Белых Григорий. Дом веселых нищих

   — Ну ладно, давай читать, — говорит Роман и вытаскивает из парты толстенькую книгу в красном переплете.
   Часы глухо прохрипели четыре раза. Но Роман не слышит. Роман далеко в прериях с отрядом капитана Рауля преследует шайку индейцев.
   Крякин уныло бродит по классу. Он подошел к учительской кафедре, поднял крышку. Роется там, потом уходит за классную доску, где стоит шкаф.
   Роман дочитал главу и закрыл глаза. И вдруг его ухо улавливает странный звук. Тихий, тихий и нежный, как колокольчик, но отрывистый. Что это? Бряцанье не прекращается.
   «Цвинь! Цвинь!»
   Роман поднимает голову и видит за доской ноги Крякина.
   Он захлопывает книжку и идет к доске. Крякин стоит около шкафа и разглядывает ключи.
   — Ты что? — шепотом спрашивает Роман и сам не понимает, почему он боится говорить громко.
   Крякин смотрит на него.
   — Ничего. Ключи у Гликеши в столе нашел. Хочу посмотреть, что в шкафу есть.
   Одну минуту они глядят друг на друга.
   — Брось! Попадет!
   — Да ведь никто не узнает. Посмотрим — и все.
   Посмотреть, что в шкафу, интересно, но все же страшно.
   — А вдруг придет?
   — Услышим, — уверенно говорит Крякин. Крякин уже сунул ключ в скважину. Щелкнул замок, и дверка сама распахнулась. На широких полках лежат огромными стопами чистые тетради, пачки карандашей, книги, вставочки, коробки перьев и резинки.
   Одно мгновенье друзья смотрят друг на друга. Крякин начинает усиленно сопеть. Вдруг он протягивает Роману ключи, а сам принимается орудовать в шкафу. Отделив от стопы чуть ли не половину тетрадей, он вытаскивает их, потом так же быстро хватает несколько книг, две пачки карандашей, резинки, циркули и ножницы. В это время оба слышат тихие шлепающие шаги учительницы.
   — Закрывай! — шипит Крякин, а сам, нагруженный книгами и тетрадями, бежит к парте.
   Роман, как во сне, захлопывает дверку шкафа, поворачивает ключ и, сунув всю связку в карман, тоже бежит на место.
   Входит Гликерия Петровна и смотрит на часы.
   — Можете идти, — говорит она.

КОНВЕРТ НА КОМОДЕ

   На другой день Роман, по обыкновению, явился в школу. Первые два урока прошли благополучно. Третьим уроком было рисование, которое преподавала худенькая женщина с необыкновенно большой и круглой головой, за что ребята и прозвали ее Сковородкой. На ее уроке всегда присутствовала Гликерия Петровна, так как Сковородка одна не могла справиться с ребятами.
   После звонка обе учительницы явились в класс. Дежурным был Роман. Он поставил, как всегда, один стул — для Сковородки, у кафедры, а другой, у окна, для Гликерии Петровны, которая, сидя там, наблюдала за порядком в классе. Надо было еще вытереть доску, но Роман с утра не мог найти тряпку. Урок начался. И тут Сковородка полезла в кафедру. Она долго молча рылась там, потом, опустив крышку, спросила: — Гликерия Петровна, где ключи от шкафа?
   — В кафедре.
   — Здесь их нет.
   Недовольно морщась, учительница подошла к кафедре, и минуту обе рылись вместе. Класс с радостью встретил неожиданную проволочку и выжидающе следил за Гликерией Петровной.
   — Где ключи? — вдруг резко спросила учительница, поднимая голову и глядя на учеников.
   Роман переглянулся с Крякиным. Тот делал ему какие-то знаки.
   — Сейчас же найдите ключи, иначе всех накажу! — крикнула учительница.
   Класс беспокойно загудел.
   — Распустились! Почему доска не вытерта? Дежурный, вытри. И немедленно найти ключи.
   Роман испуганно вскочил. Недолго раздумывая, он выдернул из кармана платок, собираясь вытереть им доску. Что-то звонко брякнуло на пол.
   Роман обернулся. Все смотрели на него, а лицо Крякина было бело как лист бумаги.
   Роман медленно перевел глаза на пол. У его ног лежали ключи от шкафа.
   — Что это значит? — спросила Гликерия Петровна.
   Роман молчал.
   — Подними и дай сюда.
   Роман поднял ключи и подошел к учительнице. Ключи как угли жгли ему руку.
   — Так, — сказала Гликерия Петровна ледяным тоном. — Почему они оказались у тебя?
   Роман молчал. Гликерия Петровна минуту в раздумье перебирала ключи, потом, открыв шкаф, стала внимательно пересчитывать книги.
   — Гадость… Мерзость… Воришки… — как будто издалека доносилось до Романа.
   В двенадцать часов, во время большой перемены, школьная уборщица Маша вывела на лестницу Романа и Крякина.
   — Фулюганы какие! Вот придете с матками, вам покажут, — сказала она, закрывая за ними дверь.
   — Наплевать — сказал Крякин на улице. — Будем прогуливать, а на следующей неделе я уезжаю с матерью в деревню, тогда свалишь все на меня — и ладно.
 
   Роман забился в уголок к печке и сидит не шевелясь в полумраке. Хорошо, что на него никто не обращает внимания. Все собрались вокруг стола, где сидит мать. Мать, взяв в правую руку лупу, медленно читает письмо — с фронта от Александра. Письмо еще утром подал почтальон. Тогда она в первый раз одна прочитала его. Потом днем она читала его пришедшей Вассе Алексеевне и теперь, в третий раз, читает его всем родным. Колька беспокойно расхаживает по комнате, хмурится и кусает губы.
   «Писать ко мне нельзя! Так как мы стоим сейчас секретно в местечке Эн».
   — Господи, нельзя! В каком местечке-то? — спрашивает бабушка.
   — Местечко Эн, — объясняет мать. — Нельзя, значит, объявлять, что за местечко. «Стоим в местечке Эн. Я сейчас нахожусь в штабе, так что мне теперь лучше…»
   — Слава тебе, господи, — крестится бабушка. Колька презрительно фыркает.
   — Вояка! В штаб забрался!
   — Дурень, — говорит укоризненно мать. — Вот возьмут тебя — наплачешься.
   — В штабе стулья протирать не буду, — заносчиво отвечает Колька.
   Роман плохо понимает, что говорят. Голова набухает, раздувается, как мыльный пузырь, и, кажется, готова рассыпаться на части. Сейчас треснет. От боли даже в глазах зеленеет. Роман стискивает изо всех сил зубы и глотает беспрерывно набегающую слюну. Горло при каждом глотке что-то сдавливает. Все тело болит.
   «А завтра что делать? — мелькает в голове Романа. — В школу нельзя. Опять прогуливать?»
   Мать идет на кухню приготовлять ужин. Вдруг она останавливается около Романа и спрашивает его с тревогой:
   — Что с тобой?
   Она трогает его голову своей жесткой и холодной рукой. От прикосновения у Романа по телу бегут мурашки.
   — Господи, какой ты красный! Лоб горячий. Ты не болен?
   Роман собирает последние силы. Смотрит на мать, но видит плохо, перед глазами плавают зеленые круги. Гудит в голове, ломит в висках, все тело как в огне.
   — Нет, — говорит он хрипло. — Спать хочется.
   И, шатаясь, идет к кровати, валится на нее и уже не слышит, как мать, раздевая его, испуганно говорит:
   — Никак заболел? О господи!
 
   Целую неделю Романа бросает то в жар, вызывающий жгучий и обильный пот, то в дрожь — тогда все тело кажется обложенным мелкими льдинами. Зубы выбивают дробь. Кажется, кровь замерзла в венах, ни один мускул не повинуется.
   Роман постоянно видит мать возле своей постели. Она сидит сгорбившись, освещенная бледным пламенем лампады. Желтые блики играют на ее заострившихся скулах.
   С неделю Роман был болен. Иногда кричал, бредил, просил у всех рубль.
   И вдруг однажды открыл глаза, как после долгого и крепкого сна. Потянулся, чувствуя во всем теле приятную слабость. Хотелось есть. Над головой тускло горела лампада. В углу на сундуке лежала мать — нераздетая, в платье. Она дышала ровно, спала. Из-за перегородки доносился храп стариков.
   Роман лежал на спине, отдыхая, разглядывая тени от лампадки. Тени, как живые, то вытягивались на половину комнаты, то уменьшались и чернели. Неясный шорох заставил Романа насторожиться и повернуть голову. От изумления он чуть не крикнул. За столом, в пальто и в шапке, сидел Колька и при слабом свете полупритушенной лампы что-то быстро, не останавливаясь, писал. Роман молча следил за братом, потом пошевелился, чтобы привлечь его внимание. Колька быстро поднял голову. Глаза их встретились. Колька, бросив писать, подошел к нему.
   — Лучше тебе? — спросил он.
   — Мне хорошо, — шепотом сказал Роман. — А что ты пишешь?
   — Так, разное, — нехотя сказал Колька.
   — А почему не спишь?
   — Надо. Ухожу.
   — А куда?
   — По делам, на службу.
   — Ночью-то?
   — Ну да. В ночную смену. Дежурства у нас ночные теперь. Ну, спи же.
   — Ладно, я сплю, — сказал Роман, и, перевернувшись, действительно заснул.
 
   Утром проснулся здоровый и бодрый.
   Мать напоила крепким кофе. Теперь все относились к Роману особенно предупредительно и заботливо. Это было приятно. Мучило только одно: знает ли мать о школьных делах или нет? Но мать ничего не говорила.
   Еще несколько дней пролежал он в постели и все время наблюдал за матерью. Один раз она сказала:
   — Поправляйся и сразу пойдешь на экзамен. Скоро занятия кончаются.
   «Значит, была в школе и все знает», — подумал Роман.
   В этот день Роман встал с постели, и мать закатила роскошный обед — с мясом, которое уже было трудно купить.
   Роману было хорошо и весело. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но никого подходящего не было. Тогда вспомнил о Кольке. Где же Колька? Кольку он не видел ни разу с тех пор, как начал выздоравливать. Роман пошел к матери. Она сидела на кухне с бабушкой.
   — Тебе что? — спросила мать.
   — Коля где?
   Мать и бабушка быстро переглянулись.
   — Коля? — мать замялась. — Его нет дома.
   — А где он?
   — Он… он в Павловске… переведен туда работать на время.
   Роман печальный побрел в комнату. Стало скучно. Постоял у окна. На дворе черными пятнами темнели проталины. Гулять еще было нельзя. От нечего делать Роман стал разглядывать раскиданные на комоде бумажки. Увидел голубой конверт, небрежно брошенный на альбом с открытками. Взял.
   «Маме» — стояло на конверте крупными буквами.

   «Милая мамочка!
   Когда ты прочтешь это письмо, я уже буду далеко. Не старайся отыскивать меня, так как все равно не найдешь. Я уезжаю на фронт, в армию добровольцем. Прости меня, мама, если сердишься, но мне очень надоело так жить здесь…
   Еще раз прости. Целую всех: бабушку, дедушку, Аську и Романа. Отдай ему мои книги. Не сердись. Я буду писать с фронта.

Твой Коля».

   Роман не слышал, как подошла мать. Он стоял раздумывая, пораженный тем, что прочел в письме.
   — Прочел? — раздался над головой тихий голос матери. Роман вздрогнул и выронил письмо. Потом взглянул на мать. Та молча обняла его и привлекла к себе.
   — Значит, Колька не в Павловске? — дрогнувшим голосом спросил Роман. — Он на войне?
   Мать не ответила.

НАРКИС

ДЕД ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ

   Растаял последний снег. Высохли лужи. Только в углах двора, в тенистых местах, виднелись порыжевшие заледенелые сугробы.
   После болезни Романа мать два раза бегала в школу, просила за сына и наконец пришла довольная.
   — Ну, смотри, — объявила она Роману. — Держись. Тебя оставили.
   Роману стыдно было идти в школу. Но делать нечего.
   На другой день, собрав книги и тетради, двинулся вместе с матерью.
   И, как в первый раз, при поступлении, Гликерия Петровна приняла их в столовой, сидя за кофе.
   — Ну?
   — Простите, — сказал Роман тихо. — Больше не буду.
   — Посмотри мне в глаза.
   Роман поднял голову, краснея, посмотрел на учительницу и повторил:
   — Больше не буду.
   — Не сомневаюсь в этом, — сказала Гликерия Петровна. — Иди в класс и постарайся загладить вину хорошим поведением.
   Ребята не приставали к Роману и не дразнились. Крякина в школе не было — он действительно уехал в деревню. Роман засел за учебники и остаток года учился прилежно. Перед пасхой сдал экзамен и перешел во второй класс.
   Год был закончен. Начинались летние каникулы.
   За зиму все ребята выросли.
   Женька Гультяев щеголял в длинных брюках с карманами и уверял всех, что отец насильно заставил его надеть брюки.
   — Это почему же заставил? — спрашивали ребята.
   — Не знаю. Говорит, что вырос я, — небрежно отвечал Женька.
   На деле же брюки Женьке обошлись дорого. Две предпраздничных недели пришлось ходить с опухшими от слез глазами, и только тогда выведенная из терпения тетя Катя распорола старую шерстяную юбку и стала шить брюки. Но, кроме брюк, Женьке больше нечем было хвастать. На экзаменах он провалился и остался на второй год в первом классе.
   Еще прошлой осенью, когда ребята поступали в школу, поступил и Иська.
   Зимой Роман встречал его, озабоченного и сумрачного. Иська рассказывал о школе и часто жаловался на ребят.
   — Не поддавайся, — учил его Роман. — Тебе в морду — ты обратно. — И рассказал, как он с Крякиным дрался против всего класса.
   — Попало же вам, наверно? — смеялся Иська.
   — И им попало. Теперь не лезут. Ты обязательно давай сдачи.
   — Попробую, — пообещал Иська.
   У всех ребят были какие-нибудь перемены и новости. У Васьки отец получил повышение и прибавку жалованья. Был он теперь околоточным. Даже с самого старшего дворника драл взятки. Свирепствовал в участке. Собственноручно лупил мастеровых, а про Ваську совсем забыл.
   Васька всю зиму катался на коньках, играл в карты. У него появились новые друзья с Покровского рынка. Васька вырос, возмужал и уже, не стесняясь, курил при всех, ругался отборными, зернистыми ругательствами и часто ходил на Покровку. Покровские парни устраивали бои с пряжкинскими и семенцовскими парнями, и Васька принимал участие в этих боях. Еще Васька хвастался, что умеет пить ханжу, но этому ребята не особенно верили. По-прежнему суетливо и безалаберно жил дом веселых нищих. Все так же поскрипывал над булочной облезлый золотой калач, качался над дверями парикмахерской палец и деловито постукивал молоток в руках Кузьмы Прохорыча.
   Только меньше попадалось знакомых лиц. Из кузницы взяли в армию трех мастеровых. Забрали старых саламандровцев — Андреяшку, Зубастика, Дядю Пуда.
   Зубастик и Дядя Пуд отправились на фронт, а Андреяшка поступил в военную школу и часто приходил во двор в новенькой шинели с разрезом сзади, со шпорами на сапогах и при сабле.
   Но война надоела даже мальчишкам. И солдаты, и оркестры, и манифестации по случаю новой победы уже не были новостью. К тому же и компания понемногу развалилась. Женька уехал с матерью в деревню. Роман, благодаря хлопотам матери, попал в детскую колонию за город, где прожил два летних месяца, устраивая с товарищами путешествия по лесу, играя в лапту и купаясь.
   Приехал в город уже в августе. Тут было не до игр.
   Приходилось думать о новом учебном годе, собирать и просматривать запылившиеся за лето учебники. Вспоминать забытые упражнения и задачи.
   Арифметика особенно не давалась Роману. Поэтому он решил поупражняться в задачах. Но одному было трудно. Искать помощи у взрослых или у Женьки с Васькой не было смысла.
   Тогда Роман вспомнил об Иське и сразу пошел к нему.
   — Иси нет дома, — сказал ему Эфройкин. — Но он скоро придет. Посидите.
   — Нет уж, — сказал Роман. — Я у ворот подожду…
   Он сел у ворот на тумбу и стал терпеливо ждать.
   Только теперь, раздумывая, Роман все больше удивлялся тому, что Иська совсем перестал бывать на дворе.
   «Зафорсил, что ли? Или ученым стал?»
   Роману не терпелось, он хотел поскорее увидеть товарища. Когда вдали показалась фигура Иськи, он пошел ему навстречу.
   Но, не дойдя, остановился, с удивлением разглядывая его. Иська очень переменился. Стал вы-ше, но похудел и выглядел усталым. — Здорово!
   — Здорово!
   — Ты откуда?
   — С фабрики, — сказал Иська…
   — С фабрики? — удивленно переспросил Роман. — А что ты там делал?
   Иська засмеялся.
   — Вот чудак-то! Что там делают? Работал, конечно.
   — Ты работаешь? На фабрике? Давно?
   — Второй месяц, — вздохнув, тихо сказал Иська. — Отец устроил.
   Роман почесал переносицу и озадаченно буркнул:
   — А я-то к тебе шел, думал, по арифметике поможешь… Так ты, значит, не будешь учиться?
   Иська молча мотнул головой. Потом, видя, что Роман чего-то еще ждет, тихо заговорил:
   — Отец один работает, а жить теперь очень дорого и трудно. А учиться все равно плохо было. Так я сам попросил отца, чтобы он на работу меня устроил. Он и устроил — на швейную фабрику. Жалованье получаю, два раза в месяц.
   Распрощались товарищи тепло, и Роман обещал заходить к Иське на квартиру.
 
   Солнце светило по-летнему, но уже с утра над городом завывал свирепый норд. Гремели и скрежетали железом плохо заплатанные крыши. Тучи пыли носились по улицам.
   По небу быстро мчались ярко-белые хлопья облаков, подгоняемые ветром, и казалось, что солнце прыгает по ним, как заяц с кочки на кочку.
   В этот день семья домовладельца Халюстина переезжала с дачи.
   Роман сидел на ступеньках лестницы и следил за дворниками, таскавшими кресла, стулья, столы. Один, два, три стола.
   «На кой леший так много столов?» — думал Роман.
   Дворники с трудом сняли со второго воза и понесли огромный зеркальный шкаф. Татьяна Павловна, жена домовладельца, спустилась с лестницы, чтобы наблюдать за ними. Она поминутно вскрикивала:
   — Ради бога, осторожнее!
   При каждом ее окрике дворники вздрагивали. Сопение их становилось громче, и по вытаращенным глазам, по надувшимся на шеях жилам Роман видел, как тяжело достается осторожность.
   Когда отнесли шкаф, взялись за огромную, с блестящими шарами кровать. Кое-как стащив ее с воза, дворники остановились в нерешительности.
   — Ну, несите же, — нетерпеливо сказала Татьяна Павловна.
   Степан протянул было руку, погладил кровать и переглянулся с Иваном.
   — Передохнуть надо малость, — проговорил он, как бы извиняясь.
   Роман не заметил, как в воротах показался дед, как он долго стоял и следил за дворниками. Видя, что дворники не решаются нести кровать и что барыня недовольна, дед крякнул.
   — Дайте-ка я, — сказал он и, пригнувшись, взвалил кровать на спину.
   Лицо его налилось кровью, подбородок задрожал, затряслась борода. Минуту он стоял неподвижно, потом с трудом оторвал от земли ногу, переставил ее и пошел, пошатываясь, на лестницу. Дворники злобно фыркнули.
   Вернулся дед немного медленнее, но спокойный, только лицо было серое да ноги заметно дрожали от слабости.
   — Вы прямо богатырь, — сказала Татьяна Павловна, давая ему на чай.
   Дед конфузливо улыбнулся и спрятал гривенник.
 
   Осень выдалась затяжная. Целыми днями лил дождь — то мелкий, как пыль, ознобный, то частый и крупный, как собачьи слезы.
   Над городом навис нерассеивающийся туман. Улицы тонули в молочно-белой дали. В тумане со звоном проносились цветноглазые трамваи, ныряли прохожие и бегали газетчики. Уже никого не удивляли белые вагоны санитарных трамваев, сводки с фронта читали без интереса.
   В городе появились очереди. Очереди сперва вытянулись у булочных, потом у продуктовых лавок. Везде говорили одно и то же:
   — Будет голод.
   — Хлеба нет.
   Исчезла звонкая монета.
   Все стало дорожать.
   В квартире Рожновых жизнь словно умерла. Как-то по привычке вставали, делали свои дела.
   Через несколько месяцев после побега Колька прислал письмо. Он писал, что ранен в разведке: шел с отрядом по деревне, зашли в избу, а в дверях его ударили тесаком по голове. Писал, что лежит в лазарете, но в каком городе — не сообщал.
   После случая с кроватью дед стал жаловаться на боль в пояснице. Он часто охал по ночам и спал беспокойно. Бабушка заставила его сходить в больницу. Выяснилось, что дед надорвался.
   — Подхалим! — кричала бабка. — До старости дожил, а ума не нажил. За гривенник старался! Что, она тебя навек наградила гривенником-то, барыня твоя? Да?
   — Да оставь ты, — уныло просил дед. — Разве я за гривенник? Помог уж просто!
   — Помогай, помогай! Всем помогай! Твоя помощь всем нужна.
   Дед отмалчивался, чувствуя себя виноватым.
   Но Халюстины не забыли старательного старика. Однажды дворник Степан сказал деду, что домовладелец зовет его к себе.
   Дед вернулся сияющий и весь вечер рассказывал:
   — Вхожу это я в кухню. Так, говорю, и так, барин вызывал. Горничная пошла, а после он сам выходит. «Ну, — говорит, — проходи ко мне в кабинет». Чума его возьми, в кабинет! А у меня ноги в щелоке. «Напачкаю», — говорю. А он: «Ничего, уберут». А потом сел и начал: «Знаю, дескать, работник ты старательный. И как есть у меня свободное место, то хочу тебе предложить. Старшим дворником». Я-то сперва на попятный. «Грамотой, — говорю, — плохо владею, не сладить». А потом — знаю, что ты загрызешь, ну и согласился.
   — И хорошо сделал. Отказываться нечего. Двадцать рублей на полу не валяются, — сказала бабушка.
 
   Перед великим постом мать Романа позвали убирать квартиру Халюстиных.
   Мать взяла с собой Романа, надеясь, что его хорошо покормят.
   Робко и нерешительно вошел Роман на господскую кухню, заставленную сверкающими медными тазами и кастрюлями. Горничная и кухарка, громко болтая, пили чай. Они тотчас же усадили Романа с матерью за стол.
   Роман пил чай и ел пирог, прислушиваясь к их разговорам.
   Пришла на кухню и сама Татьяна Павловна. Взяв Романа за руку, она отвела его в детскую, оклеенную розовыми обоями.
   — Ну вот, сиди здесь, читай, играй, а когда придут мои девочки, познакомишься с ними — вместе играть будете.
   Оставшись один, Роман огляделся. Заставленная диванчиками, столиками, этажерками, комната казалась очень уютной. На стенах, на обоях были нарисованы девочки, катающие обручи. Девочки смеялись. Все здесь имело счастливый и веселый вид. У фарфоровой собачки на этажерке была толстенькая, сытая мордочка. Куклы были с яркими щечками.
   «Вот черти», — подумал с невольным уважением Роман и принялся за осмотр игрушек.
   Поднял куклу, повернул ее. Кукла раза два закрыла глаза. Нечаянно сжал ее, и кукла раздельно, так, что Роман вздрогнул от неожиданности, произнесла: «Мама».
   Были тут и солдатики, и автомобиль, и барабан, даже целая обстановка для комнаты. Но все игрушки были такие хрупкие, что казалось, сейчас развалятся. Взяв паровозик, Роман легонько толкнул его. Паровозик стремительно побежал по полу, наскочил на этажерку и перевернулся. Колесико отлетело в сторону.
   «Наигрался!» — испуганно подумал Роман.
   Он сунул паровозик под этажерку, взял несколько книг и стал их перелистывать. Одну, другую, третью, но книги не понравились. Тогда пошел в комнаты, где работала мать. Помогал ей двигать стулья и столы, подавал тряпки и щетки.
   Раза два Татьяна Павловна заходила посмотреть, как идет работа, и, смеясь, говорила про Романа:
   — Старательный помощник!
   Когда вечером, окончив работу, Роман с матерью собрались уходить, Татьяна Павловна вышла на кухню со свертком.
   — Вот тебе, — сказала она, передавая сверток Роману. — Это котлетки, за работу. Приходи почаще помогать матери.
   — Спасибо, — сказал Роман и подумал про себя: «Почему не помочь, — котлетки что надо».

МОБИЛИЗАЦИЯ

   Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.
   — Ты куда? — спросил Роман, повстречавшись.
   — К сапожнику, сапоги совсем развалились…
   — Пойдем вместе.
   Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.
   У сапожника пили чай.
   За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.
   Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.
   — А ты все-таки что думаешь, а? — спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. — Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.
   Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:
   — Не должны, если по закону.
   — Не должны, — радостно подхватил Наркис. — А к чему же опять на пункт волокут?
   И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:
   — А может так. Думают, которые поправились…
   Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.
   Громко и тоскливо пел самовар.
   — А вы чай-то хлебайте, — шумно заворочалась Улита. — Двадцать раз не буду для вас подогревать.
   — Мы пьем, Уля, мы пьем, — вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.
   — Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, — снова говорил Наркис. — Разве за себя боюсь?
   Худоногай сочувственно кивал головой.
   — Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.
   — Не возьмут тебя, зря беспокоишься.
   — Я тоже так решаю, что не возьмут, — задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: — А если возьмут, так я сам не пойду.
   — Правильно, — сказал вдруг все время молчавший Иська. — И не ходи.
   Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.
   — Ты, малец, помолчи, — сказал Худоногай, — без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо…
   — А чего думать? — неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. — Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.
   — А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.