Белиловский Михаил. Поведай сыну своему

   Разобравшись с вещами и упаковав чемодан, Мендл собрался в военкомат. День выдался теплым, солнечным. Он не стал надевать пиджак, рассовал все необходимые документы по карманам брюк и так, налегке, вышел на улицу. Идти пришлось пешком, так как автобусы и трамваи ходили очень редко и были забиты пассажирами.
   Города было не узнать - озабоченные, суровые лица, толпы людей у радиорепродукторов в ожидании очередного выпуска последних известий, большинство магазинов закрыты, улицы запружены военными машинами, техникой. Во многих местах плакаты: "Все для фронта, все для победы!", "Наше дело правое - враг будет разбит, победа будет за нами!". Чем ближе Мендл подходил к военкомату, тем чаще он встречал колонны новобранцев.
   Повернув за угол, он оказался на площади, где был расположен военкомат. Вся площадь была до отказа заполнена народом. В центре, в строю мобилизованные с мешками за плечами. Отдавались команды одна за другой. С краю площади -родственники, пришедшие проводить своих мужчин на фронт. Матери, жены, сестры плакали печально и горько. Старики молча, с болью в сердце, вспоминали свою военную молодость. Они-то больше других знали, что ждет этих молодых людей в ближайшие дни.
   Мендл с трудом пробился ко входу. В большом зале, куда он попал, столы с ворохом бумаг, много сотрудников, которые непрерывно суетились, кричали, кого-то вызывали, кого-то куда-то посылали. По всему чувствовалось, что над городом нависла смертельная опасность, и не было времени разбираться в деталях. Главное - как можно быстрее отправить мужчин на фронт.
   Мендл растерялся и не мог понять, к кому из сотрудников ему нужно обратиться. Он протиснулся к ближайшему столу, за которым сидел молодой командир.
   - Простите, вы не скажете... - начал Мендл и тут же получил резкий ответ:
   - Военком на площади, вам к нему!
   Мендл вышел на площадь.
   Долго он стоял недалеко от рослого военкома и ждал, пока тот освободится. Наконец он поймал момент, когда тот закончил формировать одну из групп мобилизованных, подошел к нему вплотную и, не успев открыть рот, услышал охрипший, надорванный голос военкома:
   - Какого года рождения?
   Мендл опешил и не сразу ответил.
   - Двадцать второго!
   - Становись в первую колонну!
   - Но я...
   - Приказываю становиться в строй! - рявкнул военком.
   Мендл стал в строй. И стало ясно, что с этой минуты он больше себе не принадлежит.
   "Мендл, милый, приезжай быстрее! Мы ждем тебя с нетерпением... попросись на летний месяц, когда тепло, и мы будем ходить с тобой купаться и загорать на леваду".
   Сердце его сжалось и замерло от этих слов Люсеньки.
   - Смир-на-а-а! - раздалась команда, которая сразу привела в действие бездумный механизм беспрекословного подчинения каждого, кто был в строю. И вслед за этим все усиливающийся плач матерей, сестер, жен, которые ловили последнюю минуту, чтобы запомнить родной, близкий образ дорогого им человека.
   - На пра-аво! Шагом марш!
   Затягивать церемонию было нельзя - слишком много людей скопилось на площади. Временами над городом совершенно спокойно, не обращая внимание на зенитный огонь, кружила зловещая "Рама", - разведывательный вражеский самолет. Это предвещало очередной налет с воздуха.
   Шли на восток пешком. Ночи выдались довольно прохладными, спали на земле, не было покоя от комаров. Похоже, один лишь Мендл пришел в военкомат в одной рубашке. В первую ночь на привале в лесу он сначала даже не пытался уснуть - посидит, облокотившись о дерево, походит немного, потом опять садится на землю. Нет-нет, да и вспомнит оставленный в общежитии свитер. Как бы он ему сейчас пригодился! Когда он, сидя у дерева, начинал дремать, то ему казалось, что стоит только подумать о нем - гладком, пушистом, вязаном материнскими руками, - и этого уже достаточно, чтобы некоторое время чувствовать тепло.
   Вместе с холодом приходит еще и голод. По дороге, на одном из привалов, им выдали сухой паек, но его некуда было девать, и он попросил одного парня положить его в свой мешок. А тот к концу дня куда-то подевался, и Мендл не мог его найти.
   - Посмотрю на тебя, молодой человек, - услышал он бархатный бас с грузинским акцентом, - ты никак на ночь не примостишься - все ходишь взад-вперед, как только что пойманный лев в клетке.
   - Холодно в одной рубашке.
   - Истину говоришь, - продолжал человек, лежа на спине у толстой сосны. - Но тогда одень чего-нибудь, чтобы теплее было.
   - А у меня ничего с собой нет.
   - Паша, Павел! - человек привстал и стал расталкивать соседа, лежавшего рядом с ним. Они оба были укрыты одной и той же длинной, широкой буркой. Петрович, ты только послушай.
   - Чего тебе, Серго? Спи, давай. Неизвестно, что нас завтра ждет, - не без раздражения отвечал Павел, поправляя сдвинутую бурку.
   - Нет, посмотри, друг мой хороший, - человек в одной только рубахе в поход собрался, в военный поход, и ничего - пока живой. Может быть, ты и прав был, когда говорил: не возьму столько барахла, в военкомате нас с иголочки оденут. Надо же, а мы с тобой по этому поводу чуть навек не переругались.
   - Ну, говорил, признаюсь. Устал я, ног не чувствую. Не мешай, спать хочу.
   - Так-таки спать! А любовь к ближнему? Ты такое когда-нибудь слышал?
   - Слышал, слышал! Угомонись, наконец!
   - Нет, не друг ты мне! Он ведь совсем еще ребенок, сын он нам, и замерзает, спать не может, а ты, как карась, зарылся в свой ил и все тебе нипочем. Я-то ведь тебя пожалел - пустил под мое покрывало.
   - Пустил, пустил. А теперь - отвяжись.
   - Что с ним говорить?! И это мой лучший друг! Залезай-ка, сынок, на середину. Нам с Пашей хуже не будет. Как раз наоборот - оно полезно нам иногда соприкоснуться с горячим юношеским духом. Этой одежки вполне хватит на троих. Я ее брал с собой в горы, когда приезжал в отпуск в родную мою деревню.
   Мендл поблагодарил незнакомца, лег на освобожденное место и, не промолвив ни слова, тут же уснул крепким сном.
   Гуляющий по лесу ветер слегка гнул рослые сосны, шелестели своими листьями кусты, назойливо жужжали комары, подавала иногда свой сонный недовольный голос засыпающая птица, а усеянный яркими крупными украинскими звездами черно-бархатный небесный купол своим великолепием венчал ночной покой.
   Покой...
   Так только могло лишь казаться.
   За глубоким от усталости тревожным сном, мучительной бессонницей с дымящей в руках папиросой, приглушенным ночным разговором в душе каждого новобранца витал страх и беспокойство. Страх за оставленную дома больную мать, за неоперившихся еще детей, за невесту, вместе с которой оставлено столько лучезарных надежд...
   Время уже перевалило за полночь, когда западная часть небосклона со стороны Киева вспыхнула вдруг множеством тонких длинных лучей прожекторов. Они беспорядочно блуждали по небу в поисках вражеских самолетов.
   - Прекратить курение! - прозвучала команда, которая стала многократно повторятся каждым из командиров подразделений.
   Спустя некоторое время прожекторные лучи скрестились высоко в черном небе, и в месте их пересечения серебром засверкало почти точечное изображение летящего вражеского самолета. Поймав его в зону видимости, они непрерывно сопровождали его в полете. Вокруг самолета появились огненные вспышки от взрывающихся в воздухе зенитных снарядов. С опозданием по расстоянию стали доноситься звуки далеких артиллерийских залпов и взрывающихся бомб.
   Уставшие за день мужчины проснулись и с тревогой смотрели на развернувшийся в небе воздушный поединок. Наблюдали и надеялись, что вражеский самолет в конце концов будет сражен.
   - Не надо, Павел, волноваться. В Ворзеле нет военных объектов и твои там, на своей даче, в полной безопасности.
   - Разве ты не знаешь, Серго, что эти цивилизованные гадюки способны на все.
   - На все их не хватит. Конечно, дорогой, мы все беспокоимся за своих близких. Мои скоро должны быть уже в Грузии, и все равно неспокойно на душе.
   Фашистский самолет безнаказанно уходил на запад.
   - Ты ведь знаешь, Павел, - с печалью в голосе неторопливо начал Серго после того, как они опять улеглись, - вот уже более полутора десятков лет, как моя жизнь больше связана с небом, чем с землей. Небо - это была моя заветная юношеская мечта, которая увлекла меня, однолюба, навсегда, и, добившись своего, я не мог уже без него жить. Это моя вечная неисчерпаемая тайна. Она пленила меня, приковала к себе своим величием и красотой. Небо это моя святыня, храм мой, куда я уходил с верой в человеческий разум за поиском неразгаданного, забывая земные обиды, склоки, неудачи. Бывало часами, целыми ночами сидишь у телескопа, упиваясь божественным великолепием внеземного мира, усеянного яркими светилами, и одна мечта опережает другую.
   - Ты что, Серго? Что-то ты мне не нравишься? Еще мы не столкнулись ни разу в кровавом бою с врагом, а ты уже подводишь итоги своей жизни. Никак на тебя не похоже!
   - Я на целый год старше тебя и прошу меня не перебивать. Ты вот слышал об идеях Циолковского? Я с глубокой горечью вспомнил о них, когда увидел этот бой над Киевом. Впервые я увидел, как смерть и разрушение вторглись в стерильно чистое, свободное от человеческих пороков, злодеяний и ненависти звездное царство. А что будет, когда человек появится в космосе?
   - Спустись-ка ты на землю, дорогой товарищ, потому что для начала нужно победить заклятого врага нашего. А что касается невинной чистоты неба твоего, то послушай, что сказал о нем поэт:
   О небо! Черный свод, стена глухого склепа,
   О шутовской плафон, разубранный нелепо,
   Где под ногой шутов от века кровь текла,
   Гроза развратника, прибежище монаха,
   Ты - крышка черная гигантского котла,
   Где человечество горит, как груда праха.
   - Сколько я тебя знаю, Павел, - с обидой в голосе промолвил Серго, - ты всегда, при случае, готов оскорбить мои лучшие чувства. Вот ты множество невинных собачьих душ погубил в своих экспериментах. А я, хоть бы раз, назвал тебя, скажем, живодером?
   - Назвал. Вот сейчас-то назвал, - засмеялся Павел и добавил. - Что ты, Серго! Ты это совершенно напрасно. Вспомни, с каким восторгом и даже профессиональной завистью я отнесся к твоему рассказу о том, как один астроном, сидя за столом у себя в кабинете, при помощи математических формул заранее определил, что есть еще одна не обнаруженная человеком планета. Больше того, вычислил ее размер, массу и траекторию.
   - Меня тоже поразило, как Адамс предсказал планету Нептун, а потом Гершель ее открыл и показал, что расчет был точным, - неожиданно вмешался в разговор Мендл.
   Павел посмотрел на Менделя так, как будто он его сейчас только впервые увидел.
   - Между прочим, - сказал он, - неплохо бы, молодой человек, представиться.
   - Оно, конечно, целесообразно, - подтвердил Серго, - тем более что человек проявил некоторые знания астрономии.
   - Студент почти третьего курса Киевского Политехнического Раневич Мендель. Один экзамен не успел сдать.
   После трехдневного пешего перехода с двумя ночными привалами в попутных лесах мобилизованных киевлян привели на территорию запасного полка в районе города Лубны.
   Там формировали части для фронта. Для артиллерийского полка были отобраны мужчины с высшим и неполным высшим образованием, и в этом строю он увидел своих новых знакомых Серго и Павла.
   - Мы оказывается теперь в одном полку, - Мендл подошел к ним, когда был распущен строй.
   - Ба, молодой человек, который отправился на войну в одной только рубашке! Смотрите, каким орлом он выглядит в военной форме!
   - Я попал в четвертую батарею, взвод управления, артиллеристом-разведчиком, а вы?
   - И мы тоже, только связистами, - ответил Павел.
   Высокий, плечистый, чуть сутуловатый Серго первым протянул руку Менделю.
   - Вы, наверное, уже служили в армии и знаете что к чему?
   Серго и Павел многозначительно переглянулись. Когда они стояли рядом, Павел казался щуплым, небольшого роста мужчиной. Однако глубокие морщины, обрамляющие толстые губы и острый умный взгляд голубых подвижных глаз подчеркивали мужество и проницательность этого человека.
   Менделю очень хотелось узнать их мнение по поводу того, правильно ли он поступил вчера на отборочной комиссии. Ему предложили на выбор: танковое училище или действующую армию, артиллерийский полк. И он, не имея никакого представления о том, что лучше, выбрал второе.
   Ночью они переправились через Днепр и прошли километров десять на запад.
   - Мендл, неужели это ты? - раздался робкий усталый голос с обочины пыльной грунтовой дороги, на которую выехала и остановилась их батарея.
   Мендл вздрогнул, оглянулся. Было раннее утро. Еще не совсем рассвело, и трудно было разглядеть, кто его окликнул.
   Вдоль длинного, глубокого кювета расположилась пехотная часть. Большинство красноармейцев спали на траве. Рядом вещмешки, винтовки, котелки. Некоторые из них жевали сухой паек, извлеченный из открытого вещмешка, другие перематывали портянки, давая ногам отдохнуть после многочасового боя и похода. Небритые, измученные, неумытые лица. Неопрятные, грязные шинели, гимнастерки.
   - Мне кажется, я не ошибся? - со стороны кювета к Менделю, который стоял около повозки со снарядами, поднялся один из пехотинцев с винтовкой в руке. Когда сомнение его рассеялось, он бросился обнимать Менделя.
   - Боже, какая встреча!? Я думал, никого уже и никогда не увижу из наших. И вот! Ты давно из Ружина?
   - Дядя Аврумчик! - воскликнул Мендл, узнав, наконец, своего земляка. Это был один из его родственников по папиной линии. - Из Ружина? К сожалению, давно, еще зимой, до начала войны. Мне не удалось побывать дома до мобилизации.
   - Ты в артиллерии? Каким образом? В армии-то не служил.
   Аврумчик держал Менделя за плечи и смотрел ему прямо в глаза, как родной отец, который тревожится за судьбу своего сына.
   - А я две недели был в запасном полку в Лубнах, под Киевом. Спросили, какое у меня образование и - в артиллерию разведчиком. Научили стрелять из карабина, объяснили, как пользоваться биноклем, буссолью, и вот я здесь.
   - Две недели, говоришь? - Аврумчик замолк, взвешивая услышанное. То, что его мучило, слетело с языка совершенно неожиданно для него самого: - Ты не представляешь, Мендл, какой там... - он показал рукой на запад, откуда раздавалась артиллерийская канонада, - какой там ад кромешный! Нам, оказывается, совсем нечем воевать - ни минометов, ни самолетов, ни автоматов. Винтовок, понимаешь, даже винтовок не хватает! Слушай, Мендл, возвысил он свой полушепот, облегчая при этом свою душевную боль, - они не воюют с нами. Это просто изуверское издевательство над беспомощной, уже обреченной на гибель жертвой.
   Аврумчик замолк. Перед ним стоял почти ребенок, который через час-другой окажется в таком же кипящем котле. Кроме того, Мендл ему в сыновья годится. И он изменил тон.
   - Вот и хорошо, я вижу, артиллерию подкинули. Может быть, удастся их остановить, - он успокоился и вяло развел руками. - А мы вот с передовой... Вот все, что осталось от полка. - Он показал на своих однополчан у обочины. - Идем в тыл, видимо, на переформирование.
   - Подъем! Становись! - прозвучала команда, и пехотинцы, преодолевая не успевшую еще пройти усталость, стали неторопливо собираться в строй.
   - Прощай, Мендл! Удачи тебе! - Они крепко обнялись. Аврумчик прикоснулся своей густой щетиной к гладкому юношескому лицу своего земляка, потом повернулся спиной, оставив после себя густой запах солдатского пота, и тяжелой походкой поплелся за своим вещмешком.
   Мендл остался неподвижно стоять и смотреть ему вслед. Он боялся пошевелиться, чтобы не развеять, не потерять, может быть, последнее мгновенье, связывающее его еще с голубым миром светлого детства, который был ему подарен однажды в день его рождения и который еще совсем недавно казался вечным.
   Аврумчик взял свои вещи, помахал ему на прощанье рукой и крикнул изменившимся голосом:
   - Мендл, я верю в твою звезду, дорогой! Ты будешь жить! Если что со мной случится, найди моих, Хайку с детьми, и постарайся им помочь! Пожалуйста, постарайся!
   Потрепанная в недавнем бою пехота нестройной колонной уходила в тыл к Днепру, унося с собой тяжелый груз горечи и унижения. Мендл долго стоял прикованный к этому печальному зрелищу, пока не почувствовал, как кто-то положил ему на плечо руку.
   - Земляк? - Это был Шеварнадзе. - Земляка всегда приятно встретить, особенно на войне.
   - Серго, вы слышите канонаду? - Мендл, не отрываясь, продолжал смотреть в сторону уходящей к Днепру пехоте. - Как вы думаете, что это может означать?
   - Ах, дорогой мой, что еще, как не передовая, фронт? Чего волноваться? Рано или поздно будем там.
   - Но здесь, совсем близко у Днепра? Почему он мне ничего не сказал про Ружин?
   - Ты о чем, брат?
   - А о том, что если немцы уже здесь, то Ружин уже взят. А там у меня мать и сестры...
   - Не надо, мой юный друг, раньше времени волноваться. Вполне возможно, что прорвалась какая-нибудь отдельная часть. И потом, вспомни, сколько наших танков, наверное, целую бригаду, мы видели на переправе. Так что все может измениться и очень даже скоро. Канонада также и позади нас. Немцы, видимо, проснулись и начали бомбить переправу. Так что, считай, нам повезло проскочили ночью.
   Первый бой они встретили в ближайшей после переправы живописной, утопающей в пышной зелени украинской деревне, где за ночь на ее окраине были подготовлены огневые позиции для орудий.
   Незадолго до рассвета Мендл и Павел получили задание протянуть связь в расположение окопавшейся впереди пехотной части. Каждый из них тащил по две катушки с проводом, одну - на спине, вторую - в руках.
   Павел, в отличие от Серго, не отличался крепким здоровьем. Он буквально задыхался, когда приходилось подыматься с тяжелыми железными катушками на возвышенность к передовой.
   Они проложили связь к указанному пункту и возвращались обратно, когда солнце уже выглянуло из-за горизонта.
   По извилистой дороге, огибающей густо заросшее высоким кустарником озеро, в сторону переднего края легкой рысью двигался кавалерийский полк. По всему видно было, что это была кадровая часть, не побывавшая еще в боях. Лихо восседали на стройных, отборных лошадях кавалеристы. Бойцы выглядели свежими и бодрыми.
   Не доезжая до передовой, они спешивались, оставляли своих лошадей в зарослях у озера и глубокой балке.
   - Знаешь, Мендл, совсем не исключено, что мы, наконец, начнем наступать, - заметил с надеждой в голосе Павел. - На войне кавалерия, насколько я знаю, не для обороны, а для наступления.
   - Действительно, если такая армада кинется в атаку, вряд ли немцы смогут устоять. - Мендл, разглядывая кавалеристов, не удержал своего мальчишеского восторга.
   - А если еще учесть, что где-то рядом наша танковая бригада, которую мы видели на переправе, то сам понимаешь.
   Оба стояли, вытянувшись во весь рост. Они совершенно забыли об усталости и страхе, который они только что испытали, когда впервые в своей жизни по пластунски с довольно увесистыми катушками ползли к передовой и обратно. Для неопытных фронтовиков это было совсем непросто - в полумраке, на рассвете найти командный пункт пехотной части.
   Немцы запускали одну за другой осветительные и сигнальные ракеты, сопровождая их автоматными очередями.
   Не успели они добраться до своего наблюдательного пункта, как из-за возвышенности на противоположной части деревни стали выплывать черные силуэты мессершмитов. Появился первый десяток вражеских бомбардировщиков, потом еще и еще. Уже можно было насчитать больше полусотни, но смертоносному рою не видно было конца. Им совершенно нечего было торопиться - их никто не беспокоил, ни с земли, ни с воздуха. Разве что кто-нибудь нет-нет да совершенно бесполезно пальнет по ним из винтовки.
   Смакуя предстоящий кровавый пир, они медленно, неторопливо разворачивались, вытягивались в змеевидную петлю, готовились к атаке.
   Люди, деревья, лошади, даже земля и солнце - все напряглось в тревожном ожидании смертельного огня. Мучительные, беспомощные минуты ожидания казались вечностью. Враг это отлично знал и не спешил расправиться со своей жертвой - она ведь все равно в его руках, а ему нужно насладиться предсмертной агонией своего противника, нагнать на него животный страх...
   Неожиданно головной самолет с ревущей, разрывающей душу, сердце, мозг сиреной бросается вниз в пике с прицелом на выбранную жертву. Вслед за ним второй, третий, десятый, сотый... и от каждого из них отделяется по несколько бомб, начиненных смертью.
   Оглушительный бомбовый раскат проносится вдоль деревни. Еще мгновенье, и все - люди, повозки, лошади, машины, деревья, дома - охвачено огнем, дымом, пылью. Отчаянные крики, стоны раненых, ржание лошадей.
   Животный страх прижал Менделя к земле. Он метался с места на место, и ему все казалось, что рядом ямка глубже той, где он только что лежал. И только когда взрывы бомб прекратились, он поднял голову. Самолеты еще продолжали кружить над деревней, поливая ее свинцовым огнем из крупнокалиберных пулеметов.
   Мендл кинулся искать Павла и наткнулся на двух молодых санинструкторовдевчонок лет восемнадцати-двадцати в сопровождении пожилой женщины в форме командира медицинской службы. Девушки тащили в дом на носилках пожилого бойца с окровавленной головой и перебитой рукой.
   - Что, солдатик, страшновато? Небось, первый раз землю роешь? съязвила одна из них.
   - Нет, не первый, - сконфуженно ответил Мендл, будучи не в силах оторвать своего взгляда от залитого кровью человека, который стонал и пытался что-то сказать.
   - Девочки, я потерял товарища. Может, видели, такой - небольшого роста с усиками...
   - Посмотри вон там в окопчике, около сарая. Мы его спросили, ранен ли, а он говорит - нет. Оттуда выходить пока не хочет. Видно, там ему уютней.
   "И чего эта круглолицая с ямочками на щеках все насмехается. Мне, к примеру, совсем не до смеха", - злился в душе Мендл.
   - Чувствуется, товарищ твой не обстрелянный еще, - добавила пожилая докторша прокуренным, доброжелательным голосом. - Ничего, нанюхается пороху и, глядишь, еще и героем станет.
   Один из задержавшихся мессеров, видимо, истратив весь свой боезапас, для устрашения пронесся над самой головой и взмыл к облакам.
   В окопчике был Павел. Он лежал на боку и прижимал к себе карабин, как будто это был его собственный талисман, который мог спасти его в эту кошмарную минуту. Он с ужасом и страхом косился на зловещее небо. Во взгляде его отражался кошмар и ужас обезумевшего мира.
   - Мендл, - виноватым голосом говорил Павел, вылезая на поверхность и стряхивая с себя землю, - ты ведь видел, как я пробирался с тобой к пехоте. Я не кланялся пулям и страха почти не чувствовал. А тут... эти сирены - они все кишки мои вывернули наизнанку! С этим справиться почти невозможно - этот страх от Бога... инстинкт. Страх, чтобы успеть защитить себя.
   - А я... - Мендл залился истерическим, нервным смехом. - Я обхватил голову руками, как будто руки способны были защитить ее. Еще носился, как очумелый, от одного места к другому.
   Это была инстинктивная, органическая радость молодого, начинающего только жить человеческого существа. Смерть, как ни странно, но на этот раз миновала его.
   Еще не оправившийся от страха, все еще бледный, грязный Павел сел на бруствер и с легкой улыбкой глянул из-подо лба на своего молодого друга:
   - Как ты думаешь, какое я мог произвести впечатление на этих очаровательных дам? Я уже стал было вылезать из своей берлоги и вдруг вижу они... и мне стало стыдно. Им все нипочем - они делают свое дело. А я... Павел прервал свою речь - другая мысль его осенила, и он про себя продолжал: - Подумать только, кругом огонь, кровь, смерть и... молодые, красивые, стройные девушки. Румяно-молочные щеки, нежные руки, гибкий стан, упругая грудь! Мендл! Друг мой дорогой! Это же все для доброго мира, страстного наслаждения, горячей любви!!!
   Спустя некоторое время после короткой артиллерийской подготовки пехота была поднята в наступление. Она должна была прорвать линию обороны немцев, дать возможность кавалерии ринуться в образовавшуюся брешь и развить наступление.
   Но то, что впоследствии произошло, могло только еще больше разочаровать всех тех, кто был измучен несбыточной мечтой отомстить за поруганные честь и веру в силу и могущество своей армии.
   Немцы открыли шквальный минометный огонь по наступающей пехоте, а также по ближайшим ее тылам - по глубокой балке, где находился основной кавалерийский резерв. Плотность огня подавляла всякую возможность сколь-нибудь активного противостояния.
   Атака пехоты захлебнулась. Кавалерия, еще не вступившая в бой, дрогнула и начала панически отходить в тыл.
   Мимо артиллерийских батарей, расположенных по обе стороны дороги, по которой совсем недавно лихая кавалерия двигалась самоуверенным маршем в сторону передовой, беспорядочно, в страхе и смятении, бежала отступающая конница, которую было совсем не узнать. Бежали пешком: кто, лишившись коня, придерживая рукой болтающийся сбоку клинок; торопились своим ходом, как могли, легко раненые с перевязками на руках, на голове. Мчались на уцелевших лошадях; выводили лошадей в связке по три-четыре с одним всадником. Обозники с громкой руганью стегали своих коней - они спасали раненых, продовольствие, боеприпасы.
   Чтобы преградить дорогу для отступления, основную плотность минометного огня немцы перенесли на дороги в восточной части деревни.