Женщина бросила на него быстрый взгляд и промолчала.
– Твой сын с Нагасавой, – сказал Акира. – Я видел его и даже разговаривал с ним. Могу тебя заверить, господин Нагасава воспитал из него хорошего, честного воина.
По губам Кэйко скользнула усмешка:
– Представляю, что Нагасава рассказал ему обо мне!
– Ничего. Кэйтаро ничего о тебе не знает.
– Вот как? – прошептала Кэйко. – Как будто меня и не было…
– Я ему рассказывал. И знаешь, это истинно твой сын. Он смотрит на мир твоими глазами.
– Нагасава до сих пор жив? – спросила Кэйко после паузы.
– Я надеюсь. Они помолчали.
– Я заберу тебя отсюда, Кэйко, – промолвил Акира.
Она опять усмехнулась. На смену минутному смятению пришел покой, покой безразличия и безжалостности.
– Так говорили многие, но я не соглашалась.
– И… даже со мной?
– Это я тоже слышала много раз.
– Почему ты так отвечаешь?
– Потому что это – моя жизнь. Другой я уже не знаю, не помню и не хочу.
– Я заберу тебя! – уверенно повторил он.
– Каким образом? Тебе, знатному самураю, нельзя связывать себя с «нечистой женщиной». И потом, – она жестко блеснула глазами, – я не хочу быть одной из многих!
– Ты будешь единственной. Моей женой. Любимой женой.
В это мгновение Акира не думал ни о Мидори, ни о Масако, ни о детях. Обрести то, что он считал навсегда потерянным, было равносильно тому, чтобы найти в бесконечном океане золотое зерно!
Но Кэйко твердо ответила:
– Нет.
И тут Акире почудилось, будто то неведомое, что до сего момента поддерживало ее надежды и душевные силы, внезапно дало трещину, через которую теперь просачивается леденящий душу холод, сравнимый разве что с вечным холодом мировых пространств. Да, есть вещи, которые действуют постепенно, как медленный яд. И результат невозможно предугадать.
Что ж, говорят, будто каждый человек подобен целому миру – в нем и добро, и зло, и разум, и безумие. И что он выберет для себя, то ему и достанется. Но могла ли Кэйко выбирать? В его сознании вереницей пронеслась череда воспоминаний: вся эта история, обман и предательство Кэйко… Собственно, Акира никогда не знал, любила ли она его хотя бы день, час или миг!
– В любом случае тебе нельзя оставаться здесь. В Киото – чума!
– Чума? – Она приподняла тонкие брови. – Есть вещи и пострашнее!
И тогда Акира понял, что должен действовать иначе. Должен поддаться порыву и увлечь за собой Кэйко, увлечь в бездонную, горячую тьму безрассудства и страсти. Он взглянул на нее. Нет, ее непонятная притягательная сила не умерла, только теперь она не горела ярким пламенем, а была подобна тлеющему огню. Внезапно решившись, он обнял ее, сначала осторожно, потом уверенно, и сказал ей все то, что хотел сказать в самых безумных мечтаниях и снах.
Что делать, если все эти годы она стояла перед его мысленным взором, вся золотая в сиянии солнца, с соблазнительно нежной улыбкой на губах, и призывно протягивала руки!
То, что произошло дальше, он запомнил надолго. О нет, она была не многоопытной дзёро, а шестнадцатилетней девушкой, живущей по законам своих желаний, желаний сердца, любви. Прошло немного времени – и их страсть достигла невероятного накала. Им обоим чудилось, будто они коснулись той запретной, непроницаемой оболочки друг друга, что зовется душой, уничтожили грань между страстностью и любовью, между пламенной жаждой сердец и неистовым желанием тел. Акире казалось, что их тела – два куска расплавленного металла, слившихся воедино в пламени горнила и принимавших то одну, то другую причудливую форму…
Минул час, может быть, два. Акира спал, утомленный событиями дня и ночи, а Кэйко сидела и размышляла. Освободилась ли она от прошлого? Нет. И никогда не освободится. Возможно, позднее Акира станет ее упрекать… Кэйко вспоминала свою прежнюю, казалось, забытую жизнь. Та была по-своему непонятной, противоречивой, трагической, но… и другой, отличной от этой, жестоко однообразной, фальшиво праздничной, такой объяснимой и безысходной.
И Кэйко решилась. Возможно, ей еще доведется увидеть своего сына! Она знала, что не сможет сказать Акире о своем согласии вот так, прямо, вслух, что-то мешало ей. И тогда Кэйко придумала написать письмо. Продажные женщины часто писали письма своим клиентам, и у нее были при себе все необходимые принадлежности. Она закончила довольно быстро и искусно запрятала листок в одежду Акиры.
На рассвете он повторил свой вопрос, и она снова ответила «нет». Но ее взгляд был иным, чем вчера, и Акира это заметил.
– Я вернусь за тобой в следующее полнолуние, – сказал он. – Даю слово.
Кэйко молчала. Она думала о письме. Женщина знала, что нужно было написать, и изложила в нем именно то, что хотела. Акира вернется, в этом она не сомневалась. Но окончательное решение останется за ней.
Она вышла его проводить. Было еще рано, и высоко над горизонтом, над темным городом, горными хребтами, которые вздымались волна за волною, постепенно исчезая вдали, плыла огромная, медово-желтая луна.
Акира посмотрел на Кэйко, и она улыбнулась, кажется, впервые за это время. Улыбка придала ее чертам мягкость, губы нежно изогнулись, из широко раскрытых глаз заструился свет. Сейчас в ней было нечто пугающее и одновременно манящее, и Акира любовался ею, как любовался бы прекрасной статуей какого-нибудь враждебного ему божества. Но он любил ее, любил, несмотря ни на что, и только это придавало ему уверенности в будущем.
Вернувшись домой, Акира перво-наперво отправился с докладом к господину Кандзаки.
Он нашел его на одной из сторожевых башен. Стояла пасмурная погода, какая обычно бывает поздней осенью, и лежавший в низинах туман поднимался пласт за пластом, постепенно обволакивал подножие холма, на котором стояла крепость. Казалось, липкие языки каких-то чудовищ лижут неподвижный, сумеречный воздух и там, вдалеке, уже нет ни домов, ни людей…
– В Киото – чума, – сообщил Акира своему приемному отцу после традиционного доклада о результатах поездки.
Затем заявил о своем желании отослать Мидори, Масако и детей в безопасное место. Одновременно он думал о том, что так ему будет проще решить проблему с переездом и устройством Кэйко.
Господин Кандзаки одобрил решение Акиры, и тот поспешил к своим женщинам. Масако, издавна привыкшая повиноваться малейшему слову и жесту господина, согласилась без всяких вопросов. Иное дело Мидори. Взволнованно выслушав супруга, она, к его удивлению, быстро промолвила:
– Я не хочу уезжать, господин! Я желаю остаться с вами!
– Как только опасность минует, вы вернетесь, – сказал Акира.
Но женщина не хотела слушать и повторяла, что не поедет. Акира смотрел на нее с изумлением: теперь она не казалась похожей на безупречную драгоценную жемчужину, она была страстная, живая, горячая, как огонь, ее щеки порозовели, глаза сияли, на лице отражалась целая смесь противоречивых, до боли обостренных чувств.
В былое время Акира, наверное, нашел бы необходимые доводы и сумел успокоить Мидори. Но теперь дело обстояло иначе, и он холодно и твердо повторил приказ.
Потом он лег спать и быстро уснул, а женщина принялась складывать одежду мужа. Как она любила все эти вещи – неотъемлемую часть его и своей жизни! И маленький веер из черной бумаги с красным узором, и бамбуковые палочки, и самшитовый гребень! Она любила даже боевые доспехи его коня! Все это наполняло ее душу, душу самурайской женщины, чувством причастности к чему-то необъяснимому, но возвышенному, непонятному, но великому! Но сейчас она была грустна. Господин хочет отослать ее. Почему? Мидори не видела чумы, ничего о ней не знала и не боялась ее. Киото далеко, а в крепости все здоровы, и здесь редко появляются люди из других провинций. Она не страшилась смерти, потому что знала с детства: смерть никогда не ищет нас, мы сами приходим к ней по дороге, обозначенной судьбой. Вот зла стоит бояться. Если б Мидори спросили, что есть зло, она, пожалуй, ответила бы, что это нарушение установленного порядка, то, что препятствует гармонии. Война – иное дело, а в мирной жизни жена должна пребывать подле своего мужа, разделять его горести и радости. И хотя пришло время, когда Мидори узнала нечто такое, чего разделить не могла, она считала своим долгом служить Акире. Дело в том, что с некоторых пор женщина следила за своим господином, и то, что ей открылось, устрашило ее разум и повергло душу в смятение. Она долго размышляла, в ней боролись преданная своему клану самурайка и любящая жена. В конце концов победила жена, и Мидори решила молчать, жить так, как жила прежде, наблюдать, не пытаясь объяснить и понять.
Она почти сложила одежду Акиры, как вдруг заметила, как что-то упало, быть может из рукава. Письмо. Бросив быстрый взгляд на спящего мужа, Мидори взяла листок в руки и развернула. По слогу и почерку было видно, что писала женщина. Любовное послание! За изящными выражениями угадывались далеко идущие цели. Незнакомка подписалась «Кэйко» и внизу начертала еще одну фразу уверенной, твердой, прекрасно владеющей кистью рукой: «Нас всегда соединял Кэйтаро, наш сын. Я надеюсь его увидеть».
От письма исходил аромат хризантем. А это имя – «Кэйко»? Имя ее дочери. Значит, господин давно знаком с этой женщиной, должно быть, постоянно навещает ее в Киото. «Наш сын»! Она родила господину сына. Вот почему он всегда был спокоен, когда речь заходила о наследнике, и ничуть не огорчился из-за рожденной ею девочки. Он назвал ее Кэйко, очевидно, в честь той, другой. Значит, сын той женщины станет наследником рода Кандзаки! Мидори душили слезы. Она не имела права выговаривать мужу – мужчина может завести любое количество женщин, и, если ты не сумела стать единственной, это твоя вина.
Мидори спрятала письмо. Она думала всю ночь, не смыкая глаз. Она совершила преступление, не защитив свой клан, не перекрыв дорогу злу, и теперь наказана.
Она решила обо всем рассказать отцу. О том, что ее муж – шпион князя Нагасавы и что именно он укрыл у себя, а после освободил того таинственного пленника.
Мидори не учла одного: на сей раз в ней тоже победила женщина.
ГЛАВА 4
Снег падал большими хлопьями, он заново выбелил все: и холмы, и дороги, и лес. Потом пришел день, день без солнца, и небо выглядело грязно-серым, неживым. О, если б солнце стояло высоко над головой, снег сверкал бы, как золотая пыль на поверхности бумажного веера, и всюду, причудливо переплетаясь, играли бы прозрачные голубые тени.
Вокруг простирались снежные дали, и даже звенящий в вышине ветер не нарушал величавого спокойствия этих мест. Белый туман лежал плотной пеленой, он не имел ни очертаний, ни границ, вдаль уходили поросшие соснами горы, и там, за мрачными вершинами сгущалась тьма.
Кэйтаро не знал, правильно ли выбрал дорогу, но упорно двигался вперед, как он предполагал, к границе одной из самых крайних северных провинций, где у господина Нагасавы еще оставались дальние родственники, способные приютить его вместе с остатками войска.
Помнится, отец говорил: «Дороги есть везде – зачастую мы их просто не видим. И главная из них – дорога судьбы: с нее не свернешь, не замедлишь путь, не устроишь привал».
Кэйтаро шел и шел, и его поддерживала только надежда на то, что отец жив, и он сможет увидеть его, словно солнце на небе! Было холодно, резкие порывы ветра наполняли окружающее пространство глухими вздохами. Всюду виднелись лишь угрюмые холмы, зловеще торчащие сучья обнаженных деревьев, неподвижные безмолвные небеса.
И вот настал тот момент, когда сердце молодого человека возрадовалось, – он стал различать на склонах холмов силуэты построек, почти сливавшиеся с окружавшей их естественной средой и сейчас, на фоне ненастного дня, казавшиеся сиротливыми, покинутыми.
Но такое впечатление, как водится, обманчиво, и вскоре Кэйтаро заметил спускавшийся по дороге небольшой самурайский отряд. Юноша был так рад людям, что, забыв об осторожности, почти побежал им навстречу. Если это были и не друзья, то, во всяком случае, не враги. Едва ли здесь могли оказаться слуги князя Аракавы.
Кэйтаро сказал, кого ищет, и воины не выразили удивления. Его привели к местному правителю Ямаги-сан, в дом с просторными комнатами и галереями, и Кэйтаро сразу понял: перед ним союзник. Он поведал, как долго добирался сюда, отказался от предложенного угощения и от ванны и выразил желание поскорее увидеться с отцом.
– Он здесь, – сообщил Ямаги-сан, и сердце юноши подпрыгнуло от радости. – Господин Нагасава был тяжело ранен, но теперь почти поправился. Сейчас он живет уединенно и не желает никого видеть, но, думаю, будет очень рад встретиться с вами, молодой господин. Я уже послал к нему человека с докладом.
Кэйтаро сердечно поблагодарил Ямаги-сан. Выйдя на улицу, юноша увидел, что над горами пылает закат: он растекался по небу золотыми ручейками и оживлял пейзаж, заливая его теплым красноватым светом.
Кэйтаро остановился, чувствуя на лице легкое нежное прикосновение падающих с неба невесомых снежинок. Молодой человек пребывал в том удивительном состоянии, когда словно не ощущаешь времени: мгновения плывут безмолвной вереницей, и сквозь легкую путаницу мыслей пробивается чувство ожидания чуда.
И чудо свершилось – Кэйтаро увидел отца: спустя четверть часа юношу проводили к нему, в небольшой дом у подножия холма. Нагасава выглядел постаревшим; он словно в одночасье лишился последнего запаса некогда поддерживавших его сил: и физических, и духовных. Но любимый меч-катана был при нем, а в осанке сохранилась врожденная гордость наследственного даймё.
Нагасава не произнес никаких слов, но его рука, стиснувшая плечо сына, вмиг обрела прежнюю силу и твердость.
Кэйтаро с бесконечным восхищением и глубокой любовью смотрел в скованное привычной хмурой сдержанностью лицо.
Немного позднее Нагасава сказал:
– Нет, я не ждал. Но надеялся.
– Я тоже, отец.
– Садись. Ты проделал долгий путь.
В этой встрече было что-то странное. Нагасава не спрашивал сына, как ему удалось спастись, где он был все это время и каким образом добрался сюда.
– Борьба закончена, – сказал он. Кэйтаро смотрел вопросительно и тревожно, и тогда Цагасава прибавил: – Не будь ты моим сыном., ты мог бы наняться к кому-нибудь на службу – в стране еще остались славные люди, живущие по законам чести. Вот хотя бы Ямаги-сан… Но мой сын… Я всегда был уверен, что он рожден для того, чтобы править, повелевать…
– Я сделаю все, что вы прикажете, отец! – промолвил Кэйтаро.
– Откуда ты вернулся? – вдруг спросил Нагасава.
– Я был ранен.
– А дальше?
– Дальше – сначала не помню, а потом…
– Ты покинул поле боя? – перебил Нагасава.
– Я хотел сразиться с князем Аракавой, но он… – Кэйтаро принялся рассказывать – в его голосе и взгляде была бесконечная доверчивость. Он обращался к отцу, как обращался бы к небу, которое царит над всем, видит все, видит таким, каково оно есть на самом деле.
Господин Нагасава сидел неподвижно и слушал, прикрыв веки. Он сжал губы, и черты его лица налились тяжестью.
Да, он должен был помнить: не бывает победы без расплаты и то, что на первый взгляд кажется совершенным, непременно таит в себе какой-то изъян.
Нагасава не ожидал, что сорвется, но сорвался и закричал, впившись взглядом в лицо сидящего перед ним юноши:
– Что говорил тебе этот человек?! Что он тебе говорил?!
– В основном то же самое, что говорили мне вы, отец… – растерянно прошептал Кэйтаро.
– То же, что и я?!
Юноша ничего не ответил. Ему случалось видеть отца в гневе, но при этом он никогда не замечал в его глазах отчаяния.
– Ты осквернил себя встречей с врагом. Ел его пищу, пил воду и, что хуже всего, слушал его речи! И не говори мне, что он не смущал твою душу грязными сомнениями!
– Разве не вы сказали мне когда-то, отец, что, если человек честен, к нему не может пристать никакая грязь? – нерешительно промолвил Кэйтаро.
– Я все понял, – тяжело проронил Нагасава. – Когда-то меня учили, что истинный воин должен вырывать слабость из своего сердца любой ценой, ибо любая слабость, так или иначе, ведет к утрате душевной чистоты.
Кэйтаро смотрел непонимающе, растерянно, но – не смиренно.
– Скажи, смог бы ты тронуть наложницу своего господина? – вдруг спросил Нагасава, и его взор засверкал.
– Конечно нет!
– Чего, по-твоему, заслуживает такой человек?
– Смерти, – не задумываясь, ответил Кэйтаро.
– Но он не умер, – продолжил Нагасава, пронзая юношу взглядом. – А наложница родила мальчика, и… я до сих пор не знаю, мой ли ты сын!
Во взгляде Кэйтаро были боль, отчаяние, непонимание, безнадежность.
– Что смотришь?! – прорычал Нагасава.
Юноша нашел в себе силы прошептать:
– Я… я не знаю, что мне теперь делать, отец… господин!
– Собственно, мы, я и тот человек, оба ошиблись, и оба пострадали, – неожиданно спокойно промолвил Нагасава. – Каждый из нас мечтал о чем-то своем, но… Мечта говорит: «Борись за меня!» – и при этом никогда не предупреждает о правилах игры, а потому человек не знает, что ему предстоит потерять в этой борьбе. Быть может, собственную душу.
– Разве не мы сами устанавливаем эти правила, делаем выбор в соответствии с нашей совестью, честью? – спросил Кэйтаро.
– Мы думаем так. Однако многие из нас все же не представляют, до какого предела способны дойти. Как ты полагаешь, что лучше: до бесконечности испытывать судьбу или же сразу покориться ей?
– Я… не знаю.
– Я помогу тебе сделать выбор. Я понимаю, что нужно делать. Короткая жизнь чиста и прекрасна, как цветок сакуры. Завтра на рассвете ты совершишь сэп-пуку.
– Вы приговариваете меня к смерти? За что?!
– Истинный воин не спрашивает за что! – отрезал Нагасава. – Приказ господина есть веление судьбы.
– И все-таки я хочу знать! Я был… я всегда считал себя вашим сыном и потому…
Не дослушав, Нагасава сурово изрек:
– За измену.
– За измену?! Но почему?! Я не предал вас, я не выдал ни одной тайны!
Тут Нагасава увидел, что по щекам юноши текут слезы, и вспомнил Кэйко: как она вырывалась из его рук и кричала, не желая умирать. И прошипел:
– Вот что значит не самурайская кровь!
– Я не боюсь смерти! – вскричал Кэйтаро. – И не отказываюсь умереть, но я… Не подвергайте меня позору, не нужно ложных обвинений! Как я посмотрю в глаза нашим воинам! Уж лучше сказать правду, какой бы постыдной она ни казалась!
– Это дела клана.
– Не вы ли говорили о том, что все мы – одна большая семья!
– Ты к ней не принадлежишь.
С мгновение он смотрел Нагасаве в глаза, потом опустил голову и тихо сказал:
– Если я даже… не ваш сын, как воин, я предан вам. Я жил бы для вас и умер за вас…
– Тогда считай, что умрешь за меня.
Вечернее солнце медленно уплывало за край горизонта, и свет его лучей лизал огненными языками нежно-сиреневый небосвод. Кое-где в вышине уже сияли огоньки звезд. То же солнце, тот же закат, но он, Кэйтаро, уже не сын князя Нагасавы, а безродный преступник, для которого возможность совершить самоубийство – не честь, а милость.
Молодой человек сидел в тесной клетушке на соломе, не двигался и молчал. Вскоре землею овладела ночная мгла; звезды – миллионы светильников, рассеянных в беспредельности мрачного неба, – сияли холодно и жестко.
Постепенно юноше начало казаться, будто его сердце бьется в такт спокойному ритму движения чего-то необъятного и всемогущего. Пусть будет так: он умрет и сольется с этим неведомым – великим и бесконечным.
Временами он закрывал усталые глаза, и его сознание витало где-то на грани подступающего сна и обрывков мыслей.
Должно быть, он задремал, а потом внезапно встрепенулся и увидел во тьме, на фоне медленно кружащихся снежинок, неподвижную человеческую фигуру.
Кэйтаро узнал Ито.
– Вы, должно быть, голодны, господин? – спросил Ито. Его голос звучал необычно мягко. – Принести вам поесть?
– Не стоит, Ито-сан. Теперь уже недолго ждать…
Ито присел на корточки:
– Думайте об этом спокойно, без уныния и печали, Кэйтаро-сан. Помните, во всех нас есть частичка неба, как и частичка земли, и все мы со временем вернемся туда: прах – в землю, душа… – Он сделал паузу. – Господин Нагасава позволил мне помогать вам завтра. – Кэйтаро молчал, и тогда Ито негромко прибавил: – Со смертью вы вновь обретете чистоту.
И тут Кэйтаро промолвил:
– Если так, Ито-сан, то я не готов к смерти.
Ито смотрел внимательно и серьезно.
– Почему?
– Я не утратил чистоту. Да, я стал о чем-то думать по-другому и кое в чем сомневался, но все это на поверхности. Моя вера, моя совесть и честь не пострадали. – Он поднял глаза: – Ито-сан, наверное, господин сказал вам, что осудил меня за измену?
– Я думал, может быть, за ошибки…
– Значит, вы не знаете. Он просто решил уберечь меня от судьбы, которая мне уготована.
– Вот что, Кэйтаро-сан. Если б вы сейчас смогли выйти отсюда, знали бы вы, в какую сторону вам идти?
Юноша вспомнил полыхающие пожаром клены и шорох листвы под ногами и немного грустное, полное смысла молчание своего странного спутника.
– Наверное, да, – сказал он.
Ито молча поднялся на ноги и отпер дверь.
– Тогда идите! Я принесу вам меч.
Кэйтаро встал с соломы – лицо напряжено, глаза широко раскрыты, волосы распущены по плечам в знак готовности к смерти.
– Но господин приказал мне…
– Вы выполните его приказ, но не сейчас. Видите ли, настоящий смысл жизни в том, чтобы следовать велениям неба и в то же время оставаться свободным.
Ранним утром Нагасава вышел из дома и направился к пристройке в углу сада. Было тихо. В воздухе плавали клочья тумана, небо застилали похожие на гигантские перья снеговые тучи. Лицо Нагасавы было осунувшимся и бледным, а душу наполняло осознание безжалостной правды. Правда заключалась в том, что он совершил самую страшную ошибку на свете. Прежде он, случалось, говорил себе: «Наша жизнь – замкнутый круг. Так или иначе, мы без конца делаем одни и те же ошибки. Причина в природе каждого из нас». Вчера он пошел против своей природы.
На побуревшей от крови соломе неподвижно лежал человек. Нагасава сразу понял, что человек совершил сэппуку, причем сделал это без помощника, обязанности которого состояли в том, чтобы, в целях облегчения страданий, своевременно перерезать самоубийце горло или отсечь голову.
Нагасава долго стоял над телом того, кто был верен ему многие годы, предан всем сердцем, помыслами, душой. Потом произнес:
– Не ты, Ито-сан. И не Кэйтаро. Это должен был сделать я.
Ранним утром Мидори вошла к отцу. Она договорилась о встрече еще вчера и сегодня не стала долго ждать. Она просеменила по комнате мелкими шажками, мягко шурша таби[35]; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущена вниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.
Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.
– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?
– Я никуда не еду, отец.
– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?
– Я остаюсь. Масако и девочки едут.
– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?
– Кэйко остается со мной. Так решила я.
– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?
– Он ничего не знает.
Кандзаки свел широкие брови:
– Разве ты не должна слушаться мужа?
– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.
Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:
– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.
Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:
– Давно ты об этом узнала?
– Не очень.
Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:
– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.
– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.
Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.
Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.
Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку:
– Твой сын с Нагасавой, – сказал Акира. – Я видел его и даже разговаривал с ним. Могу тебя заверить, господин Нагасава воспитал из него хорошего, честного воина.
По губам Кэйко скользнула усмешка:
– Представляю, что Нагасава рассказал ему обо мне!
– Ничего. Кэйтаро ничего о тебе не знает.
– Вот как? – прошептала Кэйко. – Как будто меня и не было…
– Я ему рассказывал. И знаешь, это истинно твой сын. Он смотрит на мир твоими глазами.
– Нагасава до сих пор жив? – спросила Кэйко после паузы.
– Я надеюсь. Они помолчали.
– Я заберу тебя отсюда, Кэйко, – промолвил Акира.
Она опять усмехнулась. На смену минутному смятению пришел покой, покой безразличия и безжалостности.
– Так говорили многие, но я не соглашалась.
– И… даже со мной?
– Это я тоже слышала много раз.
– Почему ты так отвечаешь?
– Потому что это – моя жизнь. Другой я уже не знаю, не помню и не хочу.
– Я заберу тебя! – уверенно повторил он.
– Каким образом? Тебе, знатному самураю, нельзя связывать себя с «нечистой женщиной». И потом, – она жестко блеснула глазами, – я не хочу быть одной из многих!
– Ты будешь единственной. Моей женой. Любимой женой.
В это мгновение Акира не думал ни о Мидори, ни о Масако, ни о детях. Обрести то, что он считал навсегда потерянным, было равносильно тому, чтобы найти в бесконечном океане золотое зерно!
Но Кэйко твердо ответила:
– Нет.
И тут Акире почудилось, будто то неведомое, что до сего момента поддерживало ее надежды и душевные силы, внезапно дало трещину, через которую теперь просачивается леденящий душу холод, сравнимый разве что с вечным холодом мировых пространств. Да, есть вещи, которые действуют постепенно, как медленный яд. И результат невозможно предугадать.
Что ж, говорят, будто каждый человек подобен целому миру – в нем и добро, и зло, и разум, и безумие. И что он выберет для себя, то ему и достанется. Но могла ли Кэйко выбирать? В его сознании вереницей пронеслась череда воспоминаний: вся эта история, обман и предательство Кэйко… Собственно, Акира никогда не знал, любила ли она его хотя бы день, час или миг!
– В любом случае тебе нельзя оставаться здесь. В Киото – чума!
– Чума? – Она приподняла тонкие брови. – Есть вещи и пострашнее!
И тогда Акира понял, что должен действовать иначе. Должен поддаться порыву и увлечь за собой Кэйко, увлечь в бездонную, горячую тьму безрассудства и страсти. Он взглянул на нее. Нет, ее непонятная притягательная сила не умерла, только теперь она не горела ярким пламенем, а была подобна тлеющему огню. Внезапно решившись, он обнял ее, сначала осторожно, потом уверенно, и сказал ей все то, что хотел сказать в самых безумных мечтаниях и снах.
Что делать, если все эти годы она стояла перед его мысленным взором, вся золотая в сиянии солнца, с соблазнительно нежной улыбкой на губах, и призывно протягивала руки!
То, что произошло дальше, он запомнил надолго. О нет, она была не многоопытной дзёро, а шестнадцатилетней девушкой, живущей по законам своих желаний, желаний сердца, любви. Прошло немного времени – и их страсть достигла невероятного накала. Им обоим чудилось, будто они коснулись той запретной, непроницаемой оболочки друг друга, что зовется душой, уничтожили грань между страстностью и любовью, между пламенной жаждой сердец и неистовым желанием тел. Акире казалось, что их тела – два куска расплавленного металла, слившихся воедино в пламени горнила и принимавших то одну, то другую причудливую форму…
Минул час, может быть, два. Акира спал, утомленный событиями дня и ночи, а Кэйко сидела и размышляла. Освободилась ли она от прошлого? Нет. И никогда не освободится. Возможно, позднее Акира станет ее упрекать… Кэйко вспоминала свою прежнюю, казалось, забытую жизнь. Та была по-своему непонятной, противоречивой, трагической, но… и другой, отличной от этой, жестоко однообразной, фальшиво праздничной, такой объяснимой и безысходной.
И Кэйко решилась. Возможно, ей еще доведется увидеть своего сына! Она знала, что не сможет сказать Акире о своем согласии вот так, прямо, вслух, что-то мешало ей. И тогда Кэйко придумала написать письмо. Продажные женщины часто писали письма своим клиентам, и у нее были при себе все необходимые принадлежности. Она закончила довольно быстро и искусно запрятала листок в одежду Акиры.
На рассвете он повторил свой вопрос, и она снова ответила «нет». Но ее взгляд был иным, чем вчера, и Акира это заметил.
– Я вернусь за тобой в следующее полнолуние, – сказал он. – Даю слово.
Кэйко молчала. Она думала о письме. Женщина знала, что нужно было написать, и изложила в нем именно то, что хотела. Акира вернется, в этом она не сомневалась. Но окончательное решение останется за ней.
Она вышла его проводить. Было еще рано, и высоко над горизонтом, над темным городом, горными хребтами, которые вздымались волна за волною, постепенно исчезая вдали, плыла огромная, медово-желтая луна.
Акира посмотрел на Кэйко, и она улыбнулась, кажется, впервые за это время. Улыбка придала ее чертам мягкость, губы нежно изогнулись, из широко раскрытых глаз заструился свет. Сейчас в ней было нечто пугающее и одновременно манящее, и Акира любовался ею, как любовался бы прекрасной статуей какого-нибудь враждебного ему божества. Но он любил ее, любил, несмотря ни на что, и только это придавало ему уверенности в будущем.
Вернувшись домой, Акира перво-наперво отправился с докладом к господину Кандзаки.
Он нашел его на одной из сторожевых башен. Стояла пасмурная погода, какая обычно бывает поздней осенью, и лежавший в низинах туман поднимался пласт за пластом, постепенно обволакивал подножие холма, на котором стояла крепость. Казалось, липкие языки каких-то чудовищ лижут неподвижный, сумеречный воздух и там, вдалеке, уже нет ни домов, ни людей…
– В Киото – чума, – сообщил Акира своему приемному отцу после традиционного доклада о результатах поездки.
Затем заявил о своем желании отослать Мидори, Масако и детей в безопасное место. Одновременно он думал о том, что так ему будет проще решить проблему с переездом и устройством Кэйко.
Господин Кандзаки одобрил решение Акиры, и тот поспешил к своим женщинам. Масако, издавна привыкшая повиноваться малейшему слову и жесту господина, согласилась без всяких вопросов. Иное дело Мидори. Взволнованно выслушав супруга, она, к его удивлению, быстро промолвила:
– Я не хочу уезжать, господин! Я желаю остаться с вами!
– Как только опасность минует, вы вернетесь, – сказал Акира.
Но женщина не хотела слушать и повторяла, что не поедет. Акира смотрел на нее с изумлением: теперь она не казалась похожей на безупречную драгоценную жемчужину, она была страстная, живая, горячая, как огонь, ее щеки порозовели, глаза сияли, на лице отражалась целая смесь противоречивых, до боли обостренных чувств.
В былое время Акира, наверное, нашел бы необходимые доводы и сумел успокоить Мидори. Но теперь дело обстояло иначе, и он холодно и твердо повторил приказ.
Потом он лег спать и быстро уснул, а женщина принялась складывать одежду мужа. Как она любила все эти вещи – неотъемлемую часть его и своей жизни! И маленький веер из черной бумаги с красным узором, и бамбуковые палочки, и самшитовый гребень! Она любила даже боевые доспехи его коня! Все это наполняло ее душу, душу самурайской женщины, чувством причастности к чему-то необъяснимому, но возвышенному, непонятному, но великому! Но сейчас она была грустна. Господин хочет отослать ее. Почему? Мидори не видела чумы, ничего о ней не знала и не боялась ее. Киото далеко, а в крепости все здоровы, и здесь редко появляются люди из других провинций. Она не страшилась смерти, потому что знала с детства: смерть никогда не ищет нас, мы сами приходим к ней по дороге, обозначенной судьбой. Вот зла стоит бояться. Если б Мидори спросили, что есть зло, она, пожалуй, ответила бы, что это нарушение установленного порядка, то, что препятствует гармонии. Война – иное дело, а в мирной жизни жена должна пребывать подле своего мужа, разделять его горести и радости. И хотя пришло время, когда Мидори узнала нечто такое, чего разделить не могла, она считала своим долгом служить Акире. Дело в том, что с некоторых пор женщина следила за своим господином, и то, что ей открылось, устрашило ее разум и повергло душу в смятение. Она долго размышляла, в ней боролись преданная своему клану самурайка и любящая жена. В конце концов победила жена, и Мидори решила молчать, жить так, как жила прежде, наблюдать, не пытаясь объяснить и понять.
Она почти сложила одежду Акиры, как вдруг заметила, как что-то упало, быть может из рукава. Письмо. Бросив быстрый взгляд на спящего мужа, Мидори взяла листок в руки и развернула. По слогу и почерку было видно, что писала женщина. Любовное послание! За изящными выражениями угадывались далеко идущие цели. Незнакомка подписалась «Кэйко» и внизу начертала еще одну фразу уверенной, твердой, прекрасно владеющей кистью рукой: «Нас всегда соединял Кэйтаро, наш сын. Я надеюсь его увидеть».
От письма исходил аромат хризантем. А это имя – «Кэйко»? Имя ее дочери. Значит, господин давно знаком с этой женщиной, должно быть, постоянно навещает ее в Киото. «Наш сын»! Она родила господину сына. Вот почему он всегда был спокоен, когда речь заходила о наследнике, и ничуть не огорчился из-за рожденной ею девочки. Он назвал ее Кэйко, очевидно, в честь той, другой. Значит, сын той женщины станет наследником рода Кандзаки! Мидори душили слезы. Она не имела права выговаривать мужу – мужчина может завести любое количество женщин, и, если ты не сумела стать единственной, это твоя вина.
Мидори спрятала письмо. Она думала всю ночь, не смыкая глаз. Она совершила преступление, не защитив свой клан, не перекрыв дорогу злу, и теперь наказана.
Она решила обо всем рассказать отцу. О том, что ее муж – шпион князя Нагасавы и что именно он укрыл у себя, а после освободил того таинственного пленника.
Мидори не учла одного: на сей раз в ней тоже победила женщина.
ГЛАВА 4
Сто крат благородней тот.
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она – наша жизнь!»
Мацуо Басе[34]
Снег падал большими хлопьями, он заново выбелил все: и холмы, и дороги, и лес. Потом пришел день, день без солнца, и небо выглядело грязно-серым, неживым. О, если б солнце стояло высоко над головой, снег сверкал бы, как золотая пыль на поверхности бумажного веера, и всюду, причудливо переплетаясь, играли бы прозрачные голубые тени.
Вокруг простирались снежные дали, и даже звенящий в вышине ветер не нарушал величавого спокойствия этих мест. Белый туман лежал плотной пеленой, он не имел ни очертаний, ни границ, вдаль уходили поросшие соснами горы, и там, за мрачными вершинами сгущалась тьма.
Кэйтаро не знал, правильно ли выбрал дорогу, но упорно двигался вперед, как он предполагал, к границе одной из самых крайних северных провинций, где у господина Нагасавы еще оставались дальние родственники, способные приютить его вместе с остатками войска.
Помнится, отец говорил: «Дороги есть везде – зачастую мы их просто не видим. И главная из них – дорога судьбы: с нее не свернешь, не замедлишь путь, не устроишь привал».
Кэйтаро шел и шел, и его поддерживала только надежда на то, что отец жив, и он сможет увидеть его, словно солнце на небе! Было холодно, резкие порывы ветра наполняли окружающее пространство глухими вздохами. Всюду виднелись лишь угрюмые холмы, зловеще торчащие сучья обнаженных деревьев, неподвижные безмолвные небеса.
И вот настал тот момент, когда сердце молодого человека возрадовалось, – он стал различать на склонах холмов силуэты построек, почти сливавшиеся с окружавшей их естественной средой и сейчас, на фоне ненастного дня, казавшиеся сиротливыми, покинутыми.
Но такое впечатление, как водится, обманчиво, и вскоре Кэйтаро заметил спускавшийся по дороге небольшой самурайский отряд. Юноша был так рад людям, что, забыв об осторожности, почти побежал им навстречу. Если это были и не друзья, то, во всяком случае, не враги. Едва ли здесь могли оказаться слуги князя Аракавы.
Кэйтаро сказал, кого ищет, и воины не выразили удивления. Его привели к местному правителю Ямаги-сан, в дом с просторными комнатами и галереями, и Кэйтаро сразу понял: перед ним союзник. Он поведал, как долго добирался сюда, отказался от предложенного угощения и от ванны и выразил желание поскорее увидеться с отцом.
– Он здесь, – сообщил Ямаги-сан, и сердце юноши подпрыгнуло от радости. – Господин Нагасава был тяжело ранен, но теперь почти поправился. Сейчас он живет уединенно и не желает никого видеть, но, думаю, будет очень рад встретиться с вами, молодой господин. Я уже послал к нему человека с докладом.
Кэйтаро сердечно поблагодарил Ямаги-сан. Выйдя на улицу, юноша увидел, что над горами пылает закат: он растекался по небу золотыми ручейками и оживлял пейзаж, заливая его теплым красноватым светом.
Кэйтаро остановился, чувствуя на лице легкое нежное прикосновение падающих с неба невесомых снежинок. Молодой человек пребывал в том удивительном состоянии, когда словно не ощущаешь времени: мгновения плывут безмолвной вереницей, и сквозь легкую путаницу мыслей пробивается чувство ожидания чуда.
И чудо свершилось – Кэйтаро увидел отца: спустя четверть часа юношу проводили к нему, в небольшой дом у подножия холма. Нагасава выглядел постаревшим; он словно в одночасье лишился последнего запаса некогда поддерживавших его сил: и физических, и духовных. Но любимый меч-катана был при нем, а в осанке сохранилась врожденная гордость наследственного даймё.
Нагасава не произнес никаких слов, но его рука, стиснувшая плечо сына, вмиг обрела прежнюю силу и твердость.
Кэйтаро с бесконечным восхищением и глубокой любовью смотрел в скованное привычной хмурой сдержанностью лицо.
Немного позднее Нагасава сказал:
– Нет, я не ждал. Но надеялся.
– Я тоже, отец.
– Садись. Ты проделал долгий путь.
В этой встрече было что-то странное. Нагасава не спрашивал сына, как ему удалось спастись, где он был все это время и каким образом добрался сюда.
– Борьба закончена, – сказал он. Кэйтаро смотрел вопросительно и тревожно, и тогда Цагасава прибавил: – Не будь ты моим сыном., ты мог бы наняться к кому-нибудь на службу – в стране еще остались славные люди, живущие по законам чести. Вот хотя бы Ямаги-сан… Но мой сын… Я всегда был уверен, что он рожден для того, чтобы править, повелевать…
– Я сделаю все, что вы прикажете, отец! – промолвил Кэйтаро.
– Откуда ты вернулся? – вдруг спросил Нагасава.
– Я был ранен.
– А дальше?
– Дальше – сначала не помню, а потом…
– Ты покинул поле боя? – перебил Нагасава.
– Я хотел сразиться с князем Аракавой, но он… – Кэйтаро принялся рассказывать – в его голосе и взгляде была бесконечная доверчивость. Он обращался к отцу, как обращался бы к небу, которое царит над всем, видит все, видит таким, каково оно есть на самом деле.
Господин Нагасава сидел неподвижно и слушал, прикрыв веки. Он сжал губы, и черты его лица налились тяжестью.
Да, он должен был помнить: не бывает победы без расплаты и то, что на первый взгляд кажется совершенным, непременно таит в себе какой-то изъян.
Нагасава не ожидал, что сорвется, но сорвался и закричал, впившись взглядом в лицо сидящего перед ним юноши:
– Что говорил тебе этот человек?! Что он тебе говорил?!
– В основном то же самое, что говорили мне вы, отец… – растерянно прошептал Кэйтаро.
– То же, что и я?!
Юноша ничего не ответил. Ему случалось видеть отца в гневе, но при этом он никогда не замечал в его глазах отчаяния.
– Ты осквернил себя встречей с врагом. Ел его пищу, пил воду и, что хуже всего, слушал его речи! И не говори мне, что он не смущал твою душу грязными сомнениями!
– Разве не вы сказали мне когда-то, отец, что, если человек честен, к нему не может пристать никакая грязь? – нерешительно промолвил Кэйтаро.
– Я все понял, – тяжело проронил Нагасава. – Когда-то меня учили, что истинный воин должен вырывать слабость из своего сердца любой ценой, ибо любая слабость, так или иначе, ведет к утрате душевной чистоты.
Кэйтаро смотрел непонимающе, растерянно, но – не смиренно.
– Скажи, смог бы ты тронуть наложницу своего господина? – вдруг спросил Нагасава, и его взор засверкал.
– Конечно нет!
– Чего, по-твоему, заслуживает такой человек?
– Смерти, – не задумываясь, ответил Кэйтаро.
– Но он не умер, – продолжил Нагасава, пронзая юношу взглядом. – А наложница родила мальчика, и… я до сих пор не знаю, мой ли ты сын!
Во взгляде Кэйтаро были боль, отчаяние, непонимание, безнадежность.
– Что смотришь?! – прорычал Нагасава.
Юноша нашел в себе силы прошептать:
– Я… я не знаю, что мне теперь делать, отец… господин!
– Собственно, мы, я и тот человек, оба ошиблись, и оба пострадали, – неожиданно спокойно промолвил Нагасава. – Каждый из нас мечтал о чем-то своем, но… Мечта говорит: «Борись за меня!» – и при этом никогда не предупреждает о правилах игры, а потому человек не знает, что ему предстоит потерять в этой борьбе. Быть может, собственную душу.
– Разве не мы сами устанавливаем эти правила, делаем выбор в соответствии с нашей совестью, честью? – спросил Кэйтаро.
– Мы думаем так. Однако многие из нас все же не представляют, до какого предела способны дойти. Как ты полагаешь, что лучше: до бесконечности испытывать судьбу или же сразу покориться ей?
– Я… не знаю.
– Я помогу тебе сделать выбор. Я понимаю, что нужно делать. Короткая жизнь чиста и прекрасна, как цветок сакуры. Завтра на рассвете ты совершишь сэп-пуку.
– Вы приговариваете меня к смерти? За что?!
– Истинный воин не спрашивает за что! – отрезал Нагасава. – Приказ господина есть веление судьбы.
– И все-таки я хочу знать! Я был… я всегда считал себя вашим сыном и потому…
Не дослушав, Нагасава сурово изрек:
– За измену.
– За измену?! Но почему?! Я не предал вас, я не выдал ни одной тайны!
Тут Нагасава увидел, что по щекам юноши текут слезы, и вспомнил Кэйко: как она вырывалась из его рук и кричала, не желая умирать. И прошипел:
– Вот что значит не самурайская кровь!
– Я не боюсь смерти! – вскричал Кэйтаро. – И не отказываюсь умереть, но я… Не подвергайте меня позору, не нужно ложных обвинений! Как я посмотрю в глаза нашим воинам! Уж лучше сказать правду, какой бы постыдной она ни казалась!
– Это дела клана.
– Не вы ли говорили о том, что все мы – одна большая семья!
– Ты к ней не принадлежишь.
С мгновение он смотрел Нагасаве в глаза, потом опустил голову и тихо сказал:
– Если я даже… не ваш сын, как воин, я предан вам. Я жил бы для вас и умер за вас…
– Тогда считай, что умрешь за меня.
Вечернее солнце медленно уплывало за край горизонта, и свет его лучей лизал огненными языками нежно-сиреневый небосвод. Кое-где в вышине уже сияли огоньки звезд. То же солнце, тот же закат, но он, Кэйтаро, уже не сын князя Нагасавы, а безродный преступник, для которого возможность совершить самоубийство – не честь, а милость.
Молодой человек сидел в тесной клетушке на соломе, не двигался и молчал. Вскоре землею овладела ночная мгла; звезды – миллионы светильников, рассеянных в беспредельности мрачного неба, – сияли холодно и жестко.
Постепенно юноше начало казаться, будто его сердце бьется в такт спокойному ритму движения чего-то необъятного и всемогущего. Пусть будет так: он умрет и сольется с этим неведомым – великим и бесконечным.
Временами он закрывал усталые глаза, и его сознание витало где-то на грани подступающего сна и обрывков мыслей.
Должно быть, он задремал, а потом внезапно встрепенулся и увидел во тьме, на фоне медленно кружащихся снежинок, неподвижную человеческую фигуру.
Кэйтаро узнал Ито.
– Вы, должно быть, голодны, господин? – спросил Ито. Его голос звучал необычно мягко. – Принести вам поесть?
– Не стоит, Ито-сан. Теперь уже недолго ждать…
Ито присел на корточки:
– Думайте об этом спокойно, без уныния и печали, Кэйтаро-сан. Помните, во всех нас есть частичка неба, как и частичка земли, и все мы со временем вернемся туда: прах – в землю, душа… – Он сделал паузу. – Господин Нагасава позволил мне помогать вам завтра. – Кэйтаро молчал, и тогда Ито негромко прибавил: – Со смертью вы вновь обретете чистоту.
И тут Кэйтаро промолвил:
– Если так, Ито-сан, то я не готов к смерти.
Ито смотрел внимательно и серьезно.
– Почему?
– Я не утратил чистоту. Да, я стал о чем-то думать по-другому и кое в чем сомневался, но все это на поверхности. Моя вера, моя совесть и честь не пострадали. – Он поднял глаза: – Ито-сан, наверное, господин сказал вам, что осудил меня за измену?
– Я думал, может быть, за ошибки…
– Значит, вы не знаете. Он просто решил уберечь меня от судьбы, которая мне уготована.
– Вот что, Кэйтаро-сан. Если б вы сейчас смогли выйти отсюда, знали бы вы, в какую сторону вам идти?
Юноша вспомнил полыхающие пожаром клены и шорох листвы под ногами и немного грустное, полное смысла молчание своего странного спутника.
– Наверное, да, – сказал он.
Ито молча поднялся на ноги и отпер дверь.
– Тогда идите! Я принесу вам меч.
Кэйтаро встал с соломы – лицо напряжено, глаза широко раскрыты, волосы распущены по плечам в знак готовности к смерти.
– Но господин приказал мне…
– Вы выполните его приказ, но не сейчас. Видите ли, настоящий смысл жизни в том, чтобы следовать велениям неба и в то же время оставаться свободным.
Ранним утром Нагасава вышел из дома и направился к пристройке в углу сада. Было тихо. В воздухе плавали клочья тумана, небо застилали похожие на гигантские перья снеговые тучи. Лицо Нагасавы было осунувшимся и бледным, а душу наполняло осознание безжалостной правды. Правда заключалась в том, что он совершил самую страшную ошибку на свете. Прежде он, случалось, говорил себе: «Наша жизнь – замкнутый круг. Так или иначе, мы без конца делаем одни и те же ошибки. Причина в природе каждого из нас». Вчера он пошел против своей природы.
На побуревшей от крови соломе неподвижно лежал человек. Нагасава сразу понял, что человек совершил сэппуку, причем сделал это без помощника, обязанности которого состояли в том, чтобы, в целях облегчения страданий, своевременно перерезать самоубийце горло или отсечь голову.
Нагасава долго стоял над телом того, кто был верен ему многие годы, предан всем сердцем, помыслами, душой. Потом произнес:
– Не ты, Ито-сан. И не Кэйтаро. Это должен был сделать я.
Ранним утром Мидори вошла к отцу. Она договорилась о встрече еще вчера и сегодня не стала долго ждать. Она просеменила по комнате мелкими шажками, мягко шурша таби[35]; ее плечи были согнуты, голова с тяжелым узлом волос на затылке опущена вниз, маленькие руки сложены на груди, а в глазах застыла глубоко запрятанная жесткая решимость.
Кандзаки-сан пребывал в расслабленном состоянии, как часто случалось поутру; сидя в сером домашнем кимоно на простой соломенной циновке, он не спеша ел рис с маринованными овощами. В доме было прохладно, и перед ним стояла чашка хорошо подогретого саке. Дрожащее пламя металось в старой жаровне, его отблеск тускло освещал стены.
– Мидори? Что привело тебя сюда в столь ранний час? Ты уезжаешь? Пришла проститься?
– Я никуда не еду, отец.
– Акира-сан передумал? Вы остаетесь?
– Я остаюсь. Масако и девочки едут.
– Он так решил? А твоя дочь тоже едет с Масако?
– Кэйко остается со мной. Так решила я.
– Ты? – Кандзаки-сан не понимал. – А что говорит твой супруг?
– Он ничего не знает.
Кандзаки свел широкие брови:
– Разве ты не должна слушаться мужа?
– Думаю, вы поймете, отец. – Мидори не меняла позы – плечи согнуты, руки сложены, голова опущена говорила очень спокойно и тихо. – Теперь я могу не слушаться мужа.
Кандзаки молчал и смотрел на дочь как на помешанную, а она продолжала:
– Мой супруг – шпион князя Нагасавы.
Хотя выражение лица Кандзаки не изменилось, все-таки он спросил:
– Давно ты об этом узнала?
– Не очень.
Кандзаки долго молчал. Наконец сказал:
– Я знаю Акиру много лет и всегда был им доволен. Он не только твой муж, но и мой приемный сын, заменивший мне Сиро.
– Сиро был совсем другим! – смело возразила она, поднимая голову.
Кандзаки внимательно смотрел на молодую женщину. Мидори, старшая из его дочерей, была самой серьезной и рассудительной. Он никогда не сомневался в том, что у нее хватает ума скрывать свои чувства, будь то недовольство мужем или пылкая любовь к нему.
Кандзаки знал: бывает, что-то долго гнездится на самом дне души, неосязаемое, темное, непонятное, а потом вдруг вырастает, поднимается, неожиданно становится слишком реальным, почти живым. Требует выхода, не дает дышать. Нечто подобное читалось сейчас во взгляде дочери, и Кандзаки чувствовал, что в душе Мидори затаилась тихая ярость.
Мужчинам проще – у них в руках всегда есть меч. Что в таком случае делают женщины, Кандзаки-сан не представлял. Однако вряд ли они поступают так, как его дочь. Больше всего в этот миг ему хотелось отправить Мидори обратно к ребенку, приказать ей немедленно собирать вещи и ехать вместе с Масако, но ее обвинения были слишком серьезны, чтобы он мог от них отмахнуться. И все же предпринял еще одну попытку: