Белов Руслан Альбертович. Очко сыграло

   Смирнов очувствовался, продолжил тасовать карты. Выронил часть на пол. Суетливо поднял.
   Он потерял выдержку.
   Борис Петрович протянул руку. Ладонь была розово-морщинистой.
   – Дай мне. Ты уже банковал, мой черед.
   Смирнов, ничего не видя, положил карты на стол. Борис Петрович взял их, стал тщательно тасовать. Закончив, подрезал "свою". И кинул карту сопернику. Поднимая ее, тот заметил, что Борис Петрович совершает с колодой те же самые операции, которые совершал он сам.
   – Он мухлюет! – сверкнула мысль. – И, скорее всего, срисовал с меня. Черт! Человек, который так быстро схватывает, не может не выиграть!
   Смирнов огорчился выводу, но унывал недолго – в голову пришла спасительная мысль. Обрадованный (на лице это не отразилось), он вскочил, подошел к бару, вынул из него первую попавшуюся бутылку вина (не повезло коллекционной испанской "Малаге"), потом фужер, и вернулся к столу. Следующую минуту он пил, в перерывах между глотками посматривая на свет сквозь искрящийся хрусталь.
   – Так значит, у вас в банке фактически лежат наши жизни, моя и ваша? – спросил он, допив вино и взяв карту.
   Карта была десятка.
   – Да, – ответил Борис Петрович, не подумав. Поведение заложника его удивляло и нервировало. – В случае проигрыша вы отвечаете смертью.
   – В таком случае, я иду на осьмушку вашей жизни. Давайте еще карту. Быстро!
   Борис Петрович растерялся. На осьмушку?! Смирнов получил девятку. Его несло.
   – Еще, – сказал он.
   Вышел валет. 10+9+2(!!). Очко.
   – Итак, в банке моя жизнь и семь восьмых вашей. Играю на половину своей. Вскройте мне три карты.
   Нехорошая улыбка играла его губами.
   Борис Петрович выложил на стол валета, короля и семерку.
   – Еще две.
   Появились король и валет. Всего девятнадцать.
   – Себе, – приказал Смирнов.
   Борис Петрович вскрыл даму, еще одну, шестерку... и туза. 3+3+6+11. Двадцать три очка. Если бы он не растерялся и не выдал первой заначенную даму, у него было бы двадцать.
   – В банке половина моей жизни и семь восьмых вашей, – продолжал давить Смирнов. – Играю на половину своей. Карту! Быстрей!
   Борис Петрович сдал ему карту.
   – Еще!
   Борис Петрович дал.
   – Еще!
   Борис Петрович дал.
   – Все, я выиграл, – бросил карты на стол Смирнов.
   – Почему это?! У вас "пип" – влип!
   – Вы не положили себе карту.
   Борис Петрович растерялся вконец.
   – Витя, иди сю...!!! – закричал он. "Сюда" у него выскочило наполовину – голос сорвался.
   Виктор явился.
   – Рассуди нас, Виктор Владимирович: я сдал ему две карты, а себе не положил. Значит ли это, что Евгений Евгеньевич выиграл этот кон?
   Виктор подумал и сказал:
   – Ну, если по аналогии с преферансом... Там, если ты, взяв прикуп, не снес карт и сделал ход, то летишь на гору без разговоров...
   – Да никаких аналогий, – поморщился Смирнов. – Должна у банкира лежать своя карта. Хотя бы потому, что игрок в любой момент может потребовать ее показать. Итак, в банке семь восьмых вашей жизни... Я иду на все. Сдавайте и не забудьте оформить свою карту.
   Борис Петрович был подавлен. Он проиграл карьеру, он проиграл жену, последний свой форпост, а вот теперь, находясь на коне, так глупо, так бездарно проигрывает остальное.
   Смирнов получил две восьмерки. "Шиш".
   Борис Петрович выдал себе семерку, валета и туза. Подумав, присовокупил к ним короля. 7+2+11+4(!!!) = 24
   – Ну-ну, – скривился на это Смирнов. – Королевский уход из жизни. Эффектный жест, ничего не скажешь.
   И, посмотрев, презрительно щуря глаза, добавил:
   – Вас бы на неделю в мой поисковый отряд – вернулись бы в Москву с чистой совестью.
   – И стал бы старшим научным сотрудником?
   – Ну, зачем так пессимистично... Если тебя научают с похмелья забираться на скалу с отметкой четыре тысячи одиннадцать и с удовольствием есть рагу из альпийских галок, то все житейские неприятности выглядят по-другому, как-то по-мазохистски приятно выглядят. Знаете, что человек понимает, взобравшись на заоблачную горную вершину? Он понимает, что на ней нельзя стоять вечно. Он понимает, что, поднявшись, надо спускаться, спускаться к обычной жизни, спускаться к подножью следующей вершины.
   Борис Петрович не слушал. Он держал пистолет на коленях и смотрел на часы. Старинные бронзовые часы, стоявшие на секретере, инкрустированном родонитом.
   Они показывали девять двадцать.
   Он знал, что в девять тридцать позвонит Павел Степанович, позвонит, и будет пространно говорить, с такой сволочной шакальей ноткой в голосе говорить, что вот такие вот дела, что команда меняется в соответствии с задачами, поставленными Президентом, и надо понимать текущий момент стоически и с юмором. Понимать и ехать через недельку в Москву сдавать дела. А можно и не ехать, можно загорать дальше – ведь дел-то никаких и не было. И еще он попросит не волноваться – приткнем куда-нибудь, свои ведь люди...
   – Знаете, что, Борис Петрович, – прервал его самоедство Смирнов, неприязненно поглядывая на пистолет. – Знаете, что...
   – Что?
   – Скажу честно, мне не хочется, чтобы вы застрелились... Мне это будет неприятно.
   – Вам это будет неприятно?!
   – Да. Я уверен, что каждый человек, в конечном счете, получает по заслугам. Он получает все, что заслужил – и хорошее, и плохое. И потому он доложен отыграть все таймы в игре с жизнью, отыграть на возможно высоком уровне, с перерывами, конечно. И, если он это сделает, то Всевышний непременно добавит несколько бесконечных минут, добавит и поможет отыграться. И, может быть, даже выйти вперед. Понимаете, это мое кредо. А если вы застрелитесь, получится, что вы ничего не заслужили, кроме пули в башке, получиться, что вы сами себя удалили с поля, сами себе показали красную карточку. И представьте этих людей в кабинетах Белого дома... Представьте, какое презрение оживит их лица, когда им доложат о вашей смерти. Мне больно видеть эти лица. И еще одно. Я боюсь, что перед тем, как вы застрелитесь, вы пальнете в меня. Вы пальнете в меня, и я не получу по заслугам, не смогу доиграть до благословения Божьего... Это вообще ни в какие ворота не лезет, и я от этого нервничаю.
   – Вы еще ожидаете что-то получить от жизни?!
   – Конечно! Я все время что-то получаю. Вот, на днях мылся на берегу моря в черной баньке. Вы не представляете, как это было здорово, как запомнилось! А встреча с вами, с вашими женщинами? Это же на всю жизнь впечатление! А сколько еще всего будет, если, конечно, вы не наделаете во мне дырок? Я непременно встречу свою женщину, с которой проживу да конца своих дней, я еще постараюсь наделать от нее детей. А сколько еще всякого случится с вами? Если вы решитесь остаться на зеленом поле?
   Борис Петрович смотрел на него долго. Смирнов сидел как на иголках. Лишь только пистолет указал ему на дверь, он подчинился, не веря своему счастью, суетливо и не думая о достоинстве.

* * *

   Смирнов вышел из гостиной, осторожно притворил дверь, направился к выходу. Когда поднял ногу, чтобы опустить ее на ступеньку, хлопнул выстрел.
   Он бросился назад.
   Борис Петрович лежал на полу ничком.
   Ковер у левого его бока становился бурым.
   Выругавшись, Смирнов опустился на диван. Его схватила нервная дрожь.
   Все, конец! Восемь лет. Ну, три, за попытку. Или год в следственном изоляторе. И еще пришьют за доведение. Валентина ничем не поможет.
   Вспомнив Валентину, ее глаза, он вышел из себя, вскочил, стал остервенело пинать труп ногой:
   – Сволочь, кретин, идиот, собака! Такая баба у него, денег туча, а он стреляться! Сволочь, сволочь!
   Нога попала во что-то твердое. Всмотревшись, Смирнов увидел горлышко бутылки. Бутылки, на которой лежал труп. Из нее текло вино.
   Испанская "Малага".
   Через минуту он ее пил. Напротив сидел счастливо напряженный Борис Петрович. В его глазах светились надежда (Павел Степанович не позвонил) и признательность случайному гостю.
   – Если бы ты сказал что-нибудь другое, ну, когда меня бил, тебя бы уже везли в тюрьму, – сказал он, женственно склонив голову набок.
   – Сволочь ты, – незлобиво ответил Смирнов.
   Он был доволен. Он был уже на берегу.
   – И я бы убил тебя, точно убил, если бы ты возник, увидев, что я мухлюю.