
   - Вот так здорово! Почем продавать-то? Очередь большая?
   - До собору была. Шесть часов выстояла.
   Оставшиеся в вокзале женщины судят о повышении цены. Оказывается, они ездят в Каинск за водкой.
   "Из притона, значит, в кабак попаду",- думает Кирибаев.
   В вокзале уже десятка три людей.
   Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками набросился на торговку:
   - Ты мне вчера какую водку послала? Сука!
   - Обыкновенно какую. За печатью.
   - Сама припечатала?
   - Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была...
   - Была, да давно, как ты же, - острит офицер. Потом переходит на свирепый тон. - Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь - такие на заду печати наставлю - век не забудешь.
   У кассы начинают "трудиться".
   В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко, крикнул:
   - Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать. Холодно.
   Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что так легко и просто, вышел на платформу.
   Состав - четыре классных вагона и маленький паровозик.
   Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под локоть дорожный мешок.
   Тепло... Вот где выспаться!
   Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп, ожесточенно скоблит поясницу и плечи.
   Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает, закрывшись тулупом.
   Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо - выходить.
   Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед, пока не выспишься...
   Но нет. Надо продолжать поиски.
   Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.
   Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем отказались служить. Сказались площадка и голодовка.
   В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами бутылок.
   Извозчиков много. Кричат:
   - Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.
   - Только вот своих здесь едва ли найдешь.
   "САМОЕ СПОКОЙНОЕ МЕСТО"
   На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры.
   - Вам куда? - спрашивает извозчик.
   - Да где подешевле. На постоялый какой-нибудь.
   - К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, - решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно.
   - Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.
   При входе постороннего - настораживаются, переходят на пустой разговор:
   - Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора.
   - Развоевались у бутылки-то!
   Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.
   Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.
   - В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
   - Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.
   После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: "Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить".
   Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
   В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: "Житейское море" "Афон-гора" и т. п.
   Кирибаев разделся, стащил с ног валенки,
   Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.
   В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.
   Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой (разведенная в сметане черемуховая мука).
   Хочется есть, но надо держать фасон - дожидаться самовара.
   Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.
   Старуха притащила самовар.
   - У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.
   - Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.
   - А вы откуда будете?
   Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.
   Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
   Старуха сочувственно кивает головой.
   - У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, - сейчас забирают.
   - Кого забирают?
   - Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить - дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гулипогули. Даром, что муж тоже сидит...
   Старуха переходит на шопот:
   - Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
   Шопот прерывается всхлипываниями.
   - Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать,- не жилец, а его в тюрьму...
   - Строго, однако, у вас.
   - Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут - сам увидишь.
   Спохватилась, не сказала ли лишку.
   - У вас бумаги-то есть?
   - Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.
   Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
   Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
   - Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
   - Много их, большевиков-то, слез нехватит.
   - Кого стыдиться? Не украла - своим торгую. Людям глянется.
   Совсем, видно, оголтелая баба.
   В ПОЛЧАСА
   Против постоялого - большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: "Каинская уездная земская управа".
   Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пятьшесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
   Кирибаев переходит дорогу.
   - Что много народу плывет?
   - Собрания тут была.
   - Насчет чего?
   - Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.
   - Денег, поди, нет?
   - Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.
   - Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! - оживленно откликается один крестьянин.
   - Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух учителей посадили в управу.
   - Не выходит, значит, у них дело? - замечает одетый хуже других высокий мужик.
   - Про кого это говоришь? - злобно набрасывается на него старик, не проронивший до этого ни одного слова.
   - На ту, видно, сторону гнешь!
   - Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.
   - Ребят-то у тебя раньше учили? Лучше, по-твоему, было при той власти?
   - Да не к тому я. Чего присыкаешься. К слову пришлось.
   Старик поворачивает вправо от ворот и бурчит:
   - Как чирей на язык - слова-то у них! Посадить вот сукина сына.
   - Садили которые! Поди, донеси! Похвалят на старости лет. Медаль дадут. Мне вон дали... за японску. Потом, обращаясь к другим, прибавляет:
   - По бокам надпись: "Вознесет тебя господь в свое время". Ловко?
   - Чистохвалы, известно, - неохотно соглашается один. Остальные молчат.
   Кирибаев жадно прислушивается.
   Делает выводы:
   "Есть, значит, свои по деревням. Туда надо. Нельзя ли учителем заделаться?"
   В коридоре управы поймал председателя. Бойкий, подвижной человек кооперативно-учительского вида. Небрежно слушает кирибаевский рассказ о причинах остановки.
   Вертит в руках "документ" Кирибаева и быстро заключает:
   - Пустяки. Видно, что интеллигентный человек. Идите в отдел. Там выберите место.
   - Куда это?
   - Через квартал. К собору. Там Кузьмина спросите. Записку вот передайте.
   В отделе чувашин-секретарь Кузьмич Кузьмин обрадовался новому учителю.
   - Вам куда желательно?
   - Много разве мест?
   - В сорока трех школах совсем нет учителей. Да и в остальные пополнения надо.
   - Где бы посмотреть?
   - Список у нас есть. Карту вон взгляните.
   Кузьмин указывает на карту уезда, которая резко делится на две полосы: зеленую и светлокоричневую - лес и степь.
   Красными кружками отмечены на карте школы. Только два-три кружка с двойной обводкой. Это школы повышенного типа.
   Кирибаев тянется к крайнему пятнышку в северовосточной стороне зеленой полосы.
   Прочитывает вслух надпись: Бергуль.
   Секретарь еще больше оживился.
   - В Бергуль можно. Там уже давно ждут учителя. Школа там новая.
   - И лес там? - спрашивает Кирибаев.
   - Лесу там! о-о! Коренной урман. Ремы. Постройки на подбор.
   - Далеко отсюда?
   - Ну, верст сто с лишним. (Лишек потом оказался тоже сотней.)
   - Так вот на Бергуле и остановимся.
   - Пишите заявление.
   Услужливо предлагает бумагу, перо. Даже стул придвинул.
   "Сошлись, значит",- ухмыляется про себя Кирибаев и пишет: "Представляя при сем удостоверение... э... прошу..."
   Секретарь берет написанное, заносит в книгу, пишет что-то на особом листе и уходит.
   - Вы подождите, я скоро,- бросает он при выходе. Кирибаев слоняется по комнате и от безделья рассматривает какие-то диаграммы.
   Минут через пятнадцать Кузьмин возвращается и весело говорит:
   - Ну, теперь вы - бергульский учитель. Получите удостоверение. Когда поедете?
   - Да мне хоть сейчас, ждать нечего,- отвечает Кирибаев, свертывая бумажку, где значится, что такой-то "есть действительно учитель Бергульской школы Биазинской волости, Каинского уезда". Есть печать и три подписи. На этот раз не фальшивые.
   - Прогонную сейчас достанем,- говорит Кузьмин и дает распоряжение делопроизводителю сходить куда-то.
   Мальчуган-делопут быстро уходит и минут через пять приносит прошнурованную книжечку листов на тридцать "на право взимания двух обывательских лошадей".
   Кузьмин деловито объясняет, где земская станция и где взять школьные пособия для Бергульской школы.
   ДЕСЯТЬ ФУНТОВ КУЛЬТУРЫ
   На складе - в холодном пустом коридоре нижнего этажа - веселый высокий парень в полушубке выдает Кирибаеву школьное имущество.
   Стопа бумаги, коробка перьев, двадцать четыре карандаша и столько же букварей "по Вахтерову". Тощая брошюрка в два десятка страниц, на скверной бумаге. Сюда же кладется приказ генерала Баранова о "новом правописании" и штук сорок переплетенных книжечек - "начатки закона божия".
   - Этого у нас много, - говорит парень. - Прибавить можно. Бумагу одобряют.
   К этому добавляет еще десятка два картин с голыми Адам-Евами, один задачник, две книжки Басова-Верхоянцева "Конек-скакунок" и начинает завертывать все в большой лист синей бумаги.
   Кирибаев пробует протестовать:
   - Да ведь тут одно божество. Куда я с ним?
   - А вы его разбавьте "Коньком-скакунком", - отшучивается парень.
   - Ручек хоть дайте. Книг для чтения. (Ручка - имеется в виду деревянный стержень с отверстием, внутри усиленным жестью, в которое вставлялось стальное перо, окунавшееся в чернила. -пр.скан.)
   Заведующий складом, не переставая улыбаться, говорит:
   - Книжки еще не составлены, а ручек вовсе не даем. Не к чему! Насадят ребята зорьку пера на прутик, вот и ручка. Распишитесь-ка лучше да уезжайте до вечера, - прибавляет он, придвигая ведомость.
   Лицо парня на минуту становится серьезным. Кирибаев расписывается, берет маленький синий тючок и, взвешивая на руке, говорит:
   - Немного же культуры повезу.
   - Сколько имеем. Всем одинаково даем. Вот корабли прийдут, так возом привезем. А может, и ближе найдется. Ждите.
   Кирибаеву хочется слышать в шутках парня скрытый смысл, и он спрашивает:
   - А скоро?
   - Не раньше как урман оденется, - отвечает парень и подает руку.
   В коридор входят какие-то женщины, и Кирибаев отправляется разыскивать станцию.
   Там в две минуты.
   - Ладно, к трем подадим. Только не задерживайте. Нас, небось, штрафуют, а как пассажир тянет, - ему ничего.
   "Это, видно, у них на военную ногу поставлено", - думает Кирибаев, возвращаясь на постоялый.
   Старуха одна. Ходит с заплаканными глазами.
   На вопрос: "Нет ли пообедать?" - уныло отвечает:
   "Жареные окуни только".
   - Давай, бабушка, поедим.
   Хорош ведь жареный окунь, когда правильный документ в кармане и прогонная книжка есть. Даже постоянные приступы кашля не так беспокоят.
   "Найдем своих. Везде они есть, - думает Кирибаев, вспоминая обрывки разговоров, рукопожатие веселого парня и загадочную фразу: "Как урман оденется".
   ИЗ-ПОД ГЕНЕРАЛЬСКОГО ГЛАЗА
   Около трех часов к постоялому подъехал земский ямщик, узкобородый человек с мягким говором выходца из средней полосы России.
   Пара лошаденок, ободранная кошевка. Дорожная шуба для пассажира. В углу какой-то старик в зипуне и огромном малахае с напуском по-казахски.