Страница:
– Хорошо, даю вам пятнадцать минут... – пожал плечами Али-Баба и вышел из гостиной.
– Ты чего придумал? – настороженно спросил я, когда дверь за Али-Бабой закрылась.
– Сколько, значит, их там? – ответил Баламут вопросом на вопрос и подошел к окну еще раз удостовериться, что мы находимся на девятом этаже высотного "сталинского" дома.
– Пятеро с пистолетами под мышками, – почернел Бельмондо. – И все зомберы.
– Значит, все, сливай воду?
– Да нет... Есть один выход.
– Какой? – встрепенулся я.
– Вот какой, – пробормотал Баламут, вытаскивая из кармана брюк и протягивая мне изящную продолговатую коробочку, оклеенную нежным алым бархатом. Я взял коробочку в руки, открыл ее и увидел там четыре одноразовых шприца с густо-красной жидкостью. На внутренней поверхности была приклеена отпечатанная на лазерном принтере этикетка с надписью "Суперзомберант 007".
– А где ты ее взял? – с интересом спросил Аль-Фатех, в глубине души всегда сожалевший, что ему, в отличие от нас, не посчастливилось быть зомбером.
– У Худосокова вытащил. С ейной сестричкой.
И вынул из другого кармана коробочку, оклеенную уже голубым бархатом, раскрыл ее и показал нам четыре шприца с бледно-голубой жидкостью. На внутренней стороне крышки этой коробочки красовалась этикетка "Антизомбирант 007".
Ольгу антизомбирант уже не интересовал. Увидев первую коробочку, она сразу принялась рисовать на четырех салфетках черепа со скрещенными костями. Скомкав их, а также одну чистую салфетку в шарики, она предложила нам тянуть жребий.
– Может быть, и без жребия договоримся? – предложил я. – Бери себе чистую и, вперед, коли нас? Тем более что ты босс?
Ольга в ответ лишь сверкнула глазами, и мы, взяв из ее ладошки по салфеточному шарику, принялись их разворачивать. Чистая салфетка досталась Баламуту, и бледный от волнения Альфа начал ему обстоятельно объяснять, как и куда делать уколы. Но подвыпивший Коля урока не усвоил и ворочал иглой в наших шеях, как сапожным шилом.
Николай решил не выходить к подчиненным – как-никак шеф и не кого-нибудь, а зомберов! – и поэтому, вместо проявления неподобающего в его положении любопытства, он просто-напросто утонул в плюшевом кресле и вперил начальственный взгляд в закрытую дверь. Когда дверь раскрылась и в гостиную вошли новоявленные зомберы, взор уже успел приобрести законченную выразительность. Внимательно, с прищуром рассматривая их – бесстрастных, безмолвных, с застывшими красными глазами, – Баламут закурил. Сделав несколько неторопливых затяжек, спросил, тщательно выговаривая слова:
– Прибрали за собой?
Черный кивнул.
– Али-Баба не особенно пострадал?
Черный развел руками.
– Я же приказывал взять его живым! – не сдержавшись, сорвался на крик Баламут. – Как мы теперь на остальных выйдем?
И выцедил, опять приняв подобающий боссу вид:
– Принесите его!
Черный вышел и через минуту вернулся, волоча за собой безжизненное тело Али-Бабы.
Баламут снялся с кресла, склонился над поверженным противником и, прощупав у него пульс, с облегчением выдохнул:
– Жив, заморский паразит!
И, вновь опустившись в кресло, приказал отнести тело мусульманского экстремиста в ванную и привести его в чувство. Зомберы схватили Али-Бабу и вышли из гостиной. Через секунду за ними вылетел Баламут и закричал вслед:
– Эй, вы, дерево!!! Никакого секса с Ольгой!
Поняли? Яйца на фиг поотрываю.
Мужская часть зомберов посмотрела сначала на Баламута (вопросительно-покорно), потом смерила глазами очень и очень ладненькую Ольгу (с сожалением) и затем, тяжело вздохнув, продолжила вынос тела в ванную.
5. Баламут допил все и придумал план. – Товарищи по несчастью в кухонных раковинах
6. Баламут предлагает Куликово поле, а Гриша – Штирлица. В результате все летит в тартарары
7. Опять двадцать пять! – Полемика перед смертью. – Али-Баба находит палача
– Ты чего придумал? – настороженно спросил я, когда дверь за Али-Бабой закрылась.
– Сколько, значит, их там? – ответил Баламут вопросом на вопрос и подошел к окну еще раз удостовериться, что мы находимся на девятом этаже высотного "сталинского" дома.
– Пятеро с пистолетами под мышками, – почернел Бельмондо. – И все зомберы.
– Значит, все, сливай воду?
– Да нет... Есть один выход.
– Какой? – встрепенулся я.
– Вот какой, – пробормотал Баламут, вытаскивая из кармана брюк и протягивая мне изящную продолговатую коробочку, оклеенную нежным алым бархатом. Я взял коробочку в руки, открыл ее и увидел там четыре одноразовых шприца с густо-красной жидкостью. На внутренней поверхности была приклеена отпечатанная на лазерном принтере этикетка с надписью "Суперзомберант 007".
– А где ты ее взял? – с интересом спросил Аль-Фатех, в глубине души всегда сожалевший, что ему, в отличие от нас, не посчастливилось быть зомбером.
– У Худосокова вытащил. С ейной сестричкой.
И вынул из другого кармана коробочку, оклеенную уже голубым бархатом, раскрыл ее и показал нам четыре шприца с бледно-голубой жидкостью. На внутренней стороне крышки этой коробочки красовалась этикетка "Антизомбирант 007".
Ольгу антизомбирант уже не интересовал. Увидев первую коробочку, она сразу принялась рисовать на четырех салфетках черепа со скрещенными костями. Скомкав их, а также одну чистую салфетку в шарики, она предложила нам тянуть жребий.
– Может быть, и без жребия договоримся? – предложил я. – Бери себе чистую и, вперед, коли нас? Тем более что ты босс?
Ольга в ответ лишь сверкнула глазами, и мы, взяв из ее ладошки по салфеточному шарику, принялись их разворачивать. Чистая салфетка досталась Баламуту, и бледный от волнения Альфа начал ему обстоятельно объяснять, как и куда делать уколы. Но подвыпивший Коля урока не усвоил и ворочал иглой в наших шеях, как сапожным шилом.
* * *
Как только в приемной окончательно стих шум и грохот падающих тел и мебели, Баламут допил остававшийся на дне бутылки коньяк. Сделал он это не пьянки ради, а за победу, так как отметил, что выстрелов не было и, следовательно, выигрыш остался за его безоружными друзьями и присоединившимся к ним арабом.Николай решил не выходить к подчиненным – как-никак шеф и не кого-нибудь, а зомберов! – и поэтому, вместо проявления неподобающего в его положении любопытства, он просто-напросто утонул в плюшевом кресле и вперил начальственный взгляд в закрытую дверь. Когда дверь раскрылась и в гостиную вошли новоявленные зомберы, взор уже успел приобрести законченную выразительность. Внимательно, с прищуром рассматривая их – бесстрастных, безмолвных, с застывшими красными глазами, – Баламут закурил. Сделав несколько неторопливых затяжек, спросил, тщательно выговаривая слова:
– Прибрали за собой?
Черный кивнул.
– Али-Баба не особенно пострадал?
Черный развел руками.
– Я же приказывал взять его живым! – не сдержавшись, сорвался на крик Баламут. – Как мы теперь на остальных выйдем?
И выцедил, опять приняв подобающий боссу вид:
– Принесите его!
Черный вышел и через минуту вернулся, волоча за собой безжизненное тело Али-Бабы.
Баламут снялся с кресла, склонился над поверженным противником и, прощупав у него пульс, с облегчением выдохнул:
– Жив, заморский паразит!
И, вновь опустившись в кресло, приказал отнести тело мусульманского экстремиста в ванную и привести его в чувство. Зомберы схватили Али-Бабу и вышли из гостиной. Через секунду за ними вылетел Баламут и закричал вслед:
– Эй, вы, дерево!!! Никакого секса с Ольгой!
Поняли? Яйца на фиг поотрываю.
Мужская часть зомберов посмотрела сначала на Баламута (вопросительно-покорно), потом смерила глазами очень и очень ладненькую Ольгу (с сожалением) и затем, тяжело вздохнув, продолжила вынос тела в ванную.
5. Баламут допил все и придумал план. – Товарищи по несчастью в кухонных раковинах
Баламут не спешил с возвращением друзей в человеческую ипостась. Он резонно решил сначала разобраться с Худосоковым и с организацией Али-Бабы.
Пока его бывшие друзья, а ныне преданные подчиненные, приводили последнего в чувство, Коля допил все спиртное, остававшееся в баре Ольги (сухой белый мартини – 200 – 220 г, "Синий лейбл" – 150 г, кокосовый ликер – 450 г и португальский портвейн – 300 – 350 г) и придумал (после ликера) план действий.
Как только Али-Баба, бело-сине-красный от побоев и последующей мойки в контрастном душе, был привязан к одной из кухонных раковин, Баламут отправил зомберов к Худосокову с заданием тайно его пленить и доставить к нему.
Вместе с Худосоковым он приказал привезти пару десятков упаковок с одноразовыми зомбирантами и антизомбирантами. Ограничения по времени Баламут не установил – он лишь потребовал, чтобы похищение было тайным.
Зомберкоманды не было ровно трое суток.
Сутки зомберам понадобились, чтобы установить местонахождение квартиры любовницы Худосокова, чуть менее двух суток было потрачено на приблизительное изучение ее распорядка дня и привычек.
Ленчик был взят, когда он направлялся из спальни в ванную помыться перед половым актом. Взял его заранее проникший в квартиру и прятавшийся на антресолях Черный. Он же выбросил полуудушенного Худосокова и всегда находившийся при нем чемоданчик с зомбирантами со второго этажа во двор, прямо в руки Аль-Фатеха и Бельмондо (Ольга сидела за рулем угнанного пикапа). Охрана околачивалась в подъезде дома, и хозяйка квартиры обнаружила исчезновение шефа и любовника лишь утром.
За эти три дня Баламут успел основательно познакомиться со всеми пивными, ресторанчиками и винными магазинами в округе. Дома он пил с Али-Бабой, по-прежнему прикрепленным к кухонной раковине. Если Али-Баба отказывался, то Баламут открывал кран с горячей водой, если напивался – с холодной.
Когда привезли связанного Худосокова, Али-Баба сидел в холодной воде. Бессознательная голова Коли покоилась у него на коленях. Зомберы не стали его будить. Они привязали Худосокова ко второй раковине, положили рядом с начальником чемоданчик с зомбирантами и антизомбирантами и удалились в спальню смотреть на Ольгу.
Очнувшись, Баламут не сразу углядел Худосокова. Он закрыл кран с холодной водой и предложил Али-Бабе опохмелиться. Еще не отрезвевший мусульманский экстремист замычал, с негодованием указывая подбородком на соседнюю раковину.
– Третьим будешь? – спросил Коля, увидев наконец старого знакомого.
Худосоков задергался в припадке злобы, затем приутих и донес до слуха Баламута прекрасную своей емкостью матерную тираду.
– Красиво говоришь! – искренне восхитился Коля. – Но у нас в доме англо-русская леди, и я бы попросил вас не выражаться...
Сказав это, он подобрался к Худосокову и начал рыться у него в карманах пижамы. Найдя таблетки, повышающие интеллект и Плавность речи, он высыпал все в извергающий проклятия рот пленника.
Через пятнадцать минут Худосоков пространно извинился и спросил мягким голосом:
– Николай Сергеевич, дорогой, я вижу, у вас ко мне дело? Я – к вашим услугам-с.
– Ну ты даешь! – искренне изумился Баламут. – А еще такие таблетки у тебя, извините, у вас, есть? Я тоже так хочу изъясняться. Сколько раз пробовал – ни хрена не получается. Ольгу просил научить, а она говорит: "В МГУ надо было учиться!" Я ей сказал, что там и учился, а она засмеялась: "Твоему дедушке надо было учиться!"
– Да, конечно, для вас таблеточки-с найдутся! – расцвел Худосоков от возможности услужить. – Только позвоните по телефону 975-52-94, и вам немедленно доставят.
– Ах ты, сука! – возмутился Баламут до глубины своей души. – Хочешь навести на меня своих зомберов?
– А что прикажете делать? – вздохнул Худосоков. – Прошу вас, войдите в мое положение и позвоните, пожалуйста.
– Ты сам туда пойдешь, – буркнул Коля. – Своими ногами. Я вас сейчас с Али-Бабой скопом зомбировать буду.
– А можно мне перед гражданской смертью последнее желание высказать? – жалостливо попросил Худосоков. – Оно вам должно понравиться...
– Выпить, что ли, хочешь? – догадался Баламут.
– Да. Налейте мне два стакана водочки, пожалуйста. И моему товарищу по несчастью тоже.
– Коля не смог отказать Худосокову в этой просьбе, тем более что вчера он купил не совсем понравившуюся ему водку "На здоровье!". Сходил на кухню и принес две бутылки этой гадости и тарелку венгерских маринованных огурчиков.
Споив своим пленникам по два стакана (с пятиминутным перерывом на огурчики), он не спеша достал из сумки два шприца с красной жидкостью и уколол сначала Худосокова, а потом и Али-Бабу. Уколол, выпил полстаканчика водочки, с кайфом покурил, потом отвязал новоиспеченных зомберов от вентилей и своим ходом отправил их по домам, наказав явиться к нему назавтра ровно в 14.00.
Пока его бывшие друзья, а ныне преданные подчиненные, приводили последнего в чувство, Коля допил все спиртное, остававшееся в баре Ольги (сухой белый мартини – 200 – 220 г, "Синий лейбл" – 150 г, кокосовый ликер – 450 г и португальский портвейн – 300 – 350 г) и придумал (после ликера) план действий.
Как только Али-Баба, бело-сине-красный от побоев и последующей мойки в контрастном душе, был привязан к одной из кухонных раковин, Баламут отправил зомберов к Худосокову с заданием тайно его пленить и доставить к нему.
Вместе с Худосоковым он приказал привезти пару десятков упаковок с одноразовыми зомбирантами и антизомбирантами. Ограничения по времени Баламут не установил – он лишь потребовал, чтобы похищение было тайным.
Зомберкоманды не было ровно трое суток.
Сутки зомберам понадобились, чтобы установить местонахождение квартиры любовницы Худосокова, чуть менее двух суток было потрачено на приблизительное изучение ее распорядка дня и привычек.
Ленчик был взят, когда он направлялся из спальни в ванную помыться перед половым актом. Взял его заранее проникший в квартиру и прятавшийся на антресолях Черный. Он же выбросил полуудушенного Худосокова и всегда находившийся при нем чемоданчик с зомбирантами со второго этажа во двор, прямо в руки Аль-Фатеха и Бельмондо (Ольга сидела за рулем угнанного пикапа). Охрана околачивалась в подъезде дома, и хозяйка квартиры обнаружила исчезновение шефа и любовника лишь утром.
За эти три дня Баламут успел основательно познакомиться со всеми пивными, ресторанчиками и винными магазинами в округе. Дома он пил с Али-Бабой, по-прежнему прикрепленным к кухонной раковине. Если Али-Баба отказывался, то Баламут открывал кран с горячей водой, если напивался – с холодной.
Когда привезли связанного Худосокова, Али-Баба сидел в холодной воде. Бессознательная голова Коли покоилась у него на коленях. Зомберы не стали его будить. Они привязали Худосокова ко второй раковине, положили рядом с начальником чемоданчик с зомбирантами и антизомбирантами и удалились в спальню смотреть на Ольгу.
Очнувшись, Баламут не сразу углядел Худосокова. Он закрыл кран с холодной водой и предложил Али-Бабе опохмелиться. Еще не отрезвевший мусульманский экстремист замычал, с негодованием указывая подбородком на соседнюю раковину.
– Третьим будешь? – спросил Коля, увидев наконец старого знакомого.
Худосоков задергался в припадке злобы, затем приутих и донес до слуха Баламута прекрасную своей емкостью матерную тираду.
– Красиво говоришь! – искренне восхитился Коля. – Но у нас в доме англо-русская леди, и я бы попросил вас не выражаться...
Сказав это, он подобрался к Худосокову и начал рыться у него в карманах пижамы. Найдя таблетки, повышающие интеллект и Плавность речи, он высыпал все в извергающий проклятия рот пленника.
Через пятнадцать минут Худосоков пространно извинился и спросил мягким голосом:
– Николай Сергеевич, дорогой, я вижу, у вас ко мне дело? Я – к вашим услугам-с.
– Ну ты даешь! – искренне изумился Баламут. – А еще такие таблетки у тебя, извините, у вас, есть? Я тоже так хочу изъясняться. Сколько раз пробовал – ни хрена не получается. Ольгу просил научить, а она говорит: "В МГУ надо было учиться!" Я ей сказал, что там и учился, а она засмеялась: "Твоему дедушке надо было учиться!"
– Да, конечно, для вас таблеточки-с найдутся! – расцвел Худосоков от возможности услужить. – Только позвоните по телефону 975-52-94, и вам немедленно доставят.
– Ах ты, сука! – возмутился Баламут до глубины своей души. – Хочешь навести на меня своих зомберов?
– А что прикажете делать? – вздохнул Худосоков. – Прошу вас, войдите в мое положение и позвоните, пожалуйста.
– Ты сам туда пойдешь, – буркнул Коля. – Своими ногами. Я вас сейчас с Али-Бабой скопом зомбировать буду.
– А можно мне перед гражданской смертью последнее желание высказать? – жалостливо попросил Худосоков. – Оно вам должно понравиться...
– Выпить, что ли, хочешь? – догадался Баламут.
– Да. Налейте мне два стакана водочки, пожалуйста. И моему товарищу по несчастью тоже.
– Коля не смог отказать Худосокову в этой просьбе, тем более что вчера он купил не совсем понравившуюся ему водку "На здоровье!". Сходил на кухню и принес две бутылки этой гадости и тарелку венгерских маринованных огурчиков.
Споив своим пленникам по два стакана (с пятиминутным перерывом на огурчики), он не спеша достал из сумки два шприца с красной жидкостью и уколол сначала Худосокова, а потом и Али-Бабу. Уколол, выпил полстаканчика водочки, с кайфом покурил, потом отвязал новоиспеченных зомберов от вентилей и своим ходом отправил их по домам, наказав явиться к нему назавтра ровно в 14.00.
6. Баламут предлагает Куликово поле, а Гриша – Штирлица. В результате все летит в тартарары
Когда Баламут в девять утра следующего дня продрал глаза, напротив него сидел Гриша.
– А-а-ангел Гриша? – догадался Коля, с огромным усилием раздвинув в стороны страшную головную боль. – Э-э-это ты?
– Да, – тяжело вздохнул Гриша и пошел к холодильнику искать для больного водки.
– Не ходи, – простонал ему вслед Баламут. – Тут она...
И, поднявшись и запустив руку за диванную спинку, достал початую бутылку какого-то иностранного пойла. Рассмотрев ее на просвет, хотел было тут же выпить из горла, но, пригвожденный осуждающим глазом ангела, обмяк, еле-еле затем поднял голову и, чуть не плача, заканючил:
– Ну чего ты так смотришь? Как лев на свежее дерьмо? Ну, гад я нечесаный, сволочь немытая.
Ну дай стакан, дай, видишь, я, как... как понос, по краям разливаюсь?
Гриша взял с журнального столика стакан, давно забывший о своей прозрачности, и понес его на кухню чистить. Когда он вернулся с ним, сверкающим всеми своими гранями, Коля сидел на диване и довольно улыбался. Ангел поискал единственным глазом бутылку, но увидеть не успел – неуловимым движением пятки Баламут отправил ее в далекое поддиванное забвение.
– Презираешь меня, да? – спросил он потом, блестя ожившими глазами.
– Людей нельзя презирать. Если ты их презираешь – ты нелюдь или бог.
– Э-э! – пьяно обрадовался Баламут. – Ты не прав! Боженька людей любит!
Гриша, чернее тучи, промолчал. Баламут, искренне его жалея, начал сочувствовать:
– Что-то ты злой, Гришенька, стал! Раньше круглый был, добрый, а сейчас – как стрела.
Устал, что ли? Или переутомился?
– Нет... Просто я в вас ошибся, – поправляя повязку на выбитом глазе, сказал ангел. – Я думал – вы поможете, а вы... вы погибли. У вас вместо любви – похоть, поражения ваши – без потерь, победы – без надежды, жалости и сострадания. Ваши сердца давно забыли, что должны бороться с собой[32].
Николай переваривал неожиданные и невпопад сказанные слова ангела минуты три. И все эти минуты лицо его тоже как бы переваривалось – глаза потухли и обесцветились, нос и щеки обвисли, губы обмякли – Баламут страдал...
– Время такое, Гриша, – сказал он наконец. – А что касается борьбы... Ты не прав, Гриша. Вон ребята (Коля вытер рукавом набежавшую слезу) естеством человеческим ради России пожертвовали, поди, посмотри на них – не люди, а подлинные бяки и мойдодыры...
На этих словах Баламуту опять захотелось выпить, и он решил чуть поприжать своего визави агрессивностью.
– А чего, собственно, тебе надо? – прищурив глаза, придвинулся он к Грише. – У меня тут все под контролем. Через час ко мне наиглавнейшие враги народа явятся! То есть их главари, которые теперь мои марионетки. Ты знаешь, я прямо кутузовский план придумал! Я главарям этих непорядочных экстремистов прикажу к завтрему всех своих на Куликовом поле собрать. Ты, кстати, знаешь, где оно находится?
– Не знаю... – покраснел Гриша. – В России где-то, а может, на Украине, ой, извините – в Украине.
– Ну, ладно, сами найдут. В общем, с рассветом, в два ноль ноль, когда любимые города будут спать спокойно, сойдутся они рать на рать и в два четырнадцать, ну, в крайнем случае к двум тридцати, Россия будет спасена. Коля Баламутов гарантирует! Ну, как тебе, Гриша, моя классная идея? Нет, ты оцени, Нельсон! Одним махом всех побивахом! И фашистов с газовыми камерами, и этих экстремистов с газаватом и джихадом!
– Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд, – грустно продекламировал Гриша известные строки Высоцкого (последний месяц он много и все подряд читал и потому несколько разучился говорить своими словами). – Нельзя человеков убивать. Надо их улучшать, чтобы они для всеобщей пользы были.
– Э-э-э, братан, да ты что-то словами Инессы и Шурика заговорил. Человека, братан, улучшить невозможно, от этого он только хуже становится, как учит нас горький опыт Великой Октябрьской социалистической революции. Ты чо, паря, забыл про революцию?
– А что же делать? – горестно воскликнул Гриша. – Неужели нельзя без кровопролитиев обойтись? Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась? Или человек зачат в грехе и рожден в мерзости, а путь его от зловонной пеленки до смердящего савана?[33]
– Нельзя, братан! – уверенно ответил Баламут. – Только Куликово поле!
– Ну, давай подумаем еще раз! Ты же, Николай Сергеевич, умный, в институтах учился...
– Дурак ты, хоть и не учился! Никакого у тебя эстетического воображения нету! Представь только картинку – перед битвой Али-Баба с Худосоковым сходятся в смертельном единоборстве. Заря предутренняя, нежная, рать против рати злобно топчется, а они кудри друг другу рвут! Ренессанс!
– Плохо это. От смерти только смерть рождается. Ну, Николай Сергеевич, придумай что-нибудь! Все разумное действительно, все действительное разумно[34]...
– Я вчера думал пятнадцать минут и придумал только это. Хотя послушай... Эта гениальная идея пришла мне в голову после кокосового ликера.
Может, тебе тоже выпить? И придумаешь что-нибудь получше кровопролития?
– Я же не пью совсем, – не вполне уверенно произнес Гриша.
– Так ты это для себя не пьешь! А во имя Родины попить немного – слабо?
Задав этот нелегкий для ангела вопрос, Баламут важно встал и с выражением поступка во взоре направился на кухню за водкой. Вернувшись с запотевшей бутылкой подарочной "Гжелки", с удовольствием водрузил ее на середину журнального столика и начал говорить в порыве эстетического умиления:
– Смотри какая красивая! Этикетка голубенькая, как лен или глаза московской красавицы, бутылочка резная, как судьба российская, а водочка, водочка-то – посмотри, полюбуйся! – прозрачная и добрая, словно душа русская.
Гриша думал минут семь-восемь. Глаз его раз за разом возвращался к бутылке. Углядев, что оппонент понемногу созревает, Коля на цыпочках пошел к бару и принес маленькую хрустальную рюмочку. Поставив ее перед ангелом, обозрел глазом художника получившийся совсем уж рекламным натюрморт, удовлетворенно кивнул и ушел на кухню за последними мазками. Через пять минут натюрморт расцветился хрустальной вазочкой с красной, зернышко к зернышку, икрой, и Гриша, устав сопротивляться, выпрямился, выдохнул и довольно сноровисто опрокинул рюмку.
– Ну как? – спросил Коля, с любопытством заглядывая в потеплевший глаз ангела. – Появляется что-нибудь?
– Нет, – мягко проговорил Гриша, уже полностью отдавшийся сказочному теплу, деловито распространяющемуся по телу. – Но уже лучше думается.
– Вот-вот! – расцвел Баламут. – А ты знаешь, брательник, почему я пью? Потому как выпьешь рюмочку – другим человеком становишься. А ему тоже надо. Выпьешь другую – совсем другим человеком. А тому тоже надо! Понимаешь?
– Понимаю! Наливай, Коленька, еще!
Когда Гриша выцеживал четвертую, его осенило. Не допив, он отставил рюмку и сказал Коле с ликованием в голосе:
– Я придумал! Эврика! О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух![35] Никого убивать не надо! Надо их возглавить в нужном направлении!
– Ты – Ван Гоген![36] – искренне восхитился Коля. – Или даже – Владимир Ильич Березовский! А кто возглавит-то? Вот, к примеру, худосоковцев ты на себя возьмешь?
Ангел не ожидал подобного развития своего предложения и на минуту застыл с открытым ртом.
– Вот-вот! – горько признал Коля. – Только языком трепать горазд. Ля-ля, тополя...
– Я... я... согласен! – с трудом смирившись с необходимостью поступка, вздохнул ангел и со словами "а в окопы тебя, а послать тебя в бой..." тяжело осел в кресле.
– Так-то лучше, Владимир Ильич! – одобрительно закивал головой Баламут и, окинув собеседника оценивающим взглядом, продолжил уважительно:
– А ты ничего будешь глядеться в коричневой рубашке... С этой мужественной повязкой на глазу... Просто картинка. Рассказывать станешь, что окривел в борьбе с коммунизмом. Не загордись только, иначе в фюреры попадешь и забудешь, что ты... Штирлиц!
И Баламут умер со смеху. Он упал на пол и, гогоча, и хохоча, и всхлипывая, начал кататься по ковру. Отхохотавшись, а вернее полностью охрипнув, он допил остаток водки и пошел к холодильнику за следующей бутылкой. Поставив ее на стол и напустив на себя серьезность, спросил ангела:
– А кого над Али-Бабой ставить будем?
– Я думаю, – начал ангел, отгоняя от себя ставшую очень уж назойливой мысль: "Неплохо бы пропустить еще одну рюмочку", – я думаю, что командовать мусульманскими экстремистами должен умеренный мусульманин.
– Ван Гоге-е-н! Березовский! – опять восхитился Коля. – Ты что, на Аль-Фатеха намекаешь?
– А что?
– Не подведет, думаешь?
– Я беседовал с ним в Кирюхинске и Забаловке. Сатрап он еще тот, но муллой будет хорошим.
Разговаривать любит и в роль быстро входит...
Можно попробовать...
– Конечно, попробуем... – согласился Баламут и потянулся за бутылкой.
– Может быть, Николай Сергеевич, сначала ребят обратно в человеков переделаешь? – вдруг покраснев, попросил Гриша. – Человек – это звучит гордо...
– А ты что как девушка зарумянился? – поинтересовался Коля, несколько раздосадованный поступившим предложением.
– Понимаешь, когда ты за бутылкой потянулся, – став уже малиновым, начал признаваться не умевший врать ангел, – я чуть было руки свои потирать не начал.
– Ну-ну... Как ты там говорил? Человек зачат в грехе, и путь его, от памперса "мини" до памперса "макси"? То есть от инфантилизма младенческого до инфантилизма старческого?
– Да нет. Но почти, – вздохнул ангел и, чтобы поскорее уйти от неприятной темы, начал уговаривать Баламута побыстрее очеловечить своих товарищей.
– А-а-ангел Гриша? – догадался Коля, с огромным усилием раздвинув в стороны страшную головную боль. – Э-э-это ты?
– Да, – тяжело вздохнул Гриша и пошел к холодильнику искать для больного водки.
– Не ходи, – простонал ему вслед Баламут. – Тут она...
И, поднявшись и запустив руку за диванную спинку, достал початую бутылку какого-то иностранного пойла. Рассмотрев ее на просвет, хотел было тут же выпить из горла, но, пригвожденный осуждающим глазом ангела, обмяк, еле-еле затем поднял голову и, чуть не плача, заканючил:
– Ну чего ты так смотришь? Как лев на свежее дерьмо? Ну, гад я нечесаный, сволочь немытая.
Ну дай стакан, дай, видишь, я, как... как понос, по краям разливаюсь?
Гриша взял с журнального столика стакан, давно забывший о своей прозрачности, и понес его на кухню чистить. Когда он вернулся с ним, сверкающим всеми своими гранями, Коля сидел на диване и довольно улыбался. Ангел поискал единственным глазом бутылку, но увидеть не успел – неуловимым движением пятки Баламут отправил ее в далекое поддиванное забвение.
– Презираешь меня, да? – спросил он потом, блестя ожившими глазами.
– Людей нельзя презирать. Если ты их презираешь – ты нелюдь или бог.
– Э-э! – пьяно обрадовался Баламут. – Ты не прав! Боженька людей любит!
Гриша, чернее тучи, промолчал. Баламут, искренне его жалея, начал сочувствовать:
– Что-то ты злой, Гришенька, стал! Раньше круглый был, добрый, а сейчас – как стрела.
Устал, что ли? Или переутомился?
– Нет... Просто я в вас ошибся, – поправляя повязку на выбитом глазе, сказал ангел. – Я думал – вы поможете, а вы... вы погибли. У вас вместо любви – похоть, поражения ваши – без потерь, победы – без надежды, жалости и сострадания. Ваши сердца давно забыли, что должны бороться с собой[32].
Николай переваривал неожиданные и невпопад сказанные слова ангела минуты три. И все эти минуты лицо его тоже как бы переваривалось – глаза потухли и обесцветились, нос и щеки обвисли, губы обмякли – Баламут страдал...
– Время такое, Гриша, – сказал он наконец. – А что касается борьбы... Ты не прав, Гриша. Вон ребята (Коля вытер рукавом набежавшую слезу) естеством человеческим ради России пожертвовали, поди, посмотри на них – не люди, а подлинные бяки и мойдодыры...
На этих словах Баламуту опять захотелось выпить, и он решил чуть поприжать своего визави агрессивностью.
– А чего, собственно, тебе надо? – прищурив глаза, придвинулся он к Грише. – У меня тут все под контролем. Через час ко мне наиглавнейшие враги народа явятся! То есть их главари, которые теперь мои марионетки. Ты знаешь, я прямо кутузовский план придумал! Я главарям этих непорядочных экстремистов прикажу к завтрему всех своих на Куликовом поле собрать. Ты, кстати, знаешь, где оно находится?
– Не знаю... – покраснел Гриша. – В России где-то, а может, на Украине, ой, извините – в Украине.
– Ну, ладно, сами найдут. В общем, с рассветом, в два ноль ноль, когда любимые города будут спать спокойно, сойдутся они рать на рать и в два четырнадцать, ну, в крайнем случае к двум тридцати, Россия будет спасена. Коля Баламутов гарантирует! Ну, как тебе, Гриша, моя классная идея? Нет, ты оцени, Нельсон! Одним махом всех побивахом! И фашистов с газовыми камерами, и этих экстремистов с газаватом и джихадом!
– Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд, – грустно продекламировал Гриша известные строки Высоцкого (последний месяц он много и все подряд читал и потому несколько разучился говорить своими словами). – Нельзя человеков убивать. Надо их улучшать, чтобы они для всеобщей пользы были.
– Э-э-э, братан, да ты что-то словами Инессы и Шурика заговорил. Человека, братан, улучшить невозможно, от этого он только хуже становится, как учит нас горький опыт Великой Октябрьской социалистической революции. Ты чо, паря, забыл про революцию?
– А что же делать? – горестно воскликнул Гриша. – Неужели нельзя без кровопролитиев обойтись? Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась? Или человек зачат в грехе и рожден в мерзости, а путь его от зловонной пеленки до смердящего савана?[33]
– Нельзя, братан! – уверенно ответил Баламут. – Только Куликово поле!
– Ну, давай подумаем еще раз! Ты же, Николай Сергеевич, умный, в институтах учился...
– Дурак ты, хоть и не учился! Никакого у тебя эстетического воображения нету! Представь только картинку – перед битвой Али-Баба с Худосоковым сходятся в смертельном единоборстве. Заря предутренняя, нежная, рать против рати злобно топчется, а они кудри друг другу рвут! Ренессанс!
– Плохо это. От смерти только смерть рождается. Ну, Николай Сергеевич, придумай что-нибудь! Все разумное действительно, все действительное разумно[34]...
– Я вчера думал пятнадцать минут и придумал только это. Хотя послушай... Эта гениальная идея пришла мне в голову после кокосового ликера.
Может, тебе тоже выпить? И придумаешь что-нибудь получше кровопролития?
– Я же не пью совсем, – не вполне уверенно произнес Гриша.
– Так ты это для себя не пьешь! А во имя Родины попить немного – слабо?
Задав этот нелегкий для ангела вопрос, Баламут важно встал и с выражением поступка во взоре направился на кухню за водкой. Вернувшись с запотевшей бутылкой подарочной "Гжелки", с удовольствием водрузил ее на середину журнального столика и начал говорить в порыве эстетического умиления:
– Смотри какая красивая! Этикетка голубенькая, как лен или глаза московской красавицы, бутылочка резная, как судьба российская, а водочка, водочка-то – посмотри, полюбуйся! – прозрачная и добрая, словно душа русская.
Гриша думал минут семь-восемь. Глаз его раз за разом возвращался к бутылке. Углядев, что оппонент понемногу созревает, Коля на цыпочках пошел к бару и принес маленькую хрустальную рюмочку. Поставив ее перед ангелом, обозрел глазом художника получившийся совсем уж рекламным натюрморт, удовлетворенно кивнул и ушел на кухню за последними мазками. Через пять минут натюрморт расцветился хрустальной вазочкой с красной, зернышко к зернышку, икрой, и Гриша, устав сопротивляться, выпрямился, выдохнул и довольно сноровисто опрокинул рюмку.
– Ну как? – спросил Коля, с любопытством заглядывая в потеплевший глаз ангела. – Появляется что-нибудь?
– Нет, – мягко проговорил Гриша, уже полностью отдавшийся сказочному теплу, деловито распространяющемуся по телу. – Но уже лучше думается.
– Вот-вот! – расцвел Баламут. – А ты знаешь, брательник, почему я пью? Потому как выпьешь рюмочку – другим человеком становишься. А ему тоже надо. Выпьешь другую – совсем другим человеком. А тому тоже надо! Понимаешь?
– Понимаю! Наливай, Коленька, еще!
Когда Гриша выцеживал четвертую, его осенило. Не допив, он отставил рюмку и сказал Коле с ликованием в голосе:
– Я придумал! Эврика! О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух![35] Никого убивать не надо! Надо их возглавить в нужном направлении!
– Ты – Ван Гоген![36] – искренне восхитился Коля. – Или даже – Владимир Ильич Березовский! А кто возглавит-то? Вот, к примеру, худосоковцев ты на себя возьмешь?
Ангел не ожидал подобного развития своего предложения и на минуту застыл с открытым ртом.
– Вот-вот! – горько признал Коля. – Только языком трепать горазд. Ля-ля, тополя...
– Я... я... согласен! – с трудом смирившись с необходимостью поступка, вздохнул ангел и со словами "а в окопы тебя, а послать тебя в бой..." тяжело осел в кресле.
– Так-то лучше, Владимир Ильич! – одобрительно закивал головой Баламут и, окинув собеседника оценивающим взглядом, продолжил уважительно:
– А ты ничего будешь глядеться в коричневой рубашке... С этой мужественной повязкой на глазу... Просто картинка. Рассказывать станешь, что окривел в борьбе с коммунизмом. Не загордись только, иначе в фюреры попадешь и забудешь, что ты... Штирлиц!
И Баламут умер со смеху. Он упал на пол и, гогоча, и хохоча, и всхлипывая, начал кататься по ковру. Отхохотавшись, а вернее полностью охрипнув, он допил остаток водки и пошел к холодильнику за следующей бутылкой. Поставив ее на стол и напустив на себя серьезность, спросил ангела:
– А кого над Али-Бабой ставить будем?
– Я думаю, – начал ангел, отгоняя от себя ставшую очень уж назойливой мысль: "Неплохо бы пропустить еще одну рюмочку", – я думаю, что командовать мусульманскими экстремистами должен умеренный мусульманин.
– Ван Гоге-е-н! Березовский! – опять восхитился Коля. – Ты что, на Аль-Фатеха намекаешь?
– А что?
– Не подведет, думаешь?
– Я беседовал с ним в Кирюхинске и Забаловке. Сатрап он еще тот, но муллой будет хорошим.
Разговаривать любит и в роль быстро входит...
Можно попробовать...
– Конечно, попробуем... – согласился Баламут и потянулся за бутылкой.
– Может быть, Николай Сергеевич, сначала ребят обратно в человеков переделаешь? – вдруг покраснев, попросил Гриша. – Человек – это звучит гордо...
– А ты что как девушка зарумянился? – поинтересовался Коля, несколько раздосадованный поступившим предложением.
– Понимаешь, когда ты за бутылкой потянулся, – став уже малиновым, начал признаваться не умевший врать ангел, – я чуть было руки свои потирать не начал.
– Ну-ну... Как ты там говорил? Человек зачат в грехе, и путь его, от памперса "мини" до памперса "макси"? То есть от инфантилизма младенческого до инфантилизма старческого?
– Да нет. Но почти, – вздохнул ангел и, чтобы поскорее уйти от неприятной темы, начал уговаривать Баламута побыстрее очеловечить своих товарищей.
* * *
Когда Баламут делал последний укол "Антизомбирантом 007", дверь прихожей была выбита и в квартиру ворвалась дюжина вооруженных людей. Через несколько секунд все ее постояльцы были жестоко избиты, связаны и брошены друг на друга в ванной комнате.
7. Опять двадцать пять! – Полемика перед смертью. – Али-Баба находит палача
– Опять двадцать пять! – сказал Бельмондо, раскрыв глаза и поняв, что он с друзьями снова попал в переделку и, может быть, – в последнюю. Ткнув коленкой лежавшего на нем Баламута, зло выцедил:
– Зря ты нас переделал!
– Это Гришка виноват, – проворчал Коля.
И они начали препираться друг с другом. А мы с Ольгой лежали лицо к лицу. Она была спокойна и ласково улыбалась мне.
– Ты такая любимая, – прошептал я. – Сидела бы в Англии у своего камина.
– Мы выберемся! – сказала Ольга решительно. – Обязательно выберемся.
– Ага! – вмешался голос Альфы. – В трубу вылетим.
Он хотел сказать что-то еще, но тут дверь ванной распахнулась, и в нее ворвались зомберы.
Через минуту меня уже тащили за ноги в гостиную. Там перевернули пинками на спину, и я увидел мирно сидящих в креслах Худосокова и...
Али-Бабу.
– Здравствуйте вам! – деланно улыбнулся Худосоков.
– Привет! – буркнул я. – Какими судьбами?
– А я вашего Баламута вокруг пальца обвел! – ответил Худосоков с нескрываемым презрением. – Попросил водки перед уколом, а зомбиранты в спиртовой среде не усваиваются! Вообще, как я посмотрю, люди вы простые, хоть и грамотные. Ну какого, извините за выражение, хрена вы со мной боретесь? Я ведь того же, что и вы, добиваюсь! Вы газеты почитайте! Вот мой пресс-секретарь прочитал недавно в "Литературной газете", что Россия неминуемо развалится – мол, те русские, которые окают, не совсем тепло относятся к тем, которые акают (на этом месте своей речи Худосоков принял две таблетки). А кто готовит этот развал и в конце концов все развалит? Те, против которых мы боремся! Те, для которых выгода и личная безопасность выше патриотизма, выше идеи сохранения единой русской нации! Мы просто говорим то, о чем вы думаете!
– Да, мы об этом думаем, – согласился я. – Ты знаешь, я сам какой-то частичкой сердца если не национал-шовинист, то параноидальный империалист, иногда мечтающий о возвращении Аляски. Но мозгами я чувствую, что ни одна идея не стоит и капли крови. Просто я – материалист, а вы с Али-Бабой – идеалисты. А один, ныне почти совсем забытый, вождь мирового пролетариата учил, что идеализм – это не какая-нибудь чушь собачья, а нездоровое распухание маленькой черточки реальной жизни. Вот и вы берете что-то действительно существующее и делаете из этого идефикс, манию, требующую кровавых жертв. Короче – вы сумасшедшие, если только не предприимчивые коммерсанты, паразитирующие на неудачниках и недоучках. Или продажные политики.
– А можно мне узнать, о чем вы так бурно полемизируете? – улучив паузу в моем экспромте, спросил Али-Баба по-английски.
– Я сказал, что вы с ним со своими идеями об исламской России и чистоте русской нации либо придурки, либо деловые люди.
– Ну зачем же так! – улыбнулся Али-Баба. – Просто все мы – зомби, всем нам с рождения вкладывают в головы какие-то идеи – коммунистические, фундаменталистские, сионистские, фашистские, рабами которых мы становимся. И я, ваш покорный слуга – раб своей идеи, а ваш приятель Худосоков – своей...
– И, похоже, вы – рабы-приятели... И жизнь друг без друга не представляете.
– И еще – без евреев! – залился рассыпчатым смехом раскрасневшийся Али-Баба.
Отсмеявшись, начал вытирать выступившие слезы цветастым платочком, обшитым по краям немудреными восточными кружевами. Когда он вновь взглянул на меня, я увидел в его влажных и красноватых еще глазах свою смерть.
Насладившись моей понятливостью, Али-Баба приказал привести Аль-Фатеха.
Аль-Фатех вошел в гостиную, потирая затекшие, синие от веревок запястья. Увидев его, Али-Баба встал, подошел к нему, радостно улыбаясь, и они начали приветствовать друг друга троекратными прикосновениями щек и объятиями с похлопыванием по спинам. После этих обычных восточных приветствий они расселись надо мной в креслах и минуты две очень серьезно говорили по-арабски. Худосоков все это время внимательно рассматривал свои ухоженные ногти.
– Ты должен это сделать, мой мальчик! – мягко сказал Али-Баба, перейдя на английский.
– Я сделаю это... – ответил Аль-Фатех, удостоив меня взглядом никуда не торопящейся кобры. – Но у меня, прости, дядя, есть кое-какие существенные условия.
– Я выполню их все, клянусь аллахом! – воскликнул Али-Баба. – Что ты хочешь, услада моей души?
– Во-первых, я хочу, чтобы завтра к вечеру мой самолет ждал меня в одном из аэропортов Москвы.
– Он в Шереметьеве третий день. И твои верные пилоты ждут твоих приказов.
– Прекрасно. Во-вторых, я хочу, чтобы вы помиловали этого юродивого Нельсона...
– Зачем он тебе? – удивился Али-Баба.
– Я хочу сделать из него евнуха для своего будущего гарема. Как только я его увидел, я сразу понял, что лучшего евнуха не сыскать на всем Востоке.
– И вправду... Как же мне самому не пришла в голову эта великолепная идея? – протянул Али-Баба, припоминая благообразного ангела. И, расстроенно покачав головой, согласился:
– Забирай его, мой мальчик...
– И в-третьих, – продолжал Аль-Фатех, – я хочу, чтобы вы и ваши слуги после казни немедленно и навсегда оставили меня.
– Ты обижаешь своего любящего дядю. Я носил тебя на руках еще розовеньким младенцем и многое для тебя сделал. Но я согласен и на это.
Что еще?
– Это все. Казнь состоится завтра утром, – сказал Аль-Фатех и уставился на меня глазами кобры, состарившейся на должности воспитателя кроличьего детского сада.
– Зря ты нас переделал!
– Это Гришка виноват, – проворчал Коля.
И они начали препираться друг с другом. А мы с Ольгой лежали лицо к лицу. Она была спокойна и ласково улыбалась мне.
– Ты такая любимая, – прошептал я. – Сидела бы в Англии у своего камина.
– Мы выберемся! – сказала Ольга решительно. – Обязательно выберемся.
– Ага! – вмешался голос Альфы. – В трубу вылетим.
Он хотел сказать что-то еще, но тут дверь ванной распахнулась, и в нее ворвались зомберы.
Через минуту меня уже тащили за ноги в гостиную. Там перевернули пинками на спину, и я увидел мирно сидящих в креслах Худосокова и...
Али-Бабу.
– Здравствуйте вам! – деланно улыбнулся Худосоков.
– Привет! – буркнул я. – Какими судьбами?
– А я вашего Баламута вокруг пальца обвел! – ответил Худосоков с нескрываемым презрением. – Попросил водки перед уколом, а зомбиранты в спиртовой среде не усваиваются! Вообще, как я посмотрю, люди вы простые, хоть и грамотные. Ну какого, извините за выражение, хрена вы со мной боретесь? Я ведь того же, что и вы, добиваюсь! Вы газеты почитайте! Вот мой пресс-секретарь прочитал недавно в "Литературной газете", что Россия неминуемо развалится – мол, те русские, которые окают, не совсем тепло относятся к тем, которые акают (на этом месте своей речи Худосоков принял две таблетки). А кто готовит этот развал и в конце концов все развалит? Те, против которых мы боремся! Те, для которых выгода и личная безопасность выше патриотизма, выше идеи сохранения единой русской нации! Мы просто говорим то, о чем вы думаете!
– Да, мы об этом думаем, – согласился я. – Ты знаешь, я сам какой-то частичкой сердца если не национал-шовинист, то параноидальный империалист, иногда мечтающий о возвращении Аляски. Но мозгами я чувствую, что ни одна идея не стоит и капли крови. Просто я – материалист, а вы с Али-Бабой – идеалисты. А один, ныне почти совсем забытый, вождь мирового пролетариата учил, что идеализм – это не какая-нибудь чушь собачья, а нездоровое распухание маленькой черточки реальной жизни. Вот и вы берете что-то действительно существующее и делаете из этого идефикс, манию, требующую кровавых жертв. Короче – вы сумасшедшие, если только не предприимчивые коммерсанты, паразитирующие на неудачниках и недоучках. Или продажные политики.
– А можно мне узнать, о чем вы так бурно полемизируете? – улучив паузу в моем экспромте, спросил Али-Баба по-английски.
– Я сказал, что вы с ним со своими идеями об исламской России и чистоте русской нации либо придурки, либо деловые люди.
– Ну зачем же так! – улыбнулся Али-Баба. – Просто все мы – зомби, всем нам с рождения вкладывают в головы какие-то идеи – коммунистические, фундаменталистские, сионистские, фашистские, рабами которых мы становимся. И я, ваш покорный слуга – раб своей идеи, а ваш приятель Худосоков – своей...
– И, похоже, вы – рабы-приятели... И жизнь друг без друга не представляете.
– И еще – без евреев! – залился рассыпчатым смехом раскрасневшийся Али-Баба.
Отсмеявшись, начал вытирать выступившие слезы цветастым платочком, обшитым по краям немудреными восточными кружевами. Когда он вновь взглянул на меня, я увидел в его влажных и красноватых еще глазах свою смерть.
Насладившись моей понятливостью, Али-Баба приказал привести Аль-Фатеха.
Аль-Фатех вошел в гостиную, потирая затекшие, синие от веревок запястья. Увидев его, Али-Баба встал, подошел к нему, радостно улыбаясь, и они начали приветствовать друг друга троекратными прикосновениями щек и объятиями с похлопыванием по спинам. После этих обычных восточных приветствий они расселись надо мной в креслах и минуты две очень серьезно говорили по-арабски. Худосоков все это время внимательно рассматривал свои ухоженные ногти.
– Ты должен это сделать, мой мальчик! – мягко сказал Али-Баба, перейдя на английский.
– Я сделаю это... – ответил Аль-Фатех, удостоив меня взглядом никуда не торопящейся кобры. – Но у меня, прости, дядя, есть кое-какие существенные условия.
– Я выполню их все, клянусь аллахом! – воскликнул Али-Баба. – Что ты хочешь, услада моей души?
– Во-первых, я хочу, чтобы завтра к вечеру мой самолет ждал меня в одном из аэропортов Москвы.
– Он в Шереметьеве третий день. И твои верные пилоты ждут твоих приказов.
– Прекрасно. Во-вторых, я хочу, чтобы вы помиловали этого юродивого Нельсона...
– Зачем он тебе? – удивился Али-Баба.
– Я хочу сделать из него евнуха для своего будущего гарема. Как только я его увидел, я сразу понял, что лучшего евнуха не сыскать на всем Востоке.
– И вправду... Как же мне самому не пришла в голову эта великолепная идея? – протянул Али-Баба, припоминая благообразного ангела. И, расстроенно покачав головой, согласился:
– Забирай его, мой мальчик...
– И в-третьих, – продолжал Аль-Фатех, – я хочу, чтобы вы и ваши слуги после казни немедленно и навсегда оставили меня.
– Ты обижаешь своего любящего дядю. Я носил тебя на руках еще розовеньким младенцем и многое для тебя сделал. Но я согласен и на это.
Что еще?
– Это все. Казнь состоится завтра утром, – сказал Аль-Фатех и уставился на меня глазами кобры, состарившейся на должности воспитателя кроличьего детского сада.