Страница:
Тонино Бенаквиста
Малавита – 2
© С. Васильева, перевод, 2014
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014
Издательство АЗБУКА®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014
Издательство АЗБУКА®
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
* * *
С мыслями о Клер и о Флоранс.
А также о Вестлейке, доне всех донов
1
Американский писатель Фредерик Уэйн никогда не был большим специалистом по несчастью. Самому ему пришлось повстречаться с ним лишь однажды, но это было в другой жизни.
В то утро у стойки бистро он подслушал разговор двух дам, зашедших выпить кофе со сливками по дороге с рынка. Одна из них жаловалась на мужа, который стал «похаживать на сторону». У нее были доказательства, и она очень переживала по этому поводу. Фред, всегда с интересом относившийся к новым оборотам речи, попытался перевести это «похаживать на сторону» на английский. Не найдя точного эквивалента, он стал вертеть слова и так и этак, менять их местами, потом сосредоточился на этом «на сторону», в котором чувствовалось нечто темное и неприятное… С момента своего открытия дама стала замечать, будто муж снова пытается с ней сблизиться, это был труднообъяснимый, но вполне реальный факт: он снова стал к ней внимателен; к тому же он по-прежнему оставался тем, в кого она была без памяти влюблена семнадцать лет назад. Все эти обстоятельства раздирали ей душу. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», – подвела итог ее рассказу приятельница, чтобы соответствовать своей роли доверенного лица.
Наслаждаясь мягкостью этого январского дня, Фред поднялся обратно к деревушке Мазенк, где на склоне холма над садами и лавандовыми полями прованского Дрома[1] возвышалась его вилла. Он выложил покупки на кухонный стол и, чтобы не забыть, сразу записал в настенном блокноте: «Не было бы счастья, да несчастье помогло = A blessing in disguise?»
Расстроившись, что не нашел ничего лучше, он взялся за саму пословицу и попытался опровергнуть эту народную мудрость. Какое счастье может вытекать из несчастья, не считая приобретенного опыта, конечно? Порадоваться, что ли, за эту женщину, переживающую рецидив семейного счастья, или, наоборот, пожалеть, что ее муж оказался настолько глупым, дав себя застукать? Или, что еще хуже, приполз к ней, поджав хвост, и во всем признался? Тут снова проявилось глубокое презрение Фреда к любому раскаянию. Если он и обманывал Мэгги, свою жену, то всегда старался соблюсти приличия, чтобы сохранить это в тайне и избавить ее от страданий. Даже когда однажды она получила доказательство его измены, ему удалось сочинить историю не менее экстравагантную, чем его романы, в которую она поверила.
Что же до его романов, это были скорее чуть видоизмененные мемуары. Еще раньше, до того как Фред вступил в схватку с белым листом бумаги, он слышал, что американские писатели до начала своей литературной карьеры успевали просто пожить; обычно они не происходили из образованных семей и прежде набирались жизненного опыта, а уж потом приступали к грандиозным литературным фрескам, в которых их собственная жизнь переплеталась с жизнью страны. Охотники, частные детективы, гонщики, боксеры, военные репортеры – в один прекрасный день все они решали, что пройденный ими путь заслуживает всеобщего внимания. Так что Фредерик Уэйн полностью вписывался в этот процесс, который узаконивал его в качестве писателя. Ибо Фред не всегда носил имя Фредерика Уэйна. Пятьдесят лет назад в штате Нью-Джерси он впервые увидел свет под именем Джованни Манцони, сына Чезаре Манцони и Амелии Фьоре, которые, в свою очередь, были детьми сицилийских иммигрантов. Все они весьма преуспели в лоне семейной традиции, покрывшей позором золотой век Соединенных Штатов Америки. Джованни Манцони был прямым и законным наследником коза ностры, называемой также «Онората сочьета» или «Малавита», – империи, более распространенное имя которой вызывало неприязнь даже у людей, имевших к ней непосредственное отношение: мафия.
С тех пор само понятие несчастья связывалось в голове юного Манцони главным образом с несчастьем других. Чужое, оно годилось только для одного: приносить выгоду. Еще мальчишкой он прошел все этапы классического пути wiseguy – «солдата мафии». В одиннадцать лет он организовал свою первую банду, в двенадцать – заработал свои первые доллары, в четырнадцать – впервые попал за решетку, а по достижении совершеннолетия отсидел свой первый срок – эти три месяца до сих пор оставались для него самым прекрасным воспоминанием, не имеющим ничего общего с несчастьем. Изрядно поднаторев в рэкете, устранении свидетелей, запугивании конкурентов, ростовщичестве, сутенерстве и вооруженных налетах, он был объявлен капо – главой клана.
При его способностях Джованни должен был бы стать абсолютным властителем мафиозной империи, капо ди тутти капи – «боссом боссов», если бы прискорбный случай не заставил его в корне пересмотреть всю свою жизнь. В результате войны между двумя преступными группировками Нью-Джерси ФБР поставило его перед выбором: предать собратьев по оружию или провести остаток жизни за решеткой.
«Уитсек» – федеральная программа по защите свидетелей – гарантировала ему новую жизнь под новым именем и на новом месте. Жена с чувством огромного облегчения увидела в этом единственный шанс обеспечить детям – девятилетней девочке по имени Бэль и шестилетнему сыну Уоррену – благопристойное детство и будущее вне организованной преступности. Давая показания, Манцони заложил трех крестных отцов ЛКН[2] и пять-шесть их непосредственных подручных и телохранителей. Чтобы сократить свои сроки, некоторые из них сдали других членов братства, и эта цепная реакция привела к аресту в общей сложности пятидесяти одного человека.
Чтобы избежать мести мафиозных семей, объявивших за его голову цену в двадцать миллионов долларов, Джованни, пользуясь высокой защитой ФБР, несколько раз переезжал с места на место в Соединенных Штатах, а затем был переселен во Францию, где за последние десять лет его окончательно позабыли. Сегодня приставленный к нему штат наружной слежки исчислялся одним агентом, который наблюдал за ним самим и контролировал его связи. Таким образом, Манцони стал одним из самых знаменитых раскаявшихся преступников в мире, наряду с Генри Хиллом, находившимся под защитой ФБР с 1978 года, и с ужасным Толстяком Уилли.
Сильный своим прошлым, он продолжал теперь традиции американских искателей приключений, которые, достигнув зрелости, считали себя обязанными поведать о своих подвигах миру. Вечерами, пребывая в глубоком умиротворении, он позволял себе думать, что судьба привела ему родиться в семье гангстеров единственно для того, чтобы позже он стал писателем. В таком случае – в его случае – он вполне мог поставить свою подпись под этой народной мудростью: не было бы счастья, да несчастье помогло. Не имея возможности публиковаться под именем Фреда Уэйна и тем более Джованни Манцони, он выпустил «Кровь и доллары» и, позже, «Империю тьмы» под псевдонимом Ласло Прайор.
Сразу после обеда он уселся за письменный стол и начал новую главу своего следующего опуса с анекдота про одного из своих духовных учителей, Альфонсо Капоне. Он считал необходимым время от времени возвращаться к учению древних.
Капоне всегда носил в кармане горсть сырых макарон. Когда переговоры заходили в тупик, он ломал их между пальцев, и этот хруст должен был ассоциироваться у его собеседника с хрустом его позвонков в случае, если он не подчинится требованиям.
По жестокой иронии судьбы ее мужу удалось создать себе будущее, основанное на ужасе прошлого. Каждое утро он исчезал в пустой комнате, которую называл своим кабинетом, и работал там над тем, что называл романом. Она презирала это писательство мужа, находя его еще более жалким, чем мафиозная деятельность. Однако, не признаваясь себе в этом, она завидовала его вере в новое призвание, завидовала тому, как он ухитряется жить новой жизнью, – это он-то, никогда не отличавшийся особой смекалкой.
Мэгги считала, что каждый на земле наделен талантом и талант этот следует употребить на благо как можно большего числа людей. У некоторых он проявлялся сам собой, наиболее смелые жили им, но для многих самым трудным было открыть его в себе любимом. Что такое талант? Страсть, постоянно присутствующая в жизни, но ни разу не реализованная? Старая, позабытая мечта? Некий огромный дар, дожидающийся зрелости, чтобы наконец проявиться? Хобби, которое совершенно напрасно не принимается всерьез? Способности, пользу от которых видят лишь самые близкие?
Мэгги не ощущала в себе художника и считала себя скорее простой труженицей, терпением и трудом достигающей определенного совершенства. Забросив свою благотворительность, она стала искать подвига в повседневной жизни, в досуге и даже в домашнем хозяйстве. Так продолжалось до этого воскресного обеда, когда на нее снизошло озарение.
Желая отблагодарить соседей за небольшую услугу, Мэгги не пожалела сил. Настало время основного блюда, и ее маленькая семья не смогла отказать себе в удовольствии объявить о нем особо. Фред сказал, что, женившись на Мэгги из-за ее красоты, он остался с ней только из-за ее меланцане алла пармиджана[3]. Бэль предупредила: «Вот увидите, это что-то!» А Уоррен, для которого на свете не было ничего тоскливее таких посиделок, в момент подачи баклажанов все же явился к столу. Вынужденные таким образом заранее признать блюдо божественным, гости тем не менее и сами были покорены этим вихрем неведомых вкусов, созданным сплошными контрастами и соединявшим фруктовые, пикантные и мягкие оттенки в тонкую алхимию.
– Мэгги, я не только никогда не пробовал ничего подобного, – сказал сосед, – но и вряд ли когда-либо еще попробую.
– Этьен, не говорите так в присутствии вашей супруги.
– А я полностью с ним согласна, – добавила его жена. – Мой отец был поваром у Лепажа в Лионе. И мне сейчас очень хочется, чтобы он еще был с нами и мог бы попробовать ваши баклажаны.
Мэгги знала, сколько страстей разгоралось в разное время из-за ее меланцане алла пармиджана, сколько мафиози готовы были плюнуть в спагетти собственной матушки ради одной порции ее баклажанов. Сам Беччегато, ресторатор кланов Манцони, Пользинелли и Галлоне, попробовав баклажаны Мэгги, вычеркнул пармиджана из своего меню. Он бы расшибся в лепешку, лишь бы узнать ее секрет, но никакого секрета не было, все ингредиенты были известны, рецепт тоже; и лишь рука мастерицы могла сотворить из них этот восхитительный хаос вкусов. Вообще-то, Мэгги готовила ничуть не лучше других хозяек, она не пользовалась кулинарными книгами, редко импровизировала и не слишком владела искусством употреблять в дело всякие остатки. Она предпочитала освоить как следует два-три блюда, которые пользовались неизменным успехом у ее домашних, и таким образом за несколько лет достигла исключительного мастерства.
Зачем ломиться в открытую дверь, желать большего, чем имеешь? Участь святой ей явно не уготована, да и престарелой благотворительницей она себя в будущем не видела, так почему бы ей не применить свой единственный талант, почему не поделиться им с другими? Решится ли она, перешагнув пятидесятилетний рубеж, понизить планку, отречься от своего стремления к благим делам, унять свою неуемную энергию, способную двигать горы, позабыть о своем желании потрясти Господа Бога, чтобы привлечь на себя Его милость?
Бэль[4] – Красавица. Она всегда была такой. Еще дома, в Ньюарке, до их вынужденного бегства, все соседи и друзья отмечали, что дочка Манцони своей грацией и красотой походит на Мадонну даже больше, чем их собственные дочери. «Снимайте ее в рекламе! Пусть участвует в конкурсе на Мини-мисс!»
Бэль не успела пройти через такие испытания: детство принцессы разрушили свидетельские показания отца в ходе «Процесса пяти семей». Манцони были помещены в карантин, обречены на тайное существование и вечные скитания. Чтобы вновь явиться миру во всей красе, Бэль пришлось дожидаться переезда во Францию. К счастью, ей удалось сохранить в неприкосновенности свою свежесть и непосредственность, она по-прежнему интересовалась другими и не осуждала отца за тот крестный путь, который всем им пришлось пройти по его милости.
Теперь она уже покинула программу «Уитсек», обрела независимость и зажила как обыкновенная молодая женщина. Но хотела она того или нет, Бэль не была как все. Она жила в Париже, в маленькой меблированной квартирке на улице Асса, которую собиралась покинуть, лишь закончив свою учебу на психолога. «Почему психолог?» – спросила ее как-то мать и получила на свой вопрос соответствующий ответ: «Учитывая многообразие стрессов и нервных потрясений, пережитых мной с самого детства, я решила, что теоретические знания укрепят уже имеющуюся у меня практическую базу». Бэль не принимала от родителей никакой помощи и первое время не желала зарабатывать ни копейки своей внешностью. Однако, попробовав себя в нескольких местах в качестве малооплачиваемой официантки и устав от вечных домогательств со стороны клиентов, несколько пересмотрела свои высокие принципы. Она работала распорядительницей на каком-то медицинском конгрессе, когда коллега сказала ей, что, позируя для рекламы, Бэль за один сеанс получит столько, сколько за весь период работы на каком-нибудь автосалоне.
ФБР не увидело ничего страшного в том, что Бэль станет моделью, но так, чтобы ее лицо никогда не появлялось ни в одной рекламе. В агентстве ей сказали, что согласны взять ее для демонстрации отдельных частей тела – рук, ног, груди, – если, конечно, у нее необыкновенные руки, ноги и грудь. Очень скоро хозяйка агентства убедилась в том, что Бэль может играть во всех категориях.
Сначала в ходе рекламной кампании одного банка на щитах размером три на четыре метра появились ее поднятые вверх руки. Потом – спина в черно-белом варианте в рекламе нижнего белья. В одном художественном фильме ее ноги снимали вместо ног главной героини. Несмотря на массу предложений, Бэль работала ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплачивать жилье, какие-то повседневные расходы и иметь возможность учиться. И каждый из фотографов, с которыми она сотрудничала, недоумевал, почему она – единственная из моделей – никогда не показывает такое красивое лицо.
Словно в подтверждение родительского предупреждения относительно волшебных сказок, Бэль не торопилась с поисками прекрасного принца, о котором мечтают все девочки. С такими данными, как у нее, ей достаточно было моргнуть глазом, чтобы он тут же явился на белом облаке.
Так что до сих пор непонятно, как потрясающая Бэль Уэйн умудрилась влюбиться в какого-то Франсуа Ларжильера.
Но он недолго будет жить отшельником; скоро к нему присоединится его любимая – как только у него появится возможность принять ее, и чем раньше, тем лучше. Он повстречал ее два года назад, когда первый раз пришел в новую школу, во второй класс лицея в Монтелимаре, в пятнадцати километрах от Мазенка.
Это начало учебного года он встретил, как и все предыдущие, с вялой покорностью проклиная свой возраст, который так не соответствовал его удивительной зрелости. Не успел он положить свой рюкзак на стул, как появилась Лена, в последний раз затягиваясь сигареткой, которую тут же выбросила за окно лихим жестом заправского курильщика. Когда Уоррен почувствовал, что его что-то ужалило, было поздно: яд горячим потоком растекался уже по его телу.
Лена была первым совершенным существом, которое он встретил в своей жизни: чудесные глаза выглядывали из-под челки в стиле Луизы Брукс, которая смотрелась истинным украшением на ее совершенном личике. Не говоря уж о носе с изящной горбинкой – прекраснее не бывает – и о едва заметных тенях вокруг глаз, которые делали столь невероятным ее взгляд. В то утро она была одета как королева: большой черный свитер из крученой шерсти, продырявленные на попе джинсы и прелестный старомодный бантик на шее – само совершенство! Уоррен попытался ухватиться за разумную мысль: избыток совершенства вызывает тахикардию.
Учитель велел им заполнить учетную карточку, и Уоррен, как и всякий раз в начале учебного года, задумался над самой первой графой: фамилия. Его смятение отразилось на лице, и сосед по парте спросил со смехом: «Ты что, забыл, как тебя зовут?» Сущая правда, Уоррен опять забыл свою фамилию. И дело тут было вовсе не в памяти, а в некоем замешательстве, которое он испытывал всегда, когда ему требовалось написать где-то свою фамилию, словно душевная травма, перенесенная им в детстве, пряталась теперь в этих чужих именах, навязанных ему судьями его отца. Уоррен по рождению Манцони, но эта фамилия оказалась теперь под запретом, она несла на себе печать проклятия, обрекая тех, кто ее носил, на смерть. Приехав во Францию, они стали Блейками, потом Браунами, а после переезда в Мазенк ФБР снабдило их новыми документами на имя… на имя… как это… ну же?..
– Уэйн! – произнес он вслух. – Меня зовут Уэйн. Уоррен Уэйн.
Преодолев это первое препятствие, он тут же столкнулся со следующим, еще более затруднительным. Профессия отца. Он собрался было написать «писатель», но это опять была неправда, его отец – доносчик, предатель, стукач, раскаявшийся преступник, знаменитый, но безымянный, человек, чье имя могло бы войти в историю, но только не благодаря этим его дебильным книжкам, а потому, что своими показаниями он привел коза ностру чуть ли не к краху. С тех пор как Уоррен пошел в школу, учителя проявляли неизменное любопытство относительно его отца-«писателя», который, несмотря на безграмотность и преступное прошлое, издавал книги.
– Скажите-ка, мадемуазель Вертушка, там, в самом конце слева, вы уберете наконец этот телефон или я его конфискую?
От такого обращения – «мадемуазель Вертушка» – Лена покраснела до ушей. Уоррен же воспользовался этим, чтобы спросить соседа:
– Как ее зовут? Вертушку эту?
– Лена Деларю.
Конечно же, Лена Деларю – разве могли ее звать иначе? У нее было просто совершенное имя, а у Уоррена его не было вовсе.
Откуда она взялась такая? Почему в ее присутствии я горю огнем? Что это за вторжение в мою жизнь? Что она о себе думает? Что стоит ей войти в дверь, и я сразу позабуду мою фамилию? Сколько времени она уже живет на этом свете, эта Лена Деларю? Было у нее детство, настоящее детство? И сколько времени ей понадобится, чтобы понять, что я тоже существую?
Как все дети, Бэль и Уоррен сначала страстно влюбились в щенка, но быстро остыли. Фреду пришлось взять кормление и прогулки на себя, и вскоре собака признала его своим единственным хозяином, а их забавное сходство за годы совместной жизни стало лишь заметнее.
Из тесной парижской квартиры программа «Уитсек» перевела их на юг Франции, потом в Эльзас и, наконец, поселила неподалеку от Монтелимара, в захолустной деревеньке Мазенк, пообещав оставить на какое-то время в покое. Там Малавита впервые в жизни увидела бассейн – странную яму, в которую жаркими солнечными днями люди прыгали с пронзительными криками, – весьма странные нравы в глазах маленького существа, рожденного для жизни на австралийских пустошах.
Теперь, когда дом опустел, они остались вдвоем. Влюбленная парочка, как говорила Мэгги, собираясь в понедельник на поезд, чтобы ехать заниматься своим маленьким предприятием. В этот день, радуясь не по-январски весеннему воздуху, человек и собака встретились у водоема, наполненного старой водой и подернутого опавшими листьями. После отъезда Бэль и Уоррена Фред приводил бассейн в порядок только в самый разгар лета.
В эпоху расцвета, когда Манцони обитали в своем дворце в фешенебельном районе Ньюарка, их бассейн поддерживался в рабочем состоянии круглый год. Фред освободился от этой неприятной заботы, обратившись за помощью в одну фирму, которая имела неосмотрительность прислать ему молодого студента, смуглого красавца, прекрасно справлявшегося с работой и неизменно любезного с клиентами. Однако предрассудки неискоренимы, и в глазах Джованни Манцони pool guy[7] всегда останется pool guy – носителем всех ярлыков, которые обычно навешиваются на таких парней, вожделенным объектом сексуально озабоченных дам. Правда, его жена ни разу не проявила ни малейшего интереса ни к этому pool guy, ни к кому бы то ни было вообще. Супружеская измена была последней опасностью, которая могла грозить Джованни, он никогда не боялся, что его жена начнет «похаживать на сторону». Кроме того, вышеупомянутый чистильщик был славным парнем, которому не было ни малейшего дела до всех этих дам в бикини, – он был влюблен и собирался жениться, как только окончит учебу. Только вот незадача: он представлял собой архетип pool guy – этакий калифорнийский серфер, с чеканным прессом и пряничной кожей. Короче, слишком уж pool guy, на вкус Джованни, который в один прекрасный день схватил его за волосы, оттащил в гараж, сунул его голову в тиски и стал закручивать до тех пор, пока несчастный парень не взмолился о пощаде и не поклялся в тот же день уехать из города. А на следующий день фирма прислала пожилого господина предпенсионного возраста, который постоянно жаловался, что никогда ничему не учился и вот кончает жизнь в роли pool guy.
В окошке домика, в нескольких метрах от бассейна, Фред разглядел силуэт Питера Боулза, цербера из ФБР, который сопровождал его во время всех перемещений, прослушивал телефонные разговоры и первым читал его корреспонденцию. Этот человек стал его тенью и ходил за ним по пятам, словно нечистая совесть. Боулз же смотрел, как эта сволочь, этот гангстер, пыжится на краю собственного бассейна, в то время как сам он, верный слуга правопорядка, вынужден сидеть в своей каморке, коченея зимой и задыхаясь от жары летом, и думал, что все же есть в американской законности что-то глубоко прогнившее.
В то утро у стойки бистро он подслушал разговор двух дам, зашедших выпить кофе со сливками по дороге с рынка. Одна из них жаловалась на мужа, который стал «похаживать на сторону». У нее были доказательства, и она очень переживала по этому поводу. Фред, всегда с интересом относившийся к новым оборотам речи, попытался перевести это «похаживать на сторону» на английский. Не найдя точного эквивалента, он стал вертеть слова и так и этак, менять их местами, потом сосредоточился на этом «на сторону», в котором чувствовалось нечто темное и неприятное… С момента своего открытия дама стала замечать, будто муж снова пытается с ней сблизиться, это был труднообъяснимый, но вполне реальный факт: он снова стал к ней внимателен; к тому же он по-прежнему оставался тем, в кого она была без памяти влюблена семнадцать лет назад. Все эти обстоятельства раздирали ей душу. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», – подвела итог ее рассказу приятельница, чтобы соответствовать своей роли доверенного лица.
Наслаждаясь мягкостью этого январского дня, Фред поднялся обратно к деревушке Мазенк, где на склоне холма над садами и лавандовыми полями прованского Дрома[1] возвышалась его вилла. Он выложил покупки на кухонный стол и, чтобы не забыть, сразу записал в настенном блокноте: «Не было бы счастья, да несчастье помогло = A blessing in disguise?»
Расстроившись, что не нашел ничего лучше, он взялся за саму пословицу и попытался опровергнуть эту народную мудрость. Какое счастье может вытекать из несчастья, не считая приобретенного опыта, конечно? Порадоваться, что ли, за эту женщину, переживающую рецидив семейного счастья, или, наоборот, пожалеть, что ее муж оказался настолько глупым, дав себя застукать? Или, что еще хуже, приполз к ней, поджав хвост, и во всем признался? Тут снова проявилось глубокое презрение Фреда к любому раскаянию. Если он и обманывал Мэгги, свою жену, то всегда старался соблюсти приличия, чтобы сохранить это в тайне и избавить ее от страданий. Даже когда однажды она получила доказательство его измены, ему удалось сочинить историю не менее экстравагантную, чем его романы, в которую она поверила.
Что же до его романов, это были скорее чуть видоизмененные мемуары. Еще раньше, до того как Фред вступил в схватку с белым листом бумаги, он слышал, что американские писатели до начала своей литературной карьеры успевали просто пожить; обычно они не происходили из образованных семей и прежде набирались жизненного опыта, а уж потом приступали к грандиозным литературным фрескам, в которых их собственная жизнь переплеталась с жизнью страны. Охотники, частные детективы, гонщики, боксеры, военные репортеры – в один прекрасный день все они решали, что пройденный ими путь заслуживает всеобщего внимания. Так что Фредерик Уэйн полностью вписывался в этот процесс, который узаконивал его в качестве писателя. Ибо Фред не всегда носил имя Фредерика Уэйна. Пятьдесят лет назад в штате Нью-Джерси он впервые увидел свет под именем Джованни Манцони, сына Чезаре Манцони и Амелии Фьоре, которые, в свою очередь, были детьми сицилийских иммигрантов. Все они весьма преуспели в лоне семейной традиции, покрывшей позором золотой век Соединенных Штатов Америки. Джованни Манцони был прямым и законным наследником коза ностры, называемой также «Онората сочьета» или «Малавита», – империи, более распространенное имя которой вызывало неприязнь даже у людей, имевших к ней непосредственное отношение: мафия.
С тех пор само понятие несчастья связывалось в голове юного Манцони главным образом с несчастьем других. Чужое, оно годилось только для одного: приносить выгоду. Еще мальчишкой он прошел все этапы классического пути wiseguy – «солдата мафии». В одиннадцать лет он организовал свою первую банду, в двенадцать – заработал свои первые доллары, в четырнадцать – впервые попал за решетку, а по достижении совершеннолетия отсидел свой первый срок – эти три месяца до сих пор оставались для него самым прекрасным воспоминанием, не имеющим ничего общего с несчастьем. Изрядно поднаторев в рэкете, устранении свидетелей, запугивании конкурентов, ростовщичестве, сутенерстве и вооруженных налетах, он был объявлен капо – главой клана.
При его способностях Джованни должен был бы стать абсолютным властителем мафиозной империи, капо ди тутти капи – «боссом боссов», если бы прискорбный случай не заставил его в корне пересмотреть всю свою жизнь. В результате войны между двумя преступными группировками Нью-Джерси ФБР поставило его перед выбором: предать собратьев по оружию или провести остаток жизни за решеткой.
«Уитсек» – федеральная программа по защите свидетелей – гарантировала ему новую жизнь под новым именем и на новом месте. Жена с чувством огромного облегчения увидела в этом единственный шанс обеспечить детям – девятилетней девочке по имени Бэль и шестилетнему сыну Уоррену – благопристойное детство и будущее вне организованной преступности. Давая показания, Манцони заложил трех крестных отцов ЛКН[2] и пять-шесть их непосредственных подручных и телохранителей. Чтобы сократить свои сроки, некоторые из них сдали других членов братства, и эта цепная реакция привела к аресту в общей сложности пятидесяти одного человека.
Чтобы избежать мести мафиозных семей, объявивших за его голову цену в двадцать миллионов долларов, Джованни, пользуясь высокой защитой ФБР, несколько раз переезжал с места на место в Соединенных Штатах, а затем был переселен во Францию, где за последние десять лет его окончательно позабыли. Сегодня приставленный к нему штат наружной слежки исчислялся одним агентом, который наблюдал за ним самим и контролировал его связи. Таким образом, Манцони стал одним из самых знаменитых раскаявшихся преступников в мире, наряду с Генри Хиллом, находившимся под защитой ФБР с 1978 года, и с ужасным Толстяком Уилли.
Сильный своим прошлым, он продолжал теперь традиции американских искателей приключений, которые, достигнув зрелости, считали себя обязанными поведать о своих подвигах миру. Вечерами, пребывая в глубоком умиротворении, он позволял себе думать, что судьба привела ему родиться в семье гангстеров единственно для того, чтобы позже он стал писателем. В таком случае – в его случае – он вполне мог поставить свою подпись под этой народной мудростью: не было бы счастья, да несчастье помогло. Не имея возможности публиковаться под именем Фреда Уэйна и тем более Джованни Манцони, он выпустил «Кровь и доллары» и, позже, «Империю тьмы» под псевдонимом Ласло Прайор.
Сразу после обеда он уселся за письменный стол и начал новую главу своего следующего опуса с анекдота про одного из своих духовных учителей, Альфонсо Капоне. Он считал необходимым время от времени возвращаться к учению древних.
Капоне всегда носил в кармане горсть сырых макарон. Когда переговоры заходили в тупик, он ломал их между пальцев, и этот хруст должен был ассоциироваться у его собеседника с хрустом его позвонков в случае, если он не подчинится требованиям.
* * *
Распростившись с жизнью жены гангстера и желая искупить свою вину перед Богом, Мэгги приняла на себя заботы об обездоленных. Она перепробовала все: благотворительные фонды, районные ассоциации, комитеты помощи, – и чуть не записалась в какую-то неправительственную организацию, боровшуюся с голодом во всем мире. Мэгги довела свое самопожертвование до религиозного экстаза и уже представляла себе день, когда ей простится, что она была Ливией Манцони, первой леди организованной преступности. Другие общественники, почитавшие ее святой, считали, что с таким рвением ее надолго не хватит. Сама же Мэгги должна была признать: протягивая руку помощи обездоленным, она больше просила, нежели давала.По жестокой иронии судьбы ее мужу удалось создать себе будущее, основанное на ужасе прошлого. Каждое утро он исчезал в пустой комнате, которую называл своим кабинетом, и работал там над тем, что называл романом. Она презирала это писательство мужа, находя его еще более жалким, чем мафиозная деятельность. Однако, не признаваясь себе в этом, она завидовала его вере в новое призвание, завидовала тому, как он ухитряется жить новой жизнью, – это он-то, никогда не отличавшийся особой смекалкой.
Мэгги считала, что каждый на земле наделен талантом и талант этот следует употребить на благо как можно большего числа людей. У некоторых он проявлялся сам собой, наиболее смелые жили им, но для многих самым трудным было открыть его в себе любимом. Что такое талант? Страсть, постоянно присутствующая в жизни, но ни разу не реализованная? Старая, позабытая мечта? Некий огромный дар, дожидающийся зрелости, чтобы наконец проявиться? Хобби, которое совершенно напрасно не принимается всерьез? Способности, пользу от которых видят лишь самые близкие?
Мэгги не ощущала в себе художника и считала себя скорее простой труженицей, терпением и трудом достигающей определенного совершенства. Забросив свою благотворительность, она стала искать подвига в повседневной жизни, в досуге и даже в домашнем хозяйстве. Так продолжалось до этого воскресного обеда, когда на нее снизошло озарение.
Желая отблагодарить соседей за небольшую услугу, Мэгги не пожалела сил. Настало время основного блюда, и ее маленькая семья не смогла отказать себе в удовольствии объявить о нем особо. Фред сказал, что, женившись на Мэгги из-за ее красоты, он остался с ней только из-за ее меланцане алла пармиджана[3]. Бэль предупредила: «Вот увидите, это что-то!» А Уоррен, для которого на свете не было ничего тоскливее таких посиделок, в момент подачи баклажанов все же явился к столу. Вынужденные таким образом заранее признать блюдо божественным, гости тем не менее и сами были покорены этим вихрем неведомых вкусов, созданным сплошными контрастами и соединявшим фруктовые, пикантные и мягкие оттенки в тонкую алхимию.
– Мэгги, я не только никогда не пробовал ничего подобного, – сказал сосед, – но и вряд ли когда-либо еще попробую.
– Этьен, не говорите так в присутствии вашей супруги.
– А я полностью с ним согласна, – добавила его жена. – Мой отец был поваром у Лепажа в Лионе. И мне сейчас очень хочется, чтобы он еще был с нами и мог бы попробовать ваши баклажаны.
Мэгги знала, сколько страстей разгоралось в разное время из-за ее меланцане алла пармиджана, сколько мафиози готовы были плюнуть в спагетти собственной матушки ради одной порции ее баклажанов. Сам Беччегато, ресторатор кланов Манцони, Пользинелли и Галлоне, попробовав баклажаны Мэгги, вычеркнул пармиджана из своего меню. Он бы расшибся в лепешку, лишь бы узнать ее секрет, но никакого секрета не было, все ингредиенты были известны, рецепт тоже; и лишь рука мастерицы могла сотворить из них этот восхитительный хаос вкусов. Вообще-то, Мэгги готовила ничуть не лучше других хозяек, она не пользовалась кулинарными книгами, редко импровизировала и не слишком владела искусством употреблять в дело всякие остатки. Она предпочитала освоить как следует два-три блюда, которые пользовались неизменным успехом у ее домашних, и таким образом за несколько лет достигла исключительного мастерства.
Зачем ломиться в открытую дверь, желать большего, чем имеешь? Участь святой ей явно не уготована, да и престарелой благотворительницей она себя в будущем не видела, так почему бы ей не применить свой единственный талант, почему не поделиться им с другими? Решится ли она, перешагнув пятидесятилетний рубеж, понизить планку, отречься от своего стремления к благим делам, унять свою неуемную энергию, способную двигать горы, позабыть о своем желании потрясти Господа Бога, чтобы привлечь на себя Его милость?
* * *
Волшебных сказок не бывает – это должны знать даже феи. Сколько раз родители Бэль повторяли ей эти слова. Тем самым они хотели сказать, что, несмотря на сказочную фигурку и ангельское личико, жизнь не будет ее щадить больше, чем других, – возможно, даже меньше.Бэль[4] – Красавица. Она всегда была такой. Еще дома, в Ньюарке, до их вынужденного бегства, все соседи и друзья отмечали, что дочка Манцони своей грацией и красотой походит на Мадонну даже больше, чем их собственные дочери. «Снимайте ее в рекламе! Пусть участвует в конкурсе на Мини-мисс!»
Бэль не успела пройти через такие испытания: детство принцессы разрушили свидетельские показания отца в ходе «Процесса пяти семей». Манцони были помещены в карантин, обречены на тайное существование и вечные скитания. Чтобы вновь явиться миру во всей красе, Бэль пришлось дожидаться переезда во Францию. К счастью, ей удалось сохранить в неприкосновенности свою свежесть и непосредственность, она по-прежнему интересовалась другими и не осуждала отца за тот крестный путь, который всем им пришлось пройти по его милости.
Теперь она уже покинула программу «Уитсек», обрела независимость и зажила как обыкновенная молодая женщина. Но хотела она того или нет, Бэль не была как все. Она жила в Париже, в маленькой меблированной квартирке на улице Асса, которую собиралась покинуть, лишь закончив свою учебу на психолога. «Почему психолог?» – спросила ее как-то мать и получила на свой вопрос соответствующий ответ: «Учитывая многообразие стрессов и нервных потрясений, пережитых мной с самого детства, я решила, что теоретические знания укрепят уже имеющуюся у меня практическую базу». Бэль не принимала от родителей никакой помощи и первое время не желала зарабатывать ни копейки своей внешностью. Однако, попробовав себя в нескольких местах в качестве малооплачиваемой официантки и устав от вечных домогательств со стороны клиентов, несколько пересмотрела свои высокие принципы. Она работала распорядительницей на каком-то медицинском конгрессе, когда коллега сказала ей, что, позируя для рекламы, Бэль за один сеанс получит столько, сколько за весь период работы на каком-нибудь автосалоне.
ФБР не увидело ничего страшного в том, что Бэль станет моделью, но так, чтобы ее лицо никогда не появлялось ни в одной рекламе. В агентстве ей сказали, что согласны взять ее для демонстрации отдельных частей тела – рук, ног, груди, – если, конечно, у нее необыкновенные руки, ноги и грудь. Очень скоро хозяйка агентства убедилась в том, что Бэль может играть во всех категориях.
Сначала в ходе рекламной кампании одного банка на щитах размером три на четыре метра появились ее поднятые вверх руки. Потом – спина в черно-белом варианте в рекламе нижнего белья. В одном художественном фильме ее ноги снимали вместо ног главной героини. Несмотря на массу предложений, Бэль работала ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплачивать жилье, какие-то повседневные расходы и иметь возможность учиться. И каждый из фотографов, с которыми она сотрудничала, недоумевал, почему она – единственная из моделей – никогда не показывает такое красивое лицо.
Словно в подтверждение родительского предупреждения относительно волшебных сказок, Бэль не торопилась с поисками прекрасного принца, о котором мечтают все девочки. С такими данными, как у нее, ей достаточно было моргнуть глазом, чтобы он тут же явился на белом облаке.
Так что до сих пор непонятно, как потрясающая Бэль Уэйн умудрилась влюбиться в какого-то Франсуа Ларжильера.
* * *
Бэль первой выпорхнула из родительского гнезда, после чего все Уэйны, не сознавая того и не сговариваясь между собой, мало-помалу отвернулись от несносного Фреда. Уоррен, едва достигнув совершеннолетия, тоже покинул родительский дом, чтобы поселиться на засушливом плато в Веркоре[5], на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря, в маленькой деревушке на границе департаментов Дром и Изер. Там, наверху, он очищал свое сердце от тяжелой черной крови, скопившейся в нем за годы детства, чтобы войти в мужскую пору примирившимся с собой, освободившимся от злобы и насилия, невольным наследником которых он стал.Но он недолго будет жить отшельником; скоро к нему присоединится его любимая – как только у него появится возможность принять ее, и чем раньше, тем лучше. Он повстречал ее два года назад, когда первый раз пришел в новую школу, во второй класс лицея в Монтелимаре, в пятнадцати километрах от Мазенка.
Это начало учебного года он встретил, как и все предыдущие, с вялой покорностью проклиная свой возраст, который так не соответствовал его удивительной зрелости. Не успел он положить свой рюкзак на стул, как появилась Лена, в последний раз затягиваясь сигареткой, которую тут же выбросила за окно лихим жестом заправского курильщика. Когда Уоррен почувствовал, что его что-то ужалило, было поздно: яд горячим потоком растекался уже по его телу.
Лена была первым совершенным существом, которое он встретил в своей жизни: чудесные глаза выглядывали из-под челки в стиле Луизы Брукс, которая смотрелась истинным украшением на ее совершенном личике. Не говоря уж о носе с изящной горбинкой – прекраснее не бывает – и о едва заметных тенях вокруг глаз, которые делали столь невероятным ее взгляд. В то утро она была одета как королева: большой черный свитер из крученой шерсти, продырявленные на попе джинсы и прелестный старомодный бантик на шее – само совершенство! Уоррен попытался ухватиться за разумную мысль: избыток совершенства вызывает тахикардию.
Учитель велел им заполнить учетную карточку, и Уоррен, как и всякий раз в начале учебного года, задумался над самой первой графой: фамилия. Его смятение отразилось на лице, и сосед по парте спросил со смехом: «Ты что, забыл, как тебя зовут?» Сущая правда, Уоррен опять забыл свою фамилию. И дело тут было вовсе не в памяти, а в некоем замешательстве, которое он испытывал всегда, когда ему требовалось написать где-то свою фамилию, словно душевная травма, перенесенная им в детстве, пряталась теперь в этих чужих именах, навязанных ему судьями его отца. Уоррен по рождению Манцони, но эта фамилия оказалась теперь под запретом, она несла на себе печать проклятия, обрекая тех, кто ее носил, на смерть. Приехав во Францию, они стали Блейками, потом Браунами, а после переезда в Мазенк ФБР снабдило их новыми документами на имя… на имя… как это… ну же?..
– Уэйн! – произнес он вслух. – Меня зовут Уэйн. Уоррен Уэйн.
Преодолев это первое препятствие, он тут же столкнулся со следующим, еще более затруднительным. Профессия отца. Он собрался было написать «писатель», но это опять была неправда, его отец – доносчик, предатель, стукач, раскаявшийся преступник, знаменитый, но безымянный, человек, чье имя могло бы войти в историю, но только не благодаря этим его дебильным книжкам, а потому, что своими показаниями он привел коза ностру чуть ли не к краху. С тех пор как Уоррен пошел в школу, учителя проявляли неизменное любопытство относительно его отца-«писателя», который, несмотря на безграмотность и преступное прошлое, издавал книги.
– Скажите-ка, мадемуазель Вертушка, там, в самом конце слева, вы уберете наконец этот телефон или я его конфискую?
От такого обращения – «мадемуазель Вертушка» – Лена покраснела до ушей. Уоррен же воспользовался этим, чтобы спросить соседа:
– Как ее зовут? Вертушку эту?
– Лена Деларю.
Конечно же, Лена Деларю – разве могли ее звать иначе? У нее было просто совершенное имя, а у Уоррена его не было вовсе.
Откуда она взялась такая? Почему в ее присутствии я горю огнем? Что это за вторжение в мою жизнь? Что она о себе думает? Что стоит ей войти в дверь, и я сразу позабуду мою фамилию? Сколько времени она уже живет на этом свете, эта Лена Деларю? Было у нее детство, настоящее детство? И сколько времени ей понадобится, чтобы понять, что я тоже существую?
* * *
Фред давно уже топтался на месте – ему никак не удавалось извлечь из машинки ничего удобоваримого. Он полез в холодильник, чтобы съесть кусочек рикотты[6], купленной у итальянца, потом спустился в сад и расположился на краю запущенного бассейна. Его собака Малавита, воспользовавшись самым первым солнечным лучом, уснула тут же, предаваясь ностальгическим воспоминаниям о времени, когда в бассейне плескались люди. Это была австралийская овчарка, кряжистая и низкорослая, с короткой пепельно-серой шерстью и стоячими остроконечными ушами. Фред взял ее в питомнике, чтобы доставить радость детям. Как всякий, кто собирается взять собаку, он обратил внимание прежде всего на ту, что больше всего была похожа на него самого, и окончательно решился, прочитав описание на дверце клетки: Австралийская овчарка отличается верностью и желанием доставить удовольствие хозяину. В Ньюарке, когда Фред начинал продвигаться по службе, ничто так не радовало его, как одобрительное похлопывание капо по его еще щенячьей тогда голове. Нуждается в подвижном образе жизни, но при этом прекрасный сторож, способный одним взглядом остановить любого. В начале своей карьеры Фред работал гораздо больше других и охранял свою территорию с жестокостью, прославившей его в трех соседних штатах. Способна пробегать без устали огромные расстояния, отлично переносит самый засушливый климат. Строя свою империю, он заключал пакты с разными кланами в Майами и Калифорнии, завел дела в Канаде и Мексике, и ничто – ни обычаи, ни законы, ни границы – не смогло его остановить. Собака держит в подчинении себе подобных и с подозрением относится к чужакам. Последний довод стал решающим.Как все дети, Бэль и Уоррен сначала страстно влюбились в щенка, но быстро остыли. Фреду пришлось взять кормление и прогулки на себя, и вскоре собака признала его своим единственным хозяином, а их забавное сходство за годы совместной жизни стало лишь заметнее.
Из тесной парижской квартиры программа «Уитсек» перевела их на юг Франции, потом в Эльзас и, наконец, поселила неподалеку от Монтелимара, в захолустной деревеньке Мазенк, пообещав оставить на какое-то время в покое. Там Малавита впервые в жизни увидела бассейн – странную яму, в которую жаркими солнечными днями люди прыгали с пронзительными криками, – весьма странные нравы в глазах маленького существа, рожденного для жизни на австралийских пустошах.
Теперь, когда дом опустел, они остались вдвоем. Влюбленная парочка, как говорила Мэгги, собираясь в понедельник на поезд, чтобы ехать заниматься своим маленьким предприятием. В этот день, радуясь не по-январски весеннему воздуху, человек и собака встретились у водоема, наполненного старой водой и подернутого опавшими листьями. После отъезда Бэль и Уоррена Фред приводил бассейн в порядок только в самый разгар лета.
В эпоху расцвета, когда Манцони обитали в своем дворце в фешенебельном районе Ньюарка, их бассейн поддерживался в рабочем состоянии круглый год. Фред освободился от этой неприятной заботы, обратившись за помощью в одну фирму, которая имела неосмотрительность прислать ему молодого студента, смуглого красавца, прекрасно справлявшегося с работой и неизменно любезного с клиентами. Однако предрассудки неискоренимы, и в глазах Джованни Манцони pool guy[7] всегда останется pool guy – носителем всех ярлыков, которые обычно навешиваются на таких парней, вожделенным объектом сексуально озабоченных дам. Правда, его жена ни разу не проявила ни малейшего интереса ни к этому pool guy, ни к кому бы то ни было вообще. Супружеская измена была последней опасностью, которая могла грозить Джованни, он никогда не боялся, что его жена начнет «похаживать на сторону». Кроме того, вышеупомянутый чистильщик был славным парнем, которому не было ни малейшего дела до всех этих дам в бикини, – он был влюблен и собирался жениться, как только окончит учебу. Только вот незадача: он представлял собой архетип pool guy – этакий калифорнийский серфер, с чеканным прессом и пряничной кожей. Короче, слишком уж pool guy, на вкус Джованни, который в один прекрасный день схватил его за волосы, оттащил в гараж, сунул его голову в тиски и стал закручивать до тех пор, пока несчастный парень не взмолился о пощаде и не поклялся в тот же день уехать из города. А на следующий день фирма прислала пожилого господина предпенсионного возраста, который постоянно жаловался, что никогда ничему не учился и вот кончает жизнь в роли pool guy.
В окошке домика, в нескольких метрах от бассейна, Фред разглядел силуэт Питера Боулза, цербера из ФБР, который сопровождал его во время всех перемещений, прослушивал телефонные разговоры и первым читал его корреспонденцию. Этот человек стал его тенью и ходил за ним по пятам, словно нечистая совесть. Боулз же смотрел, как эта сволочь, этот гангстер, пыжится на краю собственного бассейна, в то время как сам он, верный слуга правопорядка, вынужден сидеть в своей каморке, коченея зимой и задыхаясь от жары летом, и думал, что все же есть в американской законности что-то глубоко прогнившее.