Белов Александр. Гривна Святовита

Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник. В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо. - Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем. Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик - нечесаный, немытый, в грязной сермяге - и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов. Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде: - Выходи тягаться... на руках! - Нет, - тихо ответил Брагода, - тебе нельзя на руках. - Это почему же? - Потому, что они у тебя будут заняты штанами. Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу. Застолье разразилось дружным смехом. ...Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, пакатистои волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега. Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его Л&..Ю, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой. - Кто сейчас ходит за рыбой? - донеслись до Брагоды слова старика. Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага? Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон. - Так-то вот. - Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал: - А-а, пойдем-ка, пожалуй... Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег. - Смотри, смотри, "Орлица"! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина? Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом. Старик подошел к черному остову лодки. - Сколько же лет прошло? Он погладил лодку рукой и закрыл глаза. И кто только не гонялся за ней в протоках Водры16 - даны, свены, норвеги.... Никто не упрекнет эту древесину в том, что ее кости рассохлись на берегу! - Пойдем, Урчага, мне здесь что то тяжело дышать. Пес, шлепая лапами по мокрому песку, поспешил за хозяином. Неожиданно старик вспомнил о Брагоде. - Эй, воин! Вечерять пора, а там, глядишь, за доброй чарой и ночь переминем. В щель между краями облаков ударило закатное солнце. Брагода обреченно вздохнул и пошел по песчаной дорожке вслед за стариком. Попав в самый разлет осеннего ветрохода, борсек уже пятый день клял налетающие на берег волны. Если бы не пожитки Бужаты, пущенные на мен, воину уже давно пришлось бы голодать. В Волине ходовым разменом признавалась только вешка - беличья шкурка, и потому, почти достигнув цели своего пути, освободясь от обременительной для борсека поклажи, фракийских кобыл и дорожного снаряжения, Брагода походил на меховщика. В Волине поговаривали о том, что жрецы и оракул Арконы собирают представителей знатных воинских родов для посвящения17. Теперь только Брагоде стала ясна цель Бужаты и смысл его приглашения в Ар кону. Стоял необычно холодный месяц рюен18. Во всех землях рода ощущалось лихорадочное движение. В Родстоке, Старграде19, Рароке. Волине совмещалось и разносилось во все концы гонимое из христиан полюдье. Никогда еще вражеское побережье20 не знало такого скопления ближних к роду иноплеменников. После того как вся приморская Славия отринула новую попытку Оттонских епископов затянуть на ее шее петлю под трупоносным распятьем, не приходилось и помышлять, что родовая вольница удержится сама собой. Земли эти однажды уже крестили. Народ, видя у христиан и свою, языческую, символику, не противился обряду. Язычники всегда поклонялись символу солнца - кресту, и потому целовали его с полным своим душевным благоговением. Однако дальше этого дело не пошло. Иссушенного Иисуса приняли как новое солнечное божество и уготовили ему достойное место в череде солнечных сезонов. Но когда гамбургские пастыри учредили единовластие нового бога с непонятными, сумасбродными его идеями, народ взроптал. Но Брагода не раз замечал, как круглолицая, еще не старая хозяйка дома, где он жил, старательно милостивила разом и Святовита и Ис Уса. ...К утру волны утихли. Струг столкнули на воду, добротно укрепили мачту на пеньковых распорах, и корабль ожидал только воли кормчего. Брагода всматривался в открытую всем ветрам морскую даль. Попутчиков подобралось немного, но рыбарь в накладе не остался. Старик неузнаваемо преобразился, едва только его сухие руки уцепили кормчее весло. Он поднял плечи, приосанился, и совсем иная стихия завладела им. Если бы не лошади, перегородившие судно от борта до борта, теснота не стесняла бы путников. Но и это неудобство скоро разрешилось тем, что каждый устроился на своем облюбованном месте. Брагода украдкой осмотрел своих попутчиков, не выказывая, однако, особого интереса к каждому из них в отдельности. Двое из пяти были воины, руяне. Несмотря на свежесть морских порывов, они не прикрывали тела плащами, а бесстрастно подставлялись ветру в своих кожаных косогрудках с одним обнаженным плечом. К широким их очельям были прикреплены кожаные косицы, подчеркивавшие воинское происхождение. Брагода подумал о том, что и ему не пристало прятаться в объятиях своего тяжелого плаща. Но в этот момент сырое крошево разбившейся волны придало мыслям борсека иное направление: ол решил, что не стоит распушать оперение раньше самого полета. Аркона - город среди скал - затерялась в дальнем углу священного острова Руяна. На пути к нему всадникам предстояло перебраться через многочисленные заливы, распахавшие здесь земную твердь. Едва только холодная слюда небес озарилась огненным колесом золотогривого Хорса, как три всадника, резвя лошадей, ворвались в долину. Предстоящий день будоражил их воображение, а цель у них оказалась одна. В едином порыве слились биение молодых сердец, дробь копыт по каменному панцирю долины, свежий напор утреннего ветра. Спутники Брагоды не выявляли особой тяги к верховой езде. Живя среди скал или в прибрежных песчаниках Варяжского моря, руяне привыкли видеть врага, идущего под парусом, а не конной лавиной по берегу. Это и делало их пешими воинами. Однако сейчас скачка увлекла их не меньше, чем Брагоду. В глубине долины всадники пересекли хрустальные струи ручья. - Смотрите, что это? - спросил своих спутников Брагода. Из приземистых кустов тянулся вверх сизоватый дымок, который постепенно превращался в уродливое существо с клыкастой пастью. - Это дух долины. Мы вторглись в его владения, - тихо проговорил один из всадников. - Нужно принести ему жертву, - сказал борсек, - иначе мы отсюда не выберемся. Он спрыгнул с коня, привязал его к узловатой ветке дуба и отправился на поиски потребия. Сыпучий холм, на который забрался борсек, наверху был сплошь усыпан камнями, поросшими серым лишайником. Поиски Брагоды скоро увенчались успехом - перед ним на плоской спине камня грелась змея. Воины, нанизав куски рассеченной гадюки на тонкую острогу, возвели жертвенник. Под острогой руяне подожгли сушину одолень-травы, и, когда взгляды их снова устремились вперед, утренний воздух над холмами снова был чист и недвижим. Дух принял их жертву! Аркона выступила внезапно. Город, отдаленный от дороги высокой насыпью, был залит солнцем, и всадники даже зажмурились, прикрывая глаза козырьками ладоней. У ворот они спешились и возвестили о своем прибытии сдержанным, но неробким стуком. К их удивлению, тишина, стоявшая над Арконой, поглотила шум вторжения так легко, что не оставила воинам и шанса быть услышанными. Руяне стали выказывать беспокойство. Однако вскоре створки ворот качнулись, разъехались, и перед всадниками открылась пустынная улица, ведущая к центру города. Их никто не остановил. Ближе к вечеру, гуляя по Арконе, борсек столкнулся с одним из здешних жрецов. Тот вперил взгляд в гривну, висевшую на шее воина, однако ничего не сказал и поспешно удалился. Брагода почувствовал, что интерес жреца к нему был не случаен, и стал думать о том, что дорогое украшение ему нужно обязательно принести Святовиту. Может быть, на то рассчитывал и Бужата, сам не носивший гривну? В тот самый момент, когда борсек вспомнил Бужату, в затененной глубине храма возникла фигура молодого жреца. Он подошел к алтарю, возле которого распластался оракул. Простояв некоторое время и не обнаружив к себе ни малейшего интереса, жрец робко произнес: - Он здесь... Оракул неторопливо поднялся. - Ты видел гривну? - Да. Он пришел! В тесной подвальне борсек с трудом пробрался сквозь месиво лоснящихся от масла тел. У дальнего свободного простенка сбросил с плеч суму и опустился на залежку из сухого тростника. Брагоду стал быстро одолевать сон. Он шел с таким напором, что обессиленное тело воина сразу перешло под его власть. Закрылось окно в один мир и распахнулось в другой. Распахнулось широко и просторно. Пришедший сон удивил Брагоду совершенной своей ясностью. Такие сны, уходя, заставляют нас долго метаться между двумя реальностями - сущей и ожившей внутри самих нас. Ему снилось, что он лежит, прижимаясь щекой к подгнившему вывороту пня. Впереди и внизу, в широкой ложбине, золотым пятном отсвечивал доспехами и оружием ромейский легион. Сверху были хорошо различимы и четкие линии его построения, и великолепная пышность воинства. Брагода обернулся, посмотрел на своих бородатых сородичей, распластавшихся в траве. Все они цепкими взглядами держали Брагоду, ожидая от него повеления. И тогда воин оторвал от пнища правую ладонь, медленно поднял ее и резко стиснул пальцы в кулак. Вереск заходил волнами. Брагодино воинство, истошно вопя, начало метгпь плоские, обточенные камни. Звучные удары возвещали о их попадании в тяжелые ромейские щиты - пальи"зы. Затем в ход пошли дротики. Воины-бородачи действовали напористо. Это были рослые, мускулистые люди, едино гвенным лоспехом которых был широкоохватный кожаный пояс. И только Брагодину грудь прикрывал дорогой старинный доспех из резных, плотно подоганных друг к другу костяных пластинок. Дротики тучей летели в легионеров. Бородачи кидали их с обеих рук, опустошая свои заплечные чехлы. Первая линия легиона - гастаты и отчасти вторая - принципы редели на глазах. И тут на флангах зашевелилась конница. Это была опасность немалая: триста всадников легнона могли легко взлететь на холм и раздавить людей Брагоды. Из толпы воинов к борсеку подбежал человек и, словно укоряя предводителя за медлительность, крикнул: - Оркс, всадники! Не мешкая, Брагода поднял меч, длинный, волнистый, как скифский акинак, и с диким хохотом бросился вперед. Его ноги почти не касались земли, а расстояние в полсотни шагов он перемахнул, как ему показалось, на одном дыхании. Направленное прямо ему в грудь копье Брагода легко перерубил, а гастат повалился от его второго удара. Откуда-то сбоку взметнулся короткий меч. Брагода, повалив тело вниз, саданул врага нод колено. Поднимаясь, борсек увидел движущуюся массу плита принципа. Время было уже проиграно, и Брагода даже нс успел поворотиться - удар откинул его назад. Из-под щита, пытаясь дотянуться до борсека, метнулся ромейский клинок. Тогда Брагода испытанным приемом поддел ногой легионера под колено и развернул его боком. Последовавший сразу же удар лег приншшу поперек спины и перегнул его назад. Тут же, вынося меч вперед, Брагода бросил оружие к горлу врага. Ромей было дернулся, но острие вошло мягко и глубоко, обдав руку до плеча теплой кровью. Оттолкнув от себя обмякшее тело, Брагода сжался в комок. Двумя ногами с лета он ударил по щигу сомкнушего строй легионера. Того вынесло из ряда, но и Брагоду отбросило назад. Легионеры снова быстро сомкнулись плечом к плечу, снова закрыли образовавшуюся брешь. На борсека сверху тут же обрушилось несколько мечей, но, уходя от ударов. Брагода перекатился по земле под ноги ромеев и свалил сразу троих целовек. Только сейчас он заметил, что не имеет поддержки своих мужей. Все они увязли еще в первой линии легиона. Брагода зло выругался, метнулся назад буквально по спинам принципов и, оказавшись у своих, дал знак отходить. Рассеялись быстро в молодой поросли дикой лещины. Ромеи сразу преследовать не стали. До затайки, где были спрятаны дротики на случай отступления, оставалось уже несколько шагов, как вдруг показалась конница ромеев. Воины Брагоды падали на траву, перекатывались по ней и, завладев оружием, обращались в сторону врага с уже занесенными для броска дротиками. Ромеи валились со своих коней, бились в предсмертной агонии. Только убедившись, что преследователи отстали, Брагода разрешил споим бородачам остановиться и отдохнуть. Теперь, после окончания боя, Бозгода смог заглянуть в свою душу, душу борсерка. Он ощущал какой-то чужой склад внутри самого себя, да и тело его как бы принадлежало другому человеку. Брагода знал его имя, но боялся еще поверить в то, что он и Оркс Бешеный - одно лицо. - Кто ты? - спросил себя Брагода и сам же удивился этому полному сомнения голосу. - Я - Оркс, сын Красного Волка. - Скажи мне, Оркс, я хочу у тебя спросить... Зачем ты проливаешь их кровь? - Зачем я проливаю их кровь? Я делаю то, что умею делать, всякому - своя песня. Они-то сами охочи до чужой крови. - И все-таки, когда кругом гора трупов, а кровь хлюпает под ногами, как осенние лужи, неужели возможно понять, кто и зачем начал убивать первым? - Чего ты хочешь от меня? - Понять! Только понять, почему все так? - Не знаю и не должен знать. Твое желание оценивать отрывает тебя от необходимости действовать. Я не знаю, почему все так. Но я твердо знаю другое: мечи редко поднимаются только с одной стороны. Еще я знаю, что кому-то очень нужны твои сомнения и будут нужны всегда, потому что как раз твоих врагов сомнения не терзают! - И все-таки, когда ты резал горло молодому ромейскому принципу, я видел за твоей спиной слезы его матери... - А если бы этот ромей принес ей мой череп21, увидел бы ты тогда у нее слезы счастья и умиления? Если я сегодня не захочу делать то, что делаю, завтра не сумею это сделать даже при большом желании. - Нет, убийство доставляет тебе удовольствие, убийство - твоя стихия. Но ты же не демон! Даже Яровнт, убивая, не наслаждается смертью. Опомнись, Оркс! Скоро ты станешь убивать ради удовольствия, а не по воле рода. - Нет, нет! Сын Красного Волка берет чужую жизнь для того, чтобы не отдать свою. И только. Конечно, этим ромеям, может быть, и не нужна была моя жизнь. Но они не оставят род в покое, потому что они есть, они существуют. Одно это заставляет их считать себя выше других народов. Потому сегодня мы напали первыми. И завтра нападем, иначе послезавтра для нас может уже не наступить. А жизни их я беру так, как умею. Нет никакой разницы, как ты убиваешь человека, - чужими руками, подсовывая подложный свиток, или разрывая ему пальцами горло. Это одно и то же. Правда, я не сумел бы убить человека ядом, мирно разговаривая с ним и улыбаясь. Такой убийца страшнее зверя. Бешенство - это мера твоей защиты. Спокойно убивать нельзя. - Теперь я понимаю, почему тебя зовут Бешеным. - Бешеным? Что ж, красивое имя! Брагода закрыл глаза и замолчал. - ...Проснись, проснись, воин! Какая-то новая сила ворвалась в покой борсека и вернула ему чувство реальности. Брагода потерял Оркса, вересковую долину и снова оказался среди шумной подвальни аркопских казарм. Перед ним стоял мужественного вида человек, весь исполосованный шрамами. - На тебя пал выбор оракула. Идем, нас ждут в храме. Яркие краски храма были притушены полумраком. Сопел ветерок, резвясь под плоскогрудыми изваяниями каменных опор. Воины двигались твердым шагом, гордо вскинув головы. Мягкие подошвы их ногавиц не поднимали гулкого шума в каменных пустотах храма. Впереди на ступени налегла плотная тень от низкой выступающей притолоки. Тень поглотила воинов, и Брагода в первый момент потерял из виду своего поводыря. Оракул уже ждал. Он двинулся навстречу, остановив вошедших жестом. Брагода взглядывался в мягкий полумрак, пытаясь рассмотреть того, кто запросто разговаривал с богами, общался с ними на странном языке жестов, криков, плача и молчания. Лицо оракула было сокрыто тенью от массивного шлема с золотыми рогами. Его тело покрывала причудливая татуировка, но не такая, как у воинов, с иными знаками. Длинные седые пряди волос были схвачены в пучки, на которых висели украшения из резной кости. Брагода поклонился. Какое-то время он и оракул молча смотрели друг на друга. Наконец оракул дал знак своему посыльному удалиться. Голос вящего был тяжелым и низким, как звук боевого рога. - Покажи мне то, с чем ты пришел к Святовиту. Подобную просьбу, оглашенную кем-либо другим, Брагода, пожалуй, и не понял бы. Но сейчас рука его сама собой нащупала гривну. - Да, это она! Я ничего не буду скрывать от тебя, воин. Такова воля Святовита. Брагода, разжигаемый любопытством и гордостью одновременно, казалось, весь растворился в голосе оракула. - Эта гривна имеет особенную силу. Она притягивает к себе воинов, верных Роду, его заветам, его Слову. Сейчас это, может быть, и не так важно, пока мы все вместе, но пройдут годы, много лет, и все придется начинать сначала. Тогда будут Веду, но Род вернет ее новым своим жрецам. Веда самовозрождаема. Готовые и способные к тому откроют в себе дорогу к заветам старины. Но это будут одиночки. Притягательная сила гривны, которую ты носишь и с которой будешь связан всегда, соединит всех вместе. - Но эту вещь нес сюда другой воин. Он погиб. - У того, кому она должна принадлежать, на лбу есть метка - след от полученного в бою улара... Цепкие пальцы оракула ощупали голову Брагоды. - Вот она! "Какая метка? - мелькнуло в голове у Брагоды. - Откуда?" Борсек действительно испытал какое-то непонятное жжение между своими бровями. Чувство это было ново для него. Внезапно в памяти возникло смутное видение - круглый щит молодого принципа, того самого, которому Оркс в бою перерезал горло. Ведь это он ударил его щитом в лицо. Странный сон! - Мне понятны твои сомнения. Но боги не ошибаются. - Не ошибаются? Почему же тогда они проспали Яже, который едва не проглотил Землю22? У Брагоды как-то само собой выплыло это сомнение. - Все подчинено порядку. Особому порядку. Малый порядок встает в большое правило, а то - в великое. Но великое не может сразу охватить ничтожно малую свою часть, и потому уменьшается постепенно. День повторяет год, год - жизнь и так дальше. Яже должен был проглотить сушу земную, и в том нет вины богов. Не может быть возрождения, то есть обновления жизни, если нет ее угасания. Боги упустили Змея, но его не упустил тот, кто выше богов, их отец - Сварог. А раз он допустил потоп, значит, видел в том какой-то толк. И богам вовсе не обязательно знать, какой именно, ибо он стоит над ними. - Выходит, ему ведомо и отречение от богов, которое сейчас охватило многие земли? Оракул замолчал, наклонив голову. От этого золотые рога его шлема как бы грозно нацелились на Брагоду. - Ты касаешься вопроса, в который посвящены только верховные жрецы. Воинам не доверены эти познания... Но здесь случай особый. Раз на тебя указал сам Святовит, то не мне вставать у тебя на пути. Слушай... Три века подряд развивается жизнь, на четвертый она засыпает. Но когда проходит этот четвертый век, жизнь поднимается с новой силой. Три века прошли после власти Змея, и грядет время новых испытаний. Но затмение богов еще не есть их гибель. Боги умирают, чтобы возродиться с новой силой! Так солнце каждый вечер уходит во власть Чернобога и утром воспламеняется снова. Три великих бога - как три солнца. Но ведь их когда-то было четыре... Брагода с удивлением взглянул на оракула. - Да, четыре. Имя четвертого скрыто, и упоминать его нельзя. Он принесен в жертву. Потому наше зимнее солнце не подвластно никакому богу. Яровит вступает в свои права весной, а Даждьбог уходит осенью. Но не все посвященые с честью держали тайну. Тень умерщвленного бога явилась тогда, когда кому-то понадобилось разрушить родовые устои. Почему? Потому, что его теперь можно как угодно оболгать. Ведь табу нарушаешь только тогда, когда говоришь правду об этом боге. Так появился тот, который сразу отверг все родовые связи. Он взял знак солнца - крест, принес себя в жертву, как и следовало, даже явился с жертвенным ягненком на плечах. Он пришел после Даждь-бога, а предали его кресту перед Ярилой. И теперь он будет править миром потому, что нам греет закатное солнце... Его приход так поспешно готовили, что не смогли даже начертать единообразный текст23. Но придет время - и наступит утро. Ты сохранишь память об этой священной гривне и на все времена останешься ее обладателем. Прощай!.. Последний луч уходящего солнца сколькнул вниз по притолке храма и на мгновение обнажил прекрасное лицо арконского оракула. Жрец отвернулся и медленно скрылся в полумраке храма. Очень скоро Брагода покинул Аркону. Он и еще несколько знатных воинов были отряжены посольством к королю данов Свену I, поднявшему народ свой против христианства. Свен искал поддержки у Арконы, и поддержка эта не замедлила появиться. На второй день плавания корабль посланников Арконы попал в шторм. Его мотало на волнах, словно осенний листок в водовороте снежных бурь. После двух дней стойкой борьбы лодья рассыпалась на прибежных камнях Вагрии, унося в пучину надежды 'и ожидания арконских мореходов. Суровой варяжской земли достигли лишь два измученных существа-конь и всадник. Две искорки жизни, едва не поглощенные бездной уже у самой земли. Обнимая непослушными руками мокрую шею своего спасителя, Брагода не имел сил даже для того, чтобы подумать об очередной ниспосланной ему богами удаче...
   Глава 3. Когда умирают легенды...
   Осень брала свое. Сквозь густые дымы с прогоревших подзольных жнивищ солнце казалось малой горящей лучинкой. Где-то в отдалении тянула свою унылую песню берестяная сопель, сподобившись голосу неведомой болотной птицы. На покатой крыше старого языческого храма изборские мужики ладили длинноногий струганыи крест. Мореные стволы храмовой постройки сходились к небу клином, словно вонзая крышу в стоялые дымы. Сквозь косые оконца, под крышей, выставленные под утренний разбег, дневную силу и вечерний отход солнца, внутрь храма бил свет, отраженный тонкослойными полосками слюды и сосредоточенный затем на алтаре. Сам же каменный алтарь, в жерле которого когда-то горел священный огонь, пребывал в мертвенном бездействии. Недоброй памяти времена не обошли изборский храм, впечатав в него свои следы. Следы эти остались и на пристенных резных изваяниях, посеченных и искалеченных еще в первую волну прихода сюда греческих законников. Свободных людей в Изборске не было, и киевским сотникам не приходилось никого усмирять на потребу новой вере. Однако псковский посадник Рюшата, не принявший греческий закон, выгнал киевлян из Изборска и закрыл перед ними ворота. Посадника поддержали варяги, осевшие в Ладоге после бесконечных войн за свою землю с франконскими императорами. Варяги оставались язычниками, как и все славяно-русское северное порубежье, и поклонялись кто Перуну, а кто Трибожию. В самый разгар событий на Псковщине и Новогородчине их лодьи бороздили воды северно-восточной Руси, а дружины их растекались по дальним ее перепутьям. Они же поставили и городище Ругодив24, потеснив эстов. Возможно, тогда приток варягов и отрезвил голову Владимиру, князю киевскому, всерьез мыслившему свой крестовый поход на Север и создание еще одного "Рима". После новгородской смуты пришлая вера двинулась по землям славян на киевских мечах. Однако ушла недалеко, и у Владимира тогда родилась мысль: - Пусть осядет она в Новгороде да во Пскове на века, а уж там Новгород свое возьмет по всей земле северной. Старый, немощный Рюшата, отбивавшийся за нзборскими стенами и от наседавшего па него псковского веча, и от новгородского меча, и от киевских слаиников, не мог бы сберечь храм. И потому, когда языки пламени на погребальной краде жадно лизали иссохшее тело посадника, судьба священного огня в Изборске была предрешена. В тот год матки-рожаницы скорбно отвернулись от родов лесного Порусья. На оскудевшие поля пришел неурожай. К дальним волокам на Ловати потянулись струги да кочи, груженные доверху добротной утварью. Купцы и менялы устроили на Ловати бойкий торг, забирая у людей последнее по такому низкому мену, что многие, уходя, накликали на головы лихоборов божью кару. Иные, затаившись, лютовали, прикидывая, во что им может потянуть сытая жизнь пришлого купчины. По лесам тогда бродили беглые смерды, первыми обреченные на голодную смерть. Они пополняли шайки лихих людей ушкуйников-ухорезов. И случился к тому еще вдобавок падеж скотины. Кто-то понес молву, будто мор наслали вящие старцы, изгнанные с поруганного Перунского святилища. В Новгороде бабки-вещуньи, закликая силы святвеликие, устрашали посадских людей, принуждали призвать старцев в город, повиниться во спасение рода. В Неревском конце люди даже высыпали на улицу, потрясая грозно костылями и кольями. А грек Никий, понимая, против кого в конце концов обратится буйное негодование новгородцев, замкнул резчатые врата церкви и, опасливо озираясь, поспешил в детинец, под опеку молодого и набожного княжича. ...А здесь, в Изборске, постельничий князя Ярослава, могучий, как тур. Година Добрынич наблюдал за мужиками, ставившими крест на крышу старого языческого храма. Жизнь шла своим чередом. Княжеский тиун хорошо знал, чье сейчас время и кто здесь хозяин. Знал и не скрывал этого. - И-ть ты, несклепа! Что ж такой конец сладил, как тянуть-то? - ругался рыжий нечесаный мужик, цепляя к пеньковой веревке корчагу со смоляным лаком. Его напарник, искрючившись на крыше, долго и старательно прибивал стоячий брус креста. Година перевел взгляд на дымы, висевшие в предвечернем небе, па тлеющий в них уголек солнца и о хозяйским напором толкнул дверь гридницы. На дубовом полу, вытягивая лапы и широко зевая, разлегся огромный пес. Он игриво замахал хвостом, увидев хозяина. Година подошел к столу, черпнул из узорчатой бадейки квасу и, обливаясь, долго и шумно пил. В углу заворочался инок, наблюдавший за чем-то в оконце. Година утер широким рукавом черную окладистую бороду,спросил: - Ну, что скажешь, божий человек, возьмем мы их поутру? Инок заерзал на лавке. - На все воля божья. - Не-е-т, - протянул Година, - на то моя воля, а не божья. Возьмем! - Речи твои богопротивны и немыслимы. - Так ли уж? - Година сел рядом с монахом, облай ни руками колени. Инок сразу напрягся, испытывая некую душевную тесноту рядом с этим сильным и грубым человеком. Потом резно встал и заспешил к выходу. - Куда ты? - Молитву твердить. - А-а, это дело! Только не забудь нынче кровь врагов наших откупить у господа бога. Слышь? - Богопротивны речи твои. Святое дело так не начинают! - отозвался уже за порогом инок. - А то ты знаешь, как начинают, - буркнул Година. - Ишь, умелец какой! На дворе дружинники чистили лошадей. Их смех и пересуды доносились до гридницы. Година глянул вниз. По широкому двору, заставленному возами, заваленному соломенной требухой, гарцевал всадник. Его конь почти не испытывал над собой никакого насилия и, кабы было куда скакать, всаднику пришлось бы сейчас несладко. - Держи, держи... - доносилось снизу. Година отвернулся. Темными сочными глазами смотрел на него пес. - Что, Липко, ты тоже не любишь этих брехунов-законников? Пес заластился к хозяину, тычясь ему в колени мирным мокрым носом. Година трепал собачью холку и думал о чем-то своем, сурово сдвинув густые брови.