Пантелеев Алексей. Шварц

Пантелеев Алексей Иванович (Пантелеев Л)

Шварц

   Алексей Иванович Пантелеев
   (Л.Пантелеев)
   Шварц
   Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования.
   - Вашу рукопись я уже передала в редакцию, - сказала она. - Идите в Дом книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца.
   Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.
   И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести "Республика Шкид", робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим - навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди - один пышноволосый, кучерявый, другой тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.
   Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.
   - Вам что угодно, юноши? - обращается к нам кучерявый.
   - Маршака... Олейникова... Шварца, - лепечем мы.
   - Очень приятно... Олейников! - рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу.
   - Шварц! - протягивает руку его товарищ.
   Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слова не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, "изображали верблюдов". Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше.
   * * *
   Евгений Львович был первым официальным редактором "Республики Шкид". Говорю "официальным", потому что неофициальным, фактическим руководителем всей работы детского отдела был тогда С.Я.Маршак.
   Несколько отвлекаясь от плана этих заметок, скажу, что редактура Евгения Львовича была очень снисходительная и, как я сейчас понимаю, очень умная. Книгу писали два мальчика, только что покинувшие стены детского дома, и выправить, пригладить, причесать их шероховатую рукопись было нетрудно. Шварц этого не сделал.
   Меня попросили переписать одну главу (написанную почему-то ритмической прозой), а остальное было оставлено в неприкосновенности. Тем самым сохранялось главное, а может быть, и единственное, достоинство повести - ее непосредственность, живость, жизненная достоверность.
   * * *
   И еще отвлекусь. Весьма вероятно, что встреча в коридоре Леногиза не была первой нашей встречей. Я мог видеть Евгения Львовича лет за пять до этого.
   Еще в "дошкидские" годы, подростком, я был частым посетителем маленьких (а иногда и совсем малюсеньких) театриков, которые как грибы плодились в Петрограде первых нэповских лет. Бывал я несколько раз и в театре на Загородном, во втором или третьем доме от Бородинской улицы. В длинном, сарайного типа помещении бывшей портомойни или цейхгауза Семеновского полка расположился театр, названия которого я не запомнил. Между прочим, на сцене этого театра я впервые увидел гениального Гибшмана, конферансье, надевшего на себя маску перепуганного обывателя, маленького служащего, которого попросили вдруг вести программу и почти насильно вытолкнули на просцениум. Никогда не забуду его жалкое, растерянное лицо и ту восхитительную робость, с какой он, бормоча что-то совершенно бессвязное, бледнея, краснея, заикаясь, пятился обратно за занавес и наконец, как маленький мальчик, вытянув по швам руки, скороговоркой выпаливал имя и фамилию очередного участника концерта. Много лет спустя и узнал, что в труппе этого артельного, "коммунального" театрика подвизался и милый наш друг Евгений Львович Шварц.
   * * *
   Познакомились мы с ним в апреле 1926 года и чуть ли не с первого дня знакомства перешли на "ты". Это не значит, что мы стали друзьями, - нет, я мог бы, пожалуй, назвать несколько десятков человек, которым Шварц говорил "ты" и которые никогда не были его друзьями. И, наоборот, ко многим близким ему людям (к таким, как Д.Д.Шостакович, Г.М.Козинцев, Л.Н.Рахманов, М.В.Войно-Ясенецкий, академик В.И.Смирнов) он до конца дней своих обращался на "вы".
   Его характер, то, что он во всяком обществе становился душой этого общества, делали его несколько фамильярным. Многих он называл просто по фамилии. И не каждому это нравилось.
   Помню, как рассердилась и обиделась Тамара Григорьевна Габбе, человек умный, остроумный, понимающий шутку, когда Шварц пришел в редакцию и, проходя мимо ее столика, спросил:
   - Как дела, Габбе?
   Тамара Григорьевна вспыхнула и загорелась, как только она одна могла загораться:
   - Почему вы таким странным образом обращаетесь ко мне, Евгений Львович? Насколько я знаю, мы с вами за одной партой в реальном училище не сидели!..
   Рассказывали мне об этом и она и он. Она - с ядовитым юмором, возмущенная, он - с искренним, простодушным удивлением: дескать, чего она обиделась?
   * * *
   Со стороны он мог показаться (и кое-кому казался) очень милым, очень ярким, веселым, легким и даже легкомысленным человеком. До какой-то поры и мне он виделся только таким. До какой поры?
   Хочу рассказать об одной нашей встрече в предвоенные годы. Впоследствии Евгений Львович часто говорил, что в этот день он "узнал меня по-настоящему". И для меня этот день тоже очень памятен, хотя, если подумать, решительно ничего исключительного в этот день не случилось.
   Середина тридцатых годов, лето. Как и почему мы встретились в этот день - не скажу, не помню. Но хорошо помню каждую мелочь и почти каждое слово, сказанное тогда.
   Мы - в Сестрорецке, вернее в Сестрорецком курорте, сидим под пестрым полосатым тентом на эспланаде ресторана, в ста, а может быть, и в пятидесяти метрах от финской границы, пьем красное грузинское вино и говорим... О чем? Да как будто ни о чем особенном и значительном. Я рассказываю Шварцу о своей недавней поездке в Одессу, о встречах с Ю.К.Олешей и другими одесситами, рассказываю что-то смешное, и Евгений Львович смеется и смотрит на меня с удивлением: по-видимому, раньше он не знал за мной такого греха, как юмор. И он тоже рассказывает смешное - и тоже об Одессе. Например, презабавно пересказал очаровательную сценку, слышанную им от артистки Зарубиной, - о том, как она принимала лечебную ванну, а в соседней кабине лежала молодая, "будто вынутая из Бабеля" одесситка, которая пятнадцать или двадцать минут в самых восторженных, почти молитвенных выражениях рассказывала о своем молодом муже. Этот яркий, колоритный рассказ, переданный из вторых в третьи уста, я помню едва ли не дословно даже сейчас, тридцать лет спустя.
   Но ведь не такими пустячками, анекдотами памятен мне этот вечер, этот предзакатный час на берегу моря?! Да, не этими пустячками, но и этими тоже. Все в этот вечер было почему-то значительным, глубоким, сакраментальным. Я вдруг увидел Шварца вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он не просто милый, обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий.
   Именно в этот день мы стали друзьями, хотя не было у нас никаких объяснений, никакой "клятвы на Воробьиных горах" и даже самое слово "дружба" ни здесь, ни где-нибудь в другом месте никогда произнесено не было.
   Встречались мы с Евгением Львовичем в предвоенные годы редко, чему виной был мой характер, моя бобыльская малоподвижность и замкнутость. Только с осени 1949 года, когда я стал частым постояльцем писательского Дома творчества в Комарове, мы стали видеться часто, почти ежедневно. К тому времени Шварцы уже арендовали в Комарове тот маленький синий домик на Морском проспекте, где Евгений Львович провел последнее десятилетие своей жизни и где настигла его та страшная, последняя болезнь.
   * * *
   ...Он очень долго считал себя несостоявшимся писателем.
   - Слишком уж быстро прошла молодость. А в молодости, да и недавно еще совсем, казалось - все впереди, все успеется... У тебя этого не было?
   В молодости Евгений Львович был немножко ленив и, пожалуй, работал не всегда серьезно, не берег и не оттачивал свой большой талант. Но я его таким уже почти не помню. Когда мы с ним сошлись близко, он был всегда, постоянно, каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил или говорил о вещах посторонних...
   Начинал он когда-то, в двадцатые годы, со стихов, писал сказки и рассказы для детей, долго и много работал для тюзовской сцены... Все это - и пьесы, и рассказы, и стихи для детей - было написано талантливой рукой, с блеском, с искрометным шварцевским юмором. Но полного удовлетворения эта работа ему не доставляла.
   - Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, - жаловался он мне. Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти...
   Конечно, это было сильным самокритическим преувеличением, но была здесь, как говорится, и доля истины. Многие (в том числе и С.Я.Маршак) очень долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут.
   Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был превосходным. А писать ему было труднее.
   В конце сороковых годов он на моих глазах мучительно "искал свой слог". В то время ему было уже за пятьдесят, а он, как начинающий литератор, просиживал часами над каждой страничкой и над каждой строкой. Бывать у него в то время было тоже мучительно. Помню, он читал мне первые главы повести, о которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного доброго слова. Это было что-то холодное, вымученное, безжизненное, нечто вне времени и пространства, напоминавшее мне не формалистов даже, а то, что сочиняли когда-то в давние времена эпигоны формалистов.
   Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство юмора. Критика же несправедливая, грубая буквально укладывала его в постель.
   Он был очень легко раним. И был тщеславен.
   Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское.
   Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне.
   - Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!!
   И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель".
   - Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу. Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно что сказать: "я красавец".
   * * *
   Однажды, а было это, если не ошибаюсь, осенью 1949 года, мы ехали с ним зачем-то из Комарова в Зеленогорск, и в вагоне электрички он мне рассказывал о своем детстве. Как всегда, рассказывал блестяще. Я не выдержал и воскликнул:
   - Женя! Дорогой! Напиши обо всем этом?
   - Как?! - уныло откликнулся он. - Скажи, как написать! Где взять нужные слова?
   - А ты попробуй запиши буквально теми словами, какими сейчас рассказывал.
   - Да. "Теми!" - мрачно усмехнулся он. - Легко сказать.
   А через день-два прихожу в голубой домик, Евгений Львович выходит мне навстречу, и я сразу вижу - что-то случилось. Лицо у него в красных пятнах. Очки сползли на сторону. В руках он крепко и как-то торжественно держит большую серо-голубую "бухгалтерскую" книгу.
   - Ты знаешь, - говорит он, делая попытку улыбнуться, - а ведь я тебя послушался... попробовал...
   И, уведя меня к себе в кабинет, усадив на диван, он прочел мне первые две или три страницы того своего сочинения, которому он начиная с этого дня посвятил последние девять лет своей жизни.
   Это было прекрасное начало его лирического дневника, книги, которая еще не имеет названия и из которой до сих пор только очень немного страниц увидело свет.
   Таким образом, я неожиданно оказался крестным отцом совсем нового Шварца. Понимаю, что заслуги моей тут нет никакой, гордиться нечем, и все-таки радуюсь и горжусь - хотя бы тем, что был первым слушателем этой лучшей шварцевской книги.
   * * *
   Он сам не знал, как ее назвать, эту свою новую, так стихийно рождавшуюся книгу... В эти первые дни я как-то сказал:
   - Твои мемуары...
   - Только не мемуары! - рассердился он. - Терпеть не могу это слово: мэ-му-ары!..
   Думаю, что слово это было ему противно потому, что мемуары пишут чаще всего старики, а он, как и все, кто сохранил до седых волос детскую душу, очень болезненно переживал всякое напоминание о старости, с трудом привыкая к мысли, что он уже не мальчик, не юноша и даже не зрелый муж.
   Помню, пришел как-то зимой ко мне в Дом творчества грузный, широкоплечий, в тяжелой шубе, подходит к большому зеркалу, стоявшему в углу, взглядывает на себя и - с остервенением в сторону:
   - Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!..
   А как он сердился на нашего не очень деликатного товарища N, который говорил ему как-то:
   - Знаешь, Женя, я видел тебя вчера из окна автобуса на Невском... Проходила машина, и ты - ну совсем по-стариковски - шарахнулся от нее.
   - "По-стариковски"! - возмущался Евгений Львович, рассказывая об этом. - Как бы ты, интересно, шарахнулся, если бы на тебя машина летела?!
   И добавлял то, что всегда говорил в подобных случаях:
   - Сволочь такая!
   Слово "мемуары" ему не нравилось, но так как другого названия не было (книга его не была ни романом, ни повестью, ни дневником), я назвал его новое произведение сокращенно - "ме", и он как-то постепенно принял это довольно глупое прозвище и не сердился, когда я спрашивал у него:
   - Над "ме" работал сегодня? "Me" не почитаешь мне?
   Со временем он так привык к этому шифру, что даже сам стал говорить:
   - Сегодня с пяти утра сидел, работал над "ме"...
   Не поручусь, но думаю, что я выслушал в его чтении всё (нет, пожалуй, все-таки не всё, а почти всё), что было написано им за восемь с половиной лет.
   Действительно, и сейчас трудно определить жанр этой его работы. Тут были и воспоминания, и текущий дневник, и портреты знакомых ему людей ("Телефонная книга"), и просто "зарисовки" (например, великолепное описание сорокаминутной поездки в электричке из Комарова в Ленинград). Все это было как бы экспериментом, игрой пера, но все это делалось не робко, не ученически, а смело, вдохновенно, на полную мощь таланта.
   Еще в первые дни, когда он читал мне о далеких днях своего майкопского детства, меня поражала его память, поражали такие наимельчайшие подробности, как оттенок травы, погода, стоявшая в тот день, о котором шел рассказ...
   - Неужели ты помнишь это? - спрашивал я. - Неужели все это было именно так, именно со всеми этими подробностями?
   - Да, именно так, именно с этими подробностями, - отвечал он. - Когда я начинал эту работу, я дал себе слово писать только правду. Между прочим, врать и не очень интересно.
   Не знаю, насколько это соответствовало истине, то есть удалось ли ему сдержать до конца свое слово. Ведь основное занятие писателя - сочинять, то есть именно врать... Впрочем, в том жанре, о котором идет речь, правдивость, достоверность действительно стоят очень дорого. Начнешь сочинять, придумывать, додумывать - и все рассыпается, разваливается.
   Нет, Шварц недаром говорил, что "врать неинтересно". Одно из главных достоинств его книги - то, что в ней жизненная и так называемая художественная правда гармонично сливаются: веришь и радуешься каждому слову. И ни в одном случае твое ухо не оскорбляет фальшь.
   Только в очень редких, в исключительных случаях Шварц уклоняется от взятого курса. Я имею в виду некоторые его литературные портреты. Два-три из них сделаны грубовато, однолинейно, они жестоки и несправедливы по отношению к тем, кого он писал. Я говорил ему об этом, и он соглашался:
   - Да, написалось под влиянием минуты. Да, Икс совсем не такой. Я как-нибудь непременно перепишу.
   И не успел, не переписал.
   Огорчительно, если читатель по этим случайным страницам в неверном свете представит себе не только тех, кого изобразил Шварц, но и самого Шварца.
   * * *
   Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был.
   Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду).
   Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный.
   В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров...
   И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза:
   "Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..."
   Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца.
   * * *
   Связывало нас с Евгением Львовичем, по-видимому, еще и то, что были мы с ним "прямые противоположности". Я - нелюдим, замкнутый, молчальник. Он веселый, красноречивый, общительный, из тех, кто часа не может провести в одиночестве.
   Количество знакомых, с которыми он раскланивался или заговаривал на прогулке, меня иногда просто пугало. Круг его знакомств (так же как и круг интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлеченно поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с врачом, и с парикмахером, и с ученым-ботаником, и с официантом, и с человеком любой другой профессии. За маленьким обеденным столом в кухне голубого дома можно было встретить и моряка дальнего плавания, и актеров, и художников, и кинорежиссеров, и школьного учителя, и юного студента, и маститого академика, и патологоанатома, и священника...
   Это не было "всеядностью". Это был настоящий художнический, а следовательно, и человеческий интерес к людям.
   При этом надо помнить, что далеко не все, с кем Шварц был знаком, и даже не все, с кем он был на "ты", имели доступ в его дом. Может быть, он сам и пустил бы, да не пускала Екатерина Ивановна, человек сложный, нелегкий, даже трудный, но честный, прямолинейный. Я много лет знал эту женщину и не переставал удивляться, как сложно и даже причудливо сочетались в ней черты русские, московские, черкизовские с чем-то туманным, английским, диккенсовским... Впрочем, не о ней сейчас речь.
   * * *
   Он постоянно был чем-нибудь или кем-нибудь увлечен. Не было случая, чтобы он встретил тебя ленивым вопросом:
   - Ну, как живешь?
   Или:
   - Что нового?
   Нет, он всегда хотел первым подарить тебя чем-нибудь, хотя бы шуткой, анекдотом, последним газетным сообщением.
   - Знаешь, вчера вечером Акимов рассказывал...
   Или:
   - Вчера были Германы у нас. Удивительно смешную историю рассказал Юрий Павлович...
   Или:
   - Видел сегодня на вокзале Мишу Слонимского. Он только что из Ленинграда. Говорит, что...
   Другой раз он встречает тебя с огромной книжищей в руках. Оказывается, купил третьего дня у букиниста старую "Ниву", вечером проглядывал ее и смотри, на что наткнулся! Описание коронации Николая II, написанное в восторженных, подхалимских тонах. Самое интересное - подпись под статьей: Вл.Ив.Немирович-Данченко.
   - Здорово?! А? Ты садись, послушай, до чего же это похоже...
   И он с пафосом читает верноподданнейшую, аллилуйную статейку, многие выражения которой кажутся чем-то очень знакомыми.
   А завтра утром он покажет тебе (и весь будет сиять при этом) большой стеклянный шар-поплавок, найденный им рано утром на берегу залива... Или поставит на проигрыватель пластинку с новым концертом Свиридова...
   - Садись, послушай. А? Здорово, правда?! А я ведь его почти не знал, этого Свиридова...
   Даже больной, лежа в постели, он встречал тебя открытием:
   - Смотри, какой замечательный писатель был Атава-Терпигорев! Можно тебе прочесть?
   И, волнуясь, как будто читает свое, он читал и в самом деле очень хорошие строки забытого русского писателя.
   * * *
   Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским даром близкого ему человека.
   Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал "Иностранную литературу", любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике...
   Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала - старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс - Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок...
   Я никогда не видел Евгения Львовича за чтением Андерсена, но книги датского сказочника, которому он так много обязан и который не меньше обязан ему, - это старинное многотомное издание с черными кожаными корешками всегда стояло на видном месте в рабочем кабинете Шварца.
   Очень любил он Чапека.
   Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса.
   Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и остается до последнего дня Антон Павлович Чехов.
   * * *
   На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И тем не менее Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и пьесы, и письма, и записные книжки...
   Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное" письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру...
   Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под маской шутки, иногда грубоватой.
   Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает, послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко:
   - Ну, Машенька, ну, не надо!..
   Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину Ивановну Машенькой.
   А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа.
   ...Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова.
   Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать этот эзопов язык, отличать шутку просто от шутки-одежки, шутки-шелухи...
   * * *
   И вот еще тема - шварцевский юмор. Нельзя говорить об Евгении Львовиче и обойти эту черту, эту яркую особенность его личности.
   "Где Шварц - там смех и веселье!" Не помню, был ли где-нибудь выбит такой девиз, но если и не был, то незримо он сиял над нашими головами всюду, в любом обществе, где появлялся Женя Шварц.
   Ему всю жизнь поручали открывать собрания (правда, не самые ответственные), на банкетах и званых вечерах он был тамадой, хозяином стола, и совершенно невозможно представить себе, чтобы в его присутствии первую застольную речь произносил не он, а кто-нибудь другой.