Белов Руслан Альбертович. Руслик и Суслик

   – Понимаешь, у меня совсем нет времени ухаживать за ним, – проговорила Ксения, расстегивая шубку.
   И, виновато взглянув в глаза, добавила:
   – Последнее время мне стало казаться, что он скучает по тебе...
   Чернов понял: "Я не смогла привыкнуть к нему... И к тебе тоже...", но рефлексировать не стал – разглядел, наконец, Ксению. Румяная с вечерней прохлады, в обтягивающих брючках и эротичных сапожках на высоком каблучке, она была столь обворожительна, что он, забыв обо всем на свете, обхватил женщину за талию, вжал ее в угол, впился в губы...
   Пока Ксения причесывалась и мыла руки, Чернов рассматривал Руслика-Суслика. Он сидел в новой красивой пластиковой корзине для переноски мелких животных и Чернов подумал, что какую никакую компенсацию за моральную травму блудный сын получил и поэтому дуться долго не будет.
   Но ошибся – Руслик-Суслик, появившись на свет и увидев прежнего хозяина, весь сжался и отвел глаза, глаза, в которых таился укор.
   В тот день Чернов не стал выкладывать своих измышлений – едва опустившись на диван, Ксения сказала, что хочет уволиться с работы.
   Служила она заведующей магазином итальянской одежды, имела что-то около трехсот-четырехсот долларов, двенадцатичасовой рабочий день и пару выходных дней в месяц. Неделю назад владелец магазина предложил ей стать товароведом всей сети его торговых точек. Принятие предложения означало бы, что Ксения согласна время от времени спать с ним и его ближайшими компаньонами.
   – Ты не выдумываешь? – вопросил Чернов, ставя на стол тарелки с отбивными и жареным картофелем. – Богатый человек может купить не только красоту, но и неподдельную любовь. Какой ему резон тащить женщину в постель силой? Ведь спать с женщиной, которой ты не по нраву, это сплошная тоска и геморрой?
   – Ничего ты не понимаешь! – проговорила Ксения презрительно. – Во-первых, хозяин рассматривает своих подчиненных как собственность, во-вторых, у них так принято.
   – Как принято?
   – Чтобы все были повязаны не только делами, но и постелью...
   – Чтобы каждая женщина чувствовала себя помойкой?
   – Да...
   – Если это так, то почему ты думаешь, что в другой фирме будет по-другому?
   – Есть и нормальные фирмы. С нормальными мужчинами.

10

   В четверг Чернов явился домой навеселе. Вынув из кейса сочное яблоко, направился к Руслику-Суслику. Свинка уже оттаяла и потому не спряталась в своем алюминиевом убежище, а уставилась в глаза хозяина доверчивым взглядом. И смотрела, пока не получила яблоко.
   Понаблюдав за незамедлительно начавшейся трапезой, Чернов походил по комнате, постоял у окна, затем вернулся к ангару, сел перед ним на корточки и сказал:
   – Слушай, дружок, я давно хотел рассказать тебе одну историю... С хорошим концом, естественно...
   Руслик-Суслик перестал есть, что означало "Я весь – внимание".
   – Ты знаешь, наверное, что я в течение длительного времени работал геологом на высокогорном руднике, – начал рассказывать Чернов. – И вот, однажды, в начале одного из полевых сезонов у дверей моей землянки поселился огромный ярко-рыжий волкодав. Кормил я его с опаской, не погладил даже ни разу, такой он был страшный.
   Через неделю после его появления чабаны ко мне зачастили: продай, да продай, очень породистый, мол, пес. Наконец, не вынес я их настойчивости, да и мяса свежего хотелось, и уступил собаку за полбарана. Принес плату покупатель, бросил на землю и веревку сует: “Обвяжи ему морду”, – говорит. А пес голову поднял, оскалился с рыком и прямо мне в глаза весьма выразительно посмотрел: "Разорву, мол, дурачок, на части, и не заметишь..."
   Что делать? “Твоя собака – ты и обвязывай”, – сказал я пастуху, взял мясо и, подмигнув псу, в землянке своей скрылся. Пришлось чабану самому с собакой договариваться. А через два дня выхожу утром в маршрут и вижу – пес этот опять на своем месте лежит и обиженной мордой в пустую миску тычет! Потом я его еще несколько раз продавал и мяса свежего у нас было ешь – не хочу.
   – Ах, вот оно в чем дело! – выразили глаза Руслика-Суслика. – Опять кому-то отдать мне хочешь. И потому яблоко дал, а не огрызок! Вот иуда! Свиной иуда!
   – Огрызки я тебе даю, потому что их удобнее грызть и они с семечками. А во-вторых, что, плохо тебе было? Побывал в Болшево, в Балашихе, людей, бульдогов французских посмотрел. Меня вот никто на Канарские острова не отдает... Или хотя бы в какой-нибудь московский офис с аквариумом и приличной кухней.
   – Может быть, ты и прав, – ответили черные угольки глаз свинки перед тем, как вновь сфокусироваться на яблоке.
   – В общем, у меня к тебе конкретное предложение. Недавно у Юры Веретенникова, моего друга и кредитора был день рождения, и я ему должен что-то подарить. А денег у меня нет... Понимаешь, совсем нет. Вот я и подумал... Понимаешь, он мне к компьютеру модем хороший подарил, и я должен ответить чем-то ценным. А что у меня ценного? Ты да Ксения. Ее я подарить не могу, по закону не могу, так что остаешься ты.
   Свинка, ухватив зубами яблоко, скрылась в ангаре.
   – Ну и дурак! – в сердцах покачал головой Чернов. – Пожил пару недель у Ксении, вон какую корзинку заимел! За четыреста рублев. Я бы в жизнь тебе такую аховскую не подарил. Не стыдно теперь на улицу выходить, это тебе не коробка из-под отечественной обуви. А Юрка человек богатый, в иностранной фирме работает, в двадцать раз больше меня получает. Он тебе и кормушку купит, и поилку, и домик с колесом, перекладинами, спальной и столовой. А стол! О, господи, как он тебя кормить будет! Все импортное, все сбалансированное, все вкусное и полезное! На полжизни больше проживешь! Представляешь – на полжизни!
   В ангаре было тихо. "Думает" – решил Чернов и поспешил продолжить психологическую обработку:
   – Да что пища! Он знаешь, где живет? В самом Митино! Ты бывал в Митино? Нет, не бывал, ты не знаешь, что такое Митино! Один французский поэт недавно воскликнул в экстазе: "Увидеть Митино и умереть!" А ты знаешь, на каком этаже он живет? На двадцать втором! А ты выше второго никогда не поднимался! Курица ты, а не настоящая свинка!
   Из ангара раздались знакомые звуки: Руслик-Суслик принялся за яблоко.
   "Еще немного – и он мой, то есть Юркин", – подумал Чернов и принялся озвучивать последний свой аргумент:
   – И еще Юра – очень несчастный человек, понимаешь? У него есть все – красивая жена, дети – мальчик и девочка, он богатый, но себя не нашел. И думает, что никогда не найдет...
   Руслик-Суслик выглянул из ангара. Глаза его смотрели вопросительно.
   – Спрашиваешь, почему он так думает? – вздохнул Чернов. – Да потому что злой дядька Танатос овладел им и тянет, потянет к себе. А когда я ему, сорокалетнему, тебя подарю, он вновь почувствует себя маленьким счастливым мальчиком, у которого все впереди. Хоть на минуту, но почувствует. А главное, я клянусь, что через пару месяцев, ну, через некоторое время, он вернет тебя мне. И мы опять заживем с тобой, как братья! Ну что, едем завтра в город?

* * *

   С Веретенниковым они всегда встречались в чебуречной "Дружба", что на Сухаревской площади. Перед тем, как туда направиться, Чернов завернул корзинку с Русликом-Сусликом в оберточную бумагу. "Увидит издалека, что я ему несу в подарок, убежит еще", – подумал, он усмехаясь.
   Юра знал, что ему собираются преподнести подарок. Углядев Чернова с огромным свертком, расплылся в предвкушающей улыбке. Принял подарок, развернул, раскрыл корзинку и застыл с раскрытым ртом.
   – Да ты... Она же... Я же... Да ты понимаешь... – заговорил он не менее чем через четверть минуты, переводя озабоченно-испуганный взгляд с морской свинки на довольное лицо друга. Но, в конце концов, рассыпался мелким смехом и расцеловал товарища.
   ...Через два часа в вагоне метро, после десятка чебуреков, ста пятидесяти граммов водки, двух бутылок пива, банки джин-тоника и трогательного прощания с Черновым Веретенников грел Руслика-Суслика на груди. Грел, даря попутчикам счастливые детские улыбки.

11

   В пятницу Чернов поехал к дочери. Полина повела его в школу, потом они пошли на обрывистый берег Клязьмы. Стояла осень, купы деревьев были в самой красе. Разговаривая и напевая песенки они долго ходили вверх-вниз по крутому берегу, усыпанному огромными кленовыми листьями. Устав, уселись отдыхать на песчаном берегу, и Полина потребовала сказку.
   Чернов думал недолго.
   – Вот пустыня, огромная безжалостная пустыня, – очертил он на сухом песке широкий круг. – На одном ее краю жила в незапамятные времена прекрасная, но одинокая девушка. Нет, она любила папу с мамой, любила сестер и братьев, любила соседей и вообще людей, но в сердце ее оставалось еще много места. И это пустое место терзало сердечко девушки, просило чего-то необыкновенного.
   На другом же конце пустыни жил сильный и уверенный в себе юноша...
   – И он тоже был одинок... – вздохнула Полина.
   – Да, он был непонятно одинок, хотя папа с мамой души в нем не чаяли, и у него было много верных друзей и товарищей.
   И вот однажды, когда тоска стала острой, как верблюжья колючка, в пустыне поднялась страшная буря. Ветер порывами дул то в одну сторону, то в другую, он был пропитан чем-то необыкновенно важным, таким важным, что юноша с девушкой не стали прятаться в своих глинобитных хижинах. Они встали каждый у своего края пустыни и попытались понять ветер. И ветер проник к ним в сердце. Сначала в сердце девушки, потом, изменив направление, в сердце юноши. И каждый из них почувствовал, что на другом краю пустыни находится то, что превращает неизбывную тоску в радость.
   И тут же ветер стих, и осененный им юноша, взяв три бурдюка с водой, пошел через пустыню.
   И девушка взяла три бурдюка с водой и пошла через пустыню.
   Они шли много дней. Когда вода у них кончилась, пустыне все еще не было конца. Они уже знали, что умрут от зноя и жажды, но продолжали идти. И вот, когда силы уже почти оставили их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность и много-много барханов пальцы их соприкоснулись, и глаза увидели глаза. Сердца их заполнила любовь, которая была во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря.
   ...Так они и умерли – с любовью в глазах. А на месте их смерти выросли две финиковые пальмы, и открылся глубокий колодец с чистой и прохладной водой. И влюбленным той страны уже не составляло почти никакого труда в поисках счастья пересекать пустыню из края в край.
   – Плохая сказка... – выдала Полина, едва справляясь с охватившими ее чувствами. – Сочиняй, давай, другой конец! Хороший.
   – По-моему, конец вовсе даже неплохой. Разве это плохо, если кто-то когда-то поступил так, что ты можешь пересечь теперь эту страшную пустыню без особых затруднений?
   – Папочка, ну сочини другой конец! Ну что, тебе трудно? А то я не буду ночью спать, и бабушка тебя в следующий раз ко мне не пустит.
   – Ну ладно, слушай тогда. И вот, когда силы уже почти покинули их, они увидели друг друга. И поползли навстречу. И через вечность руки их соприкоснулись, а глаза увидели глаза. Сердца их заполнило чувство, которое было во много крат шире самой широкой пустыни, и они поняли, что жили не зря, и шли не зря. Легко поднявшись, они взялись за руки, и пошли к горизонту. Они были полны сил, потому что, если любовь, живущая в сердце, шире самой широкой пустыни, то всякая пустыня становится бессильной.
   – Молодец! – похвалила отца Полина. – А теперь давай в эту сказку играть.
   Последующие пятнадцать минут они раз за разом ползли по песку друг к другу. Когда их руки соприкасались, девочка шептала, закатив глаза: "Ах, наконец-то я нашла вас!"
   На пути домой Полина угрюмо молчала, а когда отец показал ей дождевик: "Смотри, дочка, дедушкин табак", – и вовсе устроила истерику:
   – Ты прикоснулся к этому ядовитому грибу, ты плохой, ты теперь грязный, не прикасайся ко мне.
   И пошла вперед, не разрешая отцу с собой поравняться.
   ...Прощаясь с дочерью, Чернов посетовал как всегда: – Совсем ты меня не любишь...
   Семилетняя девочка застыла, что-то припоминая. Вспомнив, выдала, запинаясь, цитату из... Евгения Евтушенко: "Выспрашивание чувств... противно... природе чувств"...
   – Это бабушка научила тебя так сказать? – осмыслив услышанное, выдавил Чернов.
   Светлана Анатольевна знала, что бывший зять любит Евтушенко.
   – Да! – сверкнула глазами Полина.
   – Это подло так говорить отцу...
   – Ты мне не отец!

* * *

   ...Было уже не так больно, как раньше. Может быть, оттого, что назавтра должна была придти Ксения.

* * *

   Выйдя с работы, она поскользнулась на гололеде. Не дал ей упасть хорошо одетый мужчина.
   – Вы куда так спешите? – спросил он, с интересом разглядывая ее порозовевшее от мороза лицо.
   – Домой, куда же еще.
   – Давайте, подвезу?
   – Я с незнакомыми мужчинами не езжу.
   – Так давайте познакомимся. Меня зовут Михаилом. Вот паспорт. Вот удостоверение.
   Ксения пролистала паспорт. Сорок лет. Женат, двое детей, мальчик и девочка. Прописка московская. Затем раскрыла удостоверение.
   Чернов рассказывал ей о книжке Стефана Цвейга. Она называлась "Звездные часы человечества". И вот он, ее личный звездный час! Ее принц! Да что принц! Всесильный бонза естественной монополии!
   Бонза довез до метро на новеньком "Мерседесе". Помог выйти из машины. Помявшись, сказал: "Хочу вам что-нибудь подарить, у меня сегодня счастливый день". Ксения пожала плечами, и он купил в подземном переходе золотой перстенек за пять тысяч. И предложил обмыть покупку в ближайшем ресторане.
   Они выпили две бутылки дорогого шампанского и литровую бутылку "Белой лошади". Он был из Красноярска. Жена с двумя детьми по-прежнему там. Как и Ксения, симпатизирует Быкову. Сильному человеку. Настоящему мужчине. "Зря его судят. Настоящие мужчины дерутся и потому иногда убивают друг друга". Долго удивлялся, что его новая знакомая не знает N, известного вора в законе. Она даже подумала, что ее "звездный час" и есть этот N. Испугалась. Потом изрядно опьяневший Михаил рассказывал, как пробивался наверх. Две Курские дуги и три Сталинграда, не считая десятка Пирл-Харборов. Потом они ехали к нему домой на Юго-Запад. Несколько раз могли разбиться. Это освежало. Ксения давно не была так счастлива.
   В одиннадцатом часу он посадил ее в такси. И отправил домой, сказав водителю, что размажет его по асфальту катком, если с его "дочкой" что-нибудь случится.
   Таксист вез ее, как фарфоровую. И проводил до дверей квартиры. Он не хотел умереть на асфальте.
   На следующий день они обедали в ресторане. Михаил прислал за Ксенией машину. После обеда купил ей в переходе модные сапожки за четыреста долларов. Отправляя на работу, сказал, что на выходные дни возьмет путевку в загородный пятизвездочный отель организации.
   C Черновым она решила пока не порывать. Что-то к нему тянуло. Не выговорилась, что ли? Или просто хотела попасть в книжку? А может, он стал вещью, которую жаль выбросить?

12

   Ксения позвонила в пятницу. Сказала, что гриппует и придет только в следующий четверг.
   Чернов заскучал.
   Он привык к этой женщине. Она приходила к нему из другого мира.
   Из того, в котором человек произошел от Бога, не от шимпанзе.
   Из того, в котором работают и живут, не иссушая всё и вся размышлениями.
   Из того, в котором бездумное и бездельное времяпрепровождение – это радость и цель, а не повод ощутить себя неприкаянным.
   Она пришла в четверг, он набросился сразу, он повторял: "Люблю, люблю! Какая ты красивая!"
   Ему нравилось, как доверчиво она воспринимает его слова, как всецело отдается ему.
   Он чувствовал, что скоро, она уйдет к "состоявшемуся" мужчине.
   Уйдет, и он останется один, и ему опять придется выкарабкиваться из бездны одиночества, опять придется днями напролет сидеть у компьютера, превращая горечь, тщету, неуверенность в выдуманную любовь, призрачную надежду, во все то, что принуждает жить.
   "Люблю, люблю! Какая ты красивая! Слова-приправа, слова-катализаторы, – думал он, вдыхая сладкий запах ее тела. – До чего же я докатился!
   ...Хотя нет, поднялся. Раньше я говорил своим женщинам лишь только то, что рождалось в душе, раньше я говорил, выражая чувства. А теперь я говорю то, что им приятно слышать...
   Значит, я не люблю Ксению? Нет, люблю...
   Но как женщину. Всего лишь как женщину.
   О, Господи, как приятно лежать рядом с ней!
   Я понимаю, она проста, практична, она давно решила все вопросы и не хочет быть другой, более глубокой, более личностной... Но какая она женщина! О, Господи, как приятно ее трогать, как приятно целовать ее, как приятно прикасаться к ней телом...
   – Соседи, наверное, слышат твои крики... – улыбнулась Ксения, когда Чернов отклеился от нее.
   – Ну и что? Они – симпатичные молодые ребята, им наверняка импонирует, что их сосед хоть и старый пердун, но занимается тем, же что они.
   – Пойду, помоюсь, сегодня опасный день...

* * *

   После курицы с яблоками и ста граммов коньяка Ксения спросила, как обстоят у Чернова литературные дела.
   – Да никак, – ответил он. – Все осмысливаю твой рассказ... Надо придумать к нему кое-какие финтифлюшки. Домыслить, короче... Вот, к примеру, я придумал, что вы с Катей были любовницами. Очень уж близко к сердцу ты приняла ее поступок... Ты ведь его несколько раз называла изменой...
   Ксения сконфузилась. Чуть-чуть, но сконфузилась.
   – Нет, мы не были любовниками, – ответила она, погасив в глазах какую-то темень (или ему показалось?). – Но что-то все-таки было...
   – В этом нет ничего странного, – сказал Чернов механически. Ему захотелось в альков. – Ваши отношения могли быть платоническими...
   – Да, я любила ее... Как подругу.
   – Как подругу...
   – Да, как подругу. Что ты там еще придумал?
   – А еще я придумал, что ты толкнула Бориса на убийству друга. Чтобы отомстить Кате...
   – Кате? А причем тут Катя?
   – Ты же говорила, что Катя перестала с тобой дружить из-за Володи?
   – Из-за Володи? Ты откуда это взял? – прищурила глаза Ксения. – У Володи была не Катя, у Володи была Оксана. Ну, писатель...

* * *

   Выйдя замуж, Ксения продолжала встречаться с Катериной. В час смерти Бориса они, утомленные любовью, лежали на ковре среди раскрытых учебников Анатолия Макаренко и Яна Амоса Каменского.
   ...В тот день после работы Борис зашел с бутылкой коньяка к сослуживцу Володе. Зашел, потому что терпеть не мог сидеть дома один – Ксения утром предупредила, что придет поздно, так как собирается допоздна побыть у Катерины, позаниматься перед завтрашним экзаменом по педагогике.
   Не успели они расположиться за столом, как пришла Юлия, подруга Оксаны. Когда с коньяком, домашним борщом и пельменями из кулинарии было покончено, Борису вручили гитару – гостья недурно пела. Потом сходили за шампанским. Выпив пару бокалов, Юлия предложила танцевать. В половине одиннадцатого она, раскрасневшаяся, сидела на коленях у обнимавшего ее Бориса, и, смеясь, нашептывала что-то на ухо.
   Володю это покоробило: Юлия ему нравилась. И он, криво усмехаясь, сказал другу:
   – А ты не боишься, что и Ксения сидит сейчас у кого-нибудь на коленях? Жена такого донжуана тоже должна быть не промах...
   – Она у Катерины сейчас сидит на коленях, – поняв, что муж ревнует Юлию, не удержалась Оксана.
   Борис, поморгав несколько секунд, встал, пошел в прихожую. Вернулся с пистолетом. Подумав, нацелился в Оксану. Та отшатнулась, и пули полетели в Володю.
   Если бы женщины заголосили сразу, Борис бы, наверное, не застрелился. Его убила мертвая тишина.
   В ходе судебного разбирательства связь Ксении с Катериной вскрылась. Та перестала узнавать подругу. По городу поползли слухи. "Двух мужиков стерва, в гроб свела". Ксении пришлось бросить институт и уехать. Подругу она возненавидела именно с тех пор.

* * *

   – Да, вот, есть такая работа, из головы придумывать, – засмущался Чернов.
   – И что ты там еще придумал?
   – Да ничего... Пока ничего. Расскажи подробнее, как сошлась с Глебом.
   – Просто сошлась. После смерти Бориса в буквальном смысле ходила сама не своя. Даже на госэкзамены не пошла. И еще... Ты не знаешь... Ну, в общем, через день после похорон выяснилось, что я беременна...
   Чернов осел в кресле. По понятным причинам он предосудительно относился к абортам. Сострадание, смешанное с неприязнью к житейской практичности, смяло его душу.
   – И ты сделала аборт... – произнес он, попытавшись сделать взгляд равнодушным.
   – А что в этом такого?
   – Ничего. Если бы я был женщиной, я, наверное, оставил бы ребенка от любимого человека... Но я тебя не виню. В двадцать шесть оставаться с ребенком на руках...
   – Да, с ребенком и без бабушек и дедушек... В общем, я сделала аборт и в то же день уехала, куда глаза глядят. В конце концов, устроилась учительницей младших классов в одном таежном городке. Через неделю дали комнату в семейном общежитии, и мне надо было подписать бумаги у одного большого человека. На работе он бывал редко, и я поехала к нему. Там и познакомилась с Глебом, его сыном. Поговорили с полчаса...
   – В его комнате? – насупился Чернов. Он ревновал.
   – Нет, в гостиной. Когда я собралась уходить, Глеб пригласил меня в молодежное кафе.
   – Вот так? И ты согласилась?
   – Да. А что тут такого? В городе я никого не знала, одна-одинешенька, а он был такой настырный...
   – Настырный...
   – Я знаю, о чем ты подумал. Что он затащил меня в постель.
   – Я бы постарался...
   – Не было этого. И не надейся.
   – Не было, так не было. Ну а как вы дошли до венца?
   – Глеб учился в Новосибирске. После нашего знакомства учебу забросил, стал приезжать каждую неделю. И однажды мне позвонила его мать. И сказала, плачущим голосом: "Нам с тобой надо что-то делать, чтобы он... чтобы он мог нормально учиться". И пригласила меня в гости. Вечером приехал Глеб. Он собрал всех в гостиной и сделал мне предложение. Я вспомнила Бориса... Вспомнила, как он просил моей руки, как рассыпал передо мной охапку огромных красных тюльпанов, вспомнила и... и покачала головой. Однако Глеб продолжал настаивать, хватал за руки, и я, в конце концов, согласилась...
   – Пожалела? Точно так же, как Черную Маску?
   – Да, наверное.
   – Пожалела и прожила в нелюбви пятнадцать лет... И он жил с тобой пятнадцать лет, жил, зная, что ты не любишь. Это такая мука, жить с человеком, который не любит.
   – Я же говорила, что после смерти Бориса, я как бы выгорела изнутри. Говорила, поступала автоматически... А он так просил... На коленях умолял.
   – Все это понятно, но объясни, как ты могла упрекать Глеба в невнимательности, в отсутствие любовного пыла, в скупости и прочее? Ты говоришь человеку, человеку, с которым спишь, говоришь, повторяешь, что не любишь и требуешь от него участия, нежности, ласки? Денег на дорогие шмотки, наконец? О, господи, как я его понимаю!
   – Все люди требуют от других то, что сами дать не могут...
   – Послушай, ты ведь не только не любила Глеба, ты ведь ненавидела его? – не мог Чернов остановиться, невзирая на неприязнь, засветившуюся в глазах Ксении. – Ты ведь не раз подчеркивала, что испытываешь определенные негативные чувства к старшему сыну, сыну, внешне и внутренне похожему на мужа?
   – Да, он такой же, как отец... Ведет себя так же, думает так же. И смотрит исподлобья, как он. Мне иногда кажется, что в нем сидит Глеб... Его дух, его ненависть ко мне...
   – Понимаю... Значит, ты чувствуешь вину...
   – Ты ничего не знаешь! – выпрямившись, засверкала глазами Ксения. – Он был дурак, понимаешь, дурак! Ты не знаешь, как он мучил меня своей ревностью! Однажды улетел в Ленинград по своим делам. А утром следующего дня открывается дверь, он влетает и наотмашь бьет меня по лицу. Оказывается, он звонил из Питера матери, и та сказала, что... что Андрей, его брат, ночевал у меня...
   – Он тебя бил!? – расстроился Чернов.
   – Нет. В тот день он распустил руки первый и последний раз...
   – Остудила, небось, чугунной сковородой?
   – Нет, просто сказала, что если он меня ударит еще хотя бы раз, то я заберу детей и уйду. Он поверил.
   – А ты... ты в самом деле спала с Андреем?
   – И ты туда же!
   Они помолчали, глядя в стол. Когда пауза стала неприлично емкой, Чернов придумал спросить:
   – Слушай, ты привела достаточно пошлый пример ревности. Но почему ты его назвала дураком? Да еще так убежденно?
   – Дурак, он и есть дурак, – поморщилась Ксения.
   – Извини, я тоже ревнивый, значит, и я – дурак?
   – Ты ничего не знаешь...
   – Чего я не знаю?
   – Ну, вот, например, когда к нам приходили гости, хоть его отец, он залазил в ванну мыться и сидел там, пока все не уходили... Два, три часа сидел, плескался.
   – Вот это фишка по теме. Очень похоже на шизофрению. Шизофреники любят замыкаться. В ванных комнатах, в шкафах, под кроватями. Еще один примерчик, пожалуйста.
   – Однажды к нам должен был прийти риэлтер, – улыбнулась чему-то Ксения. – Мы хотели поменять квартиру на большую. И, вообрази, перед его приходом Глеб мне сказал, совершенно серьезно сказал...
   Женщина замолкла в нерешительности.
   – Что сказал?
   – "Залезу-ка я в шкаф, посмотрю, послушаю". Он был уверен, что риэлтер, увидев, что в доме больше никого нет, примется меня окучивать. И я, не смогу ему отказать, даже в присутствие мужа.
   – Клинический случай... И что, залез он в шкаф?
   – Залез и сидел в нем целый час. Представляешь, что со мной все это время творилось?