Страница:
– А где Игорь? – спросил Костя у Заветы и немного смутился, потому что впервые обратился к ней.
– Так это ж он лупит! – крикнул Сашка, возясь с канистрой и бензобаком.
Тогда Костя сообразил, что, собственно, произошло: Игорь выстрелом из В-94 сбил «глушилку» над зданием ППУ, а оттуда начала стрелять охрана.
– Черт! – выругался он и, уже не слушая дальнейших объяснений, схватил АК-74М и крикнул, выскакивая на мостовую: – Заводи и выезжай! – А сам побежал туда, где короткими очередями бил ПКМ.
Ему нужно было пробежать совсем ничего, метров двадцать, до поворота, где лежал Игорь, когда напротив, из-за низкого забора горящей школы, выскочил человек с автоматом наперевес. До него было метров пятьдесят. Но прицелиться Костя не успел. Да и человек тот тоже увидел его в последний момент, потому что все его внимание было сосредоточенно на Игоре Божко. Они оба вскинули автоматы и выстрелили друг в друга. Однако если Костя это сделал в спешке и неумело, начав строчить от бедра снизу вверх, и пули проложили дорожку справа налево через тротуар и шоссе, то его противник сделал все классически, то есть присел, взял Костю на мушку, но потом куда-то вдруг пропал, исчез, словно растворился в пространстве. Вместо него Костя видел лишь какой-то черный куль на противоположном тротуаре. Косте страшно захотелось пойти посмотреть, что же там такое валяется, но откуда-то сбоку заорал Игорь Божко:
– Ложись, козел!
Костя бухнулся рядом с ним, больно ударившись локтем правой руки. Оказалось, что он все-таки добежал, не помня как, до Игоря. И эта фрагментарность восприятия сыграла с ним добрую шутку, потому что он просто не понял, что убил человека.
– Бей по ближайшим окнам! – крикнул Игорь. – И держи дверь! – А сам куда-то пропал.
Костя остался один. Он, скуля, понянчил руку, а потом дал две короткие очереди (как его учил Сарайкин) по окнам и стал ждать, что же произойдет дальше. А дальше произошло следующее: двери внезапно распахнулись, из здания выскочили несколько человек и по одному пересекли дорогу. Все произошло так быстро, что Костя не успел среагировать. Он принялся клясть и ругать себя, полагая, что погубил все дело. Потом там, куда они побежали, грохнула граната, и сразу еще одна и еще. Повинуясь какому-то странному велению, Костя выпустил две очереди вдоль улицы, туда, куда, по его представлению, убежали люди, и тут у него кончились патроны в рожке. Считать выстрелы его никто не учил. А оказывается, надо, надо считать каждый патрон. Он перезарядил автомат, клацнул затвором и услышал, как издали ругается Игорь:
– Мать твою!.. Костя!!! Чего ты там валяешься?! Уходим!
И только тогда сообразил, что ни черта не соображает в тактике боя. Ему стало стыдно, как бывает стыдно за явный промах. Он вскочил и побежал к своим. В него никто не стрелял. Это-то и было обидно. Хоть бы пальнули для приличия, думал он, подбегая к фургону.
Все уже сидели внутри. Игорь задрал ноги и вовсю травил байки, а Завета глядела на него, как преданная кошка, глядела, как показалось Косте, во все свои прекрасные черные-черные глаза и накручивала на палец длинный черный локон. Игорь обнимал ее правой рукой, а левой отчаянно жестикулировал. Естественно, байки были о том, какой он, Игорь Божко, молодец на этой войне. Елизавета слушала его, развесив уши.
– Ты где шляешься? – с усмешкой осведомился Игорь, тем самым подчеркивая никчемность журналиста. – Услышал гранаты – уходи. Чего ждать?
– Я не понял… – признался Костя и покраснел.
Он всегда краснел, когда попадал впросак. Девушкам, как ни странно, это нравилось, поэтому в женской среде телестудии его считали не особенно настойчивым и неагрессивным. Репутация у Кости в этом вопросе была самая что ни на есть неопределенная: романтик-неромантик, бабник-небабник – в общем, куда ветер подует и кто к рукам приберет. Прибрать его к рукам ничего не стоило, только он никому не был нужен, ну, кроме Ирки Пономаревой что ли.
– А когда поймешь, поздно будет, – резюмировал Игорь. – Впрочем, за того мужика тебе отдельное большущее спасибо. Они ж мне не давали башки поднять, а он как раз на меня выскочил, я бы не успел. Так что с меня бутыль.
– Пожалуйста, – скромно ответил Костя, стараясь не глядеть на Завету.
Он завел машину, и они выехали на Университетскую. Сашка включил радио.
– О! – воскликнул он, отдергивая руку, как от утюга. – О! Заработало! О! Киев взяли!
– Кто, наши?! – оживился Игорь и даже отстранил Елизавету, которая мурлыкала на его широкой груди.
– Если бы! А то поляки вошли! – непонятно почему хихикнул Сашка.
Плакать надо, подумал Костя, горючими слезами, потому что дело в общем-то дрянь. Конфликт расширяется, так, пожалуй, весь мир сюда припрется.
– Сдали Киев. Боятся, что мы возьмем, – объяснил Игорь.
– О-о… – снова послушал радио Сашка. – Протекторат объявили.
– А что такое протекторат? – спросил Игорь.
– Это когда слабая страна, формально сохраняя некоторую самостоятельность во внутренних делах, фактически подчинена более сильной стране, – объяснила Завета.
У Кости даже зашевелились уши. Он так и хотел бросить на нее удивленный взгляд, но сдержался. Много чести, подумал он, ну их, этих красавиц, если они умные, так это вообще черт-те что! Феномен, можно сказать.
– Ого! – отозвался Игорь то ли на то, что его подружка такая начитанная, то ли тому, что объявили протекторат. – Это значит, пожертвовали властью ради политики. Какой-то сплошной украинский гамбит.
– Все, – сказал Костя, – сбылось пророчество Кейси.
– Какое пророчество? – спросил Сашка.
– Кончилась, ковбой, Украина на двадцать четвертом годе, – резюмировал Костя.
– Все не так, – пояснил Игорь, – украинская армия не хочет обслуживать продажную верхушку наци, поэтому и «попросили» поляков, а армию разоружили.
– О! Братья-грузины батальон прислали! – завопил Сашка.
– Да не кричи ты так, в ухе звенит, – отреагировал Костя.
– Ага… и венгры полезли… о, и словаки зашевелились… – не обращая на него внимания, комментировал Сашка сообщение из приемника. – Молдавия заикнулась о каких-то землях… как о собственности. Румыния проводит паспортизацию населения прилегающих территорий. Поляки вспомнили резню в Волыни в тысячу девятьсот сорок третьем году. Говорят, что УПА[33] тогда вырезала сто тысяч поляков.
– Ха-ха, – коротко произнес Игорь Божко.
– Зря смеешься, – сказала Завета и села прямо.
– Почему?
– А вот еще… – оживился Сашка. – Украина – это польское слово и означает «восточные пограничные земли».
– Кто сказал?..
– Радио. А вот еще. – Сашка покрутил настройку. – Аналитики ЕС считают, что Украина – важнейший вопрос национальной безопасности США.
– К бабке ходить не надо. И так все ясно! – заявил Игорь.
Костя заметил, что Елизавета даже немного обиделась на невнимательность Игоря. Плюсик мне, обрадовался Костя и подмигнул ей в зеркало заднего обзора. К его удивлению, она ему подмигнула в ответ без всякого стеснения.
– Доктрина у них, пояс хотят создать «Петля анаконды», – сказал Сашка. – Румыния претендует на Бессарабию, а Турция – на Крым.
– Слетаются, как на падаль, – сказал Игорь, вспомнив наконец о Елизавете и усаживая ее к себе на колени.
Больше Костя на них не смотрел. Ехали молча. Сашка Тулупов крутил приемник, из которого порой доносился гимн националистов «Убей русского». Костя усиленно притворялся, что занят дорогой, хотя ему очень и очень хотелось взглянуть, что делается позади него. Кажется, Игорь и Завета целовались взасос.
* * *
Костя Сабуров считался персоной нон-грата. Въезд на территорию Украины ему запретили лет пять назад после серии репортажей из Севастополя. Кроме этого, ему вменили сопротивление при задержании, якобы за разбитый полицейскому нос. На самом деле его арестовали в гостинице – прямо на спящего надели наручники и увели в трусах. В изоляторе ему выдали засаленную донельзя гимнастерку времен Отечественной войны и рваные галифе, и ходил он в старых шлепанцах на веревках. Естественно, брился нерегулярно и кое-как. Поэтому вид у него уже через месяц был самый что ни на есть бомжовый – немытый и нечесаный. В баню, конечно, его не водили. Оставался только кран в камере, под которым он, кстати, и постирал гимнастерку. Ногти обкусывал, а зубы чистил хозяйственным мылом. Все прелести превентивного заключения.
Украинские власти долго решали, что с ним делать. Посадить нельзя, потому что он ничего уголовного не совершил, отпустить просто так – значит признать слабость «оранжевых». Его прятали от журналистов, долго возили из тюрьмы в тюрьму, мороча СМИ и дипломатам головы, объясняя, что такой-то никогда не въезжал на Украину или, наоборот, выехал, а мы знать ничего не знаем. Однажды в ровенской тюрьме они все-таки ошиблись – сунули его, как обычно, не в «одиночку», а в общую камеру. К этому времени Костя чувствовал себя в пенитенциарном заведении бывалым зэком, да и вид человека, явно вкусившего все прелести сидки, которому никто никогда ничего не передавал, но который не опустился, не пал духом и ничего ни у кого не просил, внушал невольное уважение. А когда сокамерники узнали, что он, вообще говоря, московский журналист, и пострадал за ту самую пресловутую свободу, которую очень и очень усердно навязывал Запад, и сидит без суда и следствия уже восемь месяцев, это произвело на них самое сильное впечатление. Человек, который первым же вышел из камеры на волю, позвонил по номеру, который дал ему Костя, и в Москве узнали, где его искать. Ирка Пономарева сделала свое дело. Должно быть, пролила в высоких кабинетах море слез, думал Костя. Полиция, правда, скоро спохватилась, вернула его в одиночку, но было поздно. Еще две недели Костю в спешке возили по этапам. Иногда привозили и в тот же день увозили. Он успел побывать в Чернигове и Львове, даже в Береговом, но за эти две недели были задействованы такие силы, перед которыми «оранжевая» украинская власть пресмыкалась, как собака перед палкой. В прессе писали: «Германский канцлер напомнила новоиспеченному украинскому президенту о том, что политика препятствования свободе слова и прессы противоречит соглашению об ассоциации между Украиной и ЕС». Ну и много чего такого, когда любят попрекнуть слабого и зависимого. В итоге Костю постригли «под ноль», побрили, сводили в баню, дали одежду с чужого плеча на два размера больше. Выдали даже пачку сигарет, правда, Костя не курил, зато обменял ее на два стакана крепкого чая с ложкой черничного варенья.
До границы украинские спецслужбы везли его в наручниках, а передачу обставили так, словно он уголовный преступник: на голову натянули грязный черный мешок, который сдернули в самый последний момент – под прицелами фото– и телекамер, когда Ирка, повиснув у него на шее, заревела как белуга. Вышло очень трогательно и сентиментально, в стиле мыльных опер. Если бы не Ирка, он решил бы, что это еще одна из иезуитских провокаций спецслужб на глазах журналистов от «наци».
Было много шума на телевидении и в прессе, но за неделю, как обычно бывает в таких случаях, сенсация с первых страниц газет переползла в разряд текущих новостей, и постепенно о ней забыли, а на родном телевидение забыли еще раньше. Неделю Костя привыкал к цивильной жизни без решеток и без вертухаев с оселедцем на голове. Неделю мама, которая специально приехала из Кемерова, откармливала его сибирскими пельменями и котлетами. И все равно Костя вышел на работу исхудавший, как после тифа. Он стал носить джинсы сорок шестого размера и узкие пиджаки в талию. Ирке Пономаревой очень нравилось, она находила в этом некий шарм – еще бы, человек пострадал за политику! И вообще, почему-то стала называть его французом. Что наводило на некоторые размышления, но Костя не стал разбираться. Изменила так изменила, пусть даже с каким-то французом.
– Эко тебя! – воскликнул удивленно Вадим Рунов, замредактора военного канала, и с истинно солдафонским юмором добавил: – А ведь могли и убить!
– Запросто, – согласился Костя, потонув в медвежьих объятьях друга. – Но ведь не убили… – уточнил Костя, вкладывая во фразу вселенский смысл.
– Повезло, – отпустил его Рунов.
– Повезло, – согласился Костя.
– Ну так-к-х-х… это надо отметить! – Рунов потянулся за коньяком.
Почему-то с того дня Костя перестал ходить на корпоративные вечеринки. Ему разонравились бессмысленные толкучки, лицемерие приятелей, сплетни, женщины с искусственными формами, жирные дяди и их тощие подруги, возомнившие, что они ухватили судьбу за хвост. Ему также не нравилось, когда на него смотрели сверху вниз или, наоборот, заигрывали сверх меры. Приятели, с которыми можно было скоротать время, его больше не интересовали, как, впрочем, и подружки, некоторые говорили поутру: «Позвонишь мне, милый?» – и убегали прочь, забыв закрыть дверь. Знакомые вначале недоумевали, а потом принялись злословить, дескать, после тюрьмы он малость сдвинулся и погряз в самоанализе. Не посттравматический ли это синдром? А он вдруг понял, что смысл жизни совсем в другом, и хватался за любимые командировки, лишь бы не сидеть в душной студии на работе.
Это было то время, когда америкосы вовсю хозяйничали в Крыму, а российский флот, стоявший в Севастополе, практически оказался в осаде. В самом же городе проводилось подавление оппозиции в широких масштабах. Москва выжидала и ограничивалась громкими заявлениями. На Западе на них реагировали весьма бурно. События развивались стремительно. Грузия вывела свой вшивый флот и поставила его на виду у российской эскадры. К Дарданеллам приближался Шестой американский флот. И тогда наши бабахнули так, что грузины отправились принимать сероводородные ванны, а пиндосы лишились авианосца и умылись черноморской грязью: их трупы еще долго выбрасывали волны на низменный берег Тамани. Пролив Босфор завалили ядерными минами. Черное море сделалось большой и глубокой лужей. Американцы таки взорвали трубу «Южного потока», и нефть долго полыхала у берегов Болгарии. Много они еще гадостей понаделали. Притащили в Грузию ПРО и еще какое-то вооружение, о котором никто не знал, но догадывался. Польша, Румыния, Болгария и Венгрия оказались напичканными тактическим ракетами. Все ломали голову, куда катится мир. А он всего лишь катился к ядерной войне. И все делали вид, что ничего не понимают, лишь бы стравить Россию и США. Ситуация напоминала лицемерие и заискивание Европы перед Гитлером.
Костю Сабурова даже сравнивали с новым Гонгадзе. Когда он сидел свои два месяца в тюрьме Севастополя, ему не раз намекали, что он может разделить судьбу этого журналиста. Конечно, он понимал, что его пугали, что слишком большие силы были заинтересованы в его освобождении. Но чем черт не шутит? Отведут на берег моря, шлепнут и кинут в воду. Скажут, что утонул при попытке бегства. Даже когда его этапировали в Казачью Лопань, он не предполагал, чем все кончится. Вначале он даже не знал, куда его вообще везут в плотно запечатанном вагоне – на восток или на запад. Потом уже по солнцу сориентировался.
Поэтому в Москве Костя всегда ощущал на себе груз этой давней истории. Но когда ему предложили возглавить группу, которая направлялась в Восточную Украину, где назревал военный конфликт, он ни минуты не колебался. Правда, Ирка испугалась и долго плакала в последний вечер. Ночь у них получилась скомканная в прямом и переносном смысле. В прямом – потому что от простыней ничего не осталось, а в переносном – потому что они просто не выспались из-за ее истерик, любви, секса и слез. Тогда он понял, что никакого француза не было, а было его обостренное воображение.
Теперь Костя все чаще думал об Ирке. Жениться или не жениться? Черт его знает. Вроде как она искренняя и любит до безумия. А с другой стороны… Его пугала Иркина способность к сценам, хотя ее шикарные ноги ему по-прежнему нравились. Может, постепенно ее переделаю под себя, наивно думал он. Надо основательно почитать Фрейда и Юнга, в универе я как-то пропустил этих авторов. Почему-то он был уверен, что классики психоанализа помогут ему разобраться в личной жизни.
* * *
Бензин слили из «БМВ», и Костя, который плохо знал город, то и дело спрашивал у Игоря, куда рулить.
Инстинктивно Игорь Божко стремился отъехать от квартала ППУ подальше, поэтому они поехали проспектами, которые шли перпендикулярно улицам.
Черт знает, может, у них там снайперы сидят? – подумал Костя, крутя баранку. Они выскочили на улицу Артема, напротив стадиона «Локомотив», и свернули направо, в центр. Дорога оказалась свободной, хотя две недели назад пиндосы учинили здесь форменную бойню – сожгли автомобильную пробку. Теперь об этом напоминали лишь груды искореженного металла на тротуаре под обгорелыми тополями да выбитые окна в домах справа. Памятник Бубке устоял, только шест погнулся.
На пересечении с проспектом Мира, как раз там, где с одной стороны находилась кафешка «Украинские стравы[34]», а по диагонали от него – Царь-пушка, им показалось, что опасность миновала и можно вздохнуть с облегчением, но в этот момент с проспекта Мира выскочил черный джип-«чероки» и с пронзительным визгом перегородил дорогу.
– Черт!.. – выругался Костя.
Его заслуга состояла в том, что он не заглушил двигатель и что газель стала боком к джипу, а это давало некоторое преимущество в плане обзора. Видно, те, кто сидели в джипе, были очень уверены в себе.
Все застыли как парализованные в ожидании развития событий. За тонированными стеклами ничего не было видно. Однако, как только передняя дверца со стороны пассажира с щелчком приоткрылась, Игорь ударом ноги распахнул боковую дверь и высунул ствол ПКМ, клацнув затвором. Сашка судорожно дернулся со своим АК-74М. Но Игорь зло и резко произнес:
– Сиди, не рыпайся!
Костя бросил взгляд на зеркало заднего обзора: Завета, кусая губы, забилась за ящик с оборудованием, Игорь сидел, упершись ногами в стенки салона, и у него был нехороший оскал, как у хищного зверя. Сейчас он их всех убьет на фиг, понял Костя.
Дверь джипа все-таки открылась, и из-за нее появился тот, кого он ожидал увидеть меньше всего – начальник следственного отдела Каюров, который участвовал в допросах, когда Костя сидел в СИЗО Севастополя.
– О! – воскликнул Каюров, но из-за капота не вышел, заметив Игоря с пулеметом. – Старые знакомые! А я думаю, кто здесь партизанит?! Чувствуете себя здесь как в Крыму?
– Вы здесь тоже сидите как на вулкане! – ответил Костя. – Похоже, ваша власть кончилась.
– Ну, это мы еще посмотрим, – заметил Каюров. – А пока надо ответить за нападение на государственное учреждение.
Каюров был толстым, лысым, короткопалым якутом, с круглым как блин лицом держиморды. Он между делом любил пошутить насчет моря, побега и пули в затылок, был ярким представителем этномутантов, которые быстренько приспособились к фашиствующей власти и плохо говорили даже на украинском суржике. В основном его интересовала идея ассимиляции русских: как к этому относятся в России и насколько далеко можно зайти в этом вопросе, чтобы ее не раздражать. Помнится, они даже поспорили об Иванах, не помнящих родства. Каюров выразил мнение, что для этого потребуется два-три поколения этномутантов и дело будет в шляпе.
– Но это же не менее ста лет! – воскликнул Костя.
– Мы ускорим процесс.
– Каким образом?
– Не важно, но ускорим. А антирусинам мы дадим то, чего у вас нет!
– Чего же?
– Крепкую руку.
– А кто не захочет?
– Кого-то купим, кого-то запугаем, а для остальных: чемодан – вокзал – Россия или смерть на оккупированных территориях. Евреев тоже можете забрать к себе. Они нам не нужны.
– А они у вас и не остались, – парировал Костя. – Где они? Ау, украинские евреи!
– Не передергивайте, – нервно сказал Каюров.
Должно быть, он, как все ренегаты, ненавидел весь белый свет.
– А то что?..
– Ничего. Потребуем наши Кубань и Ростов! И что вы будете делать?!
– Неужели вы собрались воевать с Россией? – удивился Костя.
– К тому времени мы будем ядерной державой, за нами будет НАТО и весь демократический мир!
– То есть вы хотите построить фашизм в отдельно взятом государстве?
– Что-то вроде этого, – нехотя согласился Каюров.
– Где-то это я уже слышал, – насмешливо сказал Костя, – только там было все наоборот.
Однажды Каюров проговорился, что является членом СНА и что передавал свой опыт ведения допросов в летних лагерях кавказских боевиков.
И вот теперь он стоял за капотом машины и напоминал о том, что надо ответить за нападение на госучреждение.
– Пошел… пошел отсюда! – не выдержал Игорь. – А то продырявлю!
Он, как всегда, стал заводиться с полоборота.
Костя совершенно случайно бросил взгляд на зеркало бокового обзора: со стороны разбитой кафешки «Украинские стравы» крался человек с оружием в руках. Костя чисто рефлекторно захлопнул дверь и переключил на заднюю передачу. Хорошо, что не заглушил двигатель. Шины взвизгнули, когда он круто сдал влево, выворачивая руль. Сашка Тулупов, качнувшись вперед, снова ткнулся лбом в ствол автомата. Одновременно в руках Игоря, как сумасшедший, загрохотал пулемет, и на пол, как семечки, посыпались дымящиеся гильзы. По салону словно ударил град, в лобовом стекле возникло несколько дырок, и оно пошло трещинами. Но Косте было не до этого, единственное, чего он боялся, – налететь на бордюр и перевернуться, да и опыта движения задним ходом у него было совсем мало. Но им повезло. Они не наскочили ни на бордюр, ни на ржавые остатки машин и даже не перевернулись. И Костя, похоже, сшиб нападающего, потому что раздался сильный удар и стрельба прекратилась.
Сашка Тулупов догадался прикладом выбить переднее стекло и стал палить почем зря длинными очередями в стремительно уменьшающийся джип. Едва ли он в него попал, но зато заставил людей рядом с ним упасть на землю.
– А ну! – Игорь выставил на капот сошки ПКМ и в тот момент, когда Костя остановился напротив «Локомотива», чтобы переключить передачу и развернуться, разрядил в перекресток остаток обоймы.
После этого инцидент можно было считать исчерпанным, потому что со стороны черного джипа больше не стреляли. Впрочем, Косте было не до этого. К джипу сбегались какие-то люди, и надо было побыстрее уносить ноги.
Бардак в этой стране имел и очевидный плюс – ездить можно было даже без номеров. Сколько Сашка ни сопротивлялся, а Костя еще три недели назад заставил его снять московские номера и замазать белой краской огромные буквы на стенках салона: «Телевидение Рен-тиви», потому что каждый уважающий себя «наци», а тем более узколобый этномутант считал своим долгом выстрелить по машине с такой рекламой. Не любили «наци» телевидение. Тем более российское. А этномутантам было все равно кого убивать. На то они и этномутанты. Это означает, что ожесточение достигло предела, думал Костя, крутя баранку и ожидая новых выстрелов. Но было тихо, только ветер, врывающийся в машину, свистел в дырках от пуль и осколков.
На свой страх и риск Костя проскочил через дворы, и минуты через три они беспрепятственно проскользнули мимо университета и вереницы троллейбусов в сторону парка, и только на Щорса он заметил что-то неладное и остановился. Игорь был ранен. Не тяжело, но крови было много. Пуля прошла слева от шеи и зацепила мышцы.
– Зашивать будешь? – спросил Игорь таким голосом, словно ему, наоборот, что-то собирались отрезать.
– Можно скобы наложить, – встряла Завета.
– Там у тебя сущая ерунда, – сказал Костя таким тоном, словно штопал людей всю жизнь. На самом деле его опыт ограничивался операцией на любимой собаке и двухнедельными курсами по скорой помощи, которые он прошел перед самым отъездом на Украину.
– Учти, я плохо вид крови переношу. Меня и в Афгане выворачивало наизнанку. – Игорь стал белым словно простыня.
– Как ты еще стрелял?! – удивился Костя, доставая аптечку.
Для таких случаев у них с Сашкой все было под рукой: антисептик, обезболивающее, иглы, пинцеты и антибиотики. Не было только воды. Костя сказал Сашке:
– Ковбой, выйди из машины и смотри в оба, я сейчас. Рожок не забудь поменять.
– Ах да! – хлопнул себя по лбу Сашка и схватился за автомат.
Игорь Божко стал совсем зеленым и дышал, как стайер после дистанции.
– Отвернись! Отвернись! Не смотри на кровь! – Завета дала ему понюхать нашатыря.
Костя помнил, что где-то здесь был небольшой гастроном, в котором они с Сашкой однажды брали неплохой коньяк, и, уже выскакивая из машины, ощутил на себе жаркий взгляд Заветы. Ерунда, так не бывает, подумал он мимоходом, рядом с ней такой джигит, и тут же забыл о ее глазах, потому что где-то в районе городского парка ударил крупнокалиберный пулемет: «Ту-ту-ту… ту-ту-ту…», и только потом стал слышен натужный звук натовского транспортника С-5А. Он полз, едва не цепляя брюхом за телевизионные вышки, крался почти над терриконами, отстреливая тепловые ракеты-ловушки и заходя на посадку. Два дня назад один такой сбили российской «иглой». Но эти «иглы» были большим дефицитом. У повстанцев их почти не было. Вдруг протяжно и жутко, сразу в двух или трех местах, завыли сирены, и в сторону С-5А потянулись пулеметные трассеры, но, так и не долетев, растаяли в голубом небе. А сирены все выли и выли, призывая к обороне.
– Так это ж он лупит! – крикнул Сашка, возясь с канистрой и бензобаком.
Тогда Костя сообразил, что, собственно, произошло: Игорь выстрелом из В-94 сбил «глушилку» над зданием ППУ, а оттуда начала стрелять охрана.
– Черт! – выругался он и, уже не слушая дальнейших объяснений, схватил АК-74М и крикнул, выскакивая на мостовую: – Заводи и выезжай! – А сам побежал туда, где короткими очередями бил ПКМ.
Ему нужно было пробежать совсем ничего, метров двадцать, до поворота, где лежал Игорь, когда напротив, из-за низкого забора горящей школы, выскочил человек с автоматом наперевес. До него было метров пятьдесят. Но прицелиться Костя не успел. Да и человек тот тоже увидел его в последний момент, потому что все его внимание было сосредоточенно на Игоре Божко. Они оба вскинули автоматы и выстрелили друг в друга. Однако если Костя это сделал в спешке и неумело, начав строчить от бедра снизу вверх, и пули проложили дорожку справа налево через тротуар и шоссе, то его противник сделал все классически, то есть присел, взял Костю на мушку, но потом куда-то вдруг пропал, исчез, словно растворился в пространстве. Вместо него Костя видел лишь какой-то черный куль на противоположном тротуаре. Косте страшно захотелось пойти посмотреть, что же там такое валяется, но откуда-то сбоку заорал Игорь Божко:
– Ложись, козел!
Костя бухнулся рядом с ним, больно ударившись локтем правой руки. Оказалось, что он все-таки добежал, не помня как, до Игоря. И эта фрагментарность восприятия сыграла с ним добрую шутку, потому что он просто не понял, что убил человека.
– Бей по ближайшим окнам! – крикнул Игорь. – И держи дверь! – А сам куда-то пропал.
Костя остался один. Он, скуля, понянчил руку, а потом дал две короткие очереди (как его учил Сарайкин) по окнам и стал ждать, что же произойдет дальше. А дальше произошло следующее: двери внезапно распахнулись, из здания выскочили несколько человек и по одному пересекли дорогу. Все произошло так быстро, что Костя не успел среагировать. Он принялся клясть и ругать себя, полагая, что погубил все дело. Потом там, куда они побежали, грохнула граната, и сразу еще одна и еще. Повинуясь какому-то странному велению, Костя выпустил две очереди вдоль улицы, туда, куда, по его представлению, убежали люди, и тут у него кончились патроны в рожке. Считать выстрелы его никто не учил. А оказывается, надо, надо считать каждый патрон. Он перезарядил автомат, клацнул затвором и услышал, как издали ругается Игорь:
– Мать твою!.. Костя!!! Чего ты там валяешься?! Уходим!
И только тогда сообразил, что ни черта не соображает в тактике боя. Ему стало стыдно, как бывает стыдно за явный промах. Он вскочил и побежал к своим. В него никто не стрелял. Это-то и было обидно. Хоть бы пальнули для приличия, думал он, подбегая к фургону.
Все уже сидели внутри. Игорь задрал ноги и вовсю травил байки, а Завета глядела на него, как преданная кошка, глядела, как показалось Косте, во все свои прекрасные черные-черные глаза и накручивала на палец длинный черный локон. Игорь обнимал ее правой рукой, а левой отчаянно жестикулировал. Естественно, байки были о том, какой он, Игорь Божко, молодец на этой войне. Елизавета слушала его, развесив уши.
– Ты где шляешься? – с усмешкой осведомился Игорь, тем самым подчеркивая никчемность журналиста. – Услышал гранаты – уходи. Чего ждать?
– Я не понял… – признался Костя и покраснел.
Он всегда краснел, когда попадал впросак. Девушкам, как ни странно, это нравилось, поэтому в женской среде телестудии его считали не особенно настойчивым и неагрессивным. Репутация у Кости в этом вопросе была самая что ни на есть неопределенная: романтик-неромантик, бабник-небабник – в общем, куда ветер подует и кто к рукам приберет. Прибрать его к рукам ничего не стоило, только он никому не был нужен, ну, кроме Ирки Пономаревой что ли.
– А когда поймешь, поздно будет, – резюмировал Игорь. – Впрочем, за того мужика тебе отдельное большущее спасибо. Они ж мне не давали башки поднять, а он как раз на меня выскочил, я бы не успел. Так что с меня бутыль.
– Пожалуйста, – скромно ответил Костя, стараясь не глядеть на Завету.
Он завел машину, и они выехали на Университетскую. Сашка включил радио.
– О! – воскликнул он, отдергивая руку, как от утюга. – О! Заработало! О! Киев взяли!
– Кто, наши?! – оживился Игорь и даже отстранил Елизавету, которая мурлыкала на его широкой груди.
– Если бы! А то поляки вошли! – непонятно почему хихикнул Сашка.
Плакать надо, подумал Костя, горючими слезами, потому что дело в общем-то дрянь. Конфликт расширяется, так, пожалуй, весь мир сюда припрется.
– Сдали Киев. Боятся, что мы возьмем, – объяснил Игорь.
– О-о… – снова послушал радио Сашка. – Протекторат объявили.
– А что такое протекторат? – спросил Игорь.
– Это когда слабая страна, формально сохраняя некоторую самостоятельность во внутренних делах, фактически подчинена более сильной стране, – объяснила Завета.
У Кости даже зашевелились уши. Он так и хотел бросить на нее удивленный взгляд, но сдержался. Много чести, подумал он, ну их, этих красавиц, если они умные, так это вообще черт-те что! Феномен, можно сказать.
– Ого! – отозвался Игорь то ли на то, что его подружка такая начитанная, то ли тому, что объявили протекторат. – Это значит, пожертвовали властью ради политики. Какой-то сплошной украинский гамбит.
– Все, – сказал Костя, – сбылось пророчество Кейси.
– Какое пророчество? – спросил Сашка.
– Кончилась, ковбой, Украина на двадцать четвертом годе, – резюмировал Костя.
– Все не так, – пояснил Игорь, – украинская армия не хочет обслуживать продажную верхушку наци, поэтому и «попросили» поляков, а армию разоружили.
– О! Братья-грузины батальон прислали! – завопил Сашка.
– Да не кричи ты так, в ухе звенит, – отреагировал Костя.
– Ага… и венгры полезли… о, и словаки зашевелились… – не обращая на него внимания, комментировал Сашка сообщение из приемника. – Молдавия заикнулась о каких-то землях… как о собственности. Румыния проводит паспортизацию населения прилегающих территорий. Поляки вспомнили резню в Волыни в тысячу девятьсот сорок третьем году. Говорят, что УПА[33] тогда вырезала сто тысяч поляков.
– Ха-ха, – коротко произнес Игорь Божко.
– Зря смеешься, – сказала Завета и села прямо.
– Почему?
– А вот еще… – оживился Сашка. – Украина – это польское слово и означает «восточные пограничные земли».
– Кто сказал?..
– Радио. А вот еще. – Сашка покрутил настройку. – Аналитики ЕС считают, что Украина – важнейший вопрос национальной безопасности США.
– К бабке ходить не надо. И так все ясно! – заявил Игорь.
Костя заметил, что Елизавета даже немного обиделась на невнимательность Игоря. Плюсик мне, обрадовался Костя и подмигнул ей в зеркало заднего обзора. К его удивлению, она ему подмигнула в ответ без всякого стеснения.
– Доктрина у них, пояс хотят создать «Петля анаконды», – сказал Сашка. – Румыния претендует на Бессарабию, а Турция – на Крым.
– Слетаются, как на падаль, – сказал Игорь, вспомнив наконец о Елизавете и усаживая ее к себе на колени.
Больше Костя на них не смотрел. Ехали молча. Сашка Тулупов крутил приемник, из которого порой доносился гимн националистов «Убей русского». Костя усиленно притворялся, что занят дорогой, хотя ему очень и очень хотелось взглянуть, что делается позади него. Кажется, Игорь и Завета целовались взасос.
* * *
Костя Сабуров считался персоной нон-грата. Въезд на территорию Украины ему запретили лет пять назад после серии репортажей из Севастополя. Кроме этого, ему вменили сопротивление при задержании, якобы за разбитый полицейскому нос. На самом деле его арестовали в гостинице – прямо на спящего надели наручники и увели в трусах. В изоляторе ему выдали засаленную донельзя гимнастерку времен Отечественной войны и рваные галифе, и ходил он в старых шлепанцах на веревках. Естественно, брился нерегулярно и кое-как. Поэтому вид у него уже через месяц был самый что ни на есть бомжовый – немытый и нечесаный. В баню, конечно, его не водили. Оставался только кран в камере, под которым он, кстати, и постирал гимнастерку. Ногти обкусывал, а зубы чистил хозяйственным мылом. Все прелести превентивного заключения.
Украинские власти долго решали, что с ним делать. Посадить нельзя, потому что он ничего уголовного не совершил, отпустить просто так – значит признать слабость «оранжевых». Его прятали от журналистов, долго возили из тюрьмы в тюрьму, мороча СМИ и дипломатам головы, объясняя, что такой-то никогда не въезжал на Украину или, наоборот, выехал, а мы знать ничего не знаем. Однажды в ровенской тюрьме они все-таки ошиблись – сунули его, как обычно, не в «одиночку», а в общую камеру. К этому времени Костя чувствовал себя в пенитенциарном заведении бывалым зэком, да и вид человека, явно вкусившего все прелести сидки, которому никто никогда ничего не передавал, но который не опустился, не пал духом и ничего ни у кого не просил, внушал невольное уважение. А когда сокамерники узнали, что он, вообще говоря, московский журналист, и пострадал за ту самую пресловутую свободу, которую очень и очень усердно навязывал Запад, и сидит без суда и следствия уже восемь месяцев, это произвело на них самое сильное впечатление. Человек, который первым же вышел из камеры на волю, позвонил по номеру, который дал ему Костя, и в Москве узнали, где его искать. Ирка Пономарева сделала свое дело. Должно быть, пролила в высоких кабинетах море слез, думал Костя. Полиция, правда, скоро спохватилась, вернула его в одиночку, но было поздно. Еще две недели Костю в спешке возили по этапам. Иногда привозили и в тот же день увозили. Он успел побывать в Чернигове и Львове, даже в Береговом, но за эти две недели были задействованы такие силы, перед которыми «оранжевая» украинская власть пресмыкалась, как собака перед палкой. В прессе писали: «Германский канцлер напомнила новоиспеченному украинскому президенту о том, что политика препятствования свободе слова и прессы противоречит соглашению об ассоциации между Украиной и ЕС». Ну и много чего такого, когда любят попрекнуть слабого и зависимого. В итоге Костю постригли «под ноль», побрили, сводили в баню, дали одежду с чужого плеча на два размера больше. Выдали даже пачку сигарет, правда, Костя не курил, зато обменял ее на два стакана крепкого чая с ложкой черничного варенья.
До границы украинские спецслужбы везли его в наручниках, а передачу обставили так, словно он уголовный преступник: на голову натянули грязный черный мешок, который сдернули в самый последний момент – под прицелами фото– и телекамер, когда Ирка, повиснув у него на шее, заревела как белуга. Вышло очень трогательно и сентиментально, в стиле мыльных опер. Если бы не Ирка, он решил бы, что это еще одна из иезуитских провокаций спецслужб на глазах журналистов от «наци».
Было много шума на телевидении и в прессе, но за неделю, как обычно бывает в таких случаях, сенсация с первых страниц газет переползла в разряд текущих новостей, и постепенно о ней забыли, а на родном телевидение забыли еще раньше. Неделю Костя привыкал к цивильной жизни без решеток и без вертухаев с оселедцем на голове. Неделю мама, которая специально приехала из Кемерова, откармливала его сибирскими пельменями и котлетами. И все равно Костя вышел на работу исхудавший, как после тифа. Он стал носить джинсы сорок шестого размера и узкие пиджаки в талию. Ирке Пономаревой очень нравилось, она находила в этом некий шарм – еще бы, человек пострадал за политику! И вообще, почему-то стала называть его французом. Что наводило на некоторые размышления, но Костя не стал разбираться. Изменила так изменила, пусть даже с каким-то французом.
– Эко тебя! – воскликнул удивленно Вадим Рунов, замредактора военного канала, и с истинно солдафонским юмором добавил: – А ведь могли и убить!
– Запросто, – согласился Костя, потонув в медвежьих объятьях друга. – Но ведь не убили… – уточнил Костя, вкладывая во фразу вселенский смысл.
– Повезло, – отпустил его Рунов.
– Повезло, – согласился Костя.
– Ну так-к-х-х… это надо отметить! – Рунов потянулся за коньяком.
Почему-то с того дня Костя перестал ходить на корпоративные вечеринки. Ему разонравились бессмысленные толкучки, лицемерие приятелей, сплетни, женщины с искусственными формами, жирные дяди и их тощие подруги, возомнившие, что они ухватили судьбу за хвост. Ему также не нравилось, когда на него смотрели сверху вниз или, наоборот, заигрывали сверх меры. Приятели, с которыми можно было скоротать время, его больше не интересовали, как, впрочем, и подружки, некоторые говорили поутру: «Позвонишь мне, милый?» – и убегали прочь, забыв закрыть дверь. Знакомые вначале недоумевали, а потом принялись злословить, дескать, после тюрьмы он малость сдвинулся и погряз в самоанализе. Не посттравматический ли это синдром? А он вдруг понял, что смысл жизни совсем в другом, и хватался за любимые командировки, лишь бы не сидеть в душной студии на работе.
Это было то время, когда америкосы вовсю хозяйничали в Крыму, а российский флот, стоявший в Севастополе, практически оказался в осаде. В самом же городе проводилось подавление оппозиции в широких масштабах. Москва выжидала и ограничивалась громкими заявлениями. На Западе на них реагировали весьма бурно. События развивались стремительно. Грузия вывела свой вшивый флот и поставила его на виду у российской эскадры. К Дарданеллам приближался Шестой американский флот. И тогда наши бабахнули так, что грузины отправились принимать сероводородные ванны, а пиндосы лишились авианосца и умылись черноморской грязью: их трупы еще долго выбрасывали волны на низменный берег Тамани. Пролив Босфор завалили ядерными минами. Черное море сделалось большой и глубокой лужей. Американцы таки взорвали трубу «Южного потока», и нефть долго полыхала у берегов Болгарии. Много они еще гадостей понаделали. Притащили в Грузию ПРО и еще какое-то вооружение, о котором никто не знал, но догадывался. Польша, Румыния, Болгария и Венгрия оказались напичканными тактическим ракетами. Все ломали голову, куда катится мир. А он всего лишь катился к ядерной войне. И все делали вид, что ничего не понимают, лишь бы стравить Россию и США. Ситуация напоминала лицемерие и заискивание Европы перед Гитлером.
Костю Сабурова даже сравнивали с новым Гонгадзе. Когда он сидел свои два месяца в тюрьме Севастополя, ему не раз намекали, что он может разделить судьбу этого журналиста. Конечно, он понимал, что его пугали, что слишком большие силы были заинтересованы в его освобождении. Но чем черт не шутит? Отведут на берег моря, шлепнут и кинут в воду. Скажут, что утонул при попытке бегства. Даже когда его этапировали в Казачью Лопань, он не предполагал, чем все кончится. Вначале он даже не знал, куда его вообще везут в плотно запечатанном вагоне – на восток или на запад. Потом уже по солнцу сориентировался.
Поэтому в Москве Костя всегда ощущал на себе груз этой давней истории. Но когда ему предложили возглавить группу, которая направлялась в Восточную Украину, где назревал военный конфликт, он ни минуты не колебался. Правда, Ирка испугалась и долго плакала в последний вечер. Ночь у них получилась скомканная в прямом и переносном смысле. В прямом – потому что от простыней ничего не осталось, а в переносном – потому что они просто не выспались из-за ее истерик, любви, секса и слез. Тогда он понял, что никакого француза не было, а было его обостренное воображение.
Теперь Костя все чаще думал об Ирке. Жениться или не жениться? Черт его знает. Вроде как она искренняя и любит до безумия. А с другой стороны… Его пугала Иркина способность к сценам, хотя ее шикарные ноги ему по-прежнему нравились. Может, постепенно ее переделаю под себя, наивно думал он. Надо основательно почитать Фрейда и Юнга, в универе я как-то пропустил этих авторов. Почему-то он был уверен, что классики психоанализа помогут ему разобраться в личной жизни.
* * *
Бензин слили из «БМВ», и Костя, который плохо знал город, то и дело спрашивал у Игоря, куда рулить.
Инстинктивно Игорь Божко стремился отъехать от квартала ППУ подальше, поэтому они поехали проспектами, которые шли перпендикулярно улицам.
Черт знает, может, у них там снайперы сидят? – подумал Костя, крутя баранку. Они выскочили на улицу Артема, напротив стадиона «Локомотив», и свернули направо, в центр. Дорога оказалась свободной, хотя две недели назад пиндосы учинили здесь форменную бойню – сожгли автомобильную пробку. Теперь об этом напоминали лишь груды искореженного металла на тротуаре под обгорелыми тополями да выбитые окна в домах справа. Памятник Бубке устоял, только шест погнулся.
На пересечении с проспектом Мира, как раз там, где с одной стороны находилась кафешка «Украинские стравы[34]», а по диагонали от него – Царь-пушка, им показалось, что опасность миновала и можно вздохнуть с облегчением, но в этот момент с проспекта Мира выскочил черный джип-«чероки» и с пронзительным визгом перегородил дорогу.
– Черт!.. – выругался Костя.
Его заслуга состояла в том, что он не заглушил двигатель и что газель стала боком к джипу, а это давало некоторое преимущество в плане обзора. Видно, те, кто сидели в джипе, были очень уверены в себе.
Все застыли как парализованные в ожидании развития событий. За тонированными стеклами ничего не было видно. Однако, как только передняя дверца со стороны пассажира с щелчком приоткрылась, Игорь ударом ноги распахнул боковую дверь и высунул ствол ПКМ, клацнув затвором. Сашка судорожно дернулся со своим АК-74М. Но Игорь зло и резко произнес:
– Сиди, не рыпайся!
Костя бросил взгляд на зеркало заднего обзора: Завета, кусая губы, забилась за ящик с оборудованием, Игорь сидел, упершись ногами в стенки салона, и у него был нехороший оскал, как у хищного зверя. Сейчас он их всех убьет на фиг, понял Костя.
Дверь джипа все-таки открылась, и из-за нее появился тот, кого он ожидал увидеть меньше всего – начальник следственного отдела Каюров, который участвовал в допросах, когда Костя сидел в СИЗО Севастополя.
– О! – воскликнул Каюров, но из-за капота не вышел, заметив Игоря с пулеметом. – Старые знакомые! А я думаю, кто здесь партизанит?! Чувствуете себя здесь как в Крыму?
– Вы здесь тоже сидите как на вулкане! – ответил Костя. – Похоже, ваша власть кончилась.
– Ну, это мы еще посмотрим, – заметил Каюров. – А пока надо ответить за нападение на государственное учреждение.
Каюров был толстым, лысым, короткопалым якутом, с круглым как блин лицом держиморды. Он между делом любил пошутить насчет моря, побега и пули в затылок, был ярким представителем этномутантов, которые быстренько приспособились к фашиствующей власти и плохо говорили даже на украинском суржике. В основном его интересовала идея ассимиляции русских: как к этому относятся в России и насколько далеко можно зайти в этом вопросе, чтобы ее не раздражать. Помнится, они даже поспорили об Иванах, не помнящих родства. Каюров выразил мнение, что для этого потребуется два-три поколения этномутантов и дело будет в шляпе.
– Но это же не менее ста лет! – воскликнул Костя.
– Мы ускорим процесс.
– Каким образом?
– Не важно, но ускорим. А антирусинам мы дадим то, чего у вас нет!
– Чего же?
– Крепкую руку.
– А кто не захочет?
– Кого-то купим, кого-то запугаем, а для остальных: чемодан – вокзал – Россия или смерть на оккупированных территориях. Евреев тоже можете забрать к себе. Они нам не нужны.
– А они у вас и не остались, – парировал Костя. – Где они? Ау, украинские евреи!
– Не передергивайте, – нервно сказал Каюров.
Должно быть, он, как все ренегаты, ненавидел весь белый свет.
– А то что?..
– Ничего. Потребуем наши Кубань и Ростов! И что вы будете делать?!
– Неужели вы собрались воевать с Россией? – удивился Костя.
– К тому времени мы будем ядерной державой, за нами будет НАТО и весь демократический мир!
– То есть вы хотите построить фашизм в отдельно взятом государстве?
– Что-то вроде этого, – нехотя согласился Каюров.
– Где-то это я уже слышал, – насмешливо сказал Костя, – только там было все наоборот.
Однажды Каюров проговорился, что является членом СНА и что передавал свой опыт ведения допросов в летних лагерях кавказских боевиков.
И вот теперь он стоял за капотом машины и напоминал о том, что надо ответить за нападение на госучреждение.
– Пошел… пошел отсюда! – не выдержал Игорь. – А то продырявлю!
Он, как всегда, стал заводиться с полоборота.
Костя совершенно случайно бросил взгляд на зеркало бокового обзора: со стороны разбитой кафешки «Украинские стравы» крался человек с оружием в руках. Костя чисто рефлекторно захлопнул дверь и переключил на заднюю передачу. Хорошо, что не заглушил двигатель. Шины взвизгнули, когда он круто сдал влево, выворачивая руль. Сашка Тулупов, качнувшись вперед, снова ткнулся лбом в ствол автомата. Одновременно в руках Игоря, как сумасшедший, загрохотал пулемет, и на пол, как семечки, посыпались дымящиеся гильзы. По салону словно ударил град, в лобовом стекле возникло несколько дырок, и оно пошло трещинами. Но Косте было не до этого, единственное, чего он боялся, – налететь на бордюр и перевернуться, да и опыта движения задним ходом у него было совсем мало. Но им повезло. Они не наскочили ни на бордюр, ни на ржавые остатки машин и даже не перевернулись. И Костя, похоже, сшиб нападающего, потому что раздался сильный удар и стрельба прекратилась.
Сашка Тулупов догадался прикладом выбить переднее стекло и стал палить почем зря длинными очередями в стремительно уменьшающийся джип. Едва ли он в него попал, но зато заставил людей рядом с ним упасть на землю.
– А ну! – Игорь выставил на капот сошки ПКМ и в тот момент, когда Костя остановился напротив «Локомотива», чтобы переключить передачу и развернуться, разрядил в перекресток остаток обоймы.
После этого инцидент можно было считать исчерпанным, потому что со стороны черного джипа больше не стреляли. Впрочем, Косте было не до этого. К джипу сбегались какие-то люди, и надо было побыстрее уносить ноги.
Бардак в этой стране имел и очевидный плюс – ездить можно было даже без номеров. Сколько Сашка ни сопротивлялся, а Костя еще три недели назад заставил его снять московские номера и замазать белой краской огромные буквы на стенках салона: «Телевидение Рен-тиви», потому что каждый уважающий себя «наци», а тем более узколобый этномутант считал своим долгом выстрелить по машине с такой рекламой. Не любили «наци» телевидение. Тем более российское. А этномутантам было все равно кого убивать. На то они и этномутанты. Это означает, что ожесточение достигло предела, думал Костя, крутя баранку и ожидая новых выстрелов. Но было тихо, только ветер, врывающийся в машину, свистел в дырках от пуль и осколков.
На свой страх и риск Костя проскочил через дворы, и минуты через три они беспрепятственно проскользнули мимо университета и вереницы троллейбусов в сторону парка, и только на Щорса он заметил что-то неладное и остановился. Игорь был ранен. Не тяжело, но крови было много. Пуля прошла слева от шеи и зацепила мышцы.
– Зашивать будешь? – спросил Игорь таким голосом, словно ему, наоборот, что-то собирались отрезать.
– Можно скобы наложить, – встряла Завета.
– Там у тебя сущая ерунда, – сказал Костя таким тоном, словно штопал людей всю жизнь. На самом деле его опыт ограничивался операцией на любимой собаке и двухнедельными курсами по скорой помощи, которые он прошел перед самым отъездом на Украину.
– Учти, я плохо вид крови переношу. Меня и в Афгане выворачивало наизнанку. – Игорь стал белым словно простыня.
– Как ты еще стрелял?! – удивился Костя, доставая аптечку.
Для таких случаев у них с Сашкой все было под рукой: антисептик, обезболивающее, иглы, пинцеты и антибиотики. Не было только воды. Костя сказал Сашке:
– Ковбой, выйди из машины и смотри в оба, я сейчас. Рожок не забудь поменять.
– Ах да! – хлопнул себя по лбу Сашка и схватился за автомат.
Игорь Божко стал совсем зеленым и дышал, как стайер после дистанции.
– Отвернись! Отвернись! Не смотри на кровь! – Завета дала ему понюхать нашатыря.
Костя помнил, что где-то здесь был небольшой гастроном, в котором они с Сашкой однажды брали неплохой коньяк, и, уже выскакивая из машины, ощутил на себе жаркий взгляд Заветы. Ерунда, так не бывает, подумал он мимоходом, рядом с ней такой джигит, и тут же забыл о ее глазах, потому что где-то в районе городского парка ударил крупнокалиберный пулемет: «Ту-ту-ту… ту-ту-ту…», и только потом стал слышен натужный звук натовского транспортника С-5А. Он полз, едва не цепляя брюхом за телевизионные вышки, крался почти над терриконами, отстреливая тепловые ракеты-ловушки и заходя на посадку. Два дня назад один такой сбили российской «иглой». Но эти «иглы» были большим дефицитом. У повстанцев их почти не было. Вдруг протяжно и жутко, сразу в двух или трех местах, завыли сирены, и в сторону С-5А потянулись пулеметные трассеры, но, так и не долетев, растаяли в голубом небе. А сирены все выли и выли, призывая к обороне.