Бажов Павел Петрович. Уральские сказы — I

   — Погоди, не радуйся! Другой раз придешь — головы не унесешь!
   — А я и не приду, — отвечает Илья.
   — Ага! Испугался, испугался! — зарадовалась старушонка.
   Илюхе это за обиду показалось. Остановился он, да и говорит:
   — Коли на то пошло, так нарочно приду — воды из твоего колодца вычерпнуть.
   Старушонка засмеялась и давай подзадоривать парня:
   — Хвастун ты, хвастун! Говорил бы спасибо своей бабке Лукерье, что ноги унес, а он еще похваляется! Да не родился еще такой человек, чтоб из здешнего колодца воду добыть.
   — А вот поглядим, родился ли, не родился, — отвечает Илья.
   Старушонка знай свое твердит:
   — Пустомеля ты, пустомеля! Тебе ли воду добыть, коли подойти боишься. Пустые твои слова! Разве других людей приведешь. Посмелее себя!
   — Этого, — кричит Илья, — от меня не дождешься, чтоб я стал других людей тебе подводить! Слыхал, поди-ка, какая ты вредная и чем людей обманываешь.
   Старушонка одно заладила:
   — Не придешь, не придешь! Где тебе! Такому-то!
   Тогда Илья и говорит:
   — Ладно, нето. Как в воскресный день ветер хороший случится, так и жди в гости.
   — Ветер тебе на что? — спрашивает старушонка.
   — Там видно будет, — отвечает Илья. — Ты только плевок-то с руки смой. Не забудь, смотри!
   — Тебе, — кричит старушонка, — не все равно, какой рукой тебя на дно потяну? Хоть ты, вижу, и гораздый, а, все едино, мой будешь. На ветер да бабкины перья не надейся! Не помогут!
   Ну, поругались так-то. Пошел Илья дальше, сам дорогу примечает и про себя думает:
   «Вот она какая бабка Синюшка. Ровно еле живая, а глаза девичьи, погибельные, и голос, как у молоденькой, — так и звенит. Поглядел бы, как она красной девкой оборачивается».
   Про Синюшку Илья много слыхал. На прииске не раз об этом говаривали. Вот, дескать, по глухим болотным местам, а то и по старым шахтам набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено. Сживи Синюшку с места, — и откроется полный колодец золота да дорогих каменьев. Тогда и греби сколь рука взяла. Многие будто ходили искать, да либо ни с чем воротились, либо с концом загинули.
   К вечеру выбрался Илюха на прииск. Смотритель приисковский напустился, конечно, на Илюху:
   — Что долго?
   Илья объяснил — так и так, бабку Лукерью хоронил. Смотрителю маленько стыдно стало, а все нашел придирку:
   — Что это у тебя за перья на шапке? С какой радости нацепил?
   — Это, — отвечает Илья, — бабкино наследство. Для памяти его тут пристроил.
   Смотритель да и другие, кто близко случился, давай смеяться над таким наследством, а Илья и говорит:
   — Да, может, я эти перья на весь господский прииск не променяю. Потому — не простые они, а наговоренные. Белое вот — на веселый день, черное — на спокойную ночь, а рыженькое — на красное солнышко.
   Шутит, конечно. Только тут парень был — Кузька Двоерылко. Он Илюхе-то ровесником приходился, в одном месяце именинниками были, а по всем статьям на Илюху не походил. Он, этот Двоерылко, вовсе со справного двора. По-доброму такому парню и мимо прииска ходить не надо — полегче бы работа дома нашлась. Ну, Кузька давно около золота околачивался, свое смышлял, — не попадет ли штучка хорошая, а унести ее сумею. И верно, насчет того, чтобы чужое в свой карман прибрать, Двоерылко мастак был. Чуть кто не доглядел, — Двоерылко уже унес, и найти не могут. Однем словом, ворина. По этому ремеслу у него и заметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой черканул. Скользом пришлось, а все же зарубка на память осталась — нос до губы пополам развалило. По этой приметке Кузьку и величали Двоерылком. Этот Кузька крепко завидовал Илюхе. Тот, видишь, парень ядреный да могутный, крутой да веселый, — работа у него и шла податно. Кончил работу — поел да песню запел, а то и в пляс пошел. На артелке ведь и это бывает. Против такого парня где же равняться Двоерылому, коли у него ни силы, ни охоты, да и на уме вовсе другое. Только Кузька по-своему об этом понимал. «Не иначе, знает Илюшка какую-то словинку, — то он и удачливый, и по работе ему устатка нет».
   Как про перышки-то Илья сказал, Кузька и смекнул про себя: «Вот она — илюшкина словинка».
   Ну, известно, в ту же ночь и украл эти перышки.
   На другой день хватился Илья — где перышки? Думает, обронил. Давай искать по прииску-то. Над Ильей подсмеиваться стали:
   — Ты в уме ли, парень! Столько ног тут топчется, а ты какие-то махонькие перышки ищешь! В пыль, поди, их стоптали. Да и на что они тебе?
   — Как, — отвечает, — на что, коли это бабкина памятка?
   — Памятку, — говорят, — надо в крепком месте, либо в голове держать, а не на шапке таскать.
   Илья и думает — правду говорят, — и перестал те перышки искать. Того ему и на мысли не пало, — что они худыми руками взяты.
   У Кузьки своя забота — за Илюхой доглядывать, как у него теперь дело пойдет, без бабкиных перышек. Вот и узрил, что Илья ковш старательский взял да к лесу пошел. Двоерылко за Ильей, — думает, не смывку ли где наладил. Ну, никакой смывки не оказалось, а стал Илья тот ковш на жердинку насаживать. Сажени четыре жердинка. Вовсе для смывки несподручно. К чему бы это? Еще пуще Кузька насторожился.
   Дело-то к осени пошло, крепко подувать стало. В субботу, как рабочих с прииска домой отпускали, Илья тоже домой запросился. Смотритель сперва покочевряжился, — ты, дескать, недавно ходил, да и незачем тебе — семейства нет, а хозяйство свое — перышки-то — на прииске потерял. Ну, отпустил. А Кузька разве такой случай пропустит? Он спозаранку к тому месту пробрался, где ковш на жердинке припрятан был. Долго Кузьке ждать-то пришлось, да ведь воровская сноровка известна. Не нами сказано — вор собаку переждет, не то что хозяина. На утре подошел Илья, достал ковш, да и говорит:
   — Эх, перышек-то нету! А ветер добрый. С утра так свистит, — к полдню вовсе разгуляется.
   Впрямь, ветер такой, что в лесу стон стоит. Пошел Илья по своим приметкам, а Двоерылко за ним крадется да радуется:
   «Вот они, перышки-то! К богатству, знать-то, дорожку кажут!»
   Долгонько пришлось Илье по приметам-то пробираться, а ветер все тише да тише. Как на ложок выйти, так и вовсе тихо стало, — ни одна веточка не пошевельнется. Глядит Илья, — старушонка у колодца стоит, дожидается и звонко так кричит:
   — Вояка пришел! Бабкины перья потерял и на ветре прогадал. Что теперь делать-то станешь? Беги-ко домой да ветра жди! Может, и дождешься!
   Сама в сторонке стоит, к Илье рук не тянет, а над колодцем туман, как шапка синяя, густым-густехонько. Илья разбежался да со взгорочка ковшом-то на жердине прямо в ту синюю шапку и сунул да еще кричит:
   — Ну-ко, ты, убогая, поберегись! Не зашибить бы ненароком.
   Зачерпнул из колодца и чует — тяжело. Еле выволок. Старушонка смеется, молодые зубы кажет.
   — Погляжу я, погляжу, как ты ковш до себя дотянешь. Много ли моей водицы испить доведется!
   Задорит, значит, парня. Илья видит — верно, тяжело, — вовсе озлился.
   — Пей, — кричит, — сама!
   Усилился, поднял маленько ковшик да и норовит опрокинуть на старушонку. Та отодвинулась. Илья за ней. Она дальше. Тут жердинка и переломилась, и вода разлилась. Старушонка опять смеется:
   — Ты бы ковшик-то на бревно насадил… Надежнее бы!
   Илья в ответ грозится:
   — Погоди, убогая! Искупаю еще!
   Тут старушонка и говорит:
   — Ну, ладно. Побаловали — и хватит. Вижу, что ты парень гораздый да удалый. Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь. Всяких богатств тебе покажу. Бери, сколько унесешь. Если меня сверху не случится, скажись: «Без ковша пришел», — и все тебе будет.
   — Мне, — отвечает Илья, — и на то охота поглядеть, как ты красной девкой оборачиваешься.
   — По делу видно будет, — усмехнулась старушонка, опять молодые зубы показала.
   Двоерылко все это до капельки видел и до слова слышал.
   «Надо, — думает, — поскорее на прииск бежать да кошели наготовлять. Как бы только Илюшка меня не опередил!»
   Убежал Двоерылко. А Илья взгорочком к дому пошел. Перебрался по кочкам через болотце, домой пришел, а там одна новость — бабкиного решета не стало.
   Подивился Илья — кому такое понадобилось? Сходил к своим заводским дружкам, поговорил с тем, с другим и обратно на прииск пошел, только не через болото, а дорогой, как все ходили.
   Прошло так дней пяток, а случай тот у Илюхи из головы не выходит — на работе помнится и сну мешать стал. Нет-нет и увидит он те синие глаза, а то и голос звонкий услышит:
   «Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь».
   Вот Илюха и порешил:
   «Схожу. Погляжу хоть, какое богатство бывает. Может, и сама она мне красной девкой покажется».
   В ту пору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали. Вдруг на прииске разговор — Двоерылко потерялся. Сбегали на завод-нету. Смотритель велел по лесу искать — тоже не оказалось. И то сказать, искали — не надсажались. Всяк про себя думал: «От того убытку нет, коли вор потерялся.» На том и кончилось.
   Как месяц на полный кружок обозначился, Илюха и пошел. Добрался до места. Глядит — никого нет. Илья все же со взгорочка не спустился и тихонько молвил:
   — Без ковша пришел.
   Только сказал, сейчас старушонка объявилась и ласково говорит:
   — Милости просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю. Подходи да бери, сколько унесешь.
   Сама руками-то как крышку над колодцем подняла, а там и открылось богатства всякого. Доверху набито. Илье любопытно на такое богатство поглядеть, а со взгорочка не спускается. Старушонка поторапливать стала.
   — Ну, чего стоишь? Бери, — говорю, — сколько в кошель уйдет.
   — Кошеля-то, — отвечает, — у меня нету, да и от бабки Лукерьи я другое слыхал. Будто только то богатство чисто да крепко, какое ты сама человеку подашь.
   — Вишь ты, привередник какой! Ему еще подноси! Ну, будь по-твоему!
   Как сказала это старушонка, так из колодца синий столб выметнуло. И выходит из этого столба девица-красавица, как царица снаряжена, а ростом до половины доброй сосны. В руках у этой девицы золотой поднос, а на нем груда всякого богатства. Песок золотой, каменья дорогие, самородки чуть не по ковриге. Подходит эта девица к Илюхе и с поклоном подает ему поднос.
   — Прими-ко, молодец!
   Илья на прииске вырос, в золотовеске тоже бывал, знал, как его — золото-то — весят. Посмотрел на поднос и говорит старушонке:
   — Для смеху это придумано. Ни одному человеку не в силу столько поднять.
   — Не возьмешь? — спрашивает старушонка.
   — И не подумаю, — отвечает Илья.
   — Ну, будь по-твоему! Другой подарок дам, — говорит старушонка.
   И сейчас же той девицы — с золотым-то подносом — не стало. Из колодца опять синий столб выметнуло. Вышла другая девица. Ростом поменьше. Тоже красавица и наряжена по-купецки. В руках у этой девицы серебряный поднос, на нем груда богатства. Илья и от этого подноса отказался, говорит старушонке:
   — Не в силу человеку столько поднять, да и не своими руками ты подаешь.
   Тут старушонка вовсе по-девичьи рассмеялась.
   — Ладно, будь по-твоему! Тебя и себя потешу. Потом, чур, не жалеть. Ну, жди.
   Сказала, и сразу не стало ни той девицы с серебряным подносом, ни самой старушонки. Стоял-стоял Илюха — никого нет. Надоело уж ему ждать-то, тут сбоку и зашуршала трава. Поворотился Илюха в ту сторону. Видит — девчонка подходит. Простая девчонка, в обыкновенный человечий рост. Годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее, платок на голове синий, и на ногах бареточки синие. А пригожая эта девчонка — и сказать нельзя. Глаза звездой, брови дугой, губы — малина, и руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в косе лента синяя.
   Подошла девчонка к Илюхе и говорит:
   — Прими-ка, мил друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца.
   И подает ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами. Тут тебе и земляника, тут тебе и княженика, и желтая морошка, и черная смородина с голубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнехонько решето. А сверху три перышка. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое, натуго синей ниточкой перевязаны.
   Принял Илюха решето, а сам как дурак стоит, никак домекнуть не может, откуда эта девчонка появилась, где она осенью всяких ягод набрала. Вот и спрашивает:
   — Ты чья, красна девица? Скажись, как тебя звать-величать?
   Девчонка усмехнулась и говорит:
   — Бабкой Синюшкой люди зовут, а гораздому да удалому, да простой душе и такой кажусь, какой видишь. Редко только так-то бывает.
   Тогда уж Илюха понял, с кем разговор, и спрашивает:
   — Перышки-то у тебя откуда?
   — Да вот, — отвечает, — Двоерылко за богатством приходил. Сам в колодец угодил и кошели свои утопил, а твои-то перышки выплыли. Простой, видно, ты души парень.
   Дальше Илья и не знает о чем говорить. И она стоит, молчит, ленту в косе перебирает. Потом промолвила:
   — Так-то, мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая. К здешним богатствам навеки приставлена.
   Тут помолчала маленько да спрашивает:
   — Ну, нагляделся? Хватит, поди, а то как бы во сне не привиделась.
   И сама вздохнула, как ножом по сердцу парня полыснула. Все бы отдал, лишь бы она настоящая живая девчонка стала, а ее и вовсе нет.
   Долго еще стоял Илья. Синий туман из колодца по всему ложочку пополз, тогда только стал к дому пробираться. На свету уж пришел. Только заходит в избу, а решето с ягодами и потяжелело, дно оборвалось, и на пол самородки да дорогие каменья посыпались.
   С таким-то, богатством Илья сразу от барина откупился, на волю вышел, дом себе хороший справил, лошадь завел, а вот жениться никак не может. Все та девчонка из памяти не выходит. Сна-покою решился. И бабки Лукерьи перышки не помогают. Не один раз говаривал:
   — Эх, бабка Лукерья, бабка Лукерья! Научила ты, как Синюшкино богатство добыть, а как тоску избыть — не сказала. Видно, сама не знала.
   Маялся-маялся так-то и надумал:
   «Лучше в тот колодец нырнуть, чем такую муку переносить».
   Пошел к Зюзельскому болотцу, а бабкины перышки все же с собой захватил.
   Тогда ягодная пора пришлась. Землянику таскать стали. Только подошел Илья к лесу, навстречу ему девичья артелка. Человек с десяток, с полными корзинками. Одна девчонка на отшибе идет, годов так восемнадцати. Платьишко на ней синее, платок на голове синий. И пригожая — сказать нельзя. Брови — дугой, глаза — звездой, губы — малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в ней лента синяя. Ну, вылитая та. Одна приметочка разнится: на той баретки синие были, а эта вовсе босиком. Остолбенел Илья. Глядит на девчонку, и она синими-то глазами зырк да зырк и усмехается — зубы кажет. Прочухался маленько Илюха и говорит:
   — Как это я тебя никогда не видал?
   — Вот, — отвечает, — и погляди, коли охота. На это я проста — копейки не возьму.
   — Где, — спрашивает, — ты живешь?
   — Ступай, — говорит, — прямо, повороти направо. Тут будет пень большой. Ты разбегись да треснись башкой. Как искры из глаз посыплются — тут меня и увидишь…
   Ну, зубоскальничает, конечно, как по девичьему обряду ведется. Потом сказалась — чья такая, по которой улице живет и как зовут. Все честь-честью. А сама глазами так и тянет, так и тянет.
   С этой девчонкой Илюха и свою долю нашел. Только не надолго. Она, вишь, из мраморских была. То ее Илюха и не видал раньше-то. Ну, а про мраморских дело известное. Краше тамошних девок по нашему краю нет, а женись на такой — овдовеешь. С малых лет около камню бьются — чахотка у них.
   Илюха и сам долго не зажился. Наглотался, может, от этой, да и от той нездоровья-то. А по Зюзельке вскорости большой прииск открыли. Илюха, видишь, не потаил, где богатство взял. Ну, рыться по тем местам стали, да и натакались по Зюзельке на богатимое золото.
   На моих еще памятях тут хорошо добывали. А колодца того так и не нашли. Туман синий, — тот и посейчас на тех местах держится, богатство кажет. Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже… Глубокий, сказывают, тот синюшкин колодец. Страсть глубокий. Еще добытчиков ждет. ^[20]

Серебряное копытце

   Жил в нашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя. Семьи у Коковани не осталось, он и придумал взять в дети сиротку. Спросил у соседей, — не знают ли кого, а соседи и говорят:
   — Недавно на Глинке осиротела семья Григория Потопаева. Старших-то девчонок приказчик велел в барскую рукодельню взять, а одну девчоночку по шестому году никому не надо. Вот ты и возьми ее.
   — Несподручно мне с девчонкой-то. Парнишечко бы лучше. Обучил бы его своему делу, пособника бы ростить стал. А с девчонкой как? Чему я ее учить-то стану?
   Потом подумал-подумал и говорит:
   — Знавал я Григорья да и жену его тоже. Оба веселые да ловкие были. Если девчоночка по родителям пойдет, не тоскливо с ней в избе будет. Возьму ее.
   Только пойдет ли? Соседи объясняют:
   — Плохое житье у нее. Приказчик избу Григорьеву отдал какому-то горюну и велел за это сиротку кормить, пока не подрастет. А у того своя семья больше десятка. Сами не досыта едят. Вот хозяйка и взъедается на сиротку, попрекает ее куском-то. Та хоть маленькая, а понимает. Обидно ей. Как не пойдет от такого житья! Да и уговоришь, поди-ка.
   — И то правда, — отвечает Кокованя, — уговорю как-нибудь.
   В праздничный день и пришел он к тем людям, у кого сиротка жила. Видит, полна изба народу, больших и маленьких. На голбчике, у печки, девчоночка сидит, а рядом с ней кошка бурая. Девчоночка маленькая, и кошка маленькая и до того худая да ободранная, что редко кто такую в избу пустит. Девчоночка эту кошку гладит, а она до того звонко мурлычет, что по всей избе слышно. Поглядел Кокованя на девчоночку и спрашивает:
   — Это у вас григорьева-то подаренка?
   Хозяйка отвечает:
   — Она самая. Мало одной-то, так еще кошку драную где-то подобрала. Отогнать не можем. Всех моих ребят перецарапала, да еще корми ее!
   Кокованя и говорит:
   — Неласковые, видно, твои ребята. У ней вон мурлычет.
   Потом и спрашивает у сиротки:
   — Ну, как, подаренушка, пойдешь ко мне жить?
   Девчоночка удивилась:
   — Ты, дедо, как узнал, что меня Даренкой зовут?
   — Да так, — отвечает, — само вышло. Не думал, не гадал, нечаянно попал.
   — Ты хоть кто? — спрашивает девчоночка.
   — Я, — говорит, — вроде охотника. Летом пески промываю, золото добываю, а зимой по лесам за козлом бегаю да все увидеть не могу.
   — Застрелишь его?
   — Нет, — отвечает Кокованя. — Простых козлов стреляю, а этого не стану. Мне посмотреть охота, в котором месте он правой передней ножкой топнет.
   — Тебе на что это?
   — А вот пойдешь ко мне жить, так все и расскажу, — ответил Кокованя.
   Девчоночке любопытно стало про козла-то узнать. И то видит — старик веселый да ласковый. Она и говорит:
   — Пойду. Только ты эту кошку Муренку тоже возьми. Гляди, какая хорошая.
   — Про это, — отвечает Кокованя, — что и говорить. Такую звонкую кошку не взять — дураком остаться. Вместо балалайки она у нас в избе будет.
   Хозяйка слышит их разговор. Рада-радехонька, что Кокованя сиротку к себе зовет. Стала скорей Даренкины пожитки собирать. Боится, как бы старик не передумал.
   Кошка будто тоже понимает весь разговор. Трется у ног-то да мурлычет:
   — Пр-равильно придумал. Пр-равильно.
   Вот и повел Кокованя сиротку к себе жить. Сам большой да бородатый, а она махонькая и носишко пуговкой. Идут по улице, и кошчонка ободранная за ними попрыгивает.
   Так и стали жить вместе дед Кокованя, сиротка Даренка да кошка Муренка.
   Жили-поживали, добра много не наживали, а на житье не плакались, и у всякого дело было. Кокованя с утра на работу уходил. Даречка в избе прибирала, похлебку да кашу варила, а кошка Муренка на охоту ходила — мышей ловила. К вечеру соберутся, и весело им.
   Старик был мастер сказки сказывать, Даренка любила те сказки слушать, а кошка Муренка лежит да мурлычет:
   — Пр-равильно говорит. Пр-равильно.
   Только после всякой сказки Даренка напомнит:
   — Дедо, про козла-то скажи. Какой он?
   Кокованя отговаривался сперва, потом и рассказал:
   — Тот козел особенный. У него на правой передней ноге серебряное копытце. В каком месте топнет этим копытцем — там и появится дорогой камень. Раз топнет — один камень, два топнет — два камня, а где ножкой бить станет — там груда дорогих камней.
   Сказал это, да и не рад стал. С той поры у Дарении только и разговору, что об этом козле.
   — Дедо, а он большой?
   Рассказал ей Кокованя, что ростом козел не выше стола, ножки тоненькие, головка легонькая. А Даренка опять спрашивает:
   — Дедо, а рожки у него есть?
   — Рожки-то, — отвечает, — у него отменные. У простых козлов на две веточки, а у него на пять веток.
   — Дедо, а он кого ест?
   — Никого, — отвечает, — не ест. Травой да листом кормится. Ну, сено тоже зимой в стожках подъедает.
   — Дедо, а шерстка у него какая?
   — Летом, — отвечает, — буренькая, как вот у Муренки нашей, а зимой серенькая.
   — Дедо, а он душной?
   Кокованя даже рассердился:
   — Какой же душной! Это домашние козлы такие бывают, а лесной козел, он лесом и пахнет.
   Стал осенью Кокованя в лес собираться. Надо было ему поглядеть, в которой стороне козлов больше пасется. Даренка и давай проситься:
   — Возьми меня, дедо, с собой. Может, я хоть сдалека того козлика увижу. Кокованя и объясняет ей:
   — Сдалека-то его не разглядишь. У всех козлов осенью рожки есть. Не разберешь, сколько на них веток. Зимой вот — дело другое. Простые козлы безрогие ходят, а этот, Серебряное копытце, всегда с рожками, хоть летом, хоть зимой. Тогда его сдалека признать можно.
   Этим и отговорился. Осталась Даренка дома, а Кокованя в лес ушел. Дней через пять воротился Кокованя домой, рассказывает Даренке:
   — Ныне в Полдневской стороне много козлов пасется. Туда и пойду зимой.
   — А как же, — спрашивает Даренка, — зимой-то в лесу ночевать станешь?
   — Там, — отвечает, — у меня зимний балаган у покосных ложков поставлен. Хороший балаган, с очагом, с окошечком. Хорошо там.
   Даренка опять спрашивает:
   — Серебряное копытце в той же стороне пасется?
   — Кто его знает. Может, и он там. Даренка тут и давай проситься:
   — Возьми меня, дедо, с собой. Я в балагане сидеть буду. Может, Серебряное копытце близко подойдет, — я и погляжу.
   Старик сперва руками замахал:
   — Что ты! Что ты! Статочное ли дело зимой по лесу маленькой девчонке ходить! На лыжах ведь надо, а ты не умеешь. Угрузнешь в снегу-то. Как я с тобой буду? Замерзнешь еще!
   Только Даренка никак не отстает:
   — Возьми, дедо! На лыжах-то я маленько умею.
   Кокованя отговаривал-отговаривал, потом и подумал про себя:
   «Сводить разве? Раз побывает, в другой не запросится».
   Вот он и говорит:
   — Ладно, возьму. Только, чур, в лесу не реветь и домой до времени не проситься.
   Как зима в полную силу вошла, стали они в лес собираться. Уложил Кокованя на ручные санки сухарей два мешка, припас охотничий и другое, что ему надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток клубок, иголку да еще веревку.
   «Нельзя ли, — думает, — этой веревкой Серебряное копытце поймать?»
   Жаль Даренке кошку свою оставлять, да что поделаешь. Гладит кошку-то на прощанье, разговаривает с ней:
   — Мы, Муренка, с дедом в лес пойдем, а ты дома сиди, мышей лови. Как увидим Серебряное копытце, так и воротимся. Я тебе тогда все расскажу.
   Кошка лукаво посматривает, а сама мурлычет:
   — Пр-равильно придумала. Пр-равильно.
   Пошли Кокованя с Даренкой. Все соседи дивуются:
   — Из ума выжился старик! Такую маленькую девчонку в лес зимой повел!
   Как стали Кокованя с Даренкой из заводу выходить, слышат — собачонки что-то сильно забеспокоились. Такой лай да визг подняли, будто зверя на улицах увидали. Оглянулись, — а это Муренка серединой улицы бежит, от собак отбивается. Муренка к той поре поправилась. Большая да здоровая стала. Собачонки к ней и подступиться не смеют.
   Хотела Даренка кошку поймать да домой унести, только где тебе! Добежала Муренка до лесу, да и на сосну. Пойди поймай!
   Покричала Даренка, не могла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше. Глядят, — Муренка стороной бежит. Так и до балагана добралась. Вот и стало их в балагане трое.
   Даренка хвалится:
   — Веселее так-то.
   Кокованя поддакивает:
   — Известно, веселее.
   А кошка Муренка свернулась клубочком у печки в звонко мурлычет:
   — Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
   Козлов в ту зиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день то одного, то двух к балагану притаскивал. Шкурок у них накопилось, козлиного мяса насолили — на ручных санках не увезти. Надо бы в завод за лошадью сходить, да как Даренку с кошкой в лесу оставить! А Даренка попривыкла в лесу-то. Сама говорит старику:
   — Дедо, сходил бы ты в завод за лошадью. Надо ведь солонину домой перевезти.
   Кокованя даже удивился:
   — Какая ты у меня разумница, Дарья Григорьевна. Как большая рассудила. Только забоишься, поди, одна-то.
   — Чего, — отвечает, — бояться. Балаган у нас крепкий, волкам не добиться. И Муренка со мной. Не забоюсь. А ты поскорее ворочайся все-таки!