Белянин Андрей. Колдун на завтрак

   – Как прикажешь, любовь моя. – Я сглотнул ком в горле, после попытки представить себе «гашёных курей» поспешив просто, тупо, с радостью согласиться. А то ещё и меня запишет в эти… не в те понты…
   Поэтому я быстро достал из-за пояса тульский пистолет и протянул ей.
   – Заряжено? – с восхищённым придыханием Катерина осторожно взяла оружие двумя руками. – Если вот сюда нажму, выстрелит, да?
   – Э-э нет. – Я с лёгким холодком вдоль спины отодвинул пальцем дуло, нацеленное мне в живот, и пояснил: – Сначала надо вот так взвести курок, потом выбрать цель, вот так вытянуть руку и…
   – Учи, учи меня, снайпер. – Она взглядом обводила стены в поисках подходящей мишени. – В принципе так, особо ничего не жалко, если стену не слишком разнесет, могу пожертвовать: часами, календариком, дурацкой тарелкой с кошками, вон той фоткой в рамочке (типа мой однокурсник, два раза поцеловались, потом он слинял), кружку тоже можно грохнуть, в красного зайку стрелять нельзя, его на день святого Валентина подарили, мелочь, но дорога как память… А у тебя с собой ничего ненужного нет? Ну ладно, тогда хочу вон в тот картонный ящик со старыми…
   В этот момент маленькая чёрная коробочка, лежащая рядом с ноутбуком, издала такой леденящий душу вопль, что я невольно подпрыгнул вместе с табуреткой.
   – Ты чего, Иловайский? Это же обычная эсэмэс… – Катя схватилась левой рукой за сердце. – Ой, мамочки… у меня аж всё опустилось… Нельзя же так людей пугать, зайчик мой…
   И, видимо, всё-таки нажала на курок. Грохнул выстрел! Храбрая Хозяйка с визгом отбросила дымящийся пистолет и перепуганной кошкой прыгнула мне на руки. Не очень удачно… В том смысле, что я косо сидел на краешке табуретки и потому не удержал равновесие, в результате чего мы навернулись уже оба. Причём я особенно неудачно…
   – Живой? – интимным шёпотом спросила несравненная моя Катенька, сидя у меня на животе, компактно поджав ножки и обхватив руками колени.
   – Да-а, – с трудом выдохнул я, припоминая недавнюю ситуацию с бесом.
   – Тебе не тяжело?
   – Не-э…
   – Вообще-то я не так давно взвешивалась. Было сорок два кило. Ну это с одеждой, а без неё… Ладно, прости, вру, во мне все сорок пять.
   – Да ну-у?..
   – Честно, – горько вздохнула она и жалобно спросила: – Я жирная, да?
   – Не-э…
   – Вот только обманывать меня не надо, а?! Говорю – жирная, значит, жирная! Нет, в талии так ничего, и бёдра без целлюлита, а вот на боках… Вот, видишь? Слой жира! Или тебе не очень видно снизу?
   – Ага-а…
   – Слушай, а ты чего всё хрипишь так? Я тебе ничего не сломала? Может, чем-то помочь надо? Ты только скажи, я сразу…
   – С пуза сле-э-эзь… – кое-как выпросил я.
   Катя ойкнула, быстро встала и, потянувшись до выразительной скульптурности (или скульптурной выразительности), протянула мне руку.
   Я нежно сжал её узкую ладошку и тоже поднялся. Совсем от красоты девичьей голову потерял, а она вон только что не ездит на мне, но сидит уже прямо как на диване! А я-то хорош тоже, право слово, всё ей позволяю ради улыбки одной, ради взгляда приветливого, ради слова нежного, ради…
   – Иловайский, тебе не пора? – Возможно, у меня на лице отразилось всё и сразу, потому что Катенька тут же мило покраснела и попыталась исправиться: – Нет, я тебя не гоню, ты ж ещё и глюкозу в таблетках не попробовал! Вот, я целую упаковку тебе приготовила, возьмёшь с собой, у вас на Дону такие витамины редкость. Соси по одной два раза в день. Можешь Прохора своего угостить. Ему от меня привет!
   То есть как ни верти, а свидание окончено. Намёк понял, не маленький…
   – Ой, ну только не дуйся, пожалуйста, я и без того себя полной сволочью ощущаю. Но ведь сам слышал, как эсэмэска пришла? Зуб даю, там этот гад Соболев сообщает о скором прибытии. Хочешь, на, посмотри! – Она взяла в руки ту самую противно пищащую штуковину и, что-то понажимав, развернула ко мне маленький экранчик, прочтя вслух: – «Прибываю через час тридцать. Приготовьте комнату. Отчёты должны лежать на столе. Соболев». Вот видишь, как у нас, ни здравствуй, ни пожалуйста, ни до свиданья. Козёл, я же говорила…
   – Так, что мне надо сделать?
   – Прямо сейчас? Ничего. Дуй себе до дома до хаты, а завтра днём, часиков в двенадцать, начинай прогуливаться перед воротами, чтоб тебя наши камеры слежения зафиксировали. Потом ещё где-нибудь в кабаке, потом с Моней и Шлёмой, разок под ручку с бабкой Фросей, и, как только он внесёт тебя в учётную ведомость, – всё, свободен, поцелуй в щёчку, и чтоб ноги твоей тут не было! Все свидания-обнимания переносим на кладбище, туда я хоть как-то смогу высовываться…
   Мне оставалось лишь козырнуть на прощанье, забрать разряженный пистолет, ещё раз полюбоваться на здоровущую дырку вместо улыбающегося лица бывшего Катиного однокурсника и развернуться на выход.
   – Упс! – Катенька громко хлопнула себя ладонью по лбу. – Совсем память девичья, тебе ж профессиональный гримёр нужен, чтоб под ходячего трупа косить. Давай набросаю тебе записку к Станиславу, это один из местных парикмахеров, ну и визажист по совместительству. Передашь ему, он тебе поможет!
   – Благодарствую. – Я сунул бумажку за голенище, слабо представляя себе, кто есть парикмахер, а уж тем более визажист. Да что гадать, тоже, поди, нечисть какая…
   – Э, куда пошёл? – Она цапнула меня за рукав и развернула. – Дай хоть чмокну на прощанье…
   Кареокая недотрога нежно коснулась моей щеки тёплыми влажными губами и на мгновение прильнула к груди. Я погладил её по волосам, а не такое уж и плохое свидание получилось, яркое, запоминающееся, с перепадами и пальбой. Может, это и неплохо, что у нас всё не как у всех, мы странная парочка…
   Я вышел из дворца ровным строевым шагом, Моня и Шлёма честно ждали меня, сидя на корточках у медных ворот.
   – Ну чё, хорунжий, пожмакался али опять так, на коротком поводке выгуляла?
   Мне удалось сдержать улыбку, привычно показывая Шлёме кулак. Упыри так же молча шлёпнули друг друга по затылку. Значит, опять спорили и опять ничья. То есть ни я Хозяйку, ни Хозяйка меня. Катенька не первый год умело поддерживала легенду о том, что всех своих случайных «полюбовников» она наутро просто ест сырыми, целиком, без специй и соли…
   Местным это важно, для них образ главы Оборотного города всегда должен быть исполнен ужаса и мистицизма. Иначе просто устроят подобие французской революции, возьмут дворец штурмом, разломают, как Бастилию, помашут флагами, а потом на своих же костях устроят полномасштабную борьбу за власть. Кому нужны такие потрясения? Разве что масонам, да вроде ими тут и не пахнет.
   А может, и не должно пахнуть, они давно научились с чужими запахами смешиваться, и где этим закулисным интриганам прятаться, как не под землёй, в мире нечисти? Надо будет непременно спросить отца Григория про масонские ложи, уж он-то всегда в курсе за счёт разглашаемой тайны исповеди…
   – Ну что, братцы, – поманил я упырей пальцем, – мне на свет божий пора. Проводите?
   – Ага, – радостно кивнули оба.
   – И про Птицерухова расскажете.
   – Нет, – отказались они так же твёрдо, как только что согласились. – Мы, конечно, чуток на грудь приняли, но против этого супостата не попрём! Вона год назад Фимка-мракобес с ним схлестнулся, так его потом вороны живьём заклевали! Птиц личиной наброшенной легко обмануть, а он его телёнком дохлым обернул, дак вся стая разом и слетелась…
   – Понял, не маленький, – сурово сдвинул я брови, но продолжил тот же разговор, не сбавляя шага: – Стало быть, личины он насылает, да такие, какие сразу и не снимешь, так? А почему же арка ваша любую личину рушит, как ветер домик карточный?
   – А Маньку-отступницу, что ему доли с гадания не платила? Её потом в курятнике крестьяне забили, как будто лису! И по позапрошлой весне колдуна приезжего молоденького, что песни цыганские в тетрадочку мелким почерком записывал, вообще вместе со стогом сена сожгли! А ить он Птицерухову ничем и дороги не переходил, так, попался не под то настроение, и всё…
   – Парни, я про арку спрашивал? – не вдаваясь в подробности, что мой же денщик сегодня чуть не пришиб меня как «дикого чеченца», напомнил я. Но эти умники, только всё более и более распаляясь, торопясь, перечисляли преступления злодея, совершенно не слушая меня…
   – А помнишь, той осенью, когда он в кабак к Вдовцу припёрся? Едва ить не половину завсегдатаев перерезали, как курёнков, и ему потом отдельным указом вышло в город не заходить?!
   – Вышло-то вышло, да кто ж его остановит, ежели он личины меняет, как платки носовые, и ни одна собака про то не чует! Даже арка ему не помеха…
   – Не знаешь порою, с каким старым знакомым говоришь али с Птицеруховым под его личиной! От кого шила в бок ждать, кто бы подсказал?!
   Слушая их, я невольно призадумался: получается, что никто, кроме меня, этого гада-конокрада под личиной видеть не может. Но я-то видел! Неужели то волшебное зрение, что баба Фрося без всякого желания даровала мне одним плевком, помноженное на врождённый талант характерника, дало мне уникальное умение – узнавать его, кем бы он ни прикинулся?! Вот тогда и понятно, зачем Птицерухов крал коней – он знал, что меня за ними пошлют, и хотел выяснить, разгляжу ли я его через личину? Разглядел! А раз я такой один, значит, теперь его первоочередная задача от меня избавиться. И чем быстрее, тем лучше…
   – До арки далеко?
   – А вон она за поворотом у той стены будет. Да что ж ты туда так рвёшься, хорунжий?
   – Хочу проверить одну идею…
   Дошли мы действительно быстро, за разговорами время всегда летит – не заметишь. Местные жители почему-то категорически до меня не домогались, то ли надоело, то ли Хозяйкиного приказа ослушаться не могли, то ли постный день на всю округу, кто их разберёт? Мне так даже скучно в чём-то стало. Как говорил незабвенный Прохор? «Дурак любит, когда красно, солдат – когда ясно, а казак – когда опасно!» Не то чтоб нам утро без подзатыльника как чай без сахара, но всё же подозрительно это…
   Не нападают, не угрожают, не кусаются – не по правилам игра, а? Кстати, за поворотом даже городской стены не было, так, охранные домики, за ними чисто поле с одиноко стоящей аркой да бдительным бесом в полосатой будке. Это если волшебным зрением смотреть. Но когда обычным, человеческим, то совсем другое дело: красивое высоченное здание с тяжёлыми балконами, поддерживаемыми скульптурами грудастых девиц и могучих атлантов, у входа невысокий стройный офицер в нарядной мичманской форме с эполетами и золочёным кортиком…
   – Сколько же их у вас?
   – Арок-то? – переспросил Моня. – Да уж никак не меньше тринадцати. Город растёт, только за прошлый год четыре новых открыли.
   – Расплодилось вас, однако…
   – «Демографический взрыв», как Павлуша утверждает, – поддакнул Шлёма. – Но тока брехня это, пришлых много понаехало. Со всей России-матушки к нам под землю лезут, типа тут и сытость, и порядок, и Хозяйка лютует умеренно.
   – А вот ещё такие, подобные Оборотному, города где-то есть?
   – Вроде под Москвой златоглавой два или три, хотели ещё по Рублёвской просёлочной дороге строить, да дорого, – пояснил Моня. – А уж в самом Санкт-Петербурге наш брат так по готовым подвалам и канализациям шарится, что смысла нет с отдельными стройками заводиться. У них, поди, свои мегаполисы и на Васильевском, и под Невским, и под Петропавловской крепостью.
   – Ты чё проверить-то хотел, Иловайский?
   – Для начала беса, потому как…
   – Стоять, руки вверх, покажь документы! – звонко встретил нас маленький охранник, быстренько выкатывая из-за арки корабельную мортиру. Ох ты, семейный верблюд с тремя горбами, угораздило родиться, да в кунсткамеру не берут! Вот только с пушкой меня ещё на выходе не встречали…
   – Да ты чё, морда бесовская, совесть поимел бы, а?! – тоскливо взвыли упыри.
   – Кого-чего поиметь?! – нахальнейше оттопырил ухо бес и поднёс тлеющий фитиль к запальному отверстию, сам себе командуя: – По предателям и извращенцам прямой наводкой, навесным ядром, пли!
   Я кувырком ушёл вправо, Моня и Шлёма влево, взрыв грянул ровненько посередине!
   – Слышь-ка, хорунжий, – отплёвываясь землёй, уточнили парни, – а скока времени эту заразу гремучую перезаряжать надо?
   – Минут восемь – десять при должной сноровке, – потирая ушибленный локоть, прикинул я.
   – Да за то время мы энтого флибустьера живьём в дуло засунем и банником артиллерийским в такое место утрамбуем, что развесёлый петушок на палочке получится!
   Я встал, не торопясь отряхнулся и пару минут просто любовался на то, как два добрых молодца в рубахах с вышивкой вламывают по самое не хочу героическому мичманскому составу. Получил он у них сполна и за дело! Чуть левей, и я бы без ноги, чуть правей, и упыри без… Ну, они там враскорячку лежали, как взрывной волной причинные места не зацепило – чудо, да и только! Хорошо ещё ладошками прикрыться догадались…
   – Подходи, хорунжий, не боись! Мы тут пушечку ещё раз зарядили!
   Действительно, в ствол мортиры был по плечи вбит неустрашимый бес, а на его голове гордо развевались мичманские штаны со стрелками. Чуток на зайчика похоже, но гордая морда охранника портила всё смешное впечатление…
   – Навалились, волки тряпочные! Сладили – двое на одного. А тока духа моего высокого вам не одолеть. Ща вон заплюю обоих насмерть, до утопления!
   – Глянь, как борзометр заклинило, – с невольным уважением признали упыри-патриоты, а я, не тратя ни времени, ни лишних слов, быстро прошёл под аркой и обернулся.
   – Чечен! – мигом вытаращился Шлёма. – Да чтоб у меня опять анализы до больницы своим ходом не дошли, натуральный чечен!
   – Вот видите. – Я со вздохом вернулся обратно. Опыт не удался. В смысле результаты опыта меня ничуть не утешили. Как идти домой, если эта личина прилипла ко мне крепче репья к хвосту собачьему?!
   – Птицерухов удружил, – понимающе кивнул Моня. – Худо дело… А только и здесь тебе дольше оставаться нельзя.
   – Почему?
   – Друган дело говорит, – признал Шлёма, бухаясь на землю и прижимаясь к ней ухом. – Слышь, топоток? И пяти минут не пройдёт, как здесь бесовский дозор будет. Мы ж их охранника в зюзу завернули и в его же пушку голым задом сунули, а они такое дело нутром чуют! Ща мстить набегут…
   – Мы-то отмашемся, а ты беги, казачок.
   Явственную дрожь земли теперь уже ощутил и я. Не знаю, сколько бесов к нам несётся в том дозоре, да, судя по топоту, и знать не хочу. Парни правы, пора уносить отсюда ноги, а уж наверху как-нибудь сам разберусь…
   – Беги, хорунжи-ый! – в один голос завопили Моня и Шлёма, разворачивая мортиру навстречу выбегающей из-за домов сотне… двум… полутысяче… мама!
   Я бросился бежать так, что только пятки сверкали. Сзади раздался очень одинокий выстрел, и волна маленьких бесов с головой захлестнула прикрывающих мой отход упырей. Я даже не оборачивался, чего там интересного, тем более что топот за спиной не стихал ни на минуту.
   – Гони чечена! Живьём брать, живьём! Окружай его, теплокровного, на всех хватит!!!
   А куда я, собственно, мог удрать от них на открытой местности? Да никуда! Но в тот самый момент, когда в голову стукнулась первая мысль о том, что «развернусь, вытащу саблю, да и помру героем!», каменные стены расступились, земля под ногами вдруг стала прозрачной и я… рухнул прямиком в душистое сено на окраине нашего любимого села Калач на Дону!
   Всё. Приехали. Оторвался от погони. А жить-то как хотелось, и как здорово, что жив!
   Я опрокинулся на спину, лицом к вечернему небу, и сладко потянулся, как после долгого сна. Чудны же деяния Твои, Господи, какие только пути не ведут в Оборотный город и какими только дорогами судьба казачья меня оттуда не выводит! Вот ведь как можно из-под земли упасть, сквозь землю провалиться да на земле же и оказаться?!
   – Понятия не имею, – сам себе сообщил я, зевнул, потянулся и призадумался.
   До села мне, конечно, отсюда рукой подать, но я ж теперь для всех не я, а злой чечен с Кавказской линии. Интересно, прибьют меня наши до того, как я выскажусь перед дядей, и не пристрелит ли он меня собственноручно, потому как у него со шпионами разговор короткий? А кем, кроме шпиона или разбойника, могут признать вооружённого чеченца на тихой излучине Дона?!
   Я даже Прохора о помощи просить не могу, он мне первый не поверит, да и не поверил уже. Придётся зарыться в сено и прятаться здесь до наступления темноты, а уж потом пытаться огородами пробраться до дядиной хаты, а там… Не знаю, что-нибудь придумаю. В конце концов, должен он меня понять, родня всё-таки! Пока тут перекантуюсь, не гонят вроде…
   – Бабоньки, гляньте, грузин!
   Нет, только не это-о… Снизу на меня дружно вытаращились четыре молодухи с граблями и вилами. Сейчас покличут мужиков и всей массой с божьей помощью крепко возьмут за одно место…
   – А может, то армянин? Я вроде одного такого горбоносого по позапрошлогоднему августу видела, он на ярмарке фокусы показывал, водку в коньяк превращал. Легко эдак! Брал самогонку да немного краски и…
   – Не, не армянин, у тех одёжа другая, и без оружия они да на баб охочи. Ужо небось нас бы всех обесчестил по три раза! А энтот вона и не смотрит, чё у Маньки подол задрался…
   – Дык кто ж энто тогда?
   Вот этот последний вопрос и стал началом моего конца. Образно выражаясь. Потому что на Дону о чеченских войнах знали не понаслышке, и какие бы дуры бабы ни были, но сообразить сообразили быстро.
   – Так то чеченец… Люди-и!!! – хором взвыли все четверо.
   Ну вот, начинается… Объяснять что-либо этому спевшемуся квартету было и глупо, и рискованно. Глупо, потому что они всё равно не услышат, а рискованно, потому что ещё пять минут такого ора, и я сам оглохну на месте. А глухим я Катеньке уж точно не нужен, если, конечно, нужен вообще. Потому как тогда наши долгожданные свидания будут выглядеть весьма комично. Она ко мне с нежными любезностями, а я – с вечными ответами невпопад. «Поцелуй меня, милый!» – «Спасибо, ноги я помыл, а воняет от сапог, дёгтем мазал, не хочешь, зоренька моя, ещё рыбки?» Брр…
   – Мужики, гля, эта чурка с грязными сапогами на наше сено влезла!
   На дороге с лёгким удивлением выстроились шестеро калачинских мужиков с вилами. Так, очевидно, я уж точно тут подзадержался. Хотя с мужиками хоть как-то можно попробовать договориться или напугать, иногда срабатывает. Я встал на верхушке стога в полный рост, вытащил бебут, зажал клинок зубами и, хрипло выдохнув «асса-а-а!», исполнил пару па зрелищной кабардинской лезгинки.
   Крестьяне испуганно отшатнулись, мелко крестясь, но в этот яркий миг моей танцевальной славы на сцену вышла третья группа зрителей – наши казаки. Тот самый молодняк, что утром водил лошадей на Дон купаться. Незадачливый жених неверной Ласки и хозяин одноимённой кобылы углядел меня первым:
   – Да тут басурман деревенский люд в полон захватил, кинжалом резать будет! А ну в нагайки его, хлопцы-ы!
   Господи боже-е… Я кубарем слетел со стога и дал дёру в ритме всё той же лезгинки, поскольку прилипчивая вещь и сразу не отпускает. Вслед за мной, подобрав юбки, ринулись бабы, за ними, с вилами наперевес, расхрабрившиеся мужики, а уж следом развёрнутой лавой с полсотни босоногих станичников в белых рубахах и штанах с лампасами. Да если по моей спине эдакому стаду всего один разок и пробежаться, так уж пожалте хоронить в овраге как «неопознанное тело, христианского погребения не заслуживающее».
   Но, как оптимистично утверждают мудрые историки прошлого, из каждого положения есть как минимум два выхода. Я мог свернуть налево и успеть добежать до окраины села, прилюдно убивать не будут. Ну, может быть, не будут. А могут запросто и… Либо гнуть вправо, уйти в рощу, оторваться от лошадей и спрятаться до темноты на кладбище. Или ещё можно…
   – Таки да! Сюда, Илюшенька, шевелите нижними конечностями.
   С крутого берега Дона мне яростно махала руками знакомая фигура старого еврея. И чёрт же меня дёрнул послушаться…
   – Вы успели? Я с вас горжусь! Знаете, ой, в ваши годы я тоже весь был о-го-го, такой шустрый, шо мама боялась, как на мне горит обувь. Вы не поверите, но оно реально искрило и валил дым!
   – Какого… ты меня сюда… – запыхавшись, возопил я. – Сейчас догонят и обоих… в колбасу, в капусту, в фарш… а скажут, так и было!
   – Илюша, выровняйте дыхание. Здоровье превыше всего, а вы себе, не приведи боже, так можете что-нибудь надорвать, шо уже будет обидно. Таки одна наша общая знакомая по имени Катя, шоб я пьяный в тарантас плясал «Хава нагила» на вашей свадьбе, она дала вам полезную информацию на Птицерухова?
   – Не дала!
   – Шо, совсем? – не поверил чёрт. – Ни информации, ни… вообще?! На вид горячая девушка, один бюст по два центнера, а такое динамо… Кто бы подумал? Таки мои соболезнования…
   – Ура-а-а!!! – дружным рёвом отозвалась погоня, и я ещё помню, как успел бросить на чёрта прощальный взгляд «на том свете рога поотшибаю», и буквально в тот же момент он улыбнулся и дунул…
   Меня пушинкой сдуло с яра и после эффектного двойного переворота плюхнуло в прогретую за день донскую воду! Хорошо не в омут, утонул бы, как хомяк по весне! При полной форме, с оружием и в сапогах, даже из стремнины мне бы не удалось выгрести; по невероятно счастливому стечению обстоятельств я удачно бултыхнулся в относительное мелководье глубиной по горлышко и саженками в четыре взмаха добрался к отмели, где подоспевшие казаки наперебой протягивали мне руки:
   – Вылезай, характерник! А мы тут чечена ловим, тока-тока на яру стоял и ровно сквозь землю провалился!
   Отфыркиваясь, мокрый как мышь, я, слава богу, успел поймать мирно уплывающую по течению папаху и вышел к нашим:
   – Прохора не видели?
   – А то! Он, может, с часок тому назад с дозорным десятком в село возвращался. Навродь живы все, и коней цыганских взамен наших привели, и араба генеральского тоже, – чуть заискивающе пустился объяснять мне тот же самый герой, что недавно орал «в нагайки!». – Слышь, ты это, Иловайский, ты не… ну, про Ласку мою, да не про ту, что кобыла! Ты у себя там погадай где надо, может, ей оберег какой от кобелей-то станичных? Ну, не тех, что псы, а сам знаешь. Или там мне чё полезное травное пропить, чтоб её дитёнок в меня уродился, а?
   Добрый у нас народ и к женским слабостям относится по-людски. Где-то слишком строго, где-то слишком мягко, но всё не как у простого народа на Руси. К примеру, крестьянам батюшка разводиться запрещает, а у нас, казаков, развод – обычное дело. Коли муж по два года в походах, а на казачке и хата, и дети, и скотина, и старики, и всё хозяйство, да у кого ж язык повернётся её осуждать за случайный бабий грех?
   Ну вернётся муж с линии, соседских бабок наслушается, да и поучит блудную жену нагайкой уму-разуму. В том смысле, что, коли блудишь, так хвостом не верти, приличия соблюдай перед станицею, а в грешном деле казак и сам не святой. Мало ли чего по Европе, да Кавказу, да Азии полюбовно наследили, как от искушения убережёшься? Вот и подходи к жене по совести, а коли простить не можешь, так и разводись, а бабу зазря не мучь…
   – Мальчик у неё будет, – не думая, ляпнул я. – Только рыжий. Захочешь жениться, так скажешь всем, что это в твоего деда.
   – А ты откуда знаешь, чё дед мой рыжим был? – в очередной раз простодушно удивился хлопец.
   Откуда, откуда… Понятия не имею.
   Мне оставалось недоуменно передёрнуть плечами, подняться к яру, приветливо кивнуть всё ещё чего-то ожидающим крестьянам с граблями да вилами и, капая на ходу, устало двинуться в село на своих двоих.
   Шёл медленно и рассеянно, голова была серьёзно занята вопросом той невероятной лёгкости, с которой чёрт избавил меня от чеченской наружности. Признаю его несомненную силу (недаром ведь говорится, что самый слабый из чертей способен когтем всю землю перевернуть!): меня-то он одним нечистым дуновением поганых уст с ног сбил, но меж тем… Дунуть дунул, но заклятие ведь не читал, да и в первый раз, когда на меня мой же денщик набросился, чёрт еврейский с меня личину снять не смог. Не сумел или не захотел? А ни то ни другое! Хотел он её снять, такая демонстрация «благорасположенности» – в его интересах, но не мог. И по одной лишь причине – до Дона далековато было! Как я мог забыть, что бегущая вода и лечит, и бережёт, и сглаз снимает. Потому её большинство нечисти избегать старается…
   Решение-то самое простое, но в Оборотном городе для любого жителя почти невозможное. Могли бы расколдоваться те бедолаги, что Птицерухову поперёк дороги встали, если бы в речке или хоть в ручье искупались, смыли бы личину. Да только нечисть и под расстрелом мыться не заставишь! Для них даже греческое слово «гигиена» переводится как «самоубийствие», так что чего уж…
   Зато теперь понятно, как украденным лошадям прежний вид вернуть – ополоснуть на Дону, и вся недолга. Так что службу я, как ни верти, исполнил, есть чем дядюшку порадовать. Думаю, более цыгане к нам конокрадить не полезут, а с колдуном ихним я ещё разберусь… Как бог свят, разберусь, обещаю! Он у меня по всему табору лбом блох бить будет, с разбегу!
   Рыжий ординарец встретил меня на крылечке дядиной хаты тихо, приветливо, как покойника:
   – Ты чё припёрся, Иловайский? Вона твой денщик доложился мне уже, что сгинул ты смертью безвременной от кинжала чеченца заезжего!
   – Ну и? – мрачно фыркнул я.
   – Ну и чего ты не как зарезанный, а как утопленный заявился? Непорядок будет…
   – К дяде пропусти.
   – К Василию Дмитревичу? – нагло улыбнулся он, хотя говорил всё ещё негромко, берёг горло. – Оно можно, конечно, ежели по служебному делу. А то ить генерал наш по племяннику своему шалопутному, героически погибшему, сейчас загорюет, негоже отвлекать-то…