Страница:
Следующее различение метода, близкое к первому по своей цели, на деле является почти полной его противоположностью. Общим для того и другого является то, что они отделяют толпу слушателей от избранных учеников, противоположным же то, что здесь первый метод использует более доступный способ изложения, тогда как второй, о котором мы сейчас будет говорить, -более сложный и недоступный. Таким образом, второе различение метода сводится к тому, что первый метод -- экзотерический, второй -акроаматический '^ Дело в том, что то различие, которое древние проводили при издании своих сочинений, мы решили перенести на сам метод изложения. Но и сам акроаматический метод широко использовался древними, которые применяли его разумно и обдуманно. В более поздние времена этот акроаматический, или энигматический, способ выражения был скомпрометирован многими авторами, использовавшими его для создания неверного и обманчивого света, при котором им легче было сбыть свой фальшивый товар. Назначением же такого метода является, как мне кажется, стремление не допустить к тайнам науки непосвященную чернь, используя покровы, представляемые сложным изложением, и допускать в науку только тех, кто либо со слов учителей познакомится с истолкованием смысла аллегорий, либо своим собственным талантом и проницательностью сможет проникнуть за покров тайны.
Следующее различение метода имеет огромное значение для науки. Речь идет о том, что знания могут передаваться или с помощью афоризмов, или методически. Прежде всего необходимо заметить, что во многих случаях у людей вошло в привычку на основании самых незначительных аксиом и наблюдений сразу же воздвигать чуть ли не законченное и величественное учение, поддерживая его кое-какими соображениями, пришедшими им в голову, украшая всевозможными примерами и связывая воедино определенным способом. Другой же тип изложения, с помощью афоризмов, несет с собой множество преимуществ, недоступных методическому изложению. Во-первых, такой способ дает нам представление о том, усвоил ли автор свою науку поверхностно и несерьезно, или же он изучил ее глубоко и основательно. Ведь афоризмы неизбежно должны выражать самое сущность, самое сердцевину научного знания, иначе они будут попросту смешными. Ибо здесь отбрасываются всякие украшения и отступления, все разнообразие примеров, дедукция и связь, а также описание практического применения, так что у афоризмов не остается никакого иного материала, кроме богатого запаса наблюдений. Поэтому никто не возьмется за создание афоризмов, более того, даже не осмелится мечтать об этом, пока не увидит, что он обладает достаточно широкими и основательными знаниями для того, чтобы писать их. При методическом же изложении
...приятность
Много зависит от связи идей, от порядка -- их сила ^,
что очень часто придает видимость какого-то замечательного искусства тому, что при более глубоком рассмотрении, если освободиться от всего внешнего и обнажить сущность, оказывается совершенно ничтожным пустяком. Во-вторых, методическое изложение обладает способностью убеждать и доказывать, но в значительно меньшей степени дает указания практического порядка; ведь такого рода изложение использует как бы круговое доказательство, где отдельные части взаимно разъясняют друг друга, и поэтому интеллект скорее удовлетворяется им; но так как действия в обычной жизни не приведены в строгую систему, а беспорядочно перемешаны, то тем более убедительными для них оказываются и разрозненные доказательства. Наконец, афоризмы, давая только какие-то части и отдельные куски науки, приглашают тем самым всех прибавить что-нибудь к этой науке также и от себя; методическое же изложение, представляя науку как нечто цельное и законченное, приводит к тому, что люди успокаиваются, думая, что они достигли вершины знания.
Следующее также чрезвычайно важное различение метода сводится к тому, что знания можно передавать либо в форме утверждений, сопровождаемых доказательствами, либо в форме вопросов, за которыми следуют определения. Если слишком злоупотреблять вторым методом, то он может нанести такой же вред развитию науки, какой могли бы нанести успешному продвижению вперед какого-нибудь войска беспрерывные задержки и остановки перед каждой маленькой крепостью или городком. Ведь если одержать победу в решающем сражении и сосредоточить все силы на главном направлении, то все эти мелкие укрепленные пункты сами сдадутся добровольно. Но я, однако, согласен и с тем, что далеко не всегда безопасно оставить у себя в тылу какой-нибудь значительный и хорошо укрепленный город. Пользуясь этим сравнением, можно сказать, что при изложении научных знаний следует соблюдать меру во всякого рода возражениях, использовать их осторожно и только в том случае, когда необходимо разрушить какие-то значительные предрассудки и заблуждения ума, и ни в коем случае не прибегать к ним для искусственного возбуждения всякого рода пустячных сомнений.
Следующее различение метода выражается в том, что метод приспосабливается к предмету изложения. Ведь по-разному излагаются математические дисциплины, являющиеся самыми абстрактными и простыми (simplicia) среди наук, и политические дисциплины, которые являются наиболее конкретными и сложными науками. Как мы уже сказали, вообще невозможно к многообразной материи успешно применить единообразный метод. Поэтому точно так же, как мы приняли частные виды топики в открытиях, мы в какой-то степени хотим применять 'частные методы и при изложении материала науки. Это различение метода требует обдуманного подхода к изложению знаний. Оно определяется наличием тех или иных сведений и представлений о предмете преподавания в умах учащихся. Ведь по-разному следует преподавать науку, которая является совершенно новой и незнакомой для слушателей, и науку, которая оказывается близкой и родственной уже воспринятым и усвоенным представлениям. Поэтому-то Аристотель, желая упрекнуть Демокрита, в действительности хвалит его, говоря, что "если мы хотим рассуждать серьезно, то мы не должны стремиться к уподоблениям" ^ и т. д ставя в вину Демокриту то, что он слишком злоупотребляет сравнениями. Но ведь тем, чьи доказательства основаны на общеизвестных положениях, не остается ничего другого, как рассуждать и логически подтверждать свои выводы. Наоборот, тем, чьи взгляды выходят за проделы общеизвестных истин, приходится выполнять двойную работу: во-первых, необходимо добиться понимания того, что они утверждают, а во-вторых, доказать истинность этих утверждений; таким образом, им по необходимости приходится прибегать к помощи сравнений и метафор для того, чтобы их мысли стали доступны человеческому восприятию. Именно поэтому мы видим, что в эпохи менее образованные, в период младенчества наук, когда те понятия, которые теперь стали уже общеизвестными и банальными, были еще необычными и неслыханными, на каждом шагу употреблялись метафоры и сравнения. А иначе все новые мысли либо, не встретив должного внимания, остались бы незамеченными, либо были бы отброшены как парадоксальные. Ведь существует своего рода правило искусства изложения, на основании которого "всякое знание, не совпадающее с предшествующими представлениями, должно искать себе опору в аналогиях и сравнениях" '^.
Вот что следовало сказать о различиях в методах, которые до сих пор не были отмечены другими исследователями. Что касается остальных методов -аналитического, систатического, диеретического, а также криптического, гомерического ^ и т. п., то они совершенно правильно установлены и распределены, так что, как мне кажется, нет никакой нужды задерживаться на них.
Таковы разновидности метода. Частей же у метода две: первая часть касается архитектоники всего труда, т. е. содержания какой-либо книги, вторая -- ограничения предложений. Ведь искусство архитектуры занимается не только строением всего здания в целом, но и формой колонн, балок и т. п. Метод же -- это своеобразная архитектура науки, в этом отношении Рамус скорее заслуживает благодарности за то, что он восстановил великолепные старинные правила (katholoy proton, kata panthos, kath' auto ^ и т. д.), нежели за свой единственный метод и дихотомии. Однако неизвестно почему (как это часто изображают поэты) всегда самое драгоценное, что существует у людей, поручается самым опасным и ненадежным сторожам. И действительно, попытка Рамуса тщательно обработать предложения привела его ко всем этим эпитомам и посадила его на мель в науке. Ведь нужны поистине счастливые предзнаменования и покровительство какого-нибудь доброго гения тому, кто попытается сделать научные аксиомы обратимыми, не превращая их в то же время в круговые или обращающиеся в самих же себя. Тем не менее я не отрицаю того, что попытка, предпринятая Рамусом в этой области, была несомненно полезной.
Остаются еще два вида ограничения предложений (помимо того, что предложения становятся обратимыми): один из них касается расширения, другой -- продления предложений. Действительно, при правильном взгляде на вещи мы заметим, что наука помимо глубины обладает еще двумя другими измерениями, а именно шириной и длиной. Глубина характеризует истинность и реальность той или иной науки, а именно определяет ее основательность. Что же касается двух остальных измерений, то ширина может быть постигнута и измерена при сопоставлении одной науки с другой, длина же рассматривается как расстояние от самого высшего до самого низшего предложения одной и той же науки. Первая включает в себя установление истинных пределов и границ каждой науки для того, чтобы научные положения рассматривались в соответствующих областях науки, а не беспорядочно и чтобы можно было избежать повторений, отступлений и, наконец, вообще всякого смешения. Вторая устанавливает критерий, помогающий решить, до какого предела, до какой степени подробности следует выводить положения данной науки. Вне всякого сомнения, следует что-то оставить и на долю испытания и практики, ибо нужно избегать ошибок Антонина Пия, не превращаясь в науке в людей, разрезающих тминное зерно, и не увеличивая до бесконечности число подразделений. Поэтому вполне заслуживает рассмотрения то, в какой степени мы сами соблюдаем надлежащую меру в этом отношении. Ведь мы знаем, что слишком общие положения (если только они не подвергаются дедукции) дают слишком малую информацию; более того, они даже делают науку объектом насмешек со стороны практиков, потому что приносят так же мало пользы в практической деятельности, как всеобщая география Ортелия для поездки из Лондона в Йорк. Поистине нельзя отказать в меткости сравнению прекрасных правил с металлическими зеркалами, в которых вообще-то можно увидеть изображения, но только после того, как они будут отполированы. Точно так же правила и наставления оказываются полезными лишь после того, как они подверглись испытанию на практике. Однако если бы уже с самого начала эти правила могли оказаться прозрачными, так сказать хрустальными, то это было бы лучше всего, поскольку в таком случае не было бы необходимости в тщательной практической проверке. Но о науке, изучающей метод и названной нами мудростью сообщения, сказано достаточно.
Однако не следует обходить молчанием и то, что некоторые скорее чванливые, чем ученые, люди немало усилий потратили на создание некоего метода, который в действительности не имеет никакого права называться законным; это по существу метод обмана, который тем не менее оказывается весьма привлекательным для некоторых суетных людей. Этот метод как бы разбрызгивает капельки какой-нибудь науки так, что любой, нахватавшийся верхушек знаний, может производить впечатление на других некоей видимостью эрудиции. Таково было искусство Луллия '^, такова же и созданная некоторыми писателями типокосмия; все эти методы представляют собой не что иное, как беспорядочную груду терминов какой-нибудь науки, дающую, однако, возможность всякому владеющему этой терминологией казаться владеющим и самой этой наукой. Такого рода мешанина напоминает лавку старьевщика, где можно найти множество тряпья, но нельзя найти ничего, что имело бы хоть какую-нибудь ценность. "
Глава III
Об основах и назначении риторики. Три приложения к риторике, относящиеся только к промптуарию; иллюстрации добра и зла, как простого, так и сложного. Антитезы. Малые формулы речи
Мы подошли к учению об иллюстрации изложения. Это учение называется риторикой, или ораторским искусством. Наука эта, замечательная уже сама по себе, великолепно разработана в трудах многих писателей. Конечно, если здраво оценивать вещи, то красноречие, вне всякого сомнения, уступает мудрости. Насколько последняя выше первого, мы видим из божественных слов, обращенных к Моисею, когда тот отказался от порученной ему миссии, ссылаясь на недостатки красноречия: "У тебя есть Аарон, он будет твоим вестником, ты же будешь ему богом" ^°. Что же касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию. Именно об этом говорит Соломон: "Мудрого сердцем назовут мудрецом, но сладкоречивый вития добьется большего" ^', совершенно ясно давая понять, что мудростью можно снискать какую-то славу и восхищение, но в практической деятельности и повседневной жизни красноречие оказывается особенно полезным. Что же касается разработки этого искусства, то ревнивое отношение Аристотеля к риторам своего времени и страстное и пылкое стремление Цицерона всеми силами прославить это искусство в соединении с долгим практическим опытом в нем явились причиной того, что в своих книгах, посвященных ораторскому искусству, они буквально превзошли самих себя. Богатейшие же примеры этого искусства, которые мы встречаем в речах Демосфена и Цицерона, вместе со всесторонним и глубоким теоретическим анализом удвоили успехи риторики. Поэтому если в этой науке что-нибудь и нуждается, с нашей точки зрения, в дальнейшем развитии, то это касается скорее всякого рода сборников, которые, подобно слугам, должны всегда находиться неотступно при ней, а вовсе не теории и практики самого искусства. Ведь когда мы, говоря о логике, упомянули о необходимости создания определенного запаса общих мест, мы пообещали более подробно разъяснить этот вопрос в разделе риторики.
Однако, для того чтобы, но нашему обыкновению, немного взрыхлить почву вокруг корней этого искусства, примем за основание, что риторика в такой же мере подчинена воображению, как диалектика -- интеллекту. Если вдуматься поглубже, то задача и функция риторики состоят прежде всего в том, чтобы указания разума передавать воображению для того, чтобы возбудить желание и волю. Ведь, как известно, руководящая роль разума может быть поколеблена и нарушена тремя способами: либо софистическими хитросплетениями, что относится к области диалектики, либо обманчивой двусмыслицей слов, что уже относится к риторике, либо, наконец, насильственным воздействием страстей, что относится к области этики. Ведь подобно тому как в отношениях с другими людьми мы можем поддаться хитрости или отступить перед грубостью и насилием, так и во внутренних взаимоотношениях с самим собой мы ошибаемся под влиянием обманчивых доказательств, приходим в беспокойство и волнение в результате постоянного воздействия впечатлений и наблюдений или нас может потрясти и увлечь бурный натиск страстей. Но человеческая природа отнюдь не устроена настолько неудачно, чтобы все эти искусства и способности лишь мешали деятельности разума и ни в какой мере не содействовали его укреплению и упрочению; наоборот, они в значительно большей степени предназначены именно для этой последней цели. Ведь целью диалектики является раскрытие формы доказательств, необходимой для защиты интеллекта, а не для обмана его. Точно так же цель этики состоит в том, чтобы так успокоить аффекты, дабы они служили разуму, а не воевали с ним. Наконец, цель риторики сводится к тому, чтобы заполнить воображение такими образами и представлениями, которые бы помогали деятельности разума, а не подавляли его. Ведь злоупотребления искусством возникают здесь лишь побочным образом, и их нужно избегать, а не пользоваться ими.
Поэтому Платон был в высшей степени неправ (хотя причиной этого было вполне заслуженное негодование против риторов его времени), когда он отнес риторику к развлекательным искусствам, говоря, что она подобна поварскому искусству, которое так же много портит полезной пищи, как много вредной делает съедобной благодаря применению всякого рода приправ и специй ^. Однако речь оратора не должна отдавать предпочтение желанию приукрасить мерзкие дела, вместо того чтобы превозносить доблестные деяния. А это происходит повсюду, ибо нет ни одного человека, чьи слова не были бы благороднее его чувств или поступков. Фукидид очень метко заметил, что именно нечто подобное обычно ставили в упрек Клеону, ибо тот, выступая постоянно в защиту несправедливого дела, придавал огромное значение красноречию и изяществу речи, прекрасно понимая, что не всякий может красиво говорить в защиту дела грязного и недостойного; о вещах же достойных любому человеку говорить очень легко ^. Платон весьма тонко заметил (хотя сейчас эти слова стали уже банальностью), что "если бы можно было воочию видеть добродетель, то она возбудила бы в людях неодолимую любовь к себе" "*. Но риторика как раз и рисует нам образ добродетели и блага, делая его почти зрительно ощутимым. Поскольку ни добродетель, ни благо не могут явиться чувственному восприятию в своем телесном обличье, им не остается ничего другого, как предстать перед воображением в словесном облачении так живо, как это только возможно. И Цицерон имел полное основание смеяться над обычаем стоиков, считавших возможным с помощью кратких и метких сентенций и заключений возбудить добродетель в человеческой душе, а между тем все это не имеет никакого отношения к воображению и воле ^°^"
Далее, если бы сами аффекты были приведены в порядок и полностью подчинялись рассудку, то, безусловно, не было бы большой необходимости в убеждении или внушении, которые могли бы открыть доступ к разуму; но в таком случае было бы вполне достаточным простое и непосредственное знакомство с самими фактами. Однако в действительности аффекты устраивают такие смятения и волнения, да что там, поднимают такие бурные восстания -- согласно известным словам:
...Желаю
Я одного, но другое твердит мне мой разум... "",
что разум полностью оказался бы у них в плену и рабстве, если бы красноречие не могло убедить воображение отрешиться от аффектов и заключить с разумом союз против них. Следует заметить, что сами аффекты постоянно стремятся к внешнему благу и в этом отношении имеют нечто общее с разумом; разница лишь в том, что аффекты воспринимают главным образом непосредственное благо, разум же, способный видеть далеко вперед, воспринимает также и будущее благо, и высшее благо. Таким образом, поскольку непосредственное впечатление оказывает более сильное воздействие на воображение, то в этом случае разум обычно уступает и подчиняется ему. Когда же красноречие силой убеждения приближает к нам отдаленное будущее, делая его отчетливо видимым и ясным, как будто оно находится у нас перед глазами, тогда воображение переходит на сторону разума, и этот последний одерживает победу.
Итак, в заключение скажем, что не следует упрекать риторику за то, что она умеет представить в выгодном свете проигрышное дело, точно так же как не следует упрекать диалектику за то, что она учит нас строить софизмы. Кому не известно, что противоположности обладают одной и той же сущностью, хотя они и противопоставляются на практике? Кроме того, диалектика отличается от риторики не только тем, что, как обычно говорят, одна бьет кулаком, а другая -- ладонью (т. е. одна действует более сжато, а другая -- более распластанно), но и еще в значительно большей степени тем, что диалектика рассматривает разум в его природном качестве, тогда как риторика -- в его ходячем употреблении. Поэтому Аристотель весьма разумно ставит риторику вместе с политикой между диалектикой и этикой, поскольку она включает в себя элементы и той и другой ". Ведь доводы и доказательства диалектики являются общими для всех людей, тогда как доводы и средства убеждения, используемые в риторике, должны изменяться применительно к характеру аудитории; так что оратор должен уподобляться музыканту, приспосабливающемуся к различным вкусам своих слушателей, становясь
...Орфеем в лесах, мен; дельфинов самим Арионом ^.
И эта приспособленность и вариация стиля речи (если иметь в виду желание достичь здесь высшего совершенства) должны быть развиты до такой степени, чтобы при необходимости говорить об одном и том же с различными людьми, для каждого уметь находить свои особые слова. Впрочем, как известно, великие ораторы в большинстве случаев не интересуются этой стороной красноречия (т. е, политической и деловой стороной в частных речах) и, стремясь лишь к украшениям речи и изящным формулировкам, не заботятся о гибкости и приспособляемости стиля, о тех особенностях речи, которые бы помогли общению с каждым в отдельности. И конечно же, было бы целесообразно провести новое исследование этого вопроса, о котором мы сейчас говорим, дав ему название "мудрость частной речи" и отнеся к числу тех тем, которые требуют разработки. При этом не имеет большого значения, где будет рассматриваться эта тема -- в риторике или в политике.
Скажем только о том, чего еще не хватает этой науке, хотя эти вопросы (как мы сказали выше) таковы, что их скорее следует рассматривать как своего рода дополнения, чем как органические части самой науки; все они имеют отношение прежде всего к промптуарию, т. е. к накоплению материала и средств выражения. Прежде всего я не вижу, чтобы кто-нибудь с успехом следовал примеру мудрой и тщательной работы Аристотеля в этом направлении или пытался дополнить ее. Ведь Аристотель начал собирать ходячие признаки, или иллюстрации, добра и зла, как простого, так и сложного, которые являются в сущности риторическими софизмами. Эти софизмы совершенно необходимы, особенно в деловой практике, т. е. в том, что мы назвали мудростью частной речи. Но труды Аристотеля, посвященные этим иллюстрациям ^, имеют три недостатка: во-первых, он рассматривает слишком незначительное число случаев, хотя их существует много; во-вторых, он не приводит их опровержений; в-третьих, он, как мне кажется, лишь отчасти знает, как их следует использовать. А использовать их можно в равной мере как для доказательства, так и для возбуждения и побуждения. Ведь существует множество форм словесного выражения, имеющих одно и то же содержание, однако по-разному действующих на слушателя. Действительно, намного сильнее ранит острое оружие, чем тупое, хотя на самый удар были затрачены одинаковые силы. И конечно же, нельзя найти человека, на которого бы не произвели большее впечатление слова: "Твои враги будут ликовать из-за этого",
Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды '°,
чем слова: "Это повредит твоим делам". Поэтому-то ни в коем случае не следует пренебрегать этими, если можно так выразиться, "кинжалами и иглами" языка. А так как мы отнесли эту проблему к числу требующих дальнейшего развития, то, по нашему обыкновению, подкрепим ее с помощью примеров, так как предписания не смогут столь же прояснить существо этого предмета.
ПРИМЕРЫ ИЛЛЮСТРАЦИЙ ДОБРА И ЗЛА, КАК ПРОСТОГО, ТАК И СЛОЖНОГО Софизм I
То, что люди восхваляют и прославляют, -- хорошо, то, что они порицают и осуждают, -- плохо. Опровержение
Этот софизм ложен с четырех точек зрения: он не учитывает возможного невежества, недобросовестности, партийной пристрастности и, наконец, самого склада характера тех, кто хвалит или осуждает. Что касается невежества, то какое имеет значение для определения добра и зла мнение толпы? Разве неправ был Фокион, который, видя, что народ приветствует его более горячо, чем обычно, спросил: "Может быть, я ненароком совершил ошибку?" ^ Недобросовестность проявляется в том. что те, кто хвалит и осуждает, чаще всего преследуют при этом собственные интересы и не говорят того, что они в действительности чувствуют:
Следующее различение метода имеет огромное значение для науки. Речь идет о том, что знания могут передаваться или с помощью афоризмов, или методически. Прежде всего необходимо заметить, что во многих случаях у людей вошло в привычку на основании самых незначительных аксиом и наблюдений сразу же воздвигать чуть ли не законченное и величественное учение, поддерживая его кое-какими соображениями, пришедшими им в голову, украшая всевозможными примерами и связывая воедино определенным способом. Другой же тип изложения, с помощью афоризмов, несет с собой множество преимуществ, недоступных методическому изложению. Во-первых, такой способ дает нам представление о том, усвоил ли автор свою науку поверхностно и несерьезно, или же он изучил ее глубоко и основательно. Ведь афоризмы неизбежно должны выражать самое сущность, самое сердцевину научного знания, иначе они будут попросту смешными. Ибо здесь отбрасываются всякие украшения и отступления, все разнообразие примеров, дедукция и связь, а также описание практического применения, так что у афоризмов не остается никакого иного материала, кроме богатого запаса наблюдений. Поэтому никто не возьмется за создание афоризмов, более того, даже не осмелится мечтать об этом, пока не увидит, что он обладает достаточно широкими и основательными знаниями для того, чтобы писать их. При методическом же изложении
...приятность
Много зависит от связи идей, от порядка -- их сила ^,
что очень часто придает видимость какого-то замечательного искусства тому, что при более глубоком рассмотрении, если освободиться от всего внешнего и обнажить сущность, оказывается совершенно ничтожным пустяком. Во-вторых, методическое изложение обладает способностью убеждать и доказывать, но в значительно меньшей степени дает указания практического порядка; ведь такого рода изложение использует как бы круговое доказательство, где отдельные части взаимно разъясняют друг друга, и поэтому интеллект скорее удовлетворяется им; но так как действия в обычной жизни не приведены в строгую систему, а беспорядочно перемешаны, то тем более убедительными для них оказываются и разрозненные доказательства. Наконец, афоризмы, давая только какие-то части и отдельные куски науки, приглашают тем самым всех прибавить что-нибудь к этой науке также и от себя; методическое же изложение, представляя науку как нечто цельное и законченное, приводит к тому, что люди успокаиваются, думая, что они достигли вершины знания.
Следующее также чрезвычайно важное различение метода сводится к тому, что знания можно передавать либо в форме утверждений, сопровождаемых доказательствами, либо в форме вопросов, за которыми следуют определения. Если слишком злоупотреблять вторым методом, то он может нанести такой же вред развитию науки, какой могли бы нанести успешному продвижению вперед какого-нибудь войска беспрерывные задержки и остановки перед каждой маленькой крепостью или городком. Ведь если одержать победу в решающем сражении и сосредоточить все силы на главном направлении, то все эти мелкие укрепленные пункты сами сдадутся добровольно. Но я, однако, согласен и с тем, что далеко не всегда безопасно оставить у себя в тылу какой-нибудь значительный и хорошо укрепленный город. Пользуясь этим сравнением, можно сказать, что при изложении научных знаний следует соблюдать меру во всякого рода возражениях, использовать их осторожно и только в том случае, когда необходимо разрушить какие-то значительные предрассудки и заблуждения ума, и ни в коем случае не прибегать к ним для искусственного возбуждения всякого рода пустячных сомнений.
Следующее различение метода выражается в том, что метод приспосабливается к предмету изложения. Ведь по-разному излагаются математические дисциплины, являющиеся самыми абстрактными и простыми (simplicia) среди наук, и политические дисциплины, которые являются наиболее конкретными и сложными науками. Как мы уже сказали, вообще невозможно к многообразной материи успешно применить единообразный метод. Поэтому точно так же, как мы приняли частные виды топики в открытиях, мы в какой-то степени хотим применять 'частные методы и при изложении материала науки. Это различение метода требует обдуманного подхода к изложению знаний. Оно определяется наличием тех или иных сведений и представлений о предмете преподавания в умах учащихся. Ведь по-разному следует преподавать науку, которая является совершенно новой и незнакомой для слушателей, и науку, которая оказывается близкой и родственной уже воспринятым и усвоенным представлениям. Поэтому-то Аристотель, желая упрекнуть Демокрита, в действительности хвалит его, говоря, что "если мы хотим рассуждать серьезно, то мы не должны стремиться к уподоблениям" ^ и т. д ставя в вину Демокриту то, что он слишком злоупотребляет сравнениями. Но ведь тем, чьи доказательства основаны на общеизвестных положениях, не остается ничего другого, как рассуждать и логически подтверждать свои выводы. Наоборот, тем, чьи взгляды выходят за проделы общеизвестных истин, приходится выполнять двойную работу: во-первых, необходимо добиться понимания того, что они утверждают, а во-вторых, доказать истинность этих утверждений; таким образом, им по необходимости приходится прибегать к помощи сравнений и метафор для того, чтобы их мысли стали доступны человеческому восприятию. Именно поэтому мы видим, что в эпохи менее образованные, в период младенчества наук, когда те понятия, которые теперь стали уже общеизвестными и банальными, были еще необычными и неслыханными, на каждом шагу употреблялись метафоры и сравнения. А иначе все новые мысли либо, не встретив должного внимания, остались бы незамеченными, либо были бы отброшены как парадоксальные. Ведь существует своего рода правило искусства изложения, на основании которого "всякое знание, не совпадающее с предшествующими представлениями, должно искать себе опору в аналогиях и сравнениях" '^.
Вот что следовало сказать о различиях в методах, которые до сих пор не были отмечены другими исследователями. Что касается остальных методов -аналитического, систатического, диеретического, а также криптического, гомерического ^ и т. п., то они совершенно правильно установлены и распределены, так что, как мне кажется, нет никакой нужды задерживаться на них.
Таковы разновидности метода. Частей же у метода две: первая часть касается архитектоники всего труда, т. е. содержания какой-либо книги, вторая -- ограничения предложений. Ведь искусство архитектуры занимается не только строением всего здания в целом, но и формой колонн, балок и т. п. Метод же -- это своеобразная архитектура науки, в этом отношении Рамус скорее заслуживает благодарности за то, что он восстановил великолепные старинные правила (katholoy proton, kata panthos, kath' auto ^ и т. д.), нежели за свой единственный метод и дихотомии. Однако неизвестно почему (как это часто изображают поэты) всегда самое драгоценное, что существует у людей, поручается самым опасным и ненадежным сторожам. И действительно, попытка Рамуса тщательно обработать предложения привела его ко всем этим эпитомам и посадила его на мель в науке. Ведь нужны поистине счастливые предзнаменования и покровительство какого-нибудь доброго гения тому, кто попытается сделать научные аксиомы обратимыми, не превращая их в то же время в круговые или обращающиеся в самих же себя. Тем не менее я не отрицаю того, что попытка, предпринятая Рамусом в этой области, была несомненно полезной.
Остаются еще два вида ограничения предложений (помимо того, что предложения становятся обратимыми): один из них касается расширения, другой -- продления предложений. Действительно, при правильном взгляде на вещи мы заметим, что наука помимо глубины обладает еще двумя другими измерениями, а именно шириной и длиной. Глубина характеризует истинность и реальность той или иной науки, а именно определяет ее основательность. Что же касается двух остальных измерений, то ширина может быть постигнута и измерена при сопоставлении одной науки с другой, длина же рассматривается как расстояние от самого высшего до самого низшего предложения одной и той же науки. Первая включает в себя установление истинных пределов и границ каждой науки для того, чтобы научные положения рассматривались в соответствующих областях науки, а не беспорядочно и чтобы можно было избежать повторений, отступлений и, наконец, вообще всякого смешения. Вторая устанавливает критерий, помогающий решить, до какого предела, до какой степени подробности следует выводить положения данной науки. Вне всякого сомнения, следует что-то оставить и на долю испытания и практики, ибо нужно избегать ошибок Антонина Пия, не превращаясь в науке в людей, разрезающих тминное зерно, и не увеличивая до бесконечности число подразделений. Поэтому вполне заслуживает рассмотрения то, в какой степени мы сами соблюдаем надлежащую меру в этом отношении. Ведь мы знаем, что слишком общие положения (если только они не подвергаются дедукции) дают слишком малую информацию; более того, они даже делают науку объектом насмешек со стороны практиков, потому что приносят так же мало пользы в практической деятельности, как всеобщая география Ортелия для поездки из Лондона в Йорк. Поистине нельзя отказать в меткости сравнению прекрасных правил с металлическими зеркалами, в которых вообще-то можно увидеть изображения, но только после того, как они будут отполированы. Точно так же правила и наставления оказываются полезными лишь после того, как они подверглись испытанию на практике. Однако если бы уже с самого начала эти правила могли оказаться прозрачными, так сказать хрустальными, то это было бы лучше всего, поскольку в таком случае не было бы необходимости в тщательной практической проверке. Но о науке, изучающей метод и названной нами мудростью сообщения, сказано достаточно.
Однако не следует обходить молчанием и то, что некоторые скорее чванливые, чем ученые, люди немало усилий потратили на создание некоего метода, который в действительности не имеет никакого права называться законным; это по существу метод обмана, который тем не менее оказывается весьма привлекательным для некоторых суетных людей. Этот метод как бы разбрызгивает капельки какой-нибудь науки так, что любой, нахватавшийся верхушек знаний, может производить впечатление на других некоей видимостью эрудиции. Таково было искусство Луллия '^, такова же и созданная некоторыми писателями типокосмия; все эти методы представляют собой не что иное, как беспорядочную груду терминов какой-нибудь науки, дающую, однако, возможность всякому владеющему этой терминологией казаться владеющим и самой этой наукой. Такого рода мешанина напоминает лавку старьевщика, где можно найти множество тряпья, но нельзя найти ничего, что имело бы хоть какую-нибудь ценность. "
Глава III
Об основах и назначении риторики. Три приложения к риторике, относящиеся только к промптуарию; иллюстрации добра и зла, как простого, так и сложного. Антитезы. Малые формулы речи
Мы подошли к учению об иллюстрации изложения. Это учение называется риторикой, или ораторским искусством. Наука эта, замечательная уже сама по себе, великолепно разработана в трудах многих писателей. Конечно, если здраво оценивать вещи, то красноречие, вне всякого сомнения, уступает мудрости. Насколько последняя выше первого, мы видим из божественных слов, обращенных к Моисею, когда тот отказался от порученной ему миссии, ссылаясь на недостатки красноречия: "У тебя есть Аарон, он будет твоим вестником, ты же будешь ему богом" ^°. Что же касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию. Именно об этом говорит Соломон: "Мудрого сердцем назовут мудрецом, но сладкоречивый вития добьется большего" ^', совершенно ясно давая понять, что мудростью можно снискать какую-то славу и восхищение, но в практической деятельности и повседневной жизни красноречие оказывается особенно полезным. Что же касается разработки этого искусства, то ревнивое отношение Аристотеля к риторам своего времени и страстное и пылкое стремление Цицерона всеми силами прославить это искусство в соединении с долгим практическим опытом в нем явились причиной того, что в своих книгах, посвященных ораторскому искусству, они буквально превзошли самих себя. Богатейшие же примеры этого искусства, которые мы встречаем в речах Демосфена и Цицерона, вместе со всесторонним и глубоким теоретическим анализом удвоили успехи риторики. Поэтому если в этой науке что-нибудь и нуждается, с нашей точки зрения, в дальнейшем развитии, то это касается скорее всякого рода сборников, которые, подобно слугам, должны всегда находиться неотступно при ней, а вовсе не теории и практики самого искусства. Ведь когда мы, говоря о логике, упомянули о необходимости создания определенного запаса общих мест, мы пообещали более подробно разъяснить этот вопрос в разделе риторики.
Однако, для того чтобы, но нашему обыкновению, немного взрыхлить почву вокруг корней этого искусства, примем за основание, что риторика в такой же мере подчинена воображению, как диалектика -- интеллекту. Если вдуматься поглубже, то задача и функция риторики состоят прежде всего в том, чтобы указания разума передавать воображению для того, чтобы возбудить желание и волю. Ведь, как известно, руководящая роль разума может быть поколеблена и нарушена тремя способами: либо софистическими хитросплетениями, что относится к области диалектики, либо обманчивой двусмыслицей слов, что уже относится к риторике, либо, наконец, насильственным воздействием страстей, что относится к области этики. Ведь подобно тому как в отношениях с другими людьми мы можем поддаться хитрости или отступить перед грубостью и насилием, так и во внутренних взаимоотношениях с самим собой мы ошибаемся под влиянием обманчивых доказательств, приходим в беспокойство и волнение в результате постоянного воздействия впечатлений и наблюдений или нас может потрясти и увлечь бурный натиск страстей. Но человеческая природа отнюдь не устроена настолько неудачно, чтобы все эти искусства и способности лишь мешали деятельности разума и ни в какой мере не содействовали его укреплению и упрочению; наоборот, они в значительно большей степени предназначены именно для этой последней цели. Ведь целью диалектики является раскрытие формы доказательств, необходимой для защиты интеллекта, а не для обмана его. Точно так же цель этики состоит в том, чтобы так успокоить аффекты, дабы они служили разуму, а не воевали с ним. Наконец, цель риторики сводится к тому, чтобы заполнить воображение такими образами и представлениями, которые бы помогали деятельности разума, а не подавляли его. Ведь злоупотребления искусством возникают здесь лишь побочным образом, и их нужно избегать, а не пользоваться ими.
Поэтому Платон был в высшей степени неправ (хотя причиной этого было вполне заслуженное негодование против риторов его времени), когда он отнес риторику к развлекательным искусствам, говоря, что она подобна поварскому искусству, которое так же много портит полезной пищи, как много вредной делает съедобной благодаря применению всякого рода приправ и специй ^. Однако речь оратора не должна отдавать предпочтение желанию приукрасить мерзкие дела, вместо того чтобы превозносить доблестные деяния. А это происходит повсюду, ибо нет ни одного человека, чьи слова не были бы благороднее его чувств или поступков. Фукидид очень метко заметил, что именно нечто подобное обычно ставили в упрек Клеону, ибо тот, выступая постоянно в защиту несправедливого дела, придавал огромное значение красноречию и изяществу речи, прекрасно понимая, что не всякий может красиво говорить в защиту дела грязного и недостойного; о вещах же достойных любому человеку говорить очень легко ^. Платон весьма тонко заметил (хотя сейчас эти слова стали уже банальностью), что "если бы можно было воочию видеть добродетель, то она возбудила бы в людях неодолимую любовь к себе" "*. Но риторика как раз и рисует нам образ добродетели и блага, делая его почти зрительно ощутимым. Поскольку ни добродетель, ни благо не могут явиться чувственному восприятию в своем телесном обличье, им не остается ничего другого, как предстать перед воображением в словесном облачении так живо, как это только возможно. И Цицерон имел полное основание смеяться над обычаем стоиков, считавших возможным с помощью кратких и метких сентенций и заключений возбудить добродетель в человеческой душе, а между тем все это не имеет никакого отношения к воображению и воле ^°^"
Далее, если бы сами аффекты были приведены в порядок и полностью подчинялись рассудку, то, безусловно, не было бы большой необходимости в убеждении или внушении, которые могли бы открыть доступ к разуму; но в таком случае было бы вполне достаточным простое и непосредственное знакомство с самими фактами. Однако в действительности аффекты устраивают такие смятения и волнения, да что там, поднимают такие бурные восстания -- согласно известным словам:
...Желаю
Я одного, но другое твердит мне мой разум... "",
что разум полностью оказался бы у них в плену и рабстве, если бы красноречие не могло убедить воображение отрешиться от аффектов и заключить с разумом союз против них. Следует заметить, что сами аффекты постоянно стремятся к внешнему благу и в этом отношении имеют нечто общее с разумом; разница лишь в том, что аффекты воспринимают главным образом непосредственное благо, разум же, способный видеть далеко вперед, воспринимает также и будущее благо, и высшее благо. Таким образом, поскольку непосредственное впечатление оказывает более сильное воздействие на воображение, то в этом случае разум обычно уступает и подчиняется ему. Когда же красноречие силой убеждения приближает к нам отдаленное будущее, делая его отчетливо видимым и ясным, как будто оно находится у нас перед глазами, тогда воображение переходит на сторону разума, и этот последний одерживает победу.
Итак, в заключение скажем, что не следует упрекать риторику за то, что она умеет представить в выгодном свете проигрышное дело, точно так же как не следует упрекать диалектику за то, что она учит нас строить софизмы. Кому не известно, что противоположности обладают одной и той же сущностью, хотя они и противопоставляются на практике? Кроме того, диалектика отличается от риторики не только тем, что, как обычно говорят, одна бьет кулаком, а другая -- ладонью (т. е. одна действует более сжато, а другая -- более распластанно), но и еще в значительно большей степени тем, что диалектика рассматривает разум в его природном качестве, тогда как риторика -- в его ходячем употреблении. Поэтому Аристотель весьма разумно ставит риторику вместе с политикой между диалектикой и этикой, поскольку она включает в себя элементы и той и другой ". Ведь доводы и доказательства диалектики являются общими для всех людей, тогда как доводы и средства убеждения, используемые в риторике, должны изменяться применительно к характеру аудитории; так что оратор должен уподобляться музыканту, приспосабливающемуся к различным вкусам своих слушателей, становясь
...Орфеем в лесах, мен; дельфинов самим Арионом ^.
И эта приспособленность и вариация стиля речи (если иметь в виду желание достичь здесь высшего совершенства) должны быть развиты до такой степени, чтобы при необходимости говорить об одном и том же с различными людьми, для каждого уметь находить свои особые слова. Впрочем, как известно, великие ораторы в большинстве случаев не интересуются этой стороной красноречия (т. е, политической и деловой стороной в частных речах) и, стремясь лишь к украшениям речи и изящным формулировкам, не заботятся о гибкости и приспособляемости стиля, о тех особенностях речи, которые бы помогли общению с каждым в отдельности. И конечно же, было бы целесообразно провести новое исследование этого вопроса, о котором мы сейчас говорим, дав ему название "мудрость частной речи" и отнеся к числу тех тем, которые требуют разработки. При этом не имеет большого значения, где будет рассматриваться эта тема -- в риторике или в политике.
Скажем только о том, чего еще не хватает этой науке, хотя эти вопросы (как мы сказали выше) таковы, что их скорее следует рассматривать как своего рода дополнения, чем как органические части самой науки; все они имеют отношение прежде всего к промптуарию, т. е. к накоплению материала и средств выражения. Прежде всего я не вижу, чтобы кто-нибудь с успехом следовал примеру мудрой и тщательной работы Аристотеля в этом направлении или пытался дополнить ее. Ведь Аристотель начал собирать ходячие признаки, или иллюстрации, добра и зла, как простого, так и сложного, которые являются в сущности риторическими софизмами. Эти софизмы совершенно необходимы, особенно в деловой практике, т. е. в том, что мы назвали мудростью частной речи. Но труды Аристотеля, посвященные этим иллюстрациям ^, имеют три недостатка: во-первых, он рассматривает слишком незначительное число случаев, хотя их существует много; во-вторых, он не приводит их опровержений; в-третьих, он, как мне кажется, лишь отчасти знает, как их следует использовать. А использовать их можно в равной мере как для доказательства, так и для возбуждения и побуждения. Ведь существует множество форм словесного выражения, имеющих одно и то же содержание, однако по-разному действующих на слушателя. Действительно, намного сильнее ранит острое оружие, чем тупое, хотя на самый удар были затрачены одинаковые силы. И конечно же, нельзя найти человека, на которого бы не произвели большее впечатление слова: "Твои враги будут ликовать из-за этого",
Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды '°,
чем слова: "Это повредит твоим делам". Поэтому-то ни в коем случае не следует пренебрегать этими, если можно так выразиться, "кинжалами и иглами" языка. А так как мы отнесли эту проблему к числу требующих дальнейшего развития, то, по нашему обыкновению, подкрепим ее с помощью примеров, так как предписания не смогут столь же прояснить существо этого предмета.
ПРИМЕРЫ ИЛЛЮСТРАЦИЙ ДОБРА И ЗЛА, КАК ПРОСТОГО, ТАК И СЛОЖНОГО Софизм I
То, что люди восхваляют и прославляют, -- хорошо, то, что они порицают и осуждают, -- плохо. Опровержение
Этот софизм ложен с четырех точек зрения: он не учитывает возможного невежества, недобросовестности, партийной пристрастности и, наконец, самого склада характера тех, кто хвалит или осуждает. Что касается невежества, то какое имеет значение для определения добра и зла мнение толпы? Разве неправ был Фокион, который, видя, что народ приветствует его более горячо, чем обычно, спросил: "Может быть, я ненароком совершил ошибку?" ^ Недобросовестность проявляется в том. что те, кто хвалит и осуждает, чаще всего преследуют при этом собственные интересы и не говорят того, что они в действительности чувствуют: