Смирнов ничего не вспоминал, он пытался представить себя большой серой мышью, загнанной в угол. Мыши не получилось, получилась ощерившаяся крыса, или, скорее, помесь крысы с выведенным из себя аллигатором.
– А как Бориса Михайловича можно достать? – похвалив свое воображение за мужество, поднял глаза Смирнов.
– Это трудно. Даже в супружеской постели между ним и женой Софочкой наш человек лежит.
– Шутишь?
– Как хочешь, – дернул плечами Стылый. – Но я тебе скажу, что всенародно избранный так не охраняется, потому, что так не боится.
– А что он за человек?
– Трудоголик. И гомик активный.
– А кого же он е...? Охрану?
– В общем, да... Начальник службы безопасности при наборе кадров учитывает наклонности шефа.
– Так ты не шутил, говоря, что между ним и женой качок пассивный лежит?
Стылый загадочно улыбнулся.
– Ну, ладно, мне пора кормить верблюдов, – сказал он, дружески смотря в глаза собеседника. – Но ты на всякий случай имей в виду, что может быть, сейчас в Гизе, близ величественной пирамиды Хеопса, Юлию Кирилловну вынуждают получать второе подряд незабываемое удовольствие.
Смирнов, сжав кулаки, подался к Стылому.
– Вру, вру, вру, – заслонился тот ладонями. – Никаких пирамид Хеопса. Только Нил и только кровожадные крокодилы! Кровожадные и самые большие в мире. Некоторые, между прочим, достигают в длине десяти и более метров.
– Сволочь.
– Почему сволочь? А ты уверен, что ее доводку до требуемой кондиции поручили мне одному? А если, как это у нас принято, еще кто-нибудь работает по этому делу в другой плоскости?
Смирнов встал, подошел к телефону. Набрал длинный номер. Ответила Юлия:
– Да, милый.
– Как ты там?
– Нормально. Как ты?
Смирнов почувствовал, что рядом с Юлией кто-то есть, и потому она не склонна продолжать разговора. Евгений Александрович не любил быть третьим лишним и потому сразу перешел к делу.
– Ты там будь осторожнее. Не ходи одна по городу и в Ниле не купайся – Там крокодилы. Договорились?
– Договорились. Я позвоню тебе позже. Тут меня один немец белокурый достает...
Юлия почувствовала, что Смирнов почувствовал. И, как всегда, отредактировала ситуацию в свою пользу:
– Он такой представительный, настоящий фриц, а жена у него – ты ухохочешься – маленькая семенящая китаянка с маленькими ножками и двумя сыновьями, полуистинными арийцами, полукитайцами.
Смирнов знал, что европейские мужчины своим туземным эмансипированным женщинам предпочитают неграмотных, но домовитых жительниц Китая и Юго-Восточной Азии.
– Она тебе глаз не выцарапает?
– Как? Она у себя в номере, а мы – у меня!
Они засмеялись.
– Ну ладно, – совсем отошел Смирнов. – Будь осторожна. У меня есть серьезные основания полагать, что...
– Не порть мне настроения, милый. Я позвоню позже. Этот немец меня достал. Так прижал, что не знаю, что и делать...
– В шахматы, что ли играете?
– Да, Испанскую партию. Ладно, милый, я, кажется, увидела как минимум ничью...
Положив трубку, Смирнов уселся напротив Стылого. Насадил его на взгляд.
Тот поерзал. Подвинул к Смирнову пачку сигарет:
– Кури.
Евгений Александрович закурил. Он думал, ехать ему в Египет или нет.
– Не надо в Египет, – ответил Шура. – Максимум, что ей могут там сделать, так это подбросить в постель морского ежа.
Ежи в Египте были колючие. Смирнов знал. Наступил однажды.
– И вообще забудь пока о ней. В настоящей ситуации она ничего не решает, – продолжил Стылый, наблюдая, как Смирнов курит. Сам он бросил эту вредную привычку, но иногда ему хотелось наплевать на свое здоровье. – Она уже сделала свой выбор, ты об этом недавно говорил. Она как метеорит, который не свернет, и который долбанет в первые попавшиеся ворота, чтобы рассыпаться в песок. Все решаешь ты. Ты, который может свернуть, может вернуться и может обойти.
Смирнов курил, выпуская дым к потолку.
– Так что ты решил?
– Надо с ней поговорить, – ответил Смирнов, докурив сигарету до фильтра.
– Ты знаешь, что Остроградская ответит, – поморщился Стылый запаху горящей пластмассы. – Она не отступит еще и потому, что будешь просить ты. Она – Дева, упрямая Дева, ты сам только что говорил.
Смирнов набычился. Он понял: "Юлия – Дева. Человек несгибаемой воли. А ты Рыба. Перекошенная камбала, камбала, сердцем прижавшаяся к затхлому донному илу".
Наверху заходили по полу. Тук-тук-тук туда-сюда. Евгений Александрович мог поклясться, что это стучат высокими каблучками домашние туфельки Марии Ивановны.
"...Без задников туфельки, на голую ножку. Пятки гладенькие, розовые, как будто только что родились.
Туфельки стучат по толстенному персидскому ковру? Черт те что.
Не черте те что, а сигналит. Живи я над ней, я бы давно чечетку над ее кроватью танцевал..."
– Я его убью, – выцедил Смирнов, глянув на потолок. Он имел в виду Бориса Михайловича.
– Если ошибешься хоть на миллиметр, хоть на слово, хоть на минуту, они тебя в ящик сунут...
– Какой ящик?
– Узнаешь...
Смирнов понял, что его берут на "слабо". И напрасно – ведь он уже все решил.
– Посмотрим... – усмешка получилась натуральной.
– Спорим, что размажут! – продолжал давить Стылый. – Ты же пижон, фраер, ботаник.
– На что споришь?
– На ящик шампанского. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
Стылый ковал железо, пока горячо.
– Скоро узнаешь. А теперь вали отсюда. Устал я слушать.
Стылый пожал плечами и ушел, не простившись.
17. Современная наживка
18. Девять заповедей
19. Дева уперлась рогами
– А как Бориса Михайловича можно достать? – похвалив свое воображение за мужество, поднял глаза Смирнов.
– Это трудно. Даже в супружеской постели между ним и женой Софочкой наш человек лежит.
– Шутишь?
– Как хочешь, – дернул плечами Стылый. – Но я тебе скажу, что всенародно избранный так не охраняется, потому, что так не боится.
– А что он за человек?
– Трудоголик. И гомик активный.
– А кого же он е...? Охрану?
– В общем, да... Начальник службы безопасности при наборе кадров учитывает наклонности шефа.
– Так ты не шутил, говоря, что между ним и женой качок пассивный лежит?
Стылый загадочно улыбнулся.
– Ну, ладно, мне пора кормить верблюдов, – сказал он, дружески смотря в глаза собеседника. – Но ты на всякий случай имей в виду, что может быть, сейчас в Гизе, близ величественной пирамиды Хеопса, Юлию Кирилловну вынуждают получать второе подряд незабываемое удовольствие.
Смирнов, сжав кулаки, подался к Стылому.
– Вру, вру, вру, – заслонился тот ладонями. – Никаких пирамид Хеопса. Только Нил и только кровожадные крокодилы! Кровожадные и самые большие в мире. Некоторые, между прочим, достигают в длине десяти и более метров.
– Сволочь.
– Почему сволочь? А ты уверен, что ее доводку до требуемой кондиции поручили мне одному? А если, как это у нас принято, еще кто-нибудь работает по этому делу в другой плоскости?
Смирнов встал, подошел к телефону. Набрал длинный номер. Ответила Юлия:
– Да, милый.
– Как ты там?
– Нормально. Как ты?
Смирнов почувствовал, что рядом с Юлией кто-то есть, и потому она не склонна продолжать разговора. Евгений Александрович не любил быть третьим лишним и потому сразу перешел к делу.
– Ты там будь осторожнее. Не ходи одна по городу и в Ниле не купайся – Там крокодилы. Договорились?
– Договорились. Я позвоню тебе позже. Тут меня один немец белокурый достает...
Юлия почувствовала, что Смирнов почувствовал. И, как всегда, отредактировала ситуацию в свою пользу:
– Он такой представительный, настоящий фриц, а жена у него – ты ухохочешься – маленькая семенящая китаянка с маленькими ножками и двумя сыновьями, полуистинными арийцами, полукитайцами.
Смирнов знал, что европейские мужчины своим туземным эмансипированным женщинам предпочитают неграмотных, но домовитых жительниц Китая и Юго-Восточной Азии.
– Она тебе глаз не выцарапает?
– Как? Она у себя в номере, а мы – у меня!
Они засмеялись.
– Ну ладно, – совсем отошел Смирнов. – Будь осторожна. У меня есть серьезные основания полагать, что...
– Не порть мне настроения, милый. Я позвоню позже. Этот немец меня достал. Так прижал, что не знаю, что и делать...
– В шахматы, что ли играете?
– Да, Испанскую партию. Ладно, милый, я, кажется, увидела как минимум ничью...
Положив трубку, Смирнов уселся напротив Стылого. Насадил его на взгляд.
Тот поерзал. Подвинул к Смирнову пачку сигарет:
– Кури.
Евгений Александрович закурил. Он думал, ехать ему в Египет или нет.
– Не надо в Египет, – ответил Шура. – Максимум, что ей могут там сделать, так это подбросить в постель морского ежа.
Ежи в Египте были колючие. Смирнов знал. Наступил однажды.
– И вообще забудь пока о ней. В настоящей ситуации она ничего не решает, – продолжил Стылый, наблюдая, как Смирнов курит. Сам он бросил эту вредную привычку, но иногда ему хотелось наплевать на свое здоровье. – Она уже сделала свой выбор, ты об этом недавно говорил. Она как метеорит, который не свернет, и который долбанет в первые попавшиеся ворота, чтобы рассыпаться в песок. Все решаешь ты. Ты, который может свернуть, может вернуться и может обойти.
Смирнов курил, выпуская дым к потолку.
– Так что ты решил?
– Надо с ней поговорить, – ответил Смирнов, докурив сигарету до фильтра.
– Ты знаешь, что Остроградская ответит, – поморщился Стылый запаху горящей пластмассы. – Она не отступит еще и потому, что будешь просить ты. Она – Дева, упрямая Дева, ты сам только что говорил.
Смирнов набычился. Он понял: "Юлия – Дева. Человек несгибаемой воли. А ты Рыба. Перекошенная камбала, камбала, сердцем прижавшаяся к затхлому донному илу".
Наверху заходили по полу. Тук-тук-тук туда-сюда. Евгений Александрович мог поклясться, что это стучат высокими каблучками домашние туфельки Марии Ивановны.
"...Без задников туфельки, на голую ножку. Пятки гладенькие, розовые, как будто только что родились.
Туфельки стучат по толстенному персидскому ковру? Черт те что.
Не черте те что, а сигналит. Живи я над ней, я бы давно чечетку над ее кроватью танцевал..."
– Я его убью, – выцедил Смирнов, глянув на потолок. Он имел в виду Бориса Михайловича.
– Если ошибешься хоть на миллиметр, хоть на слово, хоть на минуту, они тебя в ящик сунут...
– Какой ящик?
– Узнаешь...
Смирнов понял, что его берут на "слабо". И напрасно – ведь он уже все решил.
– Посмотрим... – усмешка получилась натуральной.
– Спорим, что размажут! – продолжал давить Стылый. – Ты же пижон, фраер, ботаник.
– На что споришь?
– На ящик шампанского. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
Стылый ковал железо, пока горячо.
– Скоро узнаешь. А теперь вали отсюда. Устал я слушать.
Стылый пожал плечами и ушел, не простившись.
17. Современная наживка
Смирнов покурил у окна. Наронял пепла на подоконник. Потом заходил взад-вперед. На душе было отвратительно.
Но есть Бог на свете.
Позвонила Мария Ивановна. По телефону.
– Ты ничего не чувствуешь?
– Чего не чувствую?
– Как пирогом пахнет?
Смирнов задумался. До приезда Юлии оставалось неделя. "Успею реабилитироваться до неузнаваемости? Успею. Орехов куплю, отбивных нажарю и отстреляюсь, как обычно".
– А с чем пирог?
– А с чем ты хочешь?
"Ох уж эти женщины. Нет у него никакого пирога".
– С капустой. И капуста должна быть...
– Знаю. Приходи через полчаса.
Евгений Александрович пошел в прихожую посмотреть на себя в зеркало.
Вид у него был так себе. Совок, только что решивший, что купить: полкило вареной колбасы за два двадцать или три бутылки рязанского жигулевского пива.
"Надо входить в образ.
Ты – киллер.
Солоник.
Никита с ударением на "а".
Джакол.
Нет, Брюс Уиллис.
Да, Брюс Уиллис в роли улыбчивого убийцы Джимми Тудески".
Смирнов открыто улыбнулся. Совсем как Уиллис.
Вот это другое дело.
Как же этого Бориса Михайловича замочить? Или Михаила Борисовича? Нет, Бориса Михайловича... Он гомик. Актив. Тоскует. Под боком мужеподобная жена. Отчетливые усики. Громогласный голос. И храп. А вокруг одни насупившиеся охранники. Безучастно жующие "Стинол" без сахара. С пистолетами под мышками. Спать с любовником, у которого пистолет под мышкой? Нет, это безвкусно и неизобретательно! Неизобретательно?.."
Смирнов застыл. Он понял, что поток сознания сунул ему ниточку, ведущую к Борису Михайловичу, нет, не к нему, а к его смерти. Он понял, как поймает его. Он поймает его на свою задницу!
Лет десять назад Смирнов прочитал десяток страниц книжки Лимонова "Это я, Эдичка". Как автор ловил на свою задницу сытую капиталистическую жизнь.
А он поймает на свою негодяя.
"Надо только с технической литературой познакомится, – заговорил в Смирнове ученый, как только способ поимки был им в общих чертах принят. – С гомосексуалистами пообщаться. Или ну, их к черту? Экспромтом прорвусь? В сабельной атаке?
Нет, рисковать нельзя. Я ведь даже не знаю, что они друг с другом конкретно делают. А что если... а что если целочку сыграть? Я мол, ощутил, ощутила то да се, что я не мужчина... И ощутила, увидев вас, милый Михаил Борисович. Нет, надо, наконец, запомнить, как его зовут... Память, ха-ха, как у девицы. Да, Борис Михайлович. Борис Михайлович. Борик. Барух Спиноза. Все, запомнил.
Телефон мобильный у нас есть? Есть. Хотя, зачем нам телефон, когда есть Интернет? Надо все продумать. Значит, так... Я – пассивный гомосексуалист. В детстве я тайком надевал мамины лодочки на высоких каблучках. Нет, это в другую степь. Совсем в другую. Лодочки, туфли, вообще – это фетиш. Символ женского полового органа. Нога – мужского. Значит, надевая мамины туфельки, я всего лишь мечтал об инцесте. Точно. И в двенадцать во снах негодовал, почему она не хочет сделать из меня мужчину...
...Надо Фрейда почитать. Подковаться. А то ведь выявит, паразит, убежденного гетеросексуала. И вставит мне под барабанную дробь".
Зазвенел звонок. Телефонный. Звонила Мария Ивановна.
...Маша.
– Ну, где ты там? Я в духовку пирог уже закладываю.
"Черт, что я буду делать, когда Юлия приедет? Вот привязалась, как банный лист!"
– Дела. Не звони больше. Приду через сорок минут. Пока.
С ними только так и надо.
Но есть Бог на свете.
Позвонила Мария Ивановна. По телефону.
– Ты ничего не чувствуешь?
– Чего не чувствую?
– Как пирогом пахнет?
Смирнов задумался. До приезда Юлии оставалось неделя. "Успею реабилитироваться до неузнаваемости? Успею. Орехов куплю, отбивных нажарю и отстреляюсь, как обычно".
– А с чем пирог?
– А с чем ты хочешь?
"Ох уж эти женщины. Нет у него никакого пирога".
– С капустой. И капуста должна быть...
– Знаю. Приходи через полчаса.
Евгений Александрович пошел в прихожую посмотреть на себя в зеркало.
Вид у него был так себе. Совок, только что решивший, что купить: полкило вареной колбасы за два двадцать или три бутылки рязанского жигулевского пива.
"Надо входить в образ.
Ты – киллер.
Солоник.
Никита с ударением на "а".
Джакол.
Нет, Брюс Уиллис.
Да, Брюс Уиллис в роли улыбчивого убийцы Джимми Тудески".
Смирнов открыто улыбнулся. Совсем как Уиллис.
Вот это другое дело.
Как же этого Бориса Михайловича замочить? Или Михаила Борисовича? Нет, Бориса Михайловича... Он гомик. Актив. Тоскует. Под боком мужеподобная жена. Отчетливые усики. Громогласный голос. И храп. А вокруг одни насупившиеся охранники. Безучастно жующие "Стинол" без сахара. С пистолетами под мышками. Спать с любовником, у которого пистолет под мышкой? Нет, это безвкусно и неизобретательно! Неизобретательно?.."
Смирнов застыл. Он понял, что поток сознания сунул ему ниточку, ведущую к Борису Михайловичу, нет, не к нему, а к его смерти. Он понял, как поймает его. Он поймает его на свою задницу!
Лет десять назад Смирнов прочитал десяток страниц книжки Лимонова "Это я, Эдичка". Как автор ловил на свою задницу сытую капиталистическую жизнь.
А он поймает на свою негодяя.
"Надо только с технической литературой познакомится, – заговорил в Смирнове ученый, как только способ поимки был им в общих чертах принят. – С гомосексуалистами пообщаться. Или ну, их к черту? Экспромтом прорвусь? В сабельной атаке?
Нет, рисковать нельзя. Я ведь даже не знаю, что они друг с другом конкретно делают. А что если... а что если целочку сыграть? Я мол, ощутил, ощутила то да се, что я не мужчина... И ощутила, увидев вас, милый Михаил Борисович. Нет, надо, наконец, запомнить, как его зовут... Память, ха-ха, как у девицы. Да, Борис Михайлович. Борис Михайлович. Борик. Барух Спиноза. Все, запомнил.
Телефон мобильный у нас есть? Есть. Хотя, зачем нам телефон, когда есть Интернет? Надо все продумать. Значит, так... Я – пассивный гомосексуалист. В детстве я тайком надевал мамины лодочки на высоких каблучках. Нет, это в другую степь. Совсем в другую. Лодочки, туфли, вообще – это фетиш. Символ женского полового органа. Нога – мужского. Значит, надевая мамины туфельки, я всего лишь мечтал об инцесте. Точно. И в двенадцать во снах негодовал, почему она не хочет сделать из меня мужчину...
...Надо Фрейда почитать. Подковаться. А то ведь выявит, паразит, убежденного гетеросексуала. И вставит мне под барабанную дробь".
Зазвенел звонок. Телефонный. Звонила Мария Ивановна.
...Маша.
– Ну, где ты там? Я в духовку пирог уже закладываю.
"Черт, что я буду делать, когда Юлия приедет? Вот привязалась, как банный лист!"
– Дела. Не звони больше. Приду через сорок минут. Пока.
С ними только так и надо.
18. Девять заповедей
Мария Ивановна встретила его, лучезарно улыбаясь. Пироги были отменными. Золотистая рассыпчатая капуста, хрустящая корочка.
Смирнов съел почти все. Съел, поглядывая на хозяйку. Поглядывая на хозяйку, дальняя комната которой забрызгана кровью.
– Ты думаешь о том человеке, которого замучил Паша? – спросила Мария Ивановна, после того как гость отложил взятый, было, кусок пирога. Из приличия отложил.
– Да, – ответил Смирнов, забыв, что он киллер. – Все смешалось в доме Облонских...
– Облонские, это из "Преступления и наказания"? – перешла Мария Ивановна на светский разговор, догадываясь, что гость не спешит остаться наедине с ее прелестями.
– Да. Почти.
– Они мучили друг друга? Эти Облонские?
– Все друг друга мучают. Не все кричат об этом с балкона. Потому и кажется, что жить можно.
Мария Ивановна покивала. Соглашаясь с глубокомысленным выводом Смирнова, и догадываясь, что он за птица.
– Почему люди не могут принимать друг друга такими, какие они есть? – органично вошла она в ткань темы.
– Это от воспитания. В детстве почти всех нас обманывают, а когда мы раскрываем все обманы и становимся взрослыми, уже поздно жить. Или трудно. Или не хочется.
– Чудно. А меня, вот, не обманывали, и потому я живу хорошо...
– Не обманывали? Это, значит, не воспитывали?
– Воспитывали, но не обманывали. Папа мой говорил, что тем людям, которые чтят девять заповедей трудно жить. И что надо уважать этих людей, но жить по-своему.
– Как это по-своему? – удивился Смирнов. – Презреть заповедь "Не убий" и убивать?
И, вспомнив, что он киллер, спохватился:
– Всем подряд убивать? Тогда я останусь без работы.
– Папа говорил, что если на убийстве или на угрозе убийства держится государство, то на убийстве держится все. Он лишение свободы тоже называл убийством.
– Отец сидел?
– Да. Он тринадцать томов полного собрания сочинений Горького наизусть выучил. Том за год запоминал. Особенно хорошо "Жизнь Клима Самгина" знал.
– Любопытно... Значит, с "Не убий" мы разобрались. Если на убийстве держится все, то надо убивать, чтобы остаться человеком. Или быть убитым. В принципе, я не согласен с тем, что на убийстве все держится... Хотя, как не крути, воспитание добропорядочного члена общества – это тоже убийство. Сколько всего у ребенка, у юноши надо отсечь, ампутировать, залить бетоном, заложить ватой, чтобы он всю жизнь с энтузиазмом занимался тем, что кому-то нужно. Следующая заповедь это, конечно, "Не укради"?
– Да.
– Ну, это мы пропустим. Сейчас каждый ребенок знает, что без воровства всю жизнь просидишь на картошке в мундирах. Заменим эту заповедь заповедью "Не попадись" и продолжим наш экскурс по Ветхому завету. Что там у нас дальше?
– "Не возжелай жены ближнего своего". Папа рассказывал, что когда был молодой, жил в многоэтажке на Кутузовском проспекте. И мало было в ней хозяек, с которыми он не переспал бы. И со всеми ними он был в прекрасных отношениях, и все они ему все о себе рассказывали.
– И тебе, двенадцатилетней, он говорил, что самые счастливые семьи – это те, в которых супруги не зацикливаются друг на друге?
– Да. И что самые несчастные – те, в которых супругов в детстве страшили сексом, беременностью или венерическими болезнями. Или говорили, что они всю жизнь должны быть верны своему избраннику. Одна такая дурочка, жена районного прокурора, после двух часов, проведенных с папой, выбросилась в окно... И прокурор закрыл папу на восемь лет.
– Если бы в библии было написано "Не прелюбодействуй с женой прокурора", твой папочка не знал бы "Жизни Клима Самгина". Классная штука, между прочим. Какую заповедь мы рассмотрим далее?
– "Почитай отца твоего и мать твою", – улыбнулась Мария Ивановна.
– Ну, о родителях мы не будем.
– Почему не будем? Все несчастья человеческие – от воспитания или его отсутствия. И, следовательно, от родителей... Человек ни в чем не виновен. В его грехах виноваты родители. Или те люди, которым родители перепоручили своих детей. Отец говорил: "Не уважай меня слепо, будь моим другом, помоги мне, ты во многом сильнее и умнее меня, потому что чище". И я счастлива, потому что мой папа был со мной честен, и я вошла в жизнь, как нож в масло.
И мама моя мне не мешала. Она не старалась сделать меня удобной для себя. Она говорила мне, что если что-то тихо терпеть, то оно уходит, исчезает, а если неистово бороться, то порабощает. Еще она объяснила мне, что такое мужчина, она научила меня быть красивой и ждать своего часа.
– Интересно... И что же такое мужчина?
– Они разные. Есть хозяева жизни, есть щепки и есть тронутые. Хозяева жизни это те, у которых был сильный и уверенный в себе отец или наставник. Щепки воспитываются мамами, чаще всего одинокими. Тронутые...
Мария Ивановна посмотрела на Смирнова, посмотрела как лиса на бесхвостого волка.
– Понял, – усмехнулся Смирнов. – Тронутые – это такие как я.
– Да. Они вырастают в семьях, в которых родители, точнее мать и отчим, живут своими интересами, живут друг с другом, потому что по-другому не получилось. Они вырастают в таких семьях перекосившимися, и потому не любят себя...
– Ну а как мама тебя научила быть красивой? – не пожелал Смирнов полировать неприятную ему грань темы.
Мария Ивановна, сидевшая в кресле напротив гостя, совершила плавное и весьма органичное движение, в результате которого из-под халатика выглянули очаровательная живая грудь и стройное бедро. У Смирнова задержалось дыхание.
– Очень просто научила, – мягко улыбнулась женщина, приметив спровоцированную ею реакцию. – Мама говорила: "Покажи все, что у тебя есть, ходи прямо, береги зубы и вырезай неприглядные родинки". И еще: "Одевайся, отдавайся, не жалуйся и ничего не проси".
– И правильно выбирай мужчин.
– Нет, она этого не говорила. Она говорила, что мужчина – это тот человек, у которого есть ты.
– Судя по всему, твоя мать была женщиной. Странно, что отец гулял.
– Он был натуральный кот. И отец его был кот. Мама это понимала. А жили они вместе, потому что нравились друг другу и принимали друг друга такими, какие они есть. Ни один из них не обрезал ветвей другому.
Сказав, Мария Ивановна секунду пристально смотрела на собеседника, затем скривила губы в слабой усмешке и выдала:
– А вот у тебя с твоей Юлией ничего не получится. И не потому, что ты любитель декоративной обрезки ветвей, а потому что ты из рук вон плохо это делаешь.
– Чепуха, главное, я умею хорошо стрелять, – решил Смирнов сравнять счет.
Мария Ивановна убрала бедро и грудь под халат.
В комнате стало темнее.
– Ну а что ты скажешь о заповеди "Не сотвори себе кумира"? – спросил Смирнов, уразумев, что не сравнял счет, а угодил в свои ворота.
– Веря в одно, люди перестают верить в другое... Это правильно, – задумчиво проговорила Мария Ивановна. – Отец часто повторял, что не надо всю жизнь идти к чему-то одному, к одной какой-то цели, потому что, в конце концов, эта цель может оказаться видимостью, и вся жизнь будет тогда коту под хвост. Надо идти по разным тропам и к разным целям... Вообще идти... "Идтить, идтить и идтить", – цитировал он из "Железного потока" Серафимовича.
– А причем тут "Не сотвори себе кумира"?
– А чтобы иметь силы ходить по разным тропам, нужно уметь сочинять себе цели...
– То есть кумиров? То есть видимости?
– Да... Свои видимости, не чужие. Еще он говорил, что мы живем среди людей, которые верят в совершенно разные и зачастую взаимоисключающие вещи. А если верят, значит, эти вещи – кумиры – существуют. И потому их надо признавать. И пробовать на зуб...
– Познавать.
– Отец не употреблял таких слов. Он говорил просто. Хотя, честно говоря, я не особенно его понимала, да и сейчас не все понимаю.
– А я понял... Ты, так или иначе, предлагаешь мне прогуляться в твоем направлении...
– А что тут такого? – лукаво улыбнулась женщина. – Ты пойдешь в моем направлении, потом я пойду в твоем. И, в конце концов, мы пойдем в нашем направлении...
Смирнов посмотрел на точеную шею Марии Ивановны, затем перевел взгляд на ее грудь. Женщина, улыбнувшись, сложила руки на груди и, медленно поглаживая плечи, проговорила:
– А ты не такой, как все...
Смирнов вспомнил Пашу Центнера и соседнюю комнату, забрызганную кровью.
– Ты сравниваешь меня с теми, кто говорит: Давай трахнемся по быстрому, я спешу?
Мария Ивановна не ответила; грациозно отставив в сторону правую руку, она принялась внимательно рассматривать свои длинные алые ноготки. Лицо ее теперь выражало лишь один вопрос: "Не пора ли звать маникюршу?"
Разрешив этот проблему отрицательно – Смирнов понял это по неуловимому движению губ, – хозяйка квартиры сделала веки тяжелыми и сказала безразлично:
– Знаешь, мне что-то захотелось побыть одной. Но если ты хочешь трахнуться по быстрому...
Смирнов понял: Мария Ивановна показывает ему, что она не баба, всегда готовая ему услужить, показывает, что в окружении нормальных людей она, в общем-то, сама по себе.
"Интересная штучка, – подумал он. – Хочет, чтобы я упал перед ней на колени, обнял за талию и жалобно посмотрел в глаза, и произнес малоизвестные строки Владимира Маяковского "Мария, дай!!"".
– "Ну и посмотрел бы. Я же женщина... Мне будет приятно".
– "Нет уж. На это мы не договаривались".
– "Никто не стоял передо мной на коленях. У тебя есть шанс стать первым... Ты знаешь, что такое быть первым у женщины".
– "У меня есть перед кем стоять на коленях".
– "Ну и уходи. Иди в свою квартиру, ходи из угла в угол и посматривай на потолок в призрачной надежде увидеть мою вагину. И знай: больше я не буду скатывать тяжелый ковер только лишь затем, чтобы ты слышал стук моих каблучков".
– "И пойду. А посматривать не буду. Позвоню Юлии, и скажу, что люблю ее".
– "Не позвонишь. И будешь посматривать. И увидишь, что я без трусиков, увидишь влажные тряпочки моих губ, увидишь слипшиеся пряди волос, увидишь мои стройные бедра и у тебя встанет колом".
– Ну, ладно, мне пора, – сказал Смирнов, оторвав спину от кресла. И, неожиданно для себя поинтересовался, очевидно, в силу обычной человеческой мерзопакостности, имеющей обыкновение выплескиваться в минуты душевной неуравновешенности:
– Да, я давно хотел спросить: почему у тебя нет детей?
– А от кого их иметь? От Паши?
– На работе у тебя какой-то Вовик есть...
– Не Вовик, а Вася, Василий Григорьевич, мой главный бухгалтер. Он чистоплотный и простой человек. Я отдавалась ему, когда мне был нужен мужчина.
– Ну, привет Васе, – проговорил Смирнов поднимаясь.
Мария Ивановна улыбнулась краешком губ: "Ревнует" и, запахнув полу халата, сказала:
– Я его недавно уволила.
"Из сердца" – понял Смирнов и, холодно оглядев хозяйку с головы до ног, направился к двери.
Смирнов съел почти все. Съел, поглядывая на хозяйку. Поглядывая на хозяйку, дальняя комната которой забрызгана кровью.
– Ты думаешь о том человеке, которого замучил Паша? – спросила Мария Ивановна, после того как гость отложил взятый, было, кусок пирога. Из приличия отложил.
– Да, – ответил Смирнов, забыв, что он киллер. – Все смешалось в доме Облонских...
– Облонские, это из "Преступления и наказания"? – перешла Мария Ивановна на светский разговор, догадываясь, что гость не спешит остаться наедине с ее прелестями.
– Да. Почти.
– Они мучили друг друга? Эти Облонские?
– Все друг друга мучают. Не все кричат об этом с балкона. Потому и кажется, что жить можно.
Мария Ивановна покивала. Соглашаясь с глубокомысленным выводом Смирнова, и догадываясь, что он за птица.
– Почему люди не могут принимать друг друга такими, какие они есть? – органично вошла она в ткань темы.
– Это от воспитания. В детстве почти всех нас обманывают, а когда мы раскрываем все обманы и становимся взрослыми, уже поздно жить. Или трудно. Или не хочется.
– Чудно. А меня, вот, не обманывали, и потому я живу хорошо...
– Не обманывали? Это, значит, не воспитывали?
– Воспитывали, но не обманывали. Папа мой говорил, что тем людям, которые чтят девять заповедей трудно жить. И что надо уважать этих людей, но жить по-своему.
– Как это по-своему? – удивился Смирнов. – Презреть заповедь "Не убий" и убивать?
И, вспомнив, что он киллер, спохватился:
– Всем подряд убивать? Тогда я останусь без работы.
– Папа говорил, что если на убийстве или на угрозе убийства держится государство, то на убийстве держится все. Он лишение свободы тоже называл убийством.
– Отец сидел?
– Да. Он тринадцать томов полного собрания сочинений Горького наизусть выучил. Том за год запоминал. Особенно хорошо "Жизнь Клима Самгина" знал.
– Любопытно... Значит, с "Не убий" мы разобрались. Если на убийстве держится все, то надо убивать, чтобы остаться человеком. Или быть убитым. В принципе, я не согласен с тем, что на убийстве все держится... Хотя, как не крути, воспитание добропорядочного члена общества – это тоже убийство. Сколько всего у ребенка, у юноши надо отсечь, ампутировать, залить бетоном, заложить ватой, чтобы он всю жизнь с энтузиазмом занимался тем, что кому-то нужно. Следующая заповедь это, конечно, "Не укради"?
– Да.
– Ну, это мы пропустим. Сейчас каждый ребенок знает, что без воровства всю жизнь просидишь на картошке в мундирах. Заменим эту заповедь заповедью "Не попадись" и продолжим наш экскурс по Ветхому завету. Что там у нас дальше?
– "Не возжелай жены ближнего своего". Папа рассказывал, что когда был молодой, жил в многоэтажке на Кутузовском проспекте. И мало было в ней хозяек, с которыми он не переспал бы. И со всеми ними он был в прекрасных отношениях, и все они ему все о себе рассказывали.
– И тебе, двенадцатилетней, он говорил, что самые счастливые семьи – это те, в которых супруги не зацикливаются друг на друге?
– Да. И что самые несчастные – те, в которых супругов в детстве страшили сексом, беременностью или венерическими болезнями. Или говорили, что они всю жизнь должны быть верны своему избраннику. Одна такая дурочка, жена районного прокурора, после двух часов, проведенных с папой, выбросилась в окно... И прокурор закрыл папу на восемь лет.
– Если бы в библии было написано "Не прелюбодействуй с женой прокурора", твой папочка не знал бы "Жизни Клима Самгина". Классная штука, между прочим. Какую заповедь мы рассмотрим далее?
– "Почитай отца твоего и мать твою", – улыбнулась Мария Ивановна.
– Ну, о родителях мы не будем.
– Почему не будем? Все несчастья человеческие – от воспитания или его отсутствия. И, следовательно, от родителей... Человек ни в чем не виновен. В его грехах виноваты родители. Или те люди, которым родители перепоручили своих детей. Отец говорил: "Не уважай меня слепо, будь моим другом, помоги мне, ты во многом сильнее и умнее меня, потому что чище". И я счастлива, потому что мой папа был со мной честен, и я вошла в жизнь, как нож в масло.
И мама моя мне не мешала. Она не старалась сделать меня удобной для себя. Она говорила мне, что если что-то тихо терпеть, то оно уходит, исчезает, а если неистово бороться, то порабощает. Еще она объяснила мне, что такое мужчина, она научила меня быть красивой и ждать своего часа.
– Интересно... И что же такое мужчина?
– Они разные. Есть хозяева жизни, есть щепки и есть тронутые. Хозяева жизни это те, у которых был сильный и уверенный в себе отец или наставник. Щепки воспитываются мамами, чаще всего одинокими. Тронутые...
Мария Ивановна посмотрела на Смирнова, посмотрела как лиса на бесхвостого волка.
– Понял, – усмехнулся Смирнов. – Тронутые – это такие как я.
– Да. Они вырастают в семьях, в которых родители, точнее мать и отчим, живут своими интересами, живут друг с другом, потому что по-другому не получилось. Они вырастают в таких семьях перекосившимися, и потому не любят себя...
– Ну а как мама тебя научила быть красивой? – не пожелал Смирнов полировать неприятную ему грань темы.
Мария Ивановна, сидевшая в кресле напротив гостя, совершила плавное и весьма органичное движение, в результате которого из-под халатика выглянули очаровательная живая грудь и стройное бедро. У Смирнова задержалось дыхание.
– Очень просто научила, – мягко улыбнулась женщина, приметив спровоцированную ею реакцию. – Мама говорила: "Покажи все, что у тебя есть, ходи прямо, береги зубы и вырезай неприглядные родинки". И еще: "Одевайся, отдавайся, не жалуйся и ничего не проси".
– И правильно выбирай мужчин.
– Нет, она этого не говорила. Она говорила, что мужчина – это тот человек, у которого есть ты.
– Судя по всему, твоя мать была женщиной. Странно, что отец гулял.
– Он был натуральный кот. И отец его был кот. Мама это понимала. А жили они вместе, потому что нравились друг другу и принимали друг друга такими, какие они есть. Ни один из них не обрезал ветвей другому.
Сказав, Мария Ивановна секунду пристально смотрела на собеседника, затем скривила губы в слабой усмешке и выдала:
– А вот у тебя с твоей Юлией ничего не получится. И не потому, что ты любитель декоративной обрезки ветвей, а потому что ты из рук вон плохо это делаешь.
– Чепуха, главное, я умею хорошо стрелять, – решил Смирнов сравнять счет.
Мария Ивановна убрала бедро и грудь под халат.
В комнате стало темнее.
– Ну а что ты скажешь о заповеди "Не сотвори себе кумира"? – спросил Смирнов, уразумев, что не сравнял счет, а угодил в свои ворота.
– Веря в одно, люди перестают верить в другое... Это правильно, – задумчиво проговорила Мария Ивановна. – Отец часто повторял, что не надо всю жизнь идти к чему-то одному, к одной какой-то цели, потому что, в конце концов, эта цель может оказаться видимостью, и вся жизнь будет тогда коту под хвост. Надо идти по разным тропам и к разным целям... Вообще идти... "Идтить, идтить и идтить", – цитировал он из "Железного потока" Серафимовича.
– А причем тут "Не сотвори себе кумира"?
– А чтобы иметь силы ходить по разным тропам, нужно уметь сочинять себе цели...
– То есть кумиров? То есть видимости?
– Да... Свои видимости, не чужие. Еще он говорил, что мы живем среди людей, которые верят в совершенно разные и зачастую взаимоисключающие вещи. А если верят, значит, эти вещи – кумиры – существуют. И потому их надо признавать. И пробовать на зуб...
– Познавать.
– Отец не употреблял таких слов. Он говорил просто. Хотя, честно говоря, я не особенно его понимала, да и сейчас не все понимаю.
– А я понял... Ты, так или иначе, предлагаешь мне прогуляться в твоем направлении...
– А что тут такого? – лукаво улыбнулась женщина. – Ты пойдешь в моем направлении, потом я пойду в твоем. И, в конце концов, мы пойдем в нашем направлении...
Смирнов посмотрел на точеную шею Марии Ивановны, затем перевел взгляд на ее грудь. Женщина, улыбнувшись, сложила руки на груди и, медленно поглаживая плечи, проговорила:
– А ты не такой, как все...
Смирнов вспомнил Пашу Центнера и соседнюю комнату, забрызганную кровью.
– Ты сравниваешь меня с теми, кто говорит: Давай трахнемся по быстрому, я спешу?
Мария Ивановна не ответила; грациозно отставив в сторону правую руку, она принялась внимательно рассматривать свои длинные алые ноготки. Лицо ее теперь выражало лишь один вопрос: "Не пора ли звать маникюршу?"
Разрешив этот проблему отрицательно – Смирнов понял это по неуловимому движению губ, – хозяйка квартиры сделала веки тяжелыми и сказала безразлично:
– Знаешь, мне что-то захотелось побыть одной. Но если ты хочешь трахнуться по быстрому...
Смирнов понял: Мария Ивановна показывает ему, что она не баба, всегда готовая ему услужить, показывает, что в окружении нормальных людей она, в общем-то, сама по себе.
"Интересная штучка, – подумал он. – Хочет, чтобы я упал перед ней на колени, обнял за талию и жалобно посмотрел в глаза, и произнес малоизвестные строки Владимира Маяковского "Мария, дай!!"".
– "Ну и посмотрел бы. Я же женщина... Мне будет приятно".
– "Нет уж. На это мы не договаривались".
– "Никто не стоял передо мной на коленях. У тебя есть шанс стать первым... Ты знаешь, что такое быть первым у женщины".
– "У меня есть перед кем стоять на коленях".
– "Ну и уходи. Иди в свою квартиру, ходи из угла в угол и посматривай на потолок в призрачной надежде увидеть мою вагину. И знай: больше я не буду скатывать тяжелый ковер только лишь затем, чтобы ты слышал стук моих каблучков".
– "И пойду. А посматривать не буду. Позвоню Юлии, и скажу, что люблю ее".
– "Не позвонишь. И будешь посматривать. И увидишь, что я без трусиков, увидишь влажные тряпочки моих губ, увидишь слипшиеся пряди волос, увидишь мои стройные бедра и у тебя встанет колом".
– Ну, ладно, мне пора, – сказал Смирнов, оторвав спину от кресла. И, неожиданно для себя поинтересовался, очевидно, в силу обычной человеческой мерзопакостности, имеющей обыкновение выплескиваться в минуты душевной неуравновешенности:
– Да, я давно хотел спросить: почему у тебя нет детей?
– А от кого их иметь? От Паши?
– На работе у тебя какой-то Вовик есть...
– Не Вовик, а Вася, Василий Григорьевич, мой главный бухгалтер. Он чистоплотный и простой человек. Я отдавалась ему, когда мне был нужен мужчина.
– Ну, привет Васе, – проговорил Смирнов поднимаясь.
Мария Ивановна улыбнулась краешком губ: "Ревнует" и, запахнув полу халата, сказала:
– Я его недавно уволила.
"Из сердца" – понял Смирнов и, холодно оглядев хозяйку с головы до ног, направился к двери.
19. Дева уперлась рогами
"С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь, и с ними вы на век прощайтесь, расставаясь хоть на миг" – повторял известные строки Смирнов, ходя взад-вперед по своей квартире". И грустно улыбался, ловя себя на мысли, что не может с уверенностью сказать, по ком тоскует. Поднимая глаза к потолку, он видел влажные тряпочки половых губ Марии Ивановны, спутавшиеся пряди волос, их покрывающих, ее гладкие, пленительные бедра. Опуская глаза, задерживал взгляд на висящей на стене фотографии совсем другой Юлии...
"Появились деньги, появилась проблема выбора, – подумал он, включив телевизор. – И вообще – никакой это не разврат, это я прощаюсь, то есть прощался перед свадьбой с холостяцкой жизнью. Женитьба на Юлии – дело решенное. Надо сказать Марии Ивановне, что мои хозяева за хорошее поведение решили ее не наказывать. И потому убивать я ее не буду...
Убивать не буду...
Черт, вот дела. Вот ведь что получается: чтобы жениться на Юлии, надо, рискуя жизнью, прикончить Бориса Михайловича. А чтобы быть счастливым с Марией Ивановной, надо просто-напросто сделать Юлии ручкой. Сделать ручкой и все проблемы моментально исчезнут. И останется одна Маша.
Мария Ивановна... Говорят, мужчины ищут в женщине мать. А она – мамочка что надо. Накормит, обогреет, образумит, в постель уложит, и края одеяла подогнет.
Все, хватит о ней. Вся задняя комната в крови, а она ногти алые рассматривает. И циник. Все девять заповедей наизнанку.
Нет, надо возвращаться к нашим баранам. А то ведь вернусь к ней.
Итак, Борис Михайлович... Как же его в гроб свести?..
А пироги у нее отменные получаются. Еще несколько кусков осталось. Нет, все, завтра переезжаю на Юрину квартиру. Хотя зачем? Если я сказал нет, значит, нет!"
Пришлось нести тушку на место. Расплачиваясь, Смирнов подумал: "Вот ведь дурак! Вспомнил, что морозильник забит, а чем забит, не прочувствовал! Вот совок! У меня же триста пятьдесят тысяч!"
Сунув пакет с купленными продуктами первой попавшейся бабушке, Смирнов вышел из магазина и быстрым шагом направился домой за долларами. Пройдя сотню метров, остановился, неожиданно пораженный бетонной детерминированностью ближайшего своего будущего:
"Возьму денег, пойду в кабак, напьюсь, потом окажусь в казино, потом зацеплю пару длинноногих девушек и всю ночь заставлю их отрабатывать баксы. И утром в голове будет боль, в животе будет тошно, а там ниже, будет неудовлетворенность по поводу использования презервативов.
Нет, никуда не пойду. Лучше куплю еды получше, поем, посижу за компьютером, а вечером поднимусь к Ма... нет, позвоню Юлии".
Взяв из морозильника тысячу долларов, Смирнов разменял несколько сотен в ближайшем обменном пункте, набрал деликатесов, дорогого вина (три бутылки) и пошел домой. По дороге зашел в комиссионный магазин и купил писаную маслом картину – прекрасный пейзаж с березками – за три тысячи рублей (несколько месяцев он обливался перед ним слюной).
Оставив покупки дома, поехал в ГУМ приодеться. Долго примерял костюмы, рубашки, туфли. Когда примерял галстук, понял, что покупать ничего не следует. Увидев его в костюме за тысячу баксов, соседи и коллеги по работе начнут говорить. И тогда есть шанс, что Паша "вылезет" из могилы.
"Нет, сначала надо сменить квартиру. Сменить квартиру? На триста тысяч? И что у тебя останется? Ничего. Триста тысяч... Этого хватит только на то, чтобы пятнадцать лет не работать. Не работать старшим научным сотрудником, а сидеть безвылазно в своей однокомнатной халупе и накрапывать приключенческие романы, подкрепляя силы куриными окорочками и дешевым портвейном.
Права Юлька. Чтобы быть на плаву, никаких трехсот тысяч не хватит, чтобы быть на плаву, надо вкалывать, надо общаться с Борисами Михайловичами и Стылыми, чтобы быть на плаву, надо убивать по одной целой и двум десятым Паш в полугодие..."
Расстроившись открывшейся истине, Смирнов зашел в первый попавшийся ресторан, заказал еды, вина и принялся есть, пить и думать о тропических островах, на которых не надо покупать костюмов и квартир, на которых можно лежать и любоваться океаном, лежать и любоваться, пока очаровательная островитянка не опустит тебе на живот гроздь сладкого росистого винограда.
Очаровательная островитянка появилась на десерт в виде дорогой проститутки. Мягко улыбнувшись: "Вы позволите?", женщина села напротив.
"Двадцать пять – двадцать семь, – начал раскладывать ее Смирнов по полочкам, – холеная, безупречная конституция, ГИТИС, нет, МГИМО, папаша – доктор филологических наук, личные портной и массажистка, отточенная техника, уважающая себя профессионалка, работающая под интеллектуалами. "Миф о Сизифе" Камю, Залкинд и "Контрабас", любительница Кафки ("Для чего вы делаете вид, что вы настоящие?"), Аристотель, как экстраверт, тысяча долларов за ночь, не считая премиальных. И самое главное – даст без презерватива, почувствует, что чист, как слеза. Ну, что? Вперед?"
"Появились деньги, появилась проблема выбора, – подумал он, включив телевизор. – И вообще – никакой это не разврат, это я прощаюсь, то есть прощался перед свадьбой с холостяцкой жизнью. Женитьба на Юлии – дело решенное. Надо сказать Марии Ивановне, что мои хозяева за хорошее поведение решили ее не наказывать. И потому убивать я ее не буду...
Убивать не буду...
Черт, вот дела. Вот ведь что получается: чтобы жениться на Юлии, надо, рискуя жизнью, прикончить Бориса Михайловича. А чтобы быть счастливым с Марией Ивановной, надо просто-напросто сделать Юлии ручкой. Сделать ручкой и все проблемы моментально исчезнут. И останется одна Маша.
Мария Ивановна... Говорят, мужчины ищут в женщине мать. А она – мамочка что надо. Накормит, обогреет, образумит, в постель уложит, и края одеяла подогнет.
Все, хватит о ней. Вся задняя комната в крови, а она ногти алые рассматривает. И циник. Все девять заповедей наизнанку.
Нет, надо возвращаться к нашим баранам. А то ведь вернусь к ней.
Итак, Борис Михайлович... Как же его в гроб свести?..
А пироги у нее отменные получаются. Еще несколько кусков осталось. Нет, все, завтра переезжаю на Юрину квартиру. Хотя зачем? Если я сказал нет, значит, нет!"
* * *
На следующий день Евгений Александрович, решив окончательно самоопределиться от Марьи Ивановны, пошел в магазин за продуктами. Долго приценивался, ходил от выкладки к выкладке и лишь у кассы вспомнил, что у него дома в морозильнике лежит триста пятьдесят тысяч долларов. И потому взятого про запас дешевого бразильского цыпленка класть будет некуда.Пришлось нести тушку на место. Расплачиваясь, Смирнов подумал: "Вот ведь дурак! Вспомнил, что морозильник забит, а чем забит, не прочувствовал! Вот совок! У меня же триста пятьдесят тысяч!"
Сунув пакет с купленными продуктами первой попавшейся бабушке, Смирнов вышел из магазина и быстрым шагом направился домой за долларами. Пройдя сотню метров, остановился, неожиданно пораженный бетонной детерминированностью ближайшего своего будущего:
"Возьму денег, пойду в кабак, напьюсь, потом окажусь в казино, потом зацеплю пару длинноногих девушек и всю ночь заставлю их отрабатывать баксы. И утром в голове будет боль, в животе будет тошно, а там ниже, будет неудовлетворенность по поводу использования презервативов.
Нет, никуда не пойду. Лучше куплю еды получше, поем, посижу за компьютером, а вечером поднимусь к Ма... нет, позвоню Юлии".
Взяв из морозильника тысячу долларов, Смирнов разменял несколько сотен в ближайшем обменном пункте, набрал деликатесов, дорогого вина (три бутылки) и пошел домой. По дороге зашел в комиссионный магазин и купил писаную маслом картину – прекрасный пейзаж с березками – за три тысячи рублей (несколько месяцев он обливался перед ним слюной).
Оставив покупки дома, поехал в ГУМ приодеться. Долго примерял костюмы, рубашки, туфли. Когда примерял галстук, понял, что покупать ничего не следует. Увидев его в костюме за тысячу баксов, соседи и коллеги по работе начнут говорить. И тогда есть шанс, что Паша "вылезет" из могилы.
"Нет, сначала надо сменить квартиру. Сменить квартиру? На триста тысяч? И что у тебя останется? Ничего. Триста тысяч... Этого хватит только на то, чтобы пятнадцать лет не работать. Не работать старшим научным сотрудником, а сидеть безвылазно в своей однокомнатной халупе и накрапывать приключенческие романы, подкрепляя силы куриными окорочками и дешевым портвейном.
Права Юлька. Чтобы быть на плаву, никаких трехсот тысяч не хватит, чтобы быть на плаву, надо вкалывать, надо общаться с Борисами Михайловичами и Стылыми, чтобы быть на плаву, надо убивать по одной целой и двум десятым Паш в полугодие..."
Расстроившись открывшейся истине, Смирнов зашел в первый попавшийся ресторан, заказал еды, вина и принялся есть, пить и думать о тропических островах, на которых не надо покупать костюмов и квартир, на которых можно лежать и любоваться океаном, лежать и любоваться, пока очаровательная островитянка не опустит тебе на живот гроздь сладкого росистого винограда.
Очаровательная островитянка появилась на десерт в виде дорогой проститутки. Мягко улыбнувшись: "Вы позволите?", женщина села напротив.
"Двадцать пять – двадцать семь, – начал раскладывать ее Смирнов по полочкам, – холеная, безупречная конституция, ГИТИС, нет, МГИМО, папаша – доктор филологических наук, личные портной и массажистка, отточенная техника, уважающая себя профессионалка, работающая под интеллектуалами. "Миф о Сизифе" Камю, Залкинд и "Контрабас", любительница Кафки ("Для чего вы делаете вид, что вы настоящие?"), Аристотель, как экстраверт, тысяча долларов за ночь, не считая премиальных. И самое главное – даст без презерватива, почувствует, что чист, как слеза. Ну, что? Вперед?"