Страница:
Пока Арун пытался что-нибудь разузнать об их будущем, Сона, дабы не сидеть на месте, принялась (разумеется, с согласия мужа) ухаживать за ранеными вместе с белыми леди. Она не знала английского, но страданиям не нужны слова, и индианка легко угадывала, чего хотят солдаты. Сона приносила им воду в медном лота[57] и разливала в глиняные чашки, а когда они благодарили ее на своем языке, смущенно улыбалась.
Ходили слухи, что, когда несколько представителей канпурской знати попытались передать осажденным воду и продукты, сипаи задержали их и расстреляли как изменников. Уличенным в шпионских действиях отреза́ли язык и уши, выкалывали глаза и отправляли назад в укрепление.
Потому, когда Аруна позвали к генералу Уилеру, он испугался и растерялся. Теоретически его могли казнить и те, и другие – он с самого начала стоял на пограничной полосе. Арун был индийцем, в силу обстоятельств утратившим связь со своими, и он использовал белых просто для того, чтобы спастись. И, возможно, поставил не на ту карту.
Генерал Уилер, сгорбившись, сидел за столом. Казалось, он признал свое поражение, хотя, возможно, за его спиной были спрятаны крылья, которые он пока не решался расправить. Арун больше склонялся к первому.
– Я узнал, что среди нас, помимо служанок и нянек, есть и другие индийцы, в частности ты. Как ты здесь оказался?
Арун попытался что-то выдумать, но генерал махнул рукой.
– Не морочь мне голову! У меня мало времени и сил, чтобы выслушивать вранье. Любой на твоем месте убежал бы к своим. В чем истинная причина?
Колеблясь и запинаясь, Арун рассказал правду.
– Мне наплевать на это, – заявил генерал Уилер. – Наши вдовы вольны выходить замуж хоть по десять раз. Если ваше общество готово вышвырнуть вас за ворота только за подобный «проступок», я вам не завидую. Значит, ты на нашей стороне и готов нам помочь?
– Да, но едва ли я…
– Все предыдущие попытки переговоров, – перебил генерал, – не увенчались успехом. Нана Сахиб[58], прежде бывший нашим союзником, встал во главе восстания, и он не дает нам никаких послаблений. – Подняв глаза, командующий в упор посмотрел на замершего Аруна. – Ты индиец, ты знаешь английский, производишь впечатление разумного, грамотного человека. Не думаю, что твои соотечественники и единоверцы убьют тебя, даже не выслушав.
Арун затрепетал.
– Вы хотите отправить меня к повстанцам?! Да они разрежут меня на куски! Я же перешел на вашу сторону! Какой от меня может быть толк! Тем более здесь моя жена, которую я ни за что не покину! Она – индианка и не знает английского. Что она станет делать среди белых?!
– Если ты не вернешься, о ней позаботятся, – сухо произнес генерал Уилер.
– Это невозможно! – воскликнул Арун и осекся.
Он все понял: взгляд генерала не давал обмануться. Его с легкостью приносили в жертву, а если надо, в тот же костер полетит и Сона с ее любовью, преданностью, наивностью и верностью. Они не стали своими среди чужих, они оставались изгоями. Их жизни не стоили и мелкой монеты.
Англичане защищались с отчаянием обреченных, и пока им кое-как удавалось отбивать атаки сипаев. Но едва ли это могло затянуться надолго. Укрепления ежедневно подвергались обстрелу из множества орудий; при этом внутри крепости взрывалось не менее трех десятков снарядов.
– Что я должен делать? – спросил Арун.
– Постараться вступить в переговоры со знатными людьми Канпура. Надо внести раскол в ряды восставших. Тем, кто согласится сотрудничать с нами, я обещаю именем королевы дальнейшую свободу и пожизненную пенсию в тысячу рупий. Рано или поздно восстание будет подавлено. Нужно быть глупцом, чтобы не понимать этого.
– Я не хочу быть предателем, – сказал Арун и вновь натолкнулся на холодный немигающий взор генерала.
– Тебе тоже назначат пенсию, и ты заживешь, как тебе и не снилось. В противном же случае тебя ждет виселица. Надеюсь, я выражаюсь предельно ясно?
– Да, – прошептал Арун.
– Вот, – сказал Уилер, наливая воду из стеклянного графина, – выпей сам или отнеси жене.
Выслушав подробный рассказ о том, какова его задача, молодой человек отыскал Сону. Ему предстояло выйти из крепости вечером, потому у них было немного времени, чтобы проститься.
Ее кожа была сухой, как пергамент, глаза потускнели, из губ вырывалось тяжелое дыхание – она, как и все, страдала от жажды. Арун протянул Соне чашку с водой.
– Нет! Пейте сами. Или давайте поделимся.
Нежно глядя на нее, он как можно мягче произнес:
– Мне придется покинуть крепость, и снаружи наверняка есть вода, а вот ты… останешься здесь.
Молодая женщина подскочила, едва не расплескав драгоценную влагу.
– Как?!
Осторожно поставив чашку на пол, Арун взял Сону за руки и поведал о разговоре с генералом Уилером.
– Мы не белые! Почему мы должны слушаться их приказов?
– Волей или неволей мы – с ними. Если осада будет успешной, сипаи не станут задаваться вопросом, как мы здесь оказались. Просто расстреляют или повесят. А если я откажусь помогать англичанам, тогда нас казнят они.
– Вы уйдете, а… как же я? – вырвалось у Соны.
– Я договорился, о тебе позаботятся. Я надеюсь, что мы скоро увидимся.
– Арун! Мой дорогой! – воскликнула она, впервые называя его по имени.
У Соны перехватило дыхание, и она крепко прижалась к мужу. На губах и языке были ее и его слезы. В прощальном поцелуе была яростная страсть обреченных людей, стремящихся испытать то, что дано пережить только перед смертью.
Полулежа в объятиях мужа, Сона думала о том, что должна не плакать, а радоваться. Она полюбила и вышла замуж, будучи вдовой, – словно ожила после смерти. Ей было дано понять, что она больше никогда не сможет вынести похоть чужого мужчины и безмерное унижение от этого, а значит, она стала свободной.
Арун колебался, но все-таки ему пришлось сказать Соне то, что он хотел сказать:
– Любовь моя! Если вдруг случится так, что я не вернусь, обязательно отыщи Ратну – вместе вы сможете выстоять!
Сона вздрогнула. Арун был прав. Зачем она отослала Ратну?! Вдвоем им было бы легче и проще.
– Прости! – прошептала она.
– Ты просишь прощения у меня? – удивился Арун.
– Нет. У другого человека. А что касается нас… В первый раз я не видела смысла восходить на костер и боялась этого, но теперь… Ради чего мне жить? Ради себя, тоскующей и одинокой? Пусть наши души сольются воедино и мы никогда не расстанемся!
Ее слезы высохли, а в голосе звучал почти благоговейный восторг перед чем-то высшим, недоступным пониманию, но всесильным. Арун не стал спорить, он только сказал:
– Поклянись, что не убьешь себя, пока не увидишь мой труп. Что бы ни случилось, продолжай надеяться, что я жив, и верить в то, что мы встретимся. Это единственное, о чем я тебя прошу.
И Сона прошептала:
– Клянусь!
Арун покинул крепость во время перестрелки, под прикрытием огня и дыма. Он полз, пока не достиг развалин какого-то дома, где и поспешил спрятаться. Будь его воля, он никогда бы больше не показался на глаза ни англичанам, ни индийцам, но сердце жарко стучало: «Сона, Сона, Сона!» И он ничего не мог с ним поделать.
Ближе к полуночи Арун выбрался из укрытия. Перестрелка прекратилась. Прежде суетливый и шумный, как всякий перекресток торговых и военных путей, заставленный палатками и лотками Канпур сейчас застыл в угрожающей тишине и безлюдье.
Арун видел брошенные кем-то в паническом бегстве тюки и коробки, игрушки и книги с обгоревшими страницами, атласную женскую туфлю, тележку со сломанным колесом.
В голову пришла мысль о том, чтобы зайти в какой-нибудь пустой дом и поискать еду и воду. Обнаружив английское бунгало, до которого не добрался огонь, он медленно и осторожно, поминутно оглядываясь, прошел через сад и тихо поднялся по ступенькам веранды.
Внутри валялись обломки мебели, тряпки, какой-то мусор. Дверь кладовой была распахнута, и Арун нашел на полках жестянки с консервами и винные бутылки. Банки было сложно открыть, а вина ему не хотелось. К счастью, в кухне нашлась миска холодной чечевицы и черствые лепешки, а в сохранившемся во дворе колодце была вода.
Умывшись, напившись и утолив голод, Арун почувствовал себя увереннее. Он отряхнул одежду, пригладил волосы и двинулся по улочке, вдыхая знакомый запах ночных цветов, угля, навоза и непривычный, пугающий – порохового дыма, кирпичной крошки, тлеющих тростниковых крыш и обгоревших деревянных балок.
Днем он попытался проникнуть в особняк одного из представителей канпурской знати, прежде весьма лояльно относившегося к англичанам. Однако все переменилось: теперь они верили Нане Сахибу с его возрожденным княжеством.
Когда Аруна задержали и передали в руки повстанцев, он даже испытал некоторое облегчение – до того противным казалось то, чем ему предлагал заниматься Уилер. Именно тогда молодой человек окончательно понял: отныне он никогда не сможет заставить себя продаваться кому бы то ни было.
Вскоре он стоял перед одним из самых жестоких приспешников Нана Сахиба, Азимуллой-ханом, и его людьми. Хотя дело происходило в богато обставленном особняке с пышным садом, где гуляли ручные павлины, резвились олени и косули, по лицам собравшихся было ясно, что им ничего не стоит обагрить роскошные ковры человеческой кровью.
– Нам надо было убить тебя сразу, как и других шпионов, – густой голос Азимуллы отдавался под потолком гулким эхом, – но те были белыми. – Он сделал паузу. – Хотя ты жалкая собака, я могу дать тебе возможность купить себе милосердную смерть. Мы хотим знать, каковы планы этого ничтожного интригана, генерала Уилера.
В его тоне было столько презрения, что к лицу Аруна прихлынула кровь и он едва не потерял самообладание, однако сдержался и спокойно ответил:
– Я не собака. И мне неизвестны планы генерала. Я согласился на это, потому что в крепости в заложниках остался близкий мне человек.
Азимулла-хан раздраженно махнул унизанной тяжелыми перстнями рукой.
– Мне это неинтересно! Какое оправдание можно услышать из пасти поганого шакала, сбежавшего вместе с белыми!
– Просто я совершил нечто такое, чего никогда не поймет ни один индиец. Возможно, вы удивитесь, но…
– Я много лет ничему не удивляюсь, – перебил Азимулла-хан и, зловеще усмехнувшись, добавил: – Впрочем, если тебе удастся удивить меня, то я тебя выслушаю.
– Я взял в жены вдову, выкрав ее из приюта в Варанаси, – сказал Арун и почувствовал, как отголосок его слов прозвучал в мозгу присутствующих, словно удар колокола.
– Да ты отступник, каких я еще не встречал! – протянул Азимулла-хан. – А женщину надо было закопать в землю и разбить ей голову камнями!
– По крайней мере теперь вы понимаете, что нам некуда было деваться.
– Понимаю. Расскажи-ка нам про обстановку внутри английских укреплений: сколько там человек, оружия, еды. Мы знаем многое, но не все. Важны всякие новые сведения.
Арун молчал, и тогда Азимулла-хан бросил своим людям:
– Я зря потратил на него время! Выколите ему глаза, вырвите ноздри, отрежьте уши и бросьте на дорогу!
Молодой человек принялся вырываться с таким отчаянием и силой, что его с трудом могли удержать четверо воинов. Послышался смех.
– Что, не хочешь?
– Моя жена слишком молода и красива, чтобы коротать свою жизнь с уродом и калекой!
– Вот как? А если мы тебя оскопим, это будет лучше?
Теперь, не сдерживаясь, хохотали все – до тех пор, пока Азимулла властно не вскинул ладонь.
– Так что? – произнес он. – Выбирай: слепец или евнух?
– Ни то, ни другое, – сдавленно проговорил Арун. – Лучше убейте меня! Пусть жестоко, мне все равно. Только сделайте так, чтобы мой труп никто не нашел: сожгите, бросьте собакам!
– Первый раз вижу, чтобы человеку было все равно, какой смертью он умрет. Сейчас посмотрим…
С этими словами Азимулла-хан взял железный прут, поданный по его знаку одним из приближенных, и приложил к руке юноши. Арун услышал, как шипит его горящая кожа, и почувствовал боль, какой не испытывал никогда в жизни. Он едва не потерял сознание, однако не издал ни звука, только прокусил язык. В глазах потемнело, а рот наполнился кровью. Звуки отдалились и слабо звенели где-то вдалеке.
– Развлекаешься, Азимулла? – Незнакомый голос выплыл из темноты и врезался в уши.
– Это английский шпион, повелитель.
– Английский? Но он индиец.
– Он прибыл из крепости. Знает их язык. А еще утверждает, что женился на… вдове и потому пытался укрыться у белых.
– Вот как? Погоди, возможно, его удастся как-то использовать.
– Он предатель!
– По крайней мере не трус. Не торопитесь убивать его, для начала отправьте в тюрьму.
Азимулла-хан склонил голову перед Нана Сахибом, а на Аруна бросил гневный взгляд.
Переговоры между генералом Уилером и повстанцами начались через несколько дней. К тому времени осажденные были настолько измучены, что согласились принять условия Нана Сахиба, хотя это было очень рискованно.
Условия были такими: если гарнизон сдастся, англичане получат возможность отправиться в Аллахабад. Вновь созданное индийское правительство даже обещало снабдить белых людей провизией и транспортом.
И вот английский флаг над укреплениями был спущен, а вместо него взвилось знамя пешвы[59]. Солдаты сложили оружие, и длинная вереница европейцев потянулась к пристани, где их ждали лодки.
Это было жалкое зрелище. Кое-кто ехал в паланкине на плечах индийских слуг, но многие брели сами. Женщины тащили на руках или вели за собой едва переставляющих ноги, изнуренных жаждой и голодом детей.
На всем пути следования к Гангу их сопровождали ненавидящие взгляды и гневные выкрики жителей Канпура и беженцев из разграбленных англичанами городов.
Сона брела в толпе англичан, низко опустив голову и надвинув на лоб дупатту. Молодая женщина не понимала, что говорят европейцы, и не представляла, куда они направляются. Здесь было несколько индианок – служанок белых леди, но Сона не решалась заговаривать с ними, ибо они держались своих хозяек.
Дул знойный ветер, и палящие лучи солнца были невыносимы, но от реки веяло прохладой. Индийские солдаты стояли, опустив оружие, и Сона немного успокоилась.
Европейцы принялись грузить кладь и размещаться в лодках. Индийцы внимательно следили за ними. Ничто не предвещало опасности, однако внезапно сипаи вскинули ружья. Раздались выстрелы, а следом – крики и стоны. Лодочники-индийцы быстро выскочили на берег и скрылись в толпе. Многие англичане бросились бежать, но всадники сипайской конницы с обнаженными клинками тут же догнали их и завершили расправу.
Английских женщин и детей вместе с их индийскими служанками и няньками оттеснили в сторону. Белые леди испуганно кричали и заламывали руки, а дети истошно плакали. Совсем потеряв голову, Сона присела на корточки, закрыла глаза и зажала уши руками. Она не сомневалась в том, что с минуты на минуту ее постигнет жестокая смерть.
Она вскочила на ноги, оттого что кто-то с размаху огрел ее палкой. Сипаи погнали женщин и детей, которых было около сотни, вдоль берега, а потом по одной из узких улиц Канпура. Когда одна из англичанок, споткнувшись, упала, ее тут же зарубили саблей, и Сона с ужасом смотрела, как по веселому цветочному узору ее муслинового платья расплывается зловещее багровое пятно.
Рядом, цепляясь за материнский подол, брел какой-то мальчик в матросском костюмчике. У него больше не был сил плакать, и он лишь размазывал по лицу грязной ручонкой слезы и сопли. Сону поразили его глаза чистейшей синевы, похожие на два сапфира, и она впервые подумала о том, что человеческая жестокость не имеет ни национальности, ни вероисповедания.
Их привели в какой-то дом, где заперли в большом зале, не предложив даже воды. Сона наконец решилась подойти к индианкам. Они были напуганы до полусмерти, но все же надеялись, что сипаи отпустят их.
Большинство этих женщин были шудрами. Молодые, но изнуренные ежегодными родами и глубоко разочарованные в жизни, они выглядели намного старше своего возраста. При этом им все же хотелось жить. Невзгоды заставили их стать служанками белых, кормилицами и айями[60] их детей, а преданность – последовать за своими хозяевами в крепость. Однако теперь эти женщины были готовы признать, что у них нет ничего общего с англичанами.
Вскоре одну из индианок увели, и она не вернулась. Ее товарки гадали, что с ней случилось: отпустили ли ее, убили или с ней произошло кое-что похуже? Неужели сипаи станут насиловать своих?
Сона не разделяла их надежд. Она уже поняла: война разрушает все устои и границы. Когда один из солдат, охранявших зал, в очередной раз подошел к сбившимся в кучу индианкам, он показал на молодую брахманку. Сона поднялась с корточек и поправила дупатту, жалея, что не взяла с собой парик. Возможно, искусственные волосы помогли бы ей. Она могла бы сказать, что, как и другие, поступила на службу к англичанам, а потом последовала за ними из страха или повинуясь долгу.
В соседнем зале ждали несколько сипаев в полурасстегнутых от жары мундирах. Они пили что-то прохладительное, а может, и кое-что покрепче. В эти дни все праздновали победу пешвы: в городе раздавались артиллерийские залпы и гремела музыка. Опьяненные победой сипаи вели себя как безумные, из дисциплинированных воинов превратившись в неуправляемое сборище.
Сона остановилась перед солдатами, придерживая край сари, а они смотрели на нее во все глаза, потому что она была намного красивее других женщин, как индианок, так и белых.
– А вот эту мы никуда не отправим и никому не отдадим, – вполголоса произнес один из индийцев, по-видимому главный. – Я буду первым, а потом – вы.
Сипаи схватили Сону за руки и за ноги и повалили на ковер. Она пыталась кричать, но ей заткнули рот тряпкой. Вытаращив от ужаса глаза, молодая женщина видела, как они выстраиваются в очередь, ощущала всей кожей, как они сгорают от нетерпения.
Дупатта сползла с головы Соны, и мужчина, собиравшийся надругаться над ней первым, остолбенел.
– У нее нет волос! Она… она… нечистая! Я не стану ее трогать, иначе на меня и весь мой род падет проклятие!
Солдаты толпились в растерянности. Немного придя в себя, их командир рывком поставил Сону на ноги и вытащил у нее изо рта кляп.
– Кто ты?
Мгновение – и она обрела спасительную твердость. Теперь, когда ее обман раскрылся, у Соны было чувство, будто она выхватила из ножен долго скрываемое оружие. Пусть оно не спасет ее от смерти, но хотя бы убережет от насилия.
– Я вдова. Сбежала из приюта в Варанаси, а потому укрывалась среди белых.
Раздался всеобщий возглас изумления, а потом кто-то сказал:
– Что с ней делать? Убить?
Сона стойко ждала приговора и невольно вздрогнула, когда командир сипайского отряда сказал:
– Нет. Это уже не наши дела. Пусть решает пандит[61].
Молодую женщину заперли в отдельной комнате. Много позже до нее дошел слух, что все белые дамы и их дети были убиты, а их тела сброшены в колодец. О том, что стало с их индийскими служанками, оставалось только догадываться.
Под вечер сипаи привели в особняк старого брахмана. Вдохнув исходящий от него привычный запах сандаловой пасты, Сона немного успокоилась. Неважно, что решит этот старик, главное, что теперь солдаты не решатся до нее дотронуться.
– Ты вдова? – спросил брахман, когда она поклонилась ему.
– Нет, у меня есть муж.
– Но ты сказала, что жила в приюте для вдов!
– Я убежала оттуда и вновь вышла замуж.
Сона знала, что говорит неслыханные вещи, что она презрела правила, установленные от века, но сейчас она осознавала одно: ее любовь сильнее и важнее любых законов.
– Из какой ты касты?
– Мой отец – брахман.
– И ты так легко сознаешься в своей нечистоте, в том, что презрела обычаи своей касты!
– Если б я этого не сделала, надо мной бы надругались солдаты, а потом, наверное, убили бы. Полагаете, я этого заслуживаю?
Пандит был сбит с толку ее гордым, даже заносчивым видом, смелостью, ярко сверкавшей в темных глазах, и явным желанием защищаться до самого конца. Она держалась не как преступница, а как рани. В ней словно воплотились величие Сарасвати и красота Лакшми[62], она напоминала благородный цветок, красивый и нежный.
– Ты заслуживаешь быть изгнанной из касты.
– Я уже изгнана.
– Ты утратила понятие о чистом и нечистом, а самое главное для женщины – стыд. Тебе надо вымазать лицо сажей, а голову – куриным пометом, посадить на осла и провезти по городу.
Ее молчание было таким пронзительным, что брахман невольно вздохнул, а после махнул рукой.
– Ты одержимая! Я не знаю, что с тобой делать. Будет лучше, если тебя вернут обратно в приют и отдадут на суд тамошних жрецов. В Варанаси есть коллегия пандитов, пусть они решают, как с тобой быть.
Как ни странно, Сона не дрогнула. Она очень надеялась, что в этой неразберихе ей удастся сбежать.
Глава X
Ходили слухи, что, когда несколько представителей канпурской знати попытались передать осажденным воду и продукты, сипаи задержали их и расстреляли как изменников. Уличенным в шпионских действиях отреза́ли язык и уши, выкалывали глаза и отправляли назад в укрепление.
Потому, когда Аруна позвали к генералу Уилеру, он испугался и растерялся. Теоретически его могли казнить и те, и другие – он с самого начала стоял на пограничной полосе. Арун был индийцем, в силу обстоятельств утратившим связь со своими, и он использовал белых просто для того, чтобы спастись. И, возможно, поставил не на ту карту.
Генерал Уилер, сгорбившись, сидел за столом. Казалось, он признал свое поражение, хотя, возможно, за его спиной были спрятаны крылья, которые он пока не решался расправить. Арун больше склонялся к первому.
– Я узнал, что среди нас, помимо служанок и нянек, есть и другие индийцы, в частности ты. Как ты здесь оказался?
Арун попытался что-то выдумать, но генерал махнул рукой.
– Не морочь мне голову! У меня мало времени и сил, чтобы выслушивать вранье. Любой на твоем месте убежал бы к своим. В чем истинная причина?
Колеблясь и запинаясь, Арун рассказал правду.
– Мне наплевать на это, – заявил генерал Уилер. – Наши вдовы вольны выходить замуж хоть по десять раз. Если ваше общество готово вышвырнуть вас за ворота только за подобный «проступок», я вам не завидую. Значит, ты на нашей стороне и готов нам помочь?
– Да, но едва ли я…
– Все предыдущие попытки переговоров, – перебил генерал, – не увенчались успехом. Нана Сахиб[58], прежде бывший нашим союзником, встал во главе восстания, и он не дает нам никаких послаблений. – Подняв глаза, командующий в упор посмотрел на замершего Аруна. – Ты индиец, ты знаешь английский, производишь впечатление разумного, грамотного человека. Не думаю, что твои соотечественники и единоверцы убьют тебя, даже не выслушав.
Арун затрепетал.
– Вы хотите отправить меня к повстанцам?! Да они разрежут меня на куски! Я же перешел на вашу сторону! Какой от меня может быть толк! Тем более здесь моя жена, которую я ни за что не покину! Она – индианка и не знает английского. Что она станет делать среди белых?!
– Если ты не вернешься, о ней позаботятся, – сухо произнес генерал Уилер.
– Это невозможно! – воскликнул Арун и осекся.
Он все понял: взгляд генерала не давал обмануться. Его с легкостью приносили в жертву, а если надо, в тот же костер полетит и Сона с ее любовью, преданностью, наивностью и верностью. Они не стали своими среди чужих, они оставались изгоями. Их жизни не стоили и мелкой монеты.
Англичане защищались с отчаянием обреченных, и пока им кое-как удавалось отбивать атаки сипаев. Но едва ли это могло затянуться надолго. Укрепления ежедневно подвергались обстрелу из множества орудий; при этом внутри крепости взрывалось не менее трех десятков снарядов.
– Что я должен делать? – спросил Арун.
– Постараться вступить в переговоры со знатными людьми Канпура. Надо внести раскол в ряды восставших. Тем, кто согласится сотрудничать с нами, я обещаю именем королевы дальнейшую свободу и пожизненную пенсию в тысячу рупий. Рано или поздно восстание будет подавлено. Нужно быть глупцом, чтобы не понимать этого.
– Я не хочу быть предателем, – сказал Арун и вновь натолкнулся на холодный немигающий взор генерала.
– Тебе тоже назначат пенсию, и ты заживешь, как тебе и не снилось. В противном же случае тебя ждет виселица. Надеюсь, я выражаюсь предельно ясно?
– Да, – прошептал Арун.
– Вот, – сказал Уилер, наливая воду из стеклянного графина, – выпей сам или отнеси жене.
Выслушав подробный рассказ о том, какова его задача, молодой человек отыскал Сону. Ему предстояло выйти из крепости вечером, потому у них было немного времени, чтобы проститься.
Ее кожа была сухой, как пергамент, глаза потускнели, из губ вырывалось тяжелое дыхание – она, как и все, страдала от жажды. Арун протянул Соне чашку с водой.
– Нет! Пейте сами. Или давайте поделимся.
Нежно глядя на нее, он как можно мягче произнес:
– Мне придется покинуть крепость, и снаружи наверняка есть вода, а вот ты… останешься здесь.
Молодая женщина подскочила, едва не расплескав драгоценную влагу.
– Как?!
Осторожно поставив чашку на пол, Арун взял Сону за руки и поведал о разговоре с генералом Уилером.
– Мы не белые! Почему мы должны слушаться их приказов?
– Волей или неволей мы – с ними. Если осада будет успешной, сипаи не станут задаваться вопросом, как мы здесь оказались. Просто расстреляют или повесят. А если я откажусь помогать англичанам, тогда нас казнят они.
– Вы уйдете, а… как же я? – вырвалось у Соны.
– Я договорился, о тебе позаботятся. Я надеюсь, что мы скоро увидимся.
– Арун! Мой дорогой! – воскликнула она, впервые называя его по имени.
У Соны перехватило дыхание, и она крепко прижалась к мужу. На губах и языке были ее и его слезы. В прощальном поцелуе была яростная страсть обреченных людей, стремящихся испытать то, что дано пережить только перед смертью.
Полулежа в объятиях мужа, Сона думала о том, что должна не плакать, а радоваться. Она полюбила и вышла замуж, будучи вдовой, – словно ожила после смерти. Ей было дано понять, что она больше никогда не сможет вынести похоть чужого мужчины и безмерное унижение от этого, а значит, она стала свободной.
Арун колебался, но все-таки ему пришлось сказать Соне то, что он хотел сказать:
– Любовь моя! Если вдруг случится так, что я не вернусь, обязательно отыщи Ратну – вместе вы сможете выстоять!
Сона вздрогнула. Арун был прав. Зачем она отослала Ратну?! Вдвоем им было бы легче и проще.
– Прости! – прошептала она.
– Ты просишь прощения у меня? – удивился Арун.
– Нет. У другого человека. А что касается нас… В первый раз я не видела смысла восходить на костер и боялась этого, но теперь… Ради чего мне жить? Ради себя, тоскующей и одинокой? Пусть наши души сольются воедино и мы никогда не расстанемся!
Ее слезы высохли, а в голосе звучал почти благоговейный восторг перед чем-то высшим, недоступным пониманию, но всесильным. Арун не стал спорить, он только сказал:
– Поклянись, что не убьешь себя, пока не увидишь мой труп. Что бы ни случилось, продолжай надеяться, что я жив, и верить в то, что мы встретимся. Это единственное, о чем я тебя прошу.
И Сона прошептала:
– Клянусь!
Арун покинул крепость во время перестрелки, под прикрытием огня и дыма. Он полз, пока не достиг развалин какого-то дома, где и поспешил спрятаться. Будь его воля, он никогда бы больше не показался на глаза ни англичанам, ни индийцам, но сердце жарко стучало: «Сона, Сона, Сона!» И он ничего не мог с ним поделать.
Ближе к полуночи Арун выбрался из укрытия. Перестрелка прекратилась. Прежде суетливый и шумный, как всякий перекресток торговых и военных путей, заставленный палатками и лотками Канпур сейчас застыл в угрожающей тишине и безлюдье.
Арун видел брошенные кем-то в паническом бегстве тюки и коробки, игрушки и книги с обгоревшими страницами, атласную женскую туфлю, тележку со сломанным колесом.
В голову пришла мысль о том, чтобы зайти в какой-нибудь пустой дом и поискать еду и воду. Обнаружив английское бунгало, до которого не добрался огонь, он медленно и осторожно, поминутно оглядываясь, прошел через сад и тихо поднялся по ступенькам веранды.
Внутри валялись обломки мебели, тряпки, какой-то мусор. Дверь кладовой была распахнута, и Арун нашел на полках жестянки с консервами и винные бутылки. Банки было сложно открыть, а вина ему не хотелось. К счастью, в кухне нашлась миска холодной чечевицы и черствые лепешки, а в сохранившемся во дворе колодце была вода.
Умывшись, напившись и утолив голод, Арун почувствовал себя увереннее. Он отряхнул одежду, пригладил волосы и двинулся по улочке, вдыхая знакомый запах ночных цветов, угля, навоза и непривычный, пугающий – порохового дыма, кирпичной крошки, тлеющих тростниковых крыш и обгоревших деревянных балок.
Днем он попытался проникнуть в особняк одного из представителей канпурской знати, прежде весьма лояльно относившегося к англичанам. Однако все переменилось: теперь они верили Нане Сахибу с его возрожденным княжеством.
Когда Аруна задержали и передали в руки повстанцев, он даже испытал некоторое облегчение – до того противным казалось то, чем ему предлагал заниматься Уилер. Именно тогда молодой человек окончательно понял: отныне он никогда не сможет заставить себя продаваться кому бы то ни было.
Вскоре он стоял перед одним из самых жестоких приспешников Нана Сахиба, Азимуллой-ханом, и его людьми. Хотя дело происходило в богато обставленном особняке с пышным садом, где гуляли ручные павлины, резвились олени и косули, по лицам собравшихся было ясно, что им ничего не стоит обагрить роскошные ковры человеческой кровью.
– Нам надо было убить тебя сразу, как и других шпионов, – густой голос Азимуллы отдавался под потолком гулким эхом, – но те были белыми. – Он сделал паузу. – Хотя ты жалкая собака, я могу дать тебе возможность купить себе милосердную смерть. Мы хотим знать, каковы планы этого ничтожного интригана, генерала Уилера.
В его тоне было столько презрения, что к лицу Аруна прихлынула кровь и он едва не потерял самообладание, однако сдержался и спокойно ответил:
– Я не собака. И мне неизвестны планы генерала. Я согласился на это, потому что в крепости в заложниках остался близкий мне человек.
Азимулла-хан раздраженно махнул унизанной тяжелыми перстнями рукой.
– Мне это неинтересно! Какое оправдание можно услышать из пасти поганого шакала, сбежавшего вместе с белыми!
– Просто я совершил нечто такое, чего никогда не поймет ни один индиец. Возможно, вы удивитесь, но…
– Я много лет ничему не удивляюсь, – перебил Азимулла-хан и, зловеще усмехнувшись, добавил: – Впрочем, если тебе удастся удивить меня, то я тебя выслушаю.
– Я взял в жены вдову, выкрав ее из приюта в Варанаси, – сказал Арун и почувствовал, как отголосок его слов прозвучал в мозгу присутствующих, словно удар колокола.
– Да ты отступник, каких я еще не встречал! – протянул Азимулла-хан. – А женщину надо было закопать в землю и разбить ей голову камнями!
– По крайней мере теперь вы понимаете, что нам некуда было деваться.
– Понимаю. Расскажи-ка нам про обстановку внутри английских укреплений: сколько там человек, оружия, еды. Мы знаем многое, но не все. Важны всякие новые сведения.
Арун молчал, и тогда Азимулла-хан бросил своим людям:
– Я зря потратил на него время! Выколите ему глаза, вырвите ноздри, отрежьте уши и бросьте на дорогу!
Молодой человек принялся вырываться с таким отчаянием и силой, что его с трудом могли удержать четверо воинов. Послышался смех.
– Что, не хочешь?
– Моя жена слишком молода и красива, чтобы коротать свою жизнь с уродом и калекой!
– Вот как? А если мы тебя оскопим, это будет лучше?
Теперь, не сдерживаясь, хохотали все – до тех пор, пока Азимулла властно не вскинул ладонь.
– Так что? – произнес он. – Выбирай: слепец или евнух?
– Ни то, ни другое, – сдавленно проговорил Арун. – Лучше убейте меня! Пусть жестоко, мне все равно. Только сделайте так, чтобы мой труп никто не нашел: сожгите, бросьте собакам!
– Первый раз вижу, чтобы человеку было все равно, какой смертью он умрет. Сейчас посмотрим…
С этими словами Азимулла-хан взял железный прут, поданный по его знаку одним из приближенных, и приложил к руке юноши. Арун услышал, как шипит его горящая кожа, и почувствовал боль, какой не испытывал никогда в жизни. Он едва не потерял сознание, однако не издал ни звука, только прокусил язык. В глазах потемнело, а рот наполнился кровью. Звуки отдалились и слабо звенели где-то вдалеке.
– Развлекаешься, Азимулла? – Незнакомый голос выплыл из темноты и врезался в уши.
– Это английский шпион, повелитель.
– Английский? Но он индиец.
– Он прибыл из крепости. Знает их язык. А еще утверждает, что женился на… вдове и потому пытался укрыться у белых.
– Вот как? Погоди, возможно, его удастся как-то использовать.
– Он предатель!
– По крайней мере не трус. Не торопитесь убивать его, для начала отправьте в тюрьму.
Азимулла-хан склонил голову перед Нана Сахибом, а на Аруна бросил гневный взгляд.
Переговоры между генералом Уилером и повстанцами начались через несколько дней. К тому времени осажденные были настолько измучены, что согласились принять условия Нана Сахиба, хотя это было очень рискованно.
Условия были такими: если гарнизон сдастся, англичане получат возможность отправиться в Аллахабад. Вновь созданное индийское правительство даже обещало снабдить белых людей провизией и транспортом.
И вот английский флаг над укреплениями был спущен, а вместо него взвилось знамя пешвы[59]. Солдаты сложили оружие, и длинная вереница европейцев потянулась к пристани, где их ждали лодки.
Это было жалкое зрелище. Кое-кто ехал в паланкине на плечах индийских слуг, но многие брели сами. Женщины тащили на руках или вели за собой едва переставляющих ноги, изнуренных жаждой и голодом детей.
На всем пути следования к Гангу их сопровождали ненавидящие взгляды и гневные выкрики жителей Канпура и беженцев из разграбленных англичанами городов.
Сона брела в толпе англичан, низко опустив голову и надвинув на лоб дупатту. Молодая женщина не понимала, что говорят европейцы, и не представляла, куда они направляются. Здесь было несколько индианок – служанок белых леди, но Сона не решалась заговаривать с ними, ибо они держались своих хозяек.
Дул знойный ветер, и палящие лучи солнца были невыносимы, но от реки веяло прохладой. Индийские солдаты стояли, опустив оружие, и Сона немного успокоилась.
Европейцы принялись грузить кладь и размещаться в лодках. Индийцы внимательно следили за ними. Ничто не предвещало опасности, однако внезапно сипаи вскинули ружья. Раздались выстрелы, а следом – крики и стоны. Лодочники-индийцы быстро выскочили на берег и скрылись в толпе. Многие англичане бросились бежать, но всадники сипайской конницы с обнаженными клинками тут же догнали их и завершили расправу.
Английских женщин и детей вместе с их индийскими служанками и няньками оттеснили в сторону. Белые леди испуганно кричали и заламывали руки, а дети истошно плакали. Совсем потеряв голову, Сона присела на корточки, закрыла глаза и зажала уши руками. Она не сомневалась в том, что с минуты на минуту ее постигнет жестокая смерть.
Она вскочила на ноги, оттого что кто-то с размаху огрел ее палкой. Сипаи погнали женщин и детей, которых было около сотни, вдоль берега, а потом по одной из узких улиц Канпура. Когда одна из англичанок, споткнувшись, упала, ее тут же зарубили саблей, и Сона с ужасом смотрела, как по веселому цветочному узору ее муслинового платья расплывается зловещее багровое пятно.
Рядом, цепляясь за материнский подол, брел какой-то мальчик в матросском костюмчике. У него больше не был сил плакать, и он лишь размазывал по лицу грязной ручонкой слезы и сопли. Сону поразили его глаза чистейшей синевы, похожие на два сапфира, и она впервые подумала о том, что человеческая жестокость не имеет ни национальности, ни вероисповедания.
Их привели в какой-то дом, где заперли в большом зале, не предложив даже воды. Сона наконец решилась подойти к индианкам. Они были напуганы до полусмерти, но все же надеялись, что сипаи отпустят их.
Большинство этих женщин были шудрами. Молодые, но изнуренные ежегодными родами и глубоко разочарованные в жизни, они выглядели намного старше своего возраста. При этом им все же хотелось жить. Невзгоды заставили их стать служанками белых, кормилицами и айями[60] их детей, а преданность – последовать за своими хозяевами в крепость. Однако теперь эти женщины были готовы признать, что у них нет ничего общего с англичанами.
Вскоре одну из индианок увели, и она не вернулась. Ее товарки гадали, что с ней случилось: отпустили ли ее, убили или с ней произошло кое-что похуже? Неужели сипаи станут насиловать своих?
Сона не разделяла их надежд. Она уже поняла: война разрушает все устои и границы. Когда один из солдат, охранявших зал, в очередной раз подошел к сбившимся в кучу индианкам, он показал на молодую брахманку. Сона поднялась с корточек и поправила дупатту, жалея, что не взяла с собой парик. Возможно, искусственные волосы помогли бы ей. Она могла бы сказать, что, как и другие, поступила на службу к англичанам, а потом последовала за ними из страха или повинуясь долгу.
В соседнем зале ждали несколько сипаев в полурасстегнутых от жары мундирах. Они пили что-то прохладительное, а может, и кое-что покрепче. В эти дни все праздновали победу пешвы: в городе раздавались артиллерийские залпы и гремела музыка. Опьяненные победой сипаи вели себя как безумные, из дисциплинированных воинов превратившись в неуправляемое сборище.
Сона остановилась перед солдатами, придерживая край сари, а они смотрели на нее во все глаза, потому что она была намного красивее других женщин, как индианок, так и белых.
– А вот эту мы никуда не отправим и никому не отдадим, – вполголоса произнес один из индийцев, по-видимому главный. – Я буду первым, а потом – вы.
Сипаи схватили Сону за руки и за ноги и повалили на ковер. Она пыталась кричать, но ей заткнули рот тряпкой. Вытаращив от ужаса глаза, молодая женщина видела, как они выстраиваются в очередь, ощущала всей кожей, как они сгорают от нетерпения.
Дупатта сползла с головы Соны, и мужчина, собиравшийся надругаться над ней первым, остолбенел.
– У нее нет волос! Она… она… нечистая! Я не стану ее трогать, иначе на меня и весь мой род падет проклятие!
Солдаты толпились в растерянности. Немного придя в себя, их командир рывком поставил Сону на ноги и вытащил у нее изо рта кляп.
– Кто ты?
Мгновение – и она обрела спасительную твердость. Теперь, когда ее обман раскрылся, у Соны было чувство, будто она выхватила из ножен долго скрываемое оружие. Пусть оно не спасет ее от смерти, но хотя бы убережет от насилия.
– Я вдова. Сбежала из приюта в Варанаси, а потому укрывалась среди белых.
Раздался всеобщий возглас изумления, а потом кто-то сказал:
– Что с ней делать? Убить?
Сона стойко ждала приговора и невольно вздрогнула, когда командир сипайского отряда сказал:
– Нет. Это уже не наши дела. Пусть решает пандит[61].
Молодую женщину заперли в отдельной комнате. Много позже до нее дошел слух, что все белые дамы и их дети были убиты, а их тела сброшены в колодец. О том, что стало с их индийскими служанками, оставалось только догадываться.
Под вечер сипаи привели в особняк старого брахмана. Вдохнув исходящий от него привычный запах сандаловой пасты, Сона немного успокоилась. Неважно, что решит этот старик, главное, что теперь солдаты не решатся до нее дотронуться.
– Ты вдова? – спросил брахман, когда она поклонилась ему.
– Нет, у меня есть муж.
– Но ты сказала, что жила в приюте для вдов!
– Я убежала оттуда и вновь вышла замуж.
Сона знала, что говорит неслыханные вещи, что она презрела правила, установленные от века, но сейчас она осознавала одно: ее любовь сильнее и важнее любых законов.
– Из какой ты касты?
– Мой отец – брахман.
– И ты так легко сознаешься в своей нечистоте, в том, что презрела обычаи своей касты!
– Если б я этого не сделала, надо мной бы надругались солдаты, а потом, наверное, убили бы. Полагаете, я этого заслуживаю?
Пандит был сбит с толку ее гордым, даже заносчивым видом, смелостью, ярко сверкавшей в темных глазах, и явным желанием защищаться до самого конца. Она держалась не как преступница, а как рани. В ней словно воплотились величие Сарасвати и красота Лакшми[62], она напоминала благородный цветок, красивый и нежный.
– Ты заслуживаешь быть изгнанной из касты.
– Я уже изгнана.
– Ты утратила понятие о чистом и нечистом, а самое главное для женщины – стыд. Тебе надо вымазать лицо сажей, а голову – куриным пометом, посадить на осла и провезти по городу.
Ее молчание было таким пронзительным, что брахман невольно вздохнул, а после махнул рукой.
– Ты одержимая! Я не знаю, что с тобой делать. Будет лучше, если тебя вернут обратно в приют и отдадут на суд тамошних жрецов. В Варанаси есть коллегия пандитов, пусть они решают, как с тобой быть.
Как ни странно, Сона не дрогнула. Она очень надеялась, что в этой неразберихе ей удастся сбежать.
Глава X
Ратна безуспешно искала Амита: его никто не знал, никто не мог сказать, где он, а тем более что стало с его семьей. Убийства перемежались празднованиями победы, люди словно сошли с ума! Толпа разъяренных сипаев продолжала преследовать оставшихся в живых европейцев. Мирные жители помогали охотиться на них в лабиринтах городских улиц.
Трупы никто не убирал, и над Канпуром кружили тучи ворон и стервятников; по ночам вокруг города выли гиены, днем не давал покоя жужжащий рой мух, а тошнотворный запах разложения перебивал все остальные.
Отчаяние и непролитые слезы застыли в горле Ратны тугим болезненным комом. На что бы она только ни пошла ради того, чтобы просто узнать, жива ли ее дочь, не говоря уже о том, чтобы прижать ее к груди!
Иногда молодая женщина заставляла себя купить какой-то еды, хотя ей ничего не хотелось. Обычно она ночевала в развалинах какого-нибудь дома, а умывалась в реке. Сейчас она была даже рада тому, что ей не нужно ухаживать за волосами, иначе они быстро превратились бы в паклю.
Ратна старалась не попадаться на глаза горожанам, чтобы избежать лишних вопросов, однако бесстрашно выходила навстречу сипаям, не знавшим о том, что она прячет под сари горлышко разбитой бутылки. К счастью, пока никто не делал попыток оскорбить ее или надругаться над ней; напротив, кое-кто из солдат советовал ей быть осторожнее и предлагал покинуть город. Но Ратна поклялась не уходить из Канпура до тех пор, пока не найдет следов своей дочери.
Узнав о судьбе английского гарнизона, она встревожилась за Аруна и Сону. Оставалось надеяться, что укрывшиеся в крепости индийцы не разделили участи белых.
Однажды утром, выбравшись из развалин, Ратна увидела, как несколько индийцев тащат по улице англичанина в запятнанной кровью военной форме. Проследив за тем, как они повалили белого на землю и принялись… приколачивать его ладони к двум перекрещенным доскам, девушка застыла от ужаса. Она никогда не слышала о столь жестоком наказании или казни!
Громкие крики индийцев, которыми они распаляли себя, заглушали стоны несчастного.
– Эти собаки изнасиловали мою дочь, и она утопилась в Ганге!
– Да я лучше убью своих женщин, чем отдавать этим скотам!
– Я слышал, в Мируте они зашивали мусульман в свиные шкуры и мазали жиром, а индусам заливали в глотку коровью кровь!
– А мы казним этого нечестивца так, как был убит их бог!
– Да, пусть получит свое!
Ратна не знала, о каком боге они говорят; она, случалось, путалась даже в своих божествах, потому что происходила из касты, которой запрещено изучение Вед[63].
Что касается белых, девушка не испытывала к ним ни симпатии, ни ненависти. Они были существами из другого мира. Работая у англичан, Ратна видела, что и они относятся к ней с той же смесью непонимания и опаски.
Завершив кровавое дело и немного покуражившись, индийцы устремились вверх по улице – возможно, в поисках новой жертвы.
Густая серая пыль под неподвижным телом и вокруг него мигом побагровела. Подойдя ближе, Ратна увидела, что ладони англичанина пронзены двумя кинжалами, воткнутыми в доски. Едва ли лезвия глубоко вошли в дерево, и она подумала, что, пожалуй, сумеет их вытащить.
Мужчина уже не стонал. Его глаза были закрыты, а лицо казалось белее речного песка. Однако грудь тихо вздымалась и опадала – он был жив.
Глядя на него, Ратна содрогалась от страха, отвращения и жалости: ей казалось, будто внутри ее существа копошатся черви. Сделав над собой невероятное усилие, она рывком вытащила сперва один, потом второй клинок. Англичанин застонал и принялся хватать ртом воздух. А после неожиданно открыл глаза.
Трупы никто не убирал, и над Канпуром кружили тучи ворон и стервятников; по ночам вокруг города выли гиены, днем не давал покоя жужжащий рой мух, а тошнотворный запах разложения перебивал все остальные.
Отчаяние и непролитые слезы застыли в горле Ратны тугим болезненным комом. На что бы она только ни пошла ради того, чтобы просто узнать, жива ли ее дочь, не говоря уже о том, чтобы прижать ее к груди!
Иногда молодая женщина заставляла себя купить какой-то еды, хотя ей ничего не хотелось. Обычно она ночевала в развалинах какого-нибудь дома, а умывалась в реке. Сейчас она была даже рада тому, что ей не нужно ухаживать за волосами, иначе они быстро превратились бы в паклю.
Ратна старалась не попадаться на глаза горожанам, чтобы избежать лишних вопросов, однако бесстрашно выходила навстречу сипаям, не знавшим о том, что она прячет под сари горлышко разбитой бутылки. К счастью, пока никто не делал попыток оскорбить ее или надругаться над ней; напротив, кое-кто из солдат советовал ей быть осторожнее и предлагал покинуть город. Но Ратна поклялась не уходить из Канпура до тех пор, пока не найдет следов своей дочери.
Узнав о судьбе английского гарнизона, она встревожилась за Аруна и Сону. Оставалось надеяться, что укрывшиеся в крепости индийцы не разделили участи белых.
Однажды утром, выбравшись из развалин, Ратна увидела, как несколько индийцев тащат по улице англичанина в запятнанной кровью военной форме. Проследив за тем, как они повалили белого на землю и принялись… приколачивать его ладони к двум перекрещенным доскам, девушка застыла от ужаса. Она никогда не слышала о столь жестоком наказании или казни!
Громкие крики индийцев, которыми они распаляли себя, заглушали стоны несчастного.
– Эти собаки изнасиловали мою дочь, и она утопилась в Ганге!
– Да я лучше убью своих женщин, чем отдавать этим скотам!
– Я слышал, в Мируте они зашивали мусульман в свиные шкуры и мазали жиром, а индусам заливали в глотку коровью кровь!
– А мы казним этого нечестивца так, как был убит их бог!
– Да, пусть получит свое!
Ратна не знала, о каком боге они говорят; она, случалось, путалась даже в своих божествах, потому что происходила из касты, которой запрещено изучение Вед[63].
Что касается белых, девушка не испытывала к ним ни симпатии, ни ненависти. Они были существами из другого мира. Работая у англичан, Ратна видела, что и они относятся к ней с той же смесью непонимания и опаски.
Завершив кровавое дело и немного покуражившись, индийцы устремились вверх по улице – возможно, в поисках новой жертвы.
Густая серая пыль под неподвижным телом и вокруг него мигом побагровела. Подойдя ближе, Ратна увидела, что ладони англичанина пронзены двумя кинжалами, воткнутыми в доски. Едва ли лезвия глубоко вошли в дерево, и она подумала, что, пожалуй, сумеет их вытащить.
Мужчина уже не стонал. Его глаза были закрыты, а лицо казалось белее речного песка. Однако грудь тихо вздымалась и опадала – он был жив.
Глядя на него, Ратна содрогалась от страха, отвращения и жалости: ей казалось, будто внутри ее существа копошатся черви. Сделав над собой невероятное усилие, она рывком вытащила сперва один, потом второй клинок. Англичанин застонал и принялся хватать ртом воздух. А после неожиданно открыл глаза.