Страница:
– Примерно так... Правда, по дороге в ставку Александра Ариана влюбилась в одного согдийца и много месяцев оставалась у него в кишлаке. Македонский из-за этого романа лишний год проторчал в Согдиане. И в Индию ушел лишь только после того, как Ариану нашел и привел в кандалах поисковый отряд, специально посланный за ней на Ягноб.
– Послушай, – спросил я, вспомнив первый найденный нами алмаз (ну, тот, который Сом Никитин замазал пластилином), – а когда в 72-м на Кумархе начались горные работы и наши славные геологи могли очень даже запросто нарваться на трубку, у твоей мамочки ничего не чесалось?
– Я же тебе говорил, что, во-первых, свободной она стала, во вторых, пить начала и многое ей стало до лампочки. Но про то, что на Кумархе разведка началась, она, наверное, знала, как и то, что месторождение будет признано непромышленным. Короче, она была в курсе, что при ее жизни до трубки никто не доберется.
– А муха? – вдруг вспомнил я, то, о чем хотел спросить в первую очередь. – Ты мне уже час рассказываешь, а о ней не сказала? Как она в алмазе появилась?
– Ты, наверное, насочинял, – усмехнулась Синичкина. – Представляю твои фантазии... Муху вправил в алмаз швейцарский ювелир, лучший ювелир западного мира, вправил в подвале под гаражом, куда его посадила солнцевская братва, посадила, чтобы он выполнил сумасбродный заказ очередной возлюбленной их пахана.
– Что-то такое было, – улыбнулся я.
– Швейцарский ювелир, действительно, приложил руку к этому алмазу. Но, в общем, все было гораздо проще. В жизни все всегда проще, чем в догадках и измышлениях.
– Это точно...
– О том, как муха попала в алмаз, мама рассказала в день моего первого гадания. Дело было так. Однажды утром она поцапалась с папой, который не оставил ей похмелиться...
– Совсем, как Баламут! – хмыкнул я. – Не было случая, чтобы он похмелился вторым по счету и очень редко, чтобы второму что-нибудь оставалось. Ну и что было дальше?
– После обычного обмена "любезностями" мама назвала его законченным алкоголиком, тварью, слизняком, плебеем, ни на что не способным человечишкой и прочее, прочее, прочее. Отец ее поколотил, и больную маму понесло – униженная, она стала хвастаться, что она – великий человек, когда-то определявший судьбы планеты, что она в свое время была знакома с Шелленбергом, сенатором Маккарти, Джоном Кеннеди, Фрэнком Синатрой и с некоторыми из них была близка физически. Отец оскорбился и ушел из дома. Вечером мама обнаружила, что одного алмаза нет, побежала в город и нашла папу в ближайшем гадюшнике. Он заговорил ей зубы, потом напоил и исчез... Появился через три недели, обросший, усталый, сунул маме камень в руку и спать завалился. Плюнув в его сторону, мама взглянула на алмаз, увидела муху и расцвела от счастья. Поняла, что папа самоутверждался ради нее...
– Ты хочешь сказать, что именно твой папаня муху в алмаз упаковал?
– Не упаковал, а нарисовал, с помощью своего знакомого художника. Папа вообще любил ручной труд. В дальних походах сидел в своей каюте и выдумывал всякие электронные механизмы. Мама мне объясняла, как он муху рисовал, но я только в институте кое-что поняла. Дело в том, что розовый цвет этим алмазам придает примесь, кажется, высоковалентных ионов марганца, – точно уже не помню, – а если понизить их валентность, то есть окислить или присоединить к ним электроны, то они становятся черными или коричневыми. И отец, желая доказать матери, что он кое-чего стоит, придумал такую машинку, из обычного теодолита сделал. Эта машинка, точечным окислителем он ее называл, окисляла ионы марганца в строго определенной точке алмазного кристалла. А его друг, спившийся художник-анималист, муху нарисовал. Вот и весь секрет... Русскому человеку, что блоху подковать, что муху в алмаз посадить – все едино, лишь бы в глазах не двоилось.
– Невероятно...
– Что тут невероятного? Ты что, ее не видел?
– Видел... – проговорил я, вспоминая свой разговор с мухой, нарисованной мухой.
– Эти алмазы с человеком все, что угодно могут сделать. Они ум будоражат, усиливают его, толкают на что-то неизведанное. Человек, покоренный розовым алмазом, не может быть обывателем, не может быть, как все. Он становится заметным... Тот художник, муху нарисовал и умер через несколько месяцев. Потом, будучи уже взрослой, я в газете на его фамилию наткнулась. Оказывается, он перед смертью написал несколько десятков картин, которым нет цены. Все они сейчас на Западе, в лучших галереях...
– Алмазы тут могут быть и не причем. Я, вот, с ними достаточно пообщался, а ничего за душой, кроме усталости не чувствую. Кучкин тоже, как был человеком, так и остался. Веретенников, правда, с ума съехал, но тоже вполне по-человечески.
– Подожди еще... – усмехнулась Анастасия. – Может быть, у тебя все еще впереди.
– Послушай, ты говорила, что швейцарский ювелир прикладывал руку к этому алмазу...
– Прикладывал, но ста пятьюдесятью годами раньше. Он по просьбе Ансельмы приполировал алмаз. И через день погиб при странных обстоятельствах...
– Шлепнула что ли его Ансельма?
– Милый, это очень длинная история, начавшаяся незадолго до "странной" смерти Александра I. В ней замешаны Николай I, Бисмарк и другие коронованные и некоронованные особы. Если я начну ее рассказывать, то дня мне не хватит.
И, поправив волосы, принялась строить мне глазки.
– Последний вопрос, – сказал я, поняв, что меня ожидают весьма приятные полчаса. – Насколько я понял, ты можешь гипнотизировать?
– Да могу...
– А почему ты эту свою способность под землей не использовала?
– Понимаешь, милый, я же дефективная колдунья и такая же ворожея.
–??? – раскрыл я рот.
– Настоящая колдунья-ворожея должна вырасти с алмазами, с молодых ногтей вырасти, а я только-только ими завладела. Вот у меня многое и не получается так, как надо... Если бы я была полноценной ворожеей...
"И полноценной убийцей, – подумал я, – то не чикалась бы с нами в штольне".
Синичкина смущенно улыбнулась. Так, наверное, улыбаются неполноценные ведьмы. Отчисленные за неуспеваемость со второго курса своего профессионально-технического училища.
– А... – начал я, желая выведать, где сейчас находится машинка, увеличивающая стоимость алмазов в десятки раз, но Анастасия приложила ладошку к моим губам и улыбнулась. Улыбнулась, как женщина, возжелавшая вполне определенного:
– Извини, милый, мне надоело разговаривать. Давай, лучше помиримся до конца, а?
5. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. – Она есть Бог, она есть Совесть. – Жизнь "под бомбой". – От реабилитации в борделе он отказался.
6. А если алмазов будет 28? А если 65? – Зомберы! Это зомберы! – Три пули в грудь – это как насморк в солнечный день. – Попалась птичка.
– Послушай, – спросил я, вспомнив первый найденный нами алмаз (ну, тот, который Сом Никитин замазал пластилином), – а когда в 72-м на Кумархе начались горные работы и наши славные геологи могли очень даже запросто нарваться на трубку, у твоей мамочки ничего не чесалось?
– Я же тебе говорил, что, во-первых, свободной она стала, во вторых, пить начала и многое ей стало до лампочки. Но про то, что на Кумархе разведка началась, она, наверное, знала, как и то, что месторождение будет признано непромышленным. Короче, она была в курсе, что при ее жизни до трубки никто не доберется.
– А муха? – вдруг вспомнил я, то, о чем хотел спросить в первую очередь. – Ты мне уже час рассказываешь, а о ней не сказала? Как она в алмазе появилась?
– Ты, наверное, насочинял, – усмехнулась Синичкина. – Представляю твои фантазии... Муху вправил в алмаз швейцарский ювелир, лучший ювелир западного мира, вправил в подвале под гаражом, куда его посадила солнцевская братва, посадила, чтобы он выполнил сумасбродный заказ очередной возлюбленной их пахана.
– Что-то такое было, – улыбнулся я.
– Швейцарский ювелир, действительно, приложил руку к этому алмазу. Но, в общем, все было гораздо проще. В жизни все всегда проще, чем в догадках и измышлениях.
– Это точно...
– О том, как муха попала в алмаз, мама рассказала в день моего первого гадания. Дело было так. Однажды утром она поцапалась с папой, который не оставил ей похмелиться...
– Совсем, как Баламут! – хмыкнул я. – Не было случая, чтобы он похмелился вторым по счету и очень редко, чтобы второму что-нибудь оставалось. Ну и что было дальше?
– После обычного обмена "любезностями" мама назвала его законченным алкоголиком, тварью, слизняком, плебеем, ни на что не способным человечишкой и прочее, прочее, прочее. Отец ее поколотил, и больную маму понесло – униженная, она стала хвастаться, что она – великий человек, когда-то определявший судьбы планеты, что она в свое время была знакома с Шелленбергом, сенатором Маккарти, Джоном Кеннеди, Фрэнком Синатрой и с некоторыми из них была близка физически. Отец оскорбился и ушел из дома. Вечером мама обнаружила, что одного алмаза нет, побежала в город и нашла папу в ближайшем гадюшнике. Он заговорил ей зубы, потом напоил и исчез... Появился через три недели, обросший, усталый, сунул маме камень в руку и спать завалился. Плюнув в его сторону, мама взглянула на алмаз, увидела муху и расцвела от счастья. Поняла, что папа самоутверждался ради нее...
– Ты хочешь сказать, что именно твой папаня муху в алмаз упаковал?
– Не упаковал, а нарисовал, с помощью своего знакомого художника. Папа вообще любил ручной труд. В дальних походах сидел в своей каюте и выдумывал всякие электронные механизмы. Мама мне объясняла, как он муху рисовал, но я только в институте кое-что поняла. Дело в том, что розовый цвет этим алмазам придает примесь, кажется, высоковалентных ионов марганца, – точно уже не помню, – а если понизить их валентность, то есть окислить или присоединить к ним электроны, то они становятся черными или коричневыми. И отец, желая доказать матери, что он кое-чего стоит, придумал такую машинку, из обычного теодолита сделал. Эта машинка, точечным окислителем он ее называл, окисляла ионы марганца в строго определенной точке алмазного кристалла. А его друг, спившийся художник-анималист, муху нарисовал. Вот и весь секрет... Русскому человеку, что блоху подковать, что муху в алмаз посадить – все едино, лишь бы в глазах не двоилось.
– Невероятно...
– Что тут невероятного? Ты что, ее не видел?
– Видел... – проговорил я, вспоминая свой разговор с мухой, нарисованной мухой.
– Эти алмазы с человеком все, что угодно могут сделать. Они ум будоражат, усиливают его, толкают на что-то неизведанное. Человек, покоренный розовым алмазом, не может быть обывателем, не может быть, как все. Он становится заметным... Тот художник, муху нарисовал и умер через несколько месяцев. Потом, будучи уже взрослой, я в газете на его фамилию наткнулась. Оказывается, он перед смертью написал несколько десятков картин, которым нет цены. Все они сейчас на Западе, в лучших галереях...
– Алмазы тут могут быть и не причем. Я, вот, с ними достаточно пообщался, а ничего за душой, кроме усталости не чувствую. Кучкин тоже, как был человеком, так и остался. Веретенников, правда, с ума съехал, но тоже вполне по-человечески.
– Подожди еще... – усмехнулась Анастасия. – Может быть, у тебя все еще впереди.
– Послушай, ты говорила, что швейцарский ювелир прикладывал руку к этому алмазу...
– Прикладывал, но ста пятьюдесятью годами раньше. Он по просьбе Ансельмы приполировал алмаз. И через день погиб при странных обстоятельствах...
– Шлепнула что ли его Ансельма?
– Милый, это очень длинная история, начавшаяся незадолго до "странной" смерти Александра I. В ней замешаны Николай I, Бисмарк и другие коронованные и некоронованные особы. Если я начну ее рассказывать, то дня мне не хватит.
И, поправив волосы, принялась строить мне глазки.
– Последний вопрос, – сказал я, поняв, что меня ожидают весьма приятные полчаса. – Насколько я понял, ты можешь гипнотизировать?
– Да могу...
– А почему ты эту свою способность под землей не использовала?
– Понимаешь, милый, я же дефективная колдунья и такая же ворожея.
–??? – раскрыл я рот.
– Настоящая колдунья-ворожея должна вырасти с алмазами, с молодых ногтей вырасти, а я только-только ими завладела. Вот у меня многое и не получается так, как надо... Если бы я была полноценной ворожеей...
"И полноценной убийцей, – подумал я, – то не чикалась бы с нами в штольне".
Синичкина смущенно улыбнулась. Так, наверное, улыбаются неполноценные ведьмы. Отчисленные за неуспеваемость со второго курса своего профессионально-технического училища.
– А... – начал я, желая выведать, где сейчас находится машинка, увеличивающая стоимость алмазов в десятки раз, но Анастасия приложила ладошку к моим губам и улыбнулась. Улыбнулась, как женщина, возжелавшая вполне определенного:
– Извини, милый, мне надоело разговаривать. Давай, лучше помиримся до конца, а?
5. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. – Она есть Бог, она есть Совесть. – Жизнь "под бомбой". – От реабилитации в борделе он отказался.
Как только "милый" кончил и, закрыв глаза, отвалился в сторону, дабы дать улечься переполнившему его счастью, Синичкина влила ему в рот чего-то приторного из маленького термоса. Чернов моментально стал ватным. Лицо его выражало готовность выполнить, все, что ему в данный момент прикажут.
– Сядь на пол в позе лотоса! – приказала девушка, счастливо улыбаясь ("Все получается! Ура!").
Чернов сел. Не человек – идол. Восковая фигура. Согбенный, он тупо смотрел себе под сложенные ноги. Синичкина чуть не захлопала в ладоши. Но удержалась. Дело – есть дело. И бросила на землю четыре алмаза. Четыре напитавшихся солнцем алмаза. Положила под глаза Чернова. Чернов вздрогнул и из воскового стал каменным. А Синичкина приблизила уста к его уху и страстно что-то зашептала. Она шептала и шептала, убеждала и очаровывала, ставила в тупик, объясняла и приказывала. Длилось это целую вечность – часа полтора.
Когда девушка перестала говорить, Чернова Евгения Евгеньевича не стало. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. В небо, к серебряным дырочкам. А его тело занял Баклажанов Иннокентий Александрович и этот Иннокентий Александрович был мотивирован выше крыши и хорошо знал, что надо делать. Выбросив изорванные во вчерашнем путешествии брюки, он покопался в рюкзаке у Синичкиной, нашел спортивные бриджи, натянул их без спроса, надел кроссовки, не попрощавшись, вылез из пещеры и резво побежал вниз.
Он знал, куда бежать, знал, что вон, за тем красивым заснеженным перевалам начинается тропа, которая приведет его к автомобильной дороге в Душанбе и, в конечном счете, к самолету в Москву.
Он шел, не отдыхая и не оглядываясь. Только раз остановился на несколько секунд: пересекая вброд реку Кумарх, увидел устремившуюся вниз по течению форель грамм на триста. "Здесь же никогда не было рыбы... – превратился он на миг в Черного. – Значит Кивелиди все же прилетал..."
Но Баклажан в человеке, стоящем посередине реки, оказался сильнее. Тряхнув головой, он вытряс из нее и форель, и Черного, и Кивелиди. Вытряс и устремился к перевалу.
Пробираясь по горным тропам, Иннокентий Александрович думал о своей бомбе. Время от времени он по привычке поводил рукой по правой стороне головы и, обнаружив ухо, всякий раз удивлялся. О бомбе он думал, естественно, головой Чернова и поэтому, мысль за мыслью понимал ее совершенно по-новому.
"Она – Бог!, – пришло ему в голову, как только он взобрался на перевал и неожиданно оказался в верхней части мироздания среди все познавших вершин. – Она – земной Бог! Она владеет миром, она реально существует своей мощью и потенцией! И какая простая в понимании! В жизни все великое – просто...
Ведь что такое Бог? Бог – это множитель в формуле со многими неизвестными, множитель, который все эти неизвестные легко превращает ни во что. Превращает, умножая на себя. Значит, Бог – это Великий Ноль, Великое Ничто, значит, он существует, не существуя, значит, он прост бесконечно.
И Бомба походит на Бога своей простотой. И вдобавок ее можно видеть, ее можно потрогать, с ней можно поговорить, ее можно, наконец, привести в действие. Своей мудростью она пронзает все живое и делает его более, гораздо более живым. Она может существовать тысячи лет, она не взорвется, пока человеческие жадность или тщеславие не коснутся ее. И, следовательно, Бомба есть еще и Совесть! Овеществленная совесть, совесть, которая может жить и которая может умереть. Она – моя совесть!"
Сделанное открытие окрылило Баклажана и он счастливый, все понявший, уселся на камень, за которым еще прятался больной насморком снежник. Уселся и понял, что сейчас он – то же самое, что и этот камень, обломок ордовикского сланца, образовавшегося полмиллиарда лет назад на глубине десяти или даже более километров.
Полмиллиарда лет в полной темноте его иссушали высокие температуры, полмиллиарда лет его выжимало огромное давление, но он дождался своего часа и тридцать миллионов лет назад начал свое неотвратимое движение к свету.
И вот уже целых десять тысяч лет он лежит под солнцем и, впитывая его мудрость, рассыпается от счастья, рассыпается, и песчинка за песчинкой вновь уходит под землю...
Уходит, потому что счастья, так же, как и жизни, не надо много, потому что испытав их, надо вновь уходить во тьму возрождения, уходить, чтобы миллиарды таких, как ты, людей или камней, увидели свет.
"Как все оказывается просто, – продолжал думать Баклажан, переведя взгляд на кумархские склоны, исполосованные шрамами разведочных канав и траншей, врезами штолен и серпантинами подъездных путей. – Человечество, сколько оно существует, создавало богов для защиты и успокоения страха смерти, оно создавало идолов, фетиши, обожествляло смертных в надежде, что они защитят его от превратностей жизни и потустороннего существования...
Но все эти идолы и фетиши создавались из глины и тлена или даже вовсе не из чего – из сознания тысячелетней давности. Из мифов и преданий. И создавались впустую, потому что идолы, фетиши и призрачные боги не мстят за надругательства. Они легко переносят оскорбления и насмешки как атеистов с иноверцами, так и просто негодяев. И людям, ничтожным в своей слабости, приходиться защищать своих "всесильных покровителей"...
А с Бомбой все будет по-другому – она интернациональна и любой человек, не верящий в нее, не уважающий ее, объективно станет врагом человечества, ибо неверие – это попытка ее уничтожения, то есть попытка уничтожения каждого члена общества.
Так же, как и атеисты Бомбы, будут восприниматься агрессивные и властолюбивые люди – ведь они могут попытаться воспользоваться мощью Бомбы либо в состоянии аффекта, либо в целях оказания политического давления.
Такой психологический климат сплотит людей всех национальностей, всех возрастов, всех психологических типов. Бомба сделает миропонимание простым. Каждый человек на планете будет ложиться спать и просыпаться с ее именем на устах, будет желать ей долгих лет. Существование Бомбы сделает каждую минуту осязаемой.
Да, конечно, со временем люди привыкнут к Ней, вернее к Ним – ведь Алмазные Бомбы придется построить на всех континентах, но привычка эта станет стержнем человеческой жизни, жизни, в которой проживается каждая минута, в жизни, в которой все люди ходят "под Бомбой". Служители храмов Хрупкой Вечности будут внушать людям простые истины, очень простые, например, такие:
"Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной".
Или: "Помоги каждому. Если ты откажешь ближнему в поддержке, он может стать несчастным и возненавидеть Бомбу".
Или: "Будь спокоен, всегда держи себя в руках, если ты не сможешь укротить свои животные чувства, то они могут выплеснуться на Бомбу".
Или, в конце концов: "Не убий, ибо, если убьешь, зла в мире будет больше и оно может пасть на Бомбу".
О, Господи, моя Бомба! Каким простым и милым станет с Тобою жизнь! А смерть? Ведь прожив под сенью Бомбы жизнь, человек с радостью будет уходить в отдохновение ото всего земного – в потустороннее никуда, в потустороннее ничего, туда, где не надо жить!" Нет, надо скорее возвращаться на Поварскую и засучивать рукава. Человечество заждалось новой эры! Оно заслужило ее!"
А вот чабана опознали правильно, он оказался провинциальным бандитом, в течение длительного времени находившимся в розыске. В ходе недолгого следствия было установлено, что Мухаммадиев Анвар Тучиевич (так звали криминального чабана) захватив вертолет, решил выбросить Чернова Евгения Евгеньевича из машины. В результате завязавшейся схватки они оба выпали из вертолета. Синичкину, решило следствие, либо выбросили раньше, над вершинами Гиссарского хребта, либо похитили бандиты из местных, похитили после того, как она покинула потерпевшую катастрофу машину.
Сергей не поверил, что друг его погиб, и полетел на Кумарх. Прихватив сто пятьдесят килограмм живой форели (к его приезду в аэропорт бочки с ней уже стояли в вертолете). Но ни Чернова, ни его следов нигде не нашел и вынужден был принять версию следствия, тем более, что местные жители сказали ему, что пятую штольню завалило несколько месяцев назад и поэтому никого там быть не может.
В пол-уха выслушав собеседника, Баклажан рассказал Кивелиди о похождениях Чернова в кумархской штольне. Об обнаружении им трубки взрыва с розовыми алмазами он, само собой, умолчал.
– Вот так вот, все погибли, все кроме меня... – рассказывал Иннокентий Александрович, стараясь вести себя несколько экзальтированно (как Чернов). – И Синичкина погибла, и Веретенников, и Сашка Кучкин... И я погиб... Видишь, наверное, что совсем, совсем другим стал...
– Ну, конечно! – рассмеялся Сергей, хлопнув Баклажана по плечу. – Конечно, я поверил, что какие-то обстоятельства могут тебя изменить!
– А что на Кумархе делают солдаты? – спросил бывший Чернов, равнодушно отказавшись от шампанского, предложенного практически обнаженной госпожой Си-Плюс-Плюс. – Похоже, они ищут банду какого-то Черного?
Кивелиди ответил, что ничего об этом не знает. Баклажан рассказал, как зачищали пещеру, в которой он прятался.
Сергей, не долго думая, позвонил в МВД знакомому. Через пять минут он знал, что несколько дней назад ягнобцы каким-то образом дали знать республиканским властям, что в бассейне Кумарха окопалась вооруженная до зубов банда некого Черного. Того самого, который несколько лет назад разграбил с друзьями золотое месторождение Уч-Кадо. И того самого, который тремя годами позже помог правительству ликвидировать мятеж террористов Бен Ладена. И того самого, который неделю назад упал с вертолета перед самой его катастрофой.
– Смываться надо, – резюмировал услышанное посерьезневший Сергей. – Ищут, однако, тебя тщательно. Отдохни тут у меня, а я твоей мордой личности займусь.
От реабилитации в борделе Баклажан отказался, чем немало удивил Кивелиди. "Видно, точно упал с вертолета, – подумал он, – но чтобы до такой степени? Или тоскует по своей Анастасии? Нет, не может быть! Разве можно тосковать по женщине в компании госпожи Си-Плюс-Плюс?"
– Сядь на пол в позе лотоса! – приказала девушка, счастливо улыбаясь ("Все получается! Ура!").
Чернов сел. Не человек – идол. Восковая фигура. Согбенный, он тупо смотрел себе под сложенные ноги. Синичкина чуть не захлопала в ладоши. Но удержалась. Дело – есть дело. И бросила на землю четыре алмаза. Четыре напитавшихся солнцем алмаза. Положила под глаза Чернова. Чернов вздрогнул и из воскового стал каменным. А Синичкина приблизила уста к его уху и страстно что-то зашептала. Она шептала и шептала, убеждала и очаровывала, ставила в тупик, объясняла и приказывала. Длилось это целую вечность – часа полтора.
Когда девушка перестала говорить, Чернова Евгения Евгеньевича не стало. Он, как духовное явление, улетел в заоблачные дали. В небо, к серебряным дырочкам. А его тело занял Баклажанов Иннокентий Александрович и этот Иннокентий Александрович был мотивирован выше крыши и хорошо знал, что надо делать. Выбросив изорванные во вчерашнем путешествии брюки, он покопался в рюкзаке у Синичкиной, нашел спортивные бриджи, натянул их без спроса, надел кроссовки, не попрощавшись, вылез из пещеры и резво побежал вниз.
Он знал, куда бежать, знал, что вон, за тем красивым заснеженным перевалам начинается тропа, которая приведет его к автомобильной дороге в Душанбе и, в конечном счете, к самолету в Москву.
Он шел, не отдыхая и не оглядываясь. Только раз остановился на несколько секунд: пересекая вброд реку Кумарх, увидел устремившуюся вниз по течению форель грамм на триста. "Здесь же никогда не было рыбы... – превратился он на миг в Черного. – Значит Кивелиди все же прилетал..."
Но Баклажан в человеке, стоящем посередине реки, оказался сильнее. Тряхнув головой, он вытряс из нее и форель, и Черного, и Кивелиди. Вытряс и устремился к перевалу.
Пробираясь по горным тропам, Иннокентий Александрович думал о своей бомбе. Время от времени он по привычке поводил рукой по правой стороне головы и, обнаружив ухо, всякий раз удивлялся. О бомбе он думал, естественно, головой Чернова и поэтому, мысль за мыслью понимал ее совершенно по-новому.
"Она – Бог!, – пришло ему в голову, как только он взобрался на перевал и неожиданно оказался в верхней части мироздания среди все познавших вершин. – Она – земной Бог! Она владеет миром, она реально существует своей мощью и потенцией! И какая простая в понимании! В жизни все великое – просто...
Ведь что такое Бог? Бог – это множитель в формуле со многими неизвестными, множитель, который все эти неизвестные легко превращает ни во что. Превращает, умножая на себя. Значит, Бог – это Великий Ноль, Великое Ничто, значит, он существует, не существуя, значит, он прост бесконечно.
И Бомба походит на Бога своей простотой. И вдобавок ее можно видеть, ее можно потрогать, с ней можно поговорить, ее можно, наконец, привести в действие. Своей мудростью она пронзает все живое и делает его более, гораздо более живым. Она может существовать тысячи лет, она не взорвется, пока человеческие жадность или тщеславие не коснутся ее. И, следовательно, Бомба есть еще и Совесть! Овеществленная совесть, совесть, которая может жить и которая может умереть. Она – моя совесть!"
Сделанное открытие окрылило Баклажана и он счастливый, все понявший, уселся на камень, за которым еще прятался больной насморком снежник. Уселся и понял, что сейчас он – то же самое, что и этот камень, обломок ордовикского сланца, образовавшегося полмиллиарда лет назад на глубине десяти или даже более километров.
Полмиллиарда лет в полной темноте его иссушали высокие температуры, полмиллиарда лет его выжимало огромное давление, но он дождался своего часа и тридцать миллионов лет назад начал свое неотвратимое движение к свету.
И вот уже целых десять тысяч лет он лежит под солнцем и, впитывая его мудрость, рассыпается от счастья, рассыпается, и песчинка за песчинкой вновь уходит под землю...
Уходит, потому что счастья, так же, как и жизни, не надо много, потому что испытав их, надо вновь уходить во тьму возрождения, уходить, чтобы миллиарды таких, как ты, людей или камней, увидели свет.
"Как все оказывается просто, – продолжал думать Баклажан, переведя взгляд на кумархские склоны, исполосованные шрамами разведочных канав и траншей, врезами штолен и серпантинами подъездных путей. – Человечество, сколько оно существует, создавало богов для защиты и успокоения страха смерти, оно создавало идолов, фетиши, обожествляло смертных в надежде, что они защитят его от превратностей жизни и потустороннего существования...
Но все эти идолы и фетиши создавались из глины и тлена или даже вовсе не из чего – из сознания тысячелетней давности. Из мифов и преданий. И создавались впустую, потому что идолы, фетиши и призрачные боги не мстят за надругательства. Они легко переносят оскорбления и насмешки как атеистов с иноверцами, так и просто негодяев. И людям, ничтожным в своей слабости, приходиться защищать своих "всесильных покровителей"...
А с Бомбой все будет по-другому – она интернациональна и любой человек, не верящий в нее, не уважающий ее, объективно станет врагом человечества, ибо неверие – это попытка ее уничтожения, то есть попытка уничтожения каждого члена общества.
Так же, как и атеисты Бомбы, будут восприниматься агрессивные и властолюбивые люди – ведь они могут попытаться воспользоваться мощью Бомбы либо в состоянии аффекта, либо в целях оказания политического давления.
Такой психологический климат сплотит людей всех национальностей, всех возрастов, всех психологических типов. Бомба сделает миропонимание простым. Каждый человек на планете будет ложиться спать и просыпаться с ее именем на устах, будет желать ей долгих лет. Существование Бомбы сделает каждую минуту осязаемой.
Да, конечно, со временем люди привыкнут к Ней, вернее к Ним – ведь Алмазные Бомбы придется построить на всех континентах, но привычка эта станет стержнем человеческой жизни, жизни, в которой проживается каждая минута, в жизни, в которой все люди ходят "под Бомбой". Служители храмов Хрупкой Вечности будут внушать людям простые истины, очень простые, например, такие:
"Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной".
Или: "Помоги каждому. Если ты откажешь ближнему в поддержке, он может стать несчастным и возненавидеть Бомбу".
Или: "Будь спокоен, всегда держи себя в руках, если ты не сможешь укротить свои животные чувства, то они могут выплеснуться на Бомбу".
Или, в конце концов: "Не убий, ибо, если убьешь, зла в мире будет больше и оно может пасть на Бомбу".
О, Господи, моя Бомба! Каким простым и милым станет с Тобою жизнь! А смерть? Ведь прожив под сенью Бомбы жизнь, человек с радостью будет уходить в отдохновение ото всего земного – в потустороннее никуда, в потустороннее ничего, туда, где не надо жить!" Нет, надо скорее возвращаться на Поварскую и засучивать рукава. Человечество заждалось новой эры! Оно заслужило ее!"
* * *
Приехав в столицу Таджикистана, Баклажан пошел к Сергею Кивелиди. Тот, увидев друга живым и здоровым, чуть было не лишился чувств. Дельфи, до того дремавшая у него в ногах, спасла своего владетеля стаканом воды.* * *
...Оказывается, люди с поискового вертолета приняли обезображенный лисами труп Петрухи за труп Чернова. Решающую роль в этой ошибке сыграл бумажник с документами на имя Чернова Евгения Евгеньевича, найденный на месте падения.А вот чабана опознали правильно, он оказался провинциальным бандитом, в течение длительного времени находившимся в розыске. В ходе недолгого следствия было установлено, что Мухаммадиев Анвар Тучиевич (так звали криминального чабана) захватив вертолет, решил выбросить Чернова Евгения Евгеньевича из машины. В результате завязавшейся схватки они оба выпали из вертолета. Синичкину, решило следствие, либо выбросили раньше, над вершинами Гиссарского хребта, либо похитили бандиты из местных, похитили после того, как она покинула потерпевшую катастрофу машину.
Сергей не поверил, что друг его погиб, и полетел на Кумарх. Прихватив сто пятьдесят килограмм живой форели (к его приезду в аэропорт бочки с ней уже стояли в вертолете). Но ни Чернова, ни его следов нигде не нашел и вынужден был принять версию следствия, тем более, что местные жители сказали ему, что пятую штольню завалило несколько месяцев назад и поэтому никого там быть не может.
В пол-уха выслушав собеседника, Баклажан рассказал Кивелиди о похождениях Чернова в кумархской штольне. Об обнаружении им трубки взрыва с розовыми алмазами он, само собой, умолчал.
– Вот так вот, все погибли, все кроме меня... – рассказывал Иннокентий Александрович, стараясь вести себя несколько экзальтированно (как Чернов). – И Синичкина погибла, и Веретенников, и Сашка Кучкин... И я погиб... Видишь, наверное, что совсем, совсем другим стал...
– Ну, конечно! – рассмеялся Сергей, хлопнув Баклажана по плечу. – Конечно, я поверил, что какие-то обстоятельства могут тебя изменить!
– А что на Кумархе делают солдаты? – спросил бывший Чернов, равнодушно отказавшись от шампанского, предложенного практически обнаженной госпожой Си-Плюс-Плюс. – Похоже, они ищут банду какого-то Черного?
Кивелиди ответил, что ничего об этом не знает. Баклажан рассказал, как зачищали пещеру, в которой он прятался.
Сергей, не долго думая, позвонил в МВД знакомому. Через пять минут он знал, что несколько дней назад ягнобцы каким-то образом дали знать республиканским властям, что в бассейне Кумарха окопалась вооруженная до зубов банда некого Черного. Того самого, который несколько лет назад разграбил с друзьями золотое месторождение Уч-Кадо. И того самого, который тремя годами позже помог правительству ликвидировать мятеж террористов Бен Ладена. И того самого, который неделю назад упал с вертолета перед самой его катастрофой.
– Смываться надо, – резюмировал услышанное посерьезневший Сергей. – Ищут, однако, тебя тщательно. Отдохни тут у меня, а я твоей мордой личности займусь.
От реабилитации в борделе Баклажан отказался, чем немало удивил Кивелиди. "Видно, точно упал с вертолета, – подумал он, – но чтобы до такой степени? Или тоскует по своей Анастасии? Нет, не может быть! Разве можно тосковать по женщине в компании госпожи Си-Плюс-Плюс?"
* * *
Бывший Чернов улетел в Москву сразу после того, как Сергей сделал ему документы на имя Баклажанова Иннокентия Александровича.
6. А если алмазов будет 28? А если 65? – Зомберы! Это зомберы! – Три пули в грудь – это как насморк в солнечный день. – Попалась птичка.
Синичкина не сказала Чернову, что после того, как она открыла во сне магическую силу алмазного куба, в ее мозгу зародилась естественная мысль: А что будет, если куб сложить не из тринадцати алмазов, а из двадцати восьми? А если алмазов будет шестьдесят пять?
Как только Чернов-Баклажан ушел, Анастасия сложила куб с тем, чтобы узнать, как вновь проникнуть к трубке взрыва. Она верила, что куб активизируется, ведь зла за последний час она намеренно совершила и задумала немало, одно решение уничтожить Чернова вместе с бомбой и огромным городом чего стоит!
Куб действительно активизировался и активизировался почти так же, как и в первый раз. Но с непривычки девушка поняла только то, что ей надо срочно уходить из пещеры и прятаться от кого-то в третьей штольне, в той, которая наверху, в скалах.
"Вне всякого сомнения, солдаты на обратном пути захотят узнать, действительно ли в пещере кто-то был", – подумала Синичкина, торопливо собираясь в дорогу.
Третья штольня была высоко в скалах, и Анастасия, удостоверившись, что нога у нее (после двух активизаций куба?) совершенно здорова, пошла, как говорится "в лоб" (чувствовала, что и выше, и ниже по дороге – солдаты) и через час, пару раз едва не сорвавшись во внушавшие ужас обрывы, стояла у ее чернеющего устья.
На протяжении около ста метров третья штольня была закреплена железобетоном и потому не обвалилась. Завалы начались там, где применялось крепление деревом. И хотя кровля над завалами продолжала время от времени обрушаться (об этом свидетельствовали "свежевыпавшие" "чемоданы"), Синичкиной пришлось через первый из них перебираться. Почему? Да потому что, когда она уже решила остановиться в первой же попавшейся рассечке, на устье штольни появились солдаты. Анастасия их не видела (выработка была извилистой), но голоса слышала хорошо. Солдаты прошли метров пятьдесят – шестьдесят и вернулись: то ли не хотели испытывать судьбу, то ли просто у них не было светильников.
Как только все звуки стихли, Синичкина зажгла фонарь и забралась в ближайшую рассечку отдохнуть перед следующей сборкой алмазного куба. И разбирая рюкзак, обнаружила, что восемь алмазов, те, которые были больше остальных, исчезли! "Чернов стащил! – резанула все ее существо неприятная мысль. Стащил, как последний воришка, стащил, когда я его в Баклажана превращала! Вот негодяй!"
Несколько минут ушли на дыхательную гимнастику. Успокоившись до состояния сытой анаконды, Синичкина вновь перерыла рюкзак, но алмазов не нашла.
"Бог с ними, – решила она, представив Черного, топающего по горным тропам с алмазами в заднем кармане бриджей. – Через две недели не будет, ни его, ни этих алмазов".
Заставив себя забыть о потере самых крупных алмазов, Синичкина развернула спальный мешок, влезла, потушила фонарь и стала слушать тишину. Не прошло и нескольких минут, как сон сморил ее.
Спала она не долго. Ее разбудил обвал, бухнувший в глубине штольни. Синичкина не испугалась – за дни, проведенные под землей, привыкла к шалостям Плутона. И решила поспать еще. И уже почти заснула, как услышала голоса. И мгновенно покрылась холодным потом: голоса раздавались не с устья штольни, а от его забоя. "Зомберы! Красноглазые зомберы! Они прячутся там", – подумала она, вспомнив страсти, рассказанные у пещеры проводником солдат. И, достав пистолет, отодвинулась к забою рассечки, оперлась об него спиной и стала ждать приближения монстров.
А зомберы приближались. В подземной тишине были хорошо слышны их шаги, было слышно, как они переговариваются перед тем, как преодолеть очередной завал. И вот, они уже рядом...
Зная по рассказам Чернова о способности зомберов чувствовать опасность на расстоянии, Синичкина не сомневалась, что ее заметят, заметят и изуверски убьют. Она лихорадочно думала, вставить в пистолет полную обойму или нет. "Буду менять – непременно услышат, не сменю – патронов не хватит, ведь Черный говорил, что упитанный зомбер среднего размера и рожком автоматным не наедается!"
И решила сменить. Но зомберы не услышали, прошли мимо, и не заглянув в рассечку. Лишь после того, как звуки их шагов стихли за ближайшим поворотом штольни, до Синичкиной дошло, что мимо нее прошли не зомберы, по крайней мере, не два зомбера, а Веретенников с Али-Бабаем.
Ему повезло и позже, на бровке канавы: уставший и голодный Баклажан, прощупывая у него сонную артерию, не прочувствовал, что сердце бывшего временного союзника слабо, но бьется. А когда Иннокентий Александрович тащил его на себе, с тем, чтобы сбросить в древняк, Валерий подал признаки жизни, дернулся, застонал, но на верного служителя "Хрупкой Вечности" это не произвело ни малейшего впечатления. "Сказали в морг, значит в морг" – лишь усмехнулся он.
И для зомбера Али-Бабая три пули в грудь, защищенную толстым панцирем из кожи носорога (подарок того же Саддама Хусейна), оказались вовсе не смертельными. Очутившись в родной штольне, он понемногу пришел в себя, дополз до своего медпункта и сделал себе несколько противовоспалительных и восстанавливающих силы уколов.
Затем, уже совершенно придя в себя, вернулся в алмазную рассечку, вернулся, чтобы обнаружить, что Кучкин мертв безнадежно. Не успел он расстроится (не хотелось оставаться под землей одному), как Баклажан послал ему Веретенникова. В четверть живого.
Обрадовавшись пополнению рядов обитателей подземелья, то есть своих рядов, Али-Бабай потащил Веретенникова в медпункт и всего через полчаса Валерий смог (уже самостоятельно) выпить стакан вина. Еще через несколько часов они знали, что древняк надежно взорван, или просто обвалился и что на его разборку вдвоем понадобится не менее года.
В планы Веретенникова не входило подземное сожительство с представителем национальности, весьма позитивно относящейся к сексуальным меньшинствам мужского пола, и он вспомнил о потешных лозоходческих опытах Чернова. Али-Бабай, к тому времени уже бывший не прочь покинуть обезлюдевшее место жительства, выделил ему пару дюжин противопехотных мин. И Валерий, перекрестившись, взорвал их в центре круга, начерченного Полковником в конце третьего штрека.
"Рюкзаков у Али-Бабая с Веретенниковым не было, – подумала она, скатывая свой спальный мешок. – Видимо, они просто вышли на разведку и через некоторое время вернутся в свое логово... Вернутся, чтобы напороться на мои пули". И, стараясь не оставлять заметных следов, пошла к месту сбойки, то есть пролому, соединившему две штольни. Добравшись, поднялась по нему в третий штрек и, сняв пистолет с предохранителя, принялась дожидаться приговоренных к смерти.
А наш Али-Бабай был зомбером, хотя и бывшим, но зомбером, и потому учуял сидевшую в рассечке Синичкину. Но виду, понятно, не подал. Выбравшись с Веретенниковым из штольни (с рюкзаками, дожидавшимися их в одной из рассечек) он посадил последнего изучать прилегающую местность при помощи бинокля, а сам вернулся в гору. Несколько лет, проведенных под землей, сделали его опытным горняком (по крайней мере, в области оценки состояния выработок) и он без особого труда отыскал в штольне (примерно в середине) самое трухлявое место.
И надо же было такому случиться – в тот момент, когда араб, сидя на корточках, привязывал веревочку к чекам трех бывших с ним противотанковых гранат, у него за спиной бухнул обвал. В страхе посмотрев на кровлю над головой, Али-Бабай увидел, что собирается обрушиться и она, увидел и бросился в глубину выработки, бросился опрометью, а веревочка, привязанная уже к чекам, зацепилась за крючки его правого ботинка, зацепилась и тянулась, тянулась, метров десять тянулась, пока не вырвала чеки. Взрыв был такой силы, что средняя часть штольни перестала существовать в принципе.
Как только Чернов-Баклажан ушел, Анастасия сложила куб с тем, чтобы узнать, как вновь проникнуть к трубке взрыва. Она верила, что куб активизируется, ведь зла за последний час она намеренно совершила и задумала немало, одно решение уничтожить Чернова вместе с бомбой и огромным городом чего стоит!
Куб действительно активизировался и активизировался почти так же, как и в первый раз. Но с непривычки девушка поняла только то, что ей надо срочно уходить из пещеры и прятаться от кого-то в третьей штольне, в той, которая наверху, в скалах.
"Вне всякого сомнения, солдаты на обратном пути захотят узнать, действительно ли в пещере кто-то был", – подумала Синичкина, торопливо собираясь в дорогу.
Третья штольня была высоко в скалах, и Анастасия, удостоверившись, что нога у нее (после двух активизаций куба?) совершенно здорова, пошла, как говорится "в лоб" (чувствовала, что и выше, и ниже по дороге – солдаты) и через час, пару раз едва не сорвавшись во внушавшие ужас обрывы, стояла у ее чернеющего устья.
На протяжении около ста метров третья штольня была закреплена железобетоном и потому не обвалилась. Завалы начались там, где применялось крепление деревом. И хотя кровля над завалами продолжала время от времени обрушаться (об этом свидетельствовали "свежевыпавшие" "чемоданы"), Синичкиной пришлось через первый из них перебираться. Почему? Да потому что, когда она уже решила остановиться в первой же попавшейся рассечке, на устье штольни появились солдаты. Анастасия их не видела (выработка была извилистой), но голоса слышала хорошо. Солдаты прошли метров пятьдесят – шестьдесят и вернулись: то ли не хотели испытывать судьбу, то ли просто у них не было светильников.
Как только все звуки стихли, Синичкина зажгла фонарь и забралась в ближайшую рассечку отдохнуть перед следующей сборкой алмазного куба. И разбирая рюкзак, обнаружила, что восемь алмазов, те, которые были больше остальных, исчезли! "Чернов стащил! – резанула все ее существо неприятная мысль. Стащил, как последний воришка, стащил, когда я его в Баклажана превращала! Вот негодяй!"
Несколько минут ушли на дыхательную гимнастику. Успокоившись до состояния сытой анаконды, Синичкина вновь перерыла рюкзак, но алмазов не нашла.
"Бог с ними, – решила она, представив Черного, топающего по горным тропам с алмазами в заднем кармане бриджей. – Через две недели не будет, ни его, ни этих алмазов".
Заставив себя забыть о потере самых крупных алмазов, Синичкина развернула спальный мешок, влезла, потушила фонарь и стала слушать тишину. Не прошло и нескольких минут, как сон сморил ее.
Спала она не долго. Ее разбудил обвал, бухнувший в глубине штольни. Синичкина не испугалась – за дни, проведенные под землей, привыкла к шалостям Плутона. И решила поспать еще. И уже почти заснула, как услышала голоса. И мгновенно покрылась холодным потом: голоса раздавались не с устья штольни, а от его забоя. "Зомберы! Красноглазые зомберы! Они прячутся там", – подумала она, вспомнив страсти, рассказанные у пещеры проводником солдат. И, достав пистолет, отодвинулась к забою рассечки, оперлась об него спиной и стала ждать приближения монстров.
А зомберы приближались. В подземной тишине были хорошо слышны их шаги, было слышно, как они переговариваются перед тем, как преодолеть очередной завал. И вот, они уже рядом...
Зная по рассказам Чернова о способности зомберов чувствовать опасность на расстоянии, Синичкина не сомневалась, что ее заметят, заметят и изуверски убьют. Она лихорадочно думала, вставить в пистолет полную обойму или нет. "Буду менять – непременно услышат, не сменю – патронов не хватит, ведь Черный говорил, что упитанный зомбер среднего размера и рожком автоматным не наедается!"
И решила сменить. Но зомберы не услышали, прошли мимо, и не заглянув в рассечку. Лишь после того, как звуки их шагов стихли за ближайшим поворотом штольни, до Синичкиной дошло, что мимо нее прошли не зомберы, по крайней мере, не два зомбера, а Веретенников с Али-Бабаем.
* * *
...Веретенников не был убит Кучкиным – он получил лишь касательное ранение в голову (совсем, как Чернов) и тяжелую контузию (Чернов отделался гораздо легче).Ему повезло и позже, на бровке канавы: уставший и голодный Баклажан, прощупывая у него сонную артерию, не прочувствовал, что сердце бывшего временного союзника слабо, но бьется. А когда Иннокентий Александрович тащил его на себе, с тем, чтобы сбросить в древняк, Валерий подал признаки жизни, дернулся, застонал, но на верного служителя "Хрупкой Вечности" это не произвело ни малейшего впечатления. "Сказали в морг, значит в морг" – лишь усмехнулся он.
И для зомбера Али-Бабая три пули в грудь, защищенную толстым панцирем из кожи носорога (подарок того же Саддама Хусейна), оказались вовсе не смертельными. Очутившись в родной штольне, он понемногу пришел в себя, дополз до своего медпункта и сделал себе несколько противовоспалительных и восстанавливающих силы уколов.
Затем, уже совершенно придя в себя, вернулся в алмазную рассечку, вернулся, чтобы обнаружить, что Кучкин мертв безнадежно. Не успел он расстроится (не хотелось оставаться под землей одному), как Баклажан послал ему Веретенникова. В четверть живого.
Обрадовавшись пополнению рядов обитателей подземелья, то есть своих рядов, Али-Бабай потащил Веретенникова в медпункт и всего через полчаса Валерий смог (уже самостоятельно) выпить стакан вина. Еще через несколько часов они знали, что древняк надежно взорван, или просто обвалился и что на его разборку вдвоем понадобится не менее года.
В планы Веретенникова не входило подземное сожительство с представителем национальности, весьма позитивно относящейся к сексуальным меньшинствам мужского пола, и он вспомнил о потешных лозоходческих опытах Чернова. Али-Бабай, к тому времени уже бывший не прочь покинуть обезлюдевшее место жительства, выделил ему пару дюжин противопехотных мин. И Валерий, перекрестившись, взорвал их в центре круга, начерченного Полковником в конце третьего штрека.
* * *
Поразмыслив, Синичкина пришла к мысли, что ей, в общем-то, повезло, ведь подземный статус-кво вскрылся без особых для нее осложнений. И решила значительно упростить существующее положение посредством сокращения действующих (и помнящих местонахождение алмазной трубки) лиц на две единицы."Рюкзаков у Али-Бабая с Веретенниковым не было, – подумала она, скатывая свой спальный мешок. – Видимо, они просто вышли на разведку и через некоторое время вернутся в свое логово... Вернутся, чтобы напороться на мои пули". И, стараясь не оставлять заметных следов, пошла к месту сбойки, то есть пролому, соединившему две штольни. Добравшись, поднялась по нему в третий штрек и, сняв пистолет с предохранителя, принялась дожидаться приговоренных к смерти.
А наш Али-Бабай был зомбером, хотя и бывшим, но зомбером, и потому учуял сидевшую в рассечке Синичкину. Но виду, понятно, не подал. Выбравшись с Веретенниковым из штольни (с рюкзаками, дожидавшимися их в одной из рассечек) он посадил последнего изучать прилегающую местность при помощи бинокля, а сам вернулся в гору. Несколько лет, проведенных под землей, сделали его опытным горняком (по крайней мере, в области оценки состояния выработок) и он без особого труда отыскал в штольне (примерно в середине) самое трухлявое место.
И надо же было такому случиться – в тот момент, когда араб, сидя на корточках, привязывал веревочку к чекам трех бывших с ним противотанковых гранат, у него за спиной бухнул обвал. В страхе посмотрев на кровлю над головой, Али-Бабай увидел, что собирается обрушиться и она, увидел и бросился в глубину выработки, бросился опрометью, а веревочка, привязанная уже к чекам, зацепилась за крючки его правого ботинка, зацепилась и тянулась, тянулась, метров десять тянулась, пока не вырвала чеки. Взрыв был такой силы, что средняя часть штольни перестала существовать в принципе.