Белаш Александр Маркович. Портал

   – Как его будут звать? – положив подбородок на плечо бойфренду, Лена тоже уставилась на ком глины, где явственно обозначилось лицо.
   – Бармалей, министр финансов. – Руки Виктора выделили веки изваяния, создали зрачки-вмятины. – Он тыщу лет лежал в гробнице. Смотри, он ест тебя глазами.
   – И что он думает?
   – “Ого! – думает он, – с театральным выражением продекламировал Виктор. – Белокожая девушка с огненными волосами! Наверно, она пылкая, как необъезженная кобылица Эх, здорово было бы обуздать такую!”
   Лена засмеялась, обнимая Виктора сзади.
   – Что за черную колоду ты снял? – оглянулась она на стол.
   – Это? Не я, – Виктор колдовал над головой Бармалея. – Нашел на улице обрезок пленки, показалось занятно – какой-то странный надолб. Место незнакомое – и не найдешь, где есть такое.
   – Вот еще, загадка, – Лена пренебрежительно пожала плечами. – Это ж рядом, где дом Светки Малышевой, отсюда полтора квартала, только надо смотреть от железной дороги – а ты ходишь другим путем. У них на стене узор кафелем, ни с чем не спутаешь – только ничего такого черного там нет. Зачем ты все с земли поднимаешь, Вить? Мало грязи в доме, что ли? Пленка какая-то… фу!
   – Чем тебе фотки не угодили? – сердито нахохлился Виктор. – Лежат – и пусть лежат! Тебя не трогают!
   – Ты не кричи на меня! Фотки эти – противные!
   – Да почему?!
   – Не знаю! Мне от них тошно сделалось! Давай я их выкину!
   – Не хозяйничай.
   – Сам-то хозяин! Ты сметаны к творогу купил? Нет? Значит, мне придется идти, как всегда!
   – А обойтись нельзя?
   – Сам жуй без сметаны, очень полезно, склероза не будет, – ворчала Лена, одеваясь. – Ну хоть дай я их с глаз уберу, эти фото!…
   – Не трожь! Переложишь как убьешь – я потом никогда не найду. Сам уберу, – ополоснув глиняные руки в тазике, встал Виктор.
   – Чтоб, когда я пришла, духу их не было, – категорически заявила подруга с порога. – Мне от них страшно и жить с тобой не хочется. Эта клякса – как дыра в гробу, и черт-те что копошится! Вот!
   Виктор заглянул в пластмассовую миску с творогом и тяжело вздохнул, потом сбросил пленку с фотографиями в ящик стола. Звук ножа возник где-то под потолком, слабо взвизгнул и затих.
   На автовокзале центральный зал ломился от пестрящих товарами ларьков и киосков. Людская каша ворочалась в тесноте между торговых точек, галдя и покрикивая, ругаясь и пытаясь начать драку у касс, а динамик под обветшавшей схемой рейсов хрипел и надрывался:
   – Автобус на Октябрьский поселок рейсом восемнадцать двадцать пять задерживается выходом из гаража! Повторяю – автобус на Октябрьский поселок…
   Толстые мордастые милиционеры в зимних шапках и пухлых куртках с омерзением и скукой обходили закутки и темные утлы, то пинком, то тычком резиновой дубины взбадривая притулившихся в тепле бомжей и бомжих. Синюшные одутловатые жители подзаборного пространства смиренно поднимали свои зловонные тела с заботливо расстеленных картонок и перебирались на другое место вместе с барахлом, набитым в рваные и крест-накрест заклеенные скотчем пакеты с лицами сияющих красоток. Достался хлесткий удар по филейным частям и бомжу в потасканном черном пальто, лежащему, поджав ноги, в обнимку с мешком из-под сахара. От удара человек дернулся, но мигом стих, ворча что-то вроде: “Ухожу я, ухожу, видите?…” – поднялся и, низко ссутулившись, побрел к выходу, волоча мешок по полу, покрытому слякотью из грязи, снега и опилок. Франтоватый бомж – в перчатках! Не выходя, он задержался в тамбуре и сел на корточки так, чтоб его не толкали, по соседству с широкогорлой и угловатой сварной урной, прикованной цепью к трубе. Вскоре рядом с ним остановился, как бы закурив, другой невысокий и крепко сбитый в черном пальто:
   – Какие успехи?
   – Немного того, сего… – Вокзальный бомж раскрыл мешок и стал выкладывать на пол всякое разное: две пачки поваренной соли, блоки сигарет и спичек, мешочек пшенки, пакет макарон, штук пять яблок в магазинной упаковке, лекарства в коробочках, золотые украшения в пакетиках, с пломбами и бирками ювелирных магазинов, деньги в пачках, обернутых банковской лентой, какие-то ордена и медали, пистолет “ТТ” и патроны к нему…
   – Не здесь, – процедил стоящий, еле скосившись на добычу. – Идем наружу. Я узнал фамилию – Заруцкий.
   Выйдя, они завернули за угол здания, где сиротливо высились остовы палаток привокзального рынка. Парни сноровисто разбирали прилавки, укладывая их части стопками на двухколесные тележки. Заметив два черных силуэта, топчущихся совсем рядом под стеной вокзала, один из небритых смуглых молодцев окликнул их:
   – Э, дорогой! Мочиться туалет ходи, место у параши! Слышал, ты?! А по морде?
   Темное лицо посмотрело на него; в руке мелькнул витой металл, и щелкнула, загораясь белым полумесяцем, отточенная сталь.
   – Иди поближе, – позвал густой голос. – Далеко не слышу.
   – Не связывайся, – придержал горячего южанина другой, постарше. – Видишь, он какой? Пусть уйдет, ладно?
   Молодой и горячий задумался и отвернулся, шепча что-то скверное.
   Взяв у бомжа “ТТ”, мужчина в черном взвесил пистолет в руке и заботливо убрал под пальто, кивнув с одобрением, а бомж, звучно вытерев нос о перчатку, втянул в рукав витую железку, едва успевшую на лету захлопнуть и прижать к стержню коготь.
   Дед Максимов заметил незнакомца издали; сразу видно было – человек здесь впервые и что-то ищет. Невысокий, коренастый мужчина в черном пальто беседовал под фонарем с отзывчивой бабусей, которая всей душой была рада помочь и, несомненно, помогла бы, если б хорошо слышала и видела.
   – Ты, милый, шибче говори, шибче! Я глухая! – бабка поощряла мужчину орать, но тот голоса не повышал и показывал ей бумажку.
   – …и слепая! – доложила бабушка. – Очки дома забыла! И с очками ничего не бачу!
   Отчаявшись добиться хоть чего-нибудь от бабки, мужчина заворочал головой: кого бы еще расспросить? Максимов поспешил к нему – как же, нельзя чужому миновать дворника! Новый человек – а вдруг он здесь поселится? Надо заранее все выведать о нем.
   – Добрый вечер, – лисой подъехал Максимов с дружелюбными ужимками.
   – Спокойной ночи. Я хочу найти человека. Заруцкий – знаешь? – невежливо, без приветствия и как-то сразу нахраписто заговорил мужчина в черном. По заросшему лицу, снизу закрытому витками шарфа, а сверху – облегающей шапкой, нельзя было понять, что на уме и на душе у человека. Сильный, но хрипловатый голос намекал, что мужчина простужен… И верно, цвет лица у него был какой-то болезненный, землистый. Правда, держался он прямо, в теле чувствовалась недюжинная сила.
   – А-а-а, наш скульптор! – возрадовался Максимов. – Он – знаменитый ваятель, сами увидите. Ему памятники заказывают на кладбище. Гена Воркута, кого летом застрелили, – знаете? Так надгробие ему Заруцкий делал! Богоматерь скорбящую, ангелов… Трогательно!
   – Скульптор? – Мужчина в черном пальто склонил свою тяжелую и круглую башку к плечу, как бы удивляясь или что-то не поняв. – Он… сам делает фигуры?
   Максимов смекнул, что это случай сосватать Иннокеньтичу клиента – если у Иннокеньтича снова деньга заведется, угощенья можно стребовать – ой сколько! Оживившись, дед замахал руками:
   – Он головы делает! И фигуры. Все лепит! Вон его гнездо, на самой верхотуре, – на два пролета выше, чем лифт ходит.
   – Который вход к нему? – Мужчина в черном пальто повернулся к подъездам.
   – Сюда идите. На девятый, а оттуда… – Максимов не успел договорить; мужчина, не поблагодарив, уже шел прямиком к двери.
   – Руцкой, Руцкой, – прошибло-таки склерозную бабку-глухню, – он про Руцкого спрашивал. Так это – курский губернатор! Его с должности уволили… Тот, усатый енерал, что в Белом доме отстреливался. С портфелем, тайные бумаги ховал…
   – Молчи, глуха, – меньше греха! – отмахнулся Максимов. – Что за народ пошел – ни “здравствуй”, ни “спасибо”… Ну, теперь магарыч с Иннокеньтича! Ему работа подвалила – не иначе монумент закажут в полный рост. Всем бандюкам по монументу – во как надо! Им целую аллею на погосте выделить – парк героев капитализьма…
   В глубине студии задребезжал звонок. Виктор слез с табурета со стоном человека, которого достали, и пошел открывать.
   По ту сторону порога стоял какой-то неизвестный мужчина в черном пальто и низко нахлобученной черной шапочке; лицо его показалось Виктору слишком волосатым, а рот едва угадывался за складками шарфа.
   – Заруцкий здесь? – холодно и тяжело промолвил гость.
   – Здравствуйте, – слегка оторопев, вымолвил Виктор.
   – Постараюсь, – ответил пришелец со слабым кивком. – Заруцкий – где он?
   – Это я. Заходите.
   Мужчина в черном пальто оказался в студии. Мельком осмотрев Виктора, как бы желая в чем-то убедиться – и мгновенно убедившись, он стал пристально вглядываться в изваяния – медленно прошелся вдоль стеллажей, держась от них на некотором отдалении, сцепив руки в перчатках за спиной и вытягивая голову из воротника. Виктор с вопросительным, выжидающим видом следил за гостем, тихо ступая позади него и на дистанции, чтобы не мешать своим близким присутствием.
   – Интересуетесь? – ненавязчиво спросил он человека в черном пальто.
   – Очень божественно, – выговорил гость, но не в ответ, а будто высказывая мысли вслух; в глазах его светились восторг и почтение. – Их надо украшать… мазать маслом, ставить на обозрение… Дивно, поистине дивно…
   – Они заказные, – пояснил польщенный Виктор, улыбаясь с гордостью и пытаясь рассматривать головы из-за спины посетителя. – Если их не заберут, я выставлю новые работы весной в Доме художника.
   – Кто их берет? – резко спросил гость.
   – Разные люди. Братва, администрация… Они заказывают, требуют быстро сделать – а потом не выкупают. Кого убили, кто в розыске, кого посадили… Вам приглянулось что-нибудь? Я не каждую из них могу продать…
   – Это дорогие изваяния, – твердо промолвил гость, отрицательно покачивая головой. – Искусно сделаны.
   – Раздевайтесь, присаживайтесь, – пригласил Виктор жестом. – Хотите мартини? – Открыв шкафчик, он извлек бутылку, в которой качалось бледное зеленовато-желтое вино, граммов двести. – Я высоких цен не заламываю, отдам дешево – вижу, вы понимаете искусство, – он плеснул вина в две пузатые рюмки, – и верно сделали, что пришли прямо ко мне. В арт-салоне с вас за то же самое сдерут…
   Пока он доставал и наливал с вальяжной аристократической ленцой, гость неспешно расстегнул пальто и распустил шарф; под пальто заблестела кольчуга, а рыхлое, отечное лицо оказалось поросшим редкой и короткой буроватой шерстью – шерсть сгущалась на переносице, и полосы ее стекали на скулы, откуда шли, изогнувшись, к вискам, образуя небольшие и причудливые кудлатые бакенбарды. Широкий нос шумно дышал большими мясистыми ноздрями. Заметив творог в лиловой пластмассовой миске, гость запустил туда руку в перчатке, щепотью захватил комковатую белую массу и отправил в рот, после чего старательно облизал пальцы; крошки творога просыпались ему на шарф и кольчугу. Виктор, повернувшись с рюмками в руках, замер; рот его остался открытым на звуке: “А…”
   Утерев лоб тылом кисти, гость снял и шапку. Бугристое темя его было облезлым, как кошкин бок, изъеденный лишаем, – шелушащееся, облысевшее неровными пятнами, с редко и жидко пробивающимися волосами, мокрыми и прилипшими к воспаленной коже.
   – А впрочем, – овладел собой Виктор, – можете забирать любую. Даром. Бери, не жалко.
   – Изваяния просто так не берут. – Губы гостя были сухими, в белесоватых пятнах, кое-где потрескавшиеся и лопнувшие – в разрывах запеклась сукровица. – Мне другое надо. Пленку и оттиски с нее.
   – Какая пленка? – Поставив рюмки, Виктор машинально вытер руку об руку.
   – Пленка у тебя, мне известно. Ты делал карточки в магазине. Отдашь все мне. – Вопросительной интонации в словах гостя не было, они звучали утвердительно, как нечто обязательное к исполнению. Переведя дыхание, Виктор уставился на гостя исподлобья.
   – Не отдам.
   – Тогда я прострелю тебе голову, – доставая из-за пазухи “ТТ” и наставляя на Виктора, сказал гость так безмятежно и обыденно, как сказал бы продавщице: “Заверните мне вон то оранжевое мыло… да, с ароматом апельсина”.
   – Стреляй, – ощерился Виктор, сжав кулаки. – Стреляй! Мне все надоели! Всем отдай! За квартиру отдай, за свет отдай, налоги отдай, на помойке пленку подберешь – и ту отдай! Мое! Не отдам! Давай, жми! Мне здесь надоело вот так! – он резанул ребром ладони себе по горлу, переходя на крик. – Мне жить надоело! Мне уже все равно!!
   – У вас хорошо, еще можно жить, – сказал гость, убирая пистолет. – Попробуем иначе. Меняю, – извлек он из бокового кармана пачку долларов. – Вот на это.
   Осекшийся Виктор непонимающе воззрился на плотную, толстую стопочку баксов, обернутых крест-накрест лентой.
   – Это… за пленку?…
   – И за все отпечатки.
   – Что-то я… не въезжаю. Там же ничего нет. Никаких лиц. Все очень мелкое.
   – Там портал. Вход. Его нельзя снимать – тогда он исчезнет, уйдет в изображение. Ты будешь меняться?
   – Да… да! – Вновь вытерев руки, Виктор потянулся за пачкой так неуверенно, словно боялся, что гость отдернет руку. Но тот позволил Виктору взять деньги. – Слушай, это… очень много. Пленка столько не стоит. Давай – за половину? Половины мне хватит. Идет?
   – Забирай целиком. У нас это не нужно.
   – Тут… десять тысяч, – прочитал Виктор на ленте, обнимавшей пачку. – Bay!… Нет, постой – так несправедливо; у меня все-таки совесть есть! Пяти штук вполне достаточно. Пленка, фотки – шелуха, бумажки!…
   Гость подступил ближе, вытягивая голову.
   – Если ты оказался в чужом месте, один – сколько бы отдал, чтобы вернуться?
   – О-о-о… Этот вход – куда?
   – Домой, где мы живем. На другую сторону.
   – Ладно, мне лучше не знать, я и так с головой не дружу. – Выдвинув ящик стола, Виктор протянул гостю фотографии и клок ленты. Человек в черном пальто выхватил их так жадно, что Виктор слегка испугался.
   – Да, точно, они. Хорошо, что ты не обманул. – Натягивая шапку и запахивая шарф, гость не прощаясь устремился к выходу и лишь на пороге коротко оглянулся, прибавив: – Иначе бы ты неприятно умер.
   Виктор – в незастегнутом плаще, без кепки – догнал визитера, когда тот в компании бомжа с мешком уже вступил на пустырь за девятиэтажками. Запыхавшись, он не сразу смог говорить внятно:
   – А я вам ору, ору!… Куда вы гоните?!
   – Мы спешим, – хмуро ответил гость.
   – Вот, – Виктор обеими руками протянул глиняную голову, кое-как завернутую в растрепавшуюся на бегу газету. – В подарок, на память. Потому что… за такие деньги, и без ничего уходить… возьмите!
   – Мне?! – Гость был изумлен и озадачен, не веря тому, что ему подносят такой дар, и не зная, как поступить. – Это слишком щедрый дар, я не могу принять.
   – Берите! – Виктор едва не силой вложил голову в ладони гостя. – Я что – зря бежал?
   – Ты умеешь дарить, – признал гость. – Но мне нечем отдариться. Разве что… – посмотрел он на бомжа, и тот мигом вытащил из мешка несколько денежных пачек.
   – Нет, нет!… – отмахнулся Виктор. – Если можно – я бы заглянул на вашу сторону. Другого случая не будет. И все, мы в расчете.
   Бомж хохотнул, а гость в замешательстве наклонил набок голову:
   – Если хочешь… идем.
   Ближе к середине пустыря гость, зажав глиняный подарок под мышкой, вынул одну из фотографий, на ходу как бы сгреб с нее невидимую пленку и выбросил руку вперед, раскрыв кулак в растопыренную пятерню: раздался хлопок и шелест, на фоне ночного снега возникла чернота в форме надгробия. Повернув фото изображением к себе, гость убедился, что дефект с карточки исчез, – и выбросил ее. Двое в черных пальто, не останавливаясь и не замедляя хода, вошли во тьму, как в густой дым.
   Запнувшись, а затем собравшись, словно для прыжка, Виктор все-таки решился и шагнул вслед за ними, но на пороге темноты задержался, положив ладони на закраины черного входа и просунув по ту сторону лишь голову. В тот момент, когда он продвигался сквозь непроглядную завесу, появился звук ножа, прижатого к вертящемуся точильному кругу, – стремительно приближаясь издали, как вой падающей бомбы, он заполнил собой весь мир, стал подавляюще громадным, нестерпимым, жгучим и осязаемым, словно раскалывающая головная боль, но внезапно оборвался, едва в глаза ударил свет.
   Из зимней ночи Виктор выглянул в грязный и пасмурный день. Всюду, сколько было обзора, высились курящиеся пестрые курганы отбросов, над которыми в дымном и низком сером небе с несмолкающим граем вились черные птицы, похожие на поднятые ветром тряпичные клочья. Перед порталом простиралась площадка, заваленная сором и залитая помоями, – в подножном гнилье рылся десяток безобразных людей, одетых в рванину; головы, облысевшие, в коросте и редких прядях слипшихся волос, лица, обросшие наполовину вылезшей шерстью, ступни босые, икры в лохматых обмотках, руки оголены до плеч. Они собирали какие-то несъедобные на вид куски и складывали их в корзины и пластиковые коробки с проволочными дужками; собирателей охранял обутый в опорки и более-менее человекообразно одетый воин в жестяном колпаке, держащий оружие вроде косы. Справа торчал из помоев уродливый и примитивный идол – косо вбитое в грязь бревно с грубо вырезанным оскаленным лицом; брюхо и ноги деревянного кумира были облеплены долларами, рублями, гривнами и евро. По бокам от идола чернели на кольях сгнившие и высохшие человечьи головы.
   При виде людей в черных пальто воин что-то гортанно выкрикнул, а гость Виктора поднял над собой глиняную голову, чтоб все ее видели. Сборщики тухлятины хором возопили: “О-о-о-о-о!” – и, воздев руки, пали ниц. Бомж, поклонившись идолу, начал гвоздями прибивать ордена к его брюху. Кто-то, виляя задом, подполз на четвереньках к гостю и принялся лицом тереться о штанину господина.
   В отдалении слева послышался вопль, и над краем тлеющего кургана возник ряд фигур – размахивая палками, люди в кожаных масках быстро побежали к подножию с улюлюканьем и яростными возгласами: “Хабар! Хабар!” Поклонявшиеся глиняной голове завизжали и бросились под защиту одетых в черные пальто. Воин принял боевую стойку, клинок его оружия выпрямился в одну линию с древком, а бомж вытряхнул из рукава свою палочку и раскрыл коготь. Недрогнувший гость Виктора, аккуратно положив подарок к своим ногам, хладнокровно подпустил нападающих поближе, поднял пистолет и открыл огонь. Кожаные Маски один за другим стали падать – одни замертво, другие с воем и рычанием, катаясь и сгибаясь пополам от боли, а третьи бросились назад.
   Отпрянув в страхе, Виктор выдернулся из портала, попятился и сел в снег; черная дверь негромко схлопнулась и исчезла. Он машинально осмотрел свои руки – измазаны чернотой входа, как сажей. Вскочив, Виктор нагнулся, зачерпнул полные пригоршни снега и принялся исступленно оттирать с пальцев и ладоней грязь чужого мира, пока та не сошла совсем; тогда он загреб еще снега и умылся им – с блуждающим взглядом, жадно вдыхая открытым ртом. Отплюнувшись и фыркнув, как собака после купания, он дико рассмеялся и подбросил снег фонтаном вверх:
   – А у нас можно жить! У нас еще можно жить! Ще не вмерла Украина! Еще Польска не сгинела! О-хо-хо!
   Он прыгал, вскидывал снег к небу и ел его из горсти, потряхивая головой и приговаривая, как заклинание:
   – Можно жить! Можно жить! Можно!