Страница:
И вот теперь Сильви будет жить в отдельном домике. Этот уютный симпатичный домик очень понравился Сильви. Он был построен давно, еще до появления на острове семейства де Гонди, монахами аббатства Кемперле, которым принадлежал когда-то Бель-Иль.
Прилепившийся к сосновому лесу, что возвышался над бухтой, домик состоял из большого зала и трех маленьких комнат, бывших монастырских келий. Монахи жили уединенно и замкнуто — их жилище защищала крепкая дверь, железные, в форме креста, решетки на окнах и высокая оград? вокруг сада. В отдалении раскинула свои крылья ветряная мельница.
Сильви вскрикнула от радости, окинув взглядом необозримую панораму водной глади и прибрежных скал. Был отлив, и море обнажило плоские камни мыса Тайфер, который уходил далеко на север, словно стремился сомкнуться с естественными укреплениями — скалами и отмелями — мыса Киберон, между двумя мысами был пролив. Он был судоходным, но считался небезопасным. Все эти названия, еще незнакомые Сильви, быстро стали для нее привычными.
— Это место называется гавань Спасения, — объяснил ей пожилой крестьянин, один из двух нанятых Корантеном, чтобы привести в порядок жилище. — Потому что здесь находили помощь люди, пострадавшие от кораблекрушений и земных болезней.
Вот, значит, где предстоит ей теперь жить! Она будет дышать морским воздухом, подчиняться ритму его штормов и отливов. Здесь она будет ближе Франсуа, который обожал великий океан, баюкавший его детские мечты. «Красивее всего океан Бретани. Он ни в чем не похож на Средиземное море, такое синее, такое ласковое и коварное, — говорил он. — Южное море женственно, океан принадлежит героям: он — мужчина, он — король! Я MOI часами стоять на берегу и смотреть на синие, зеленые, серые волны, на белоснежные гребни пены и бескрайнюю зыбь…» Да, Сильви найдет здесь покой в ожидании тех дней, когда ее разбитая жизнь снова войдет в привычную колею…
Легкий ветер, дующий с суши, донес запах жареной рыбы и пробудил аппетит, который, как казалось Сильви, навсегда ее покинул. Она оглянулась и увидела приближающегося Пьера де Гансевиля.
— Я пришел за вами, — оживленно сказал он. — Пора к столу. Вы, наверное, проголодались?
И впервые за долгое время он увидел улыбку на лице Сильви, лукавую улыбку прежней малышки Сильви.
— Да, — ответила она. — Кажется, я умираю с голоду. Но скажите, господин де Гансевиль, этот дом…
— …принадлежит вам. Я получил приказ купить небольшое имение, где вы действительно будете у себя. Его светлость сделал лишь самое неотложное дело, доставив вас на остров, куда он рассчитывает вернуться. Ну а я выполнил свое поручение и покину вас с вечерним приливом…
— Вы направляетесь к нему?
— Да. Бофор теперь во Фландрии, он ждет меня, но теперь я вас оставляю в надежных руках и уезжаю спокойно…
— Еще одно слово, господин де Гансевиль! Вам. что-нибудь известно о шевалье де Рагенэле, моем крестном отце, которого посадили в Бастилию?
— Я знаю, что он вышел на свободу и теперь, конечно, знает, что вы живы.
— Он приедет сюда? Я бы так хотела видеть его!
— Нет. Это было бы опасно. За его домом следят. Он должен носить траур по своей крестнице и играть свою роль. Мы даже не могли взять от него письмо для вас — нас могли бы арестовать в дороге…
— Ну что ж, я буду ждать! — вздохнула Сильви и прибавила:
— Если судьба сведет вас с шевалье де Рагенэлем, передайте ему, что я его преданно люблю…
— А что, госпожа, я должен передать его светлости?
Сильви опустила глаза, лицо ее залила краска. — Ничего… Да, ничего не говорите. Я надеюсь, что герцог де Бофор знает все сам. По крайней мере, надеюсь, что знает…
На следующий день, сидя на том же месте на берегу, Сильви не увидела, как судно Гансевиля выходит из порта, направляясь в Пириак, — мыс, увенчанный цитаделью, заслонял вид в ту сторону, — но не огорчилась. Она испытывала к конюшему зависть, потому что он ехал к Франсуа. И еще — огромную благодарность: без него Сильви по-прежнему проводила бы свои дни в тоске в домишке с закрытыми ставнями. Теперь Сильви должна возродиться. Придет время, и эти липкие страхи, терзавшие ее по ночам, наконец отпустят.
Неужели жуткая ночь, пережитая в замке Ла-Феррьер, будет иметь последствия? Сильви понимала, что если это случится, то, невзирая на все христианские принципы, воспринятые от герцогини Вандомской, у нее не хватит мужества жить, и однажды вечером в час, когда заходит солнце, ее тело унесут красивые прозрачные волны гавани Спасения, названной так удачно…
Одновременно с ней о том же думала еще одна женщина. Сидя на пороге дома и поставив на колени миску, Жаннета чистила фасоль. Она не спускала глаз с хрупкой фигурки в сером платье, замершей на камне. Без всяких сомнений, Сильви чувствовала себя лучше. Приезд Жаннеты и Гансевиля вдохнул в девушку новые силы. Но спала она по-прежнему неспокойно. А что будет, если Сильви забеременеет?
Эта мысль постоянно терзала Жаннету.
Корантен, вышедший из сарая с охапкой дров, остановился около Жаннеты.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Теперь Сильви ничем не отличается от других женщин. Бывает ведь, что изнасилование приносит нежданные плоды.
— Да, — ответила Жаннета, качая головой. — Я уверена, что и ее преследует эта мысль. Ночью этот кошмар возвращается к ней снова и снова. Она измучена, издергана. И ее состояние, и ее рана, конечно, нарушили у Сильви месячные… Все это произошло более шести недель назад. Что же делать в том случае, если она и вправду ждет ребенка… Главное, что будет с ней?
— Если это случится, она убьет себя. Когда мы ее подобрали, она хотела утопиться в пруду. Ее еле удержали тогда, а уж здесь! — прибавил он, показав глазами на синюю гладь, испещренную белыми гребешками пены. — Ясное дело, ее ни на минуту нельзя оставлять без присмотра. Кто-нибудь из нас двоих должен все время находиться рядом с ней.
— А если и вправду случилось самое страшное?
— Ты думаешь, я ничего не разузнал, когда приехал сюда? Неподалеку расквартирован гарнизон, а доблестные воины — большое искушение для девушек. Я разузнал, что в округе живет женщина, которая занимается этими делами. Она живет в пещере. Кстати, на этом острове колдовства хватает.
— Здесь еще поклоняются древним кельтским божествам…
— Ты считаешь, что мы сможем уговорить Сильви пойти с нами в пещеру?
— Так ведь у нас нет выбора! Если с ней случился такой грех, а мы ничего не предприняли, господин шевалье и монсеньер Франсуа нам этого никогда не простят.
Жаннета с сомнением в голосе ответила:
— Господин де Рагенэль точно не простит, но в монсеньере Франсуа я уверена меньше! Он слишком поглощен мыслями о королеве, чтобы дать нашей Сильви нечто большее, кроме нежности и жалости… Корантен покачал головой:
— Он привязан к малышке гораздо сильнее, чем сам думает. Видела бы ты его, когда мы нашли Сильви на дороге и он все узнал… Я думал, он с ума сойдет. И в замке Ла-Феррьер он никого не пощадил!
— То же самое он сделал бы ради младшей сестры или кузины.
— Но не с такой яростью! Конечно, сейчас он восхищен королевой, но ведь она на пятнадцать лет старше, и однажды он взглянет на нее другими глазами.
— Допустим! Ну а госпожа де Монбазон? Разве она старше его на пятнадцать лет? Всего на четыре, и она очень, очень хороша собой!
— Я не верю, что она его любовница. Он ухаживает за ней, чтобы позлить королеву. Кстати, любовь и постель — не одно и то же… Займись-ка своей фасолью! Сильви идет сюда…
Сильви ушла с берега и поднималась вверх по выбитой а скале лестнице, ведущей к дому. Она была поглощена своими мыслями, губы ее едва заметно шевелились, взгляд был задумчив и печален.
Вот уже несколько последних дней она была целиком поглощена какими-то подсчетами и вычислениями. В любую погоду Сильви, закутавшись в широкий черный плащ — такие носили женщины на острове, — часами неподвижно сидела на камне, глядя на море глазами сомнамбулы. Она почти ничего не ела, мало спала и снова начала худеть. Снедаемые тревогой, Жаннета и Корантен ни на минуту не теряли из виду Сильви. Однако никто из них не осмеливался завести с ней разговор на эту мучительную тему.
— Придется все-таки решиться, — как-то утром решительно сказал Корантен, он как раз собирался пойти на деревенский рынок. — Так продолжаться не может! Сегодня же вечером я поговорю с ней.
— Это должна сделать я, — возразила Жаннета, — но мне страшно. А если эта женщина ее изувечит? Ведь от этого тоже можно умереть…
Жаннета устремила безутешный взгляд на закрытую дверь, за которой, как она думала, еще спала Сильви. Корантен привлек к себе Жаннету, чтобы ее поцеловать:
— Ты что, хочешь, чтобы она покончила с собой? Поверь мне: у нас очень мало времени…
Но времени у них не осталось совсем. Если они и сомневались относительно положения Сильви, то у самой бедняжки сомнений уже не было. В маленькой спальне, откуда она все слышала, Сильви решила положить конец своим мучениям. Ее страдания не закончились в тот страшный день: если она ничего не предпримет, то через несколько месяцев даст жизнь созданию, которое может быть только чудовищем. Наивная и неискушенная Сильви не понимала, что замышляли Жаннета и Корантен, но для себя она видела только один путь к спасению — смерть. И она решилась: написала записку, оставила ее на виду, на кровати, оделась и замерла, ожидая, пока скрипнет входная дверь. Обычно в это время по понедельникам Жаннета отправлялась в сарай, чтобы замочить белье для стирки.
Как только до Сильви донесся еле слышный скрип, она вышла из комнаты, тщательно прикрыв за собой дверь. Выбравшись из дома, она вместо того, чтобы спуститься к морю, перелезла через низкую ограду и направилась в сосновый лес. Пройдя некоторое расстояние на север — туда, где скалистый берег нависал над бушующим морем, она остановилась. Утро было пасмурным, но тихим. Морская гладь пенилась белым кружевом. Чайки, чувствуя приближение бури, метались в поисках укрытия. Губы Сильви тронула печальная улыбка: скоро она тоже обретет укрытие. И произойдет это здесь — среди золотисто-желтого цветущего дрока. Сильви всегда любила желтый цвет, все ее любимые платья были желтые; желтый цвет таил в себе радость и покой. Она уже не испытывала ни страха, ни стыда. Теперь, когда решение было принято, Сильви чувствовала себя легко, словно наконец избавилась от непосильного бремени. Она надеялась, Бог простит ее за то, что она уходит из жизни, не спросив Его дозволения, а значит. Он разрешит ее душе заботиться о дорогом Франсуа. Господь в милости своей не останется безучастным к той великой любви, которую она носит в сердце и которой принесет в жертву бренную плоть, оскверненную другим.
Справа от Сильви, между камней, поросших белым мхом, вилась тропинка. Сильви хорошо знала, куда она ведет, и устремилась вперед, боясь, что Жаннета может обнаружить ее бегство. Она бежала стремительно и уже заметила впереди просвет. Там, Сильви знала это, ее ждала бездна.
Однако, подбежав к краю обрыва, Сильви остановилась, чтобы в последний раз окинуть взором беспредельную даль моря, чтобы еще раз полной грудью вдохнуть пахнущий водорослями и солью воздух. Она закрыла глаза, раскинула руки, и сильный ветер надул ее плащ, словно корабельный парус. Она уже была готова сделать роковой шаг, когда неведомая сила отбросила ее назад. Сильви, решив, что проницательная Жаннета все-таки выследила ее, стала вырываться, в отчаянии крича:
— Оставь меня! Пожалуйста, пусти! Ты не смеешь мне мешать…
Рыдания прерывали крики Сильви, не в силах удержаться на ногах, она упала на землю. Через секунду она ощутила, что чьи-то руки прижимают ее к земле, и открыла глаза. От изумления она перестала плакать и вырываться. Ее спасителем была вовсе не Жаннета. Забавного человечка с всклокоченными волосами и смешным носом картошкой она узнала сразу:
— Это вы, господин аббат де Гонди? О Бог мой!
— Вам, дитя мое, самое время вспомнить о Боге, перед ликом которого вы собирались согрешить столь серьезным образом! Но я… я тоже вас знаю! Вы — протеже герцогини Вандомской, мадемуазель де… де Лиль, — торжествующим тоном закончил он. — Как вы оказались здесь, что вы тут делаете? Надеюсь, вы не намеревались покончить с собой…
— Вы прекрасно понимаете, что намеревалась, и удержали меня от этого шага именно вы! — охваченная гневом, вскричала Сильви. — Какое вам до этого дело, зачем вы помешали мне?!
— Это дело касается любого порядочного человека, особенно если он к тому же еще и священник. Неужели вы, такая юная и прелестная, действительно хотите умереть?
— Когда человек в отчаянии, ни красота, ни юность не могут ему помочь… Уходите, господин аббат, и забудьте, что видели меня.
— Не рассчитывайте на это! Вместе со мной вы вернетесь домой и…
Сильви с ловкостью кошки вскочила и резко оттолкнула аббата. Он едва не упал, но сумел ухватиться за черный плащ Сильви. Застежка натянувшегося плаща начала душить Сильви. Она с еще большей силой начала вырываться, когда почувствовала, что, использовав свое преимущество, он обхватил ее за талию.
Гонди, хотя и был ниже Сильви ростом, превосходил силой юную девушку. Прекрасно натренированный в постоянных занятиях фехтованием и верховой ездой, он был ловок и крепок. Но какое-то время исход борьбы оставался неясен, с такой яростью Сильви стремилась осуществить свой губительный замысел. Они покатились по земле: никто не мог взять верх, и ни один из них не заметил, что они неотвратимо приближаются к самой кромке высокого скалистого берега. И вдруг они уже не ощутили под собой земли. И, сжимая друг друга в объятиях, рухнули в пустоту…
3. ТАКАЯ СИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
Прилепившийся к сосновому лесу, что возвышался над бухтой, домик состоял из большого зала и трех маленьких комнат, бывших монастырских келий. Монахи жили уединенно и замкнуто — их жилище защищала крепкая дверь, железные, в форме креста, решетки на окнах и высокая оград? вокруг сада. В отдалении раскинула свои крылья ветряная мельница.
Сильви вскрикнула от радости, окинув взглядом необозримую панораму водной глади и прибрежных скал. Был отлив, и море обнажило плоские камни мыса Тайфер, который уходил далеко на север, словно стремился сомкнуться с естественными укреплениями — скалами и отмелями — мыса Киберон, между двумя мысами был пролив. Он был судоходным, но считался небезопасным. Все эти названия, еще незнакомые Сильви, быстро стали для нее привычными.
— Это место называется гавань Спасения, — объяснил ей пожилой крестьянин, один из двух нанятых Корантеном, чтобы привести в порядок жилище. — Потому что здесь находили помощь люди, пострадавшие от кораблекрушений и земных болезней.
Вот, значит, где предстоит ей теперь жить! Она будет дышать морским воздухом, подчиняться ритму его штормов и отливов. Здесь она будет ближе Франсуа, который обожал великий океан, баюкавший его детские мечты. «Красивее всего океан Бретани. Он ни в чем не похож на Средиземное море, такое синее, такое ласковое и коварное, — говорил он. — Южное море женственно, океан принадлежит героям: он — мужчина, он — король! Я MOI часами стоять на берегу и смотреть на синие, зеленые, серые волны, на белоснежные гребни пены и бескрайнюю зыбь…» Да, Сильви найдет здесь покой в ожидании тех дней, когда ее разбитая жизнь снова войдет в привычную колею…
Легкий ветер, дующий с суши, донес запах жареной рыбы и пробудил аппетит, который, как казалось Сильви, навсегда ее покинул. Она оглянулась и увидела приближающегося Пьера де Гансевиля.
— Я пришел за вами, — оживленно сказал он. — Пора к столу. Вы, наверное, проголодались?
И впервые за долгое время он увидел улыбку на лице Сильви, лукавую улыбку прежней малышки Сильви.
— Да, — ответила она. — Кажется, я умираю с голоду. Но скажите, господин де Гансевиль, этот дом…
— …принадлежит вам. Я получил приказ купить небольшое имение, где вы действительно будете у себя. Его светлость сделал лишь самое неотложное дело, доставив вас на остров, куда он рассчитывает вернуться. Ну а я выполнил свое поручение и покину вас с вечерним приливом…
— Вы направляетесь к нему?
— Да. Бофор теперь во Фландрии, он ждет меня, но теперь я вас оставляю в надежных руках и уезжаю спокойно…
— Еще одно слово, господин де Гансевиль! Вам. что-нибудь известно о шевалье де Рагенэле, моем крестном отце, которого посадили в Бастилию?
— Я знаю, что он вышел на свободу и теперь, конечно, знает, что вы живы.
— Он приедет сюда? Я бы так хотела видеть его!
— Нет. Это было бы опасно. За его домом следят. Он должен носить траур по своей крестнице и играть свою роль. Мы даже не могли взять от него письмо для вас — нас могли бы арестовать в дороге…
— Ну что ж, я буду ждать! — вздохнула Сильви и прибавила:
— Если судьба сведет вас с шевалье де Рагенэлем, передайте ему, что я его преданно люблю…
— А что, госпожа, я должен передать его светлости?
Сильви опустила глаза, лицо ее залила краска. — Ничего… Да, ничего не говорите. Я надеюсь, что герцог де Бофор знает все сам. По крайней мере, надеюсь, что знает…
На следующий день, сидя на том же месте на берегу, Сильви не увидела, как судно Гансевиля выходит из порта, направляясь в Пириак, — мыс, увенчанный цитаделью, заслонял вид в ту сторону, — но не огорчилась. Она испытывала к конюшему зависть, потому что он ехал к Франсуа. И еще — огромную благодарность: без него Сильви по-прежнему проводила бы свои дни в тоске в домишке с закрытыми ставнями. Теперь Сильви должна возродиться. Придет время, и эти липкие страхи, терзавшие ее по ночам, наконец отпустят.
Неужели жуткая ночь, пережитая в замке Ла-Феррьер, будет иметь последствия? Сильви понимала, что если это случится, то, невзирая на все христианские принципы, воспринятые от герцогини Вандомской, у нее не хватит мужества жить, и однажды вечером в час, когда заходит солнце, ее тело унесут красивые прозрачные волны гавани Спасения, названной так удачно…
Одновременно с ней о том же думала еще одна женщина. Сидя на пороге дома и поставив на колени миску, Жаннета чистила фасоль. Она не спускала глаз с хрупкой фигурки в сером платье, замершей на камне. Без всяких сомнений, Сильви чувствовала себя лучше. Приезд Жаннеты и Гансевиля вдохнул в девушку новые силы. Но спала она по-прежнему неспокойно. А что будет, если Сильви забеременеет?
Эта мысль постоянно терзала Жаннету.
Корантен, вышедший из сарая с охапкой дров, остановился около Жаннеты.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Теперь Сильви ничем не отличается от других женщин. Бывает ведь, что изнасилование приносит нежданные плоды.
— Да, — ответила Жаннета, качая головой. — Я уверена, что и ее преследует эта мысль. Ночью этот кошмар возвращается к ней снова и снова. Она измучена, издергана. И ее состояние, и ее рана, конечно, нарушили у Сильви месячные… Все это произошло более шести недель назад. Что же делать в том случае, если она и вправду ждет ребенка… Главное, что будет с ней?
— Если это случится, она убьет себя. Когда мы ее подобрали, она хотела утопиться в пруду. Ее еле удержали тогда, а уж здесь! — прибавил он, показав глазами на синюю гладь, испещренную белыми гребешками пены. — Ясное дело, ее ни на минуту нельзя оставлять без присмотра. Кто-нибудь из нас двоих должен все время находиться рядом с ней.
— А если и вправду случилось самое страшное?
— Ты думаешь, я ничего не разузнал, когда приехал сюда? Неподалеку расквартирован гарнизон, а доблестные воины — большое искушение для девушек. Я разузнал, что в округе живет женщина, которая занимается этими делами. Она живет в пещере. Кстати, на этом острове колдовства хватает.
— Здесь еще поклоняются древним кельтским божествам…
— Ты считаешь, что мы сможем уговорить Сильви пойти с нами в пещеру?
— Так ведь у нас нет выбора! Если с ней случился такой грех, а мы ничего не предприняли, господин шевалье и монсеньер Франсуа нам этого никогда не простят.
Жаннета с сомнением в голосе ответила:
— Господин де Рагенэль точно не простит, но в монсеньере Франсуа я уверена меньше! Он слишком поглощен мыслями о королеве, чтобы дать нашей Сильви нечто большее, кроме нежности и жалости… Корантен покачал головой:
— Он привязан к малышке гораздо сильнее, чем сам думает. Видела бы ты его, когда мы нашли Сильви на дороге и он все узнал… Я думал, он с ума сойдет. И в замке Ла-Феррьер он никого не пощадил!
— То же самое он сделал бы ради младшей сестры или кузины.
— Но не с такой яростью! Конечно, сейчас он восхищен королевой, но ведь она на пятнадцать лет старше, и однажды он взглянет на нее другими глазами.
— Допустим! Ну а госпожа де Монбазон? Разве она старше его на пятнадцать лет? Всего на четыре, и она очень, очень хороша собой!
— Я не верю, что она его любовница. Он ухаживает за ней, чтобы позлить королеву. Кстати, любовь и постель — не одно и то же… Займись-ка своей фасолью! Сильви идет сюда…
Сильви ушла с берега и поднималась вверх по выбитой а скале лестнице, ведущей к дому. Она была поглощена своими мыслями, губы ее едва заметно шевелились, взгляд был задумчив и печален.
Вот уже несколько последних дней она была целиком поглощена какими-то подсчетами и вычислениями. В любую погоду Сильви, закутавшись в широкий черный плащ — такие носили женщины на острове, — часами неподвижно сидела на камне, глядя на море глазами сомнамбулы. Она почти ничего не ела, мало спала и снова начала худеть. Снедаемые тревогой, Жаннета и Корантен ни на минуту не теряли из виду Сильви. Однако никто из них не осмеливался завести с ней разговор на эту мучительную тему.
— Придется все-таки решиться, — как-то утром решительно сказал Корантен, он как раз собирался пойти на деревенский рынок. — Так продолжаться не может! Сегодня же вечером я поговорю с ней.
— Это должна сделать я, — возразила Жаннета, — но мне страшно. А если эта женщина ее изувечит? Ведь от этого тоже можно умереть…
Жаннета устремила безутешный взгляд на закрытую дверь, за которой, как она думала, еще спала Сильви. Корантен привлек к себе Жаннету, чтобы ее поцеловать:
— Ты что, хочешь, чтобы она покончила с собой? Поверь мне: у нас очень мало времени…
Но времени у них не осталось совсем. Если они и сомневались относительно положения Сильви, то у самой бедняжки сомнений уже не было. В маленькой спальне, откуда она все слышала, Сильви решила положить конец своим мучениям. Ее страдания не закончились в тот страшный день: если она ничего не предпримет, то через несколько месяцев даст жизнь созданию, которое может быть только чудовищем. Наивная и неискушенная Сильви не понимала, что замышляли Жаннета и Корантен, но для себя она видела только один путь к спасению — смерть. И она решилась: написала записку, оставила ее на виду, на кровати, оделась и замерла, ожидая, пока скрипнет входная дверь. Обычно в это время по понедельникам Жаннета отправлялась в сарай, чтобы замочить белье для стирки.
Как только до Сильви донесся еле слышный скрип, она вышла из комнаты, тщательно прикрыв за собой дверь. Выбравшись из дома, она вместо того, чтобы спуститься к морю, перелезла через низкую ограду и направилась в сосновый лес. Пройдя некоторое расстояние на север — туда, где скалистый берег нависал над бушующим морем, она остановилась. Утро было пасмурным, но тихим. Морская гладь пенилась белым кружевом. Чайки, чувствуя приближение бури, метались в поисках укрытия. Губы Сильви тронула печальная улыбка: скоро она тоже обретет укрытие. И произойдет это здесь — среди золотисто-желтого цветущего дрока. Сильви всегда любила желтый цвет, все ее любимые платья были желтые; желтый цвет таил в себе радость и покой. Она уже не испытывала ни страха, ни стыда. Теперь, когда решение было принято, Сильви чувствовала себя легко, словно наконец избавилась от непосильного бремени. Она надеялась, Бог простит ее за то, что она уходит из жизни, не спросив Его дозволения, а значит. Он разрешит ее душе заботиться о дорогом Франсуа. Господь в милости своей не останется безучастным к той великой любви, которую она носит в сердце и которой принесет в жертву бренную плоть, оскверненную другим.
Справа от Сильви, между камней, поросших белым мхом, вилась тропинка. Сильви хорошо знала, куда она ведет, и устремилась вперед, боясь, что Жаннета может обнаружить ее бегство. Она бежала стремительно и уже заметила впереди просвет. Там, Сильви знала это, ее ждала бездна.
Однако, подбежав к краю обрыва, Сильви остановилась, чтобы в последний раз окинуть взором беспредельную даль моря, чтобы еще раз полной грудью вдохнуть пахнущий водорослями и солью воздух. Она закрыла глаза, раскинула руки, и сильный ветер надул ее плащ, словно корабельный парус. Она уже была готова сделать роковой шаг, когда неведомая сила отбросила ее назад. Сильви, решив, что проницательная Жаннета все-таки выследила ее, стала вырываться, в отчаянии крича:
— Оставь меня! Пожалуйста, пусти! Ты не смеешь мне мешать…
Рыдания прерывали крики Сильви, не в силах удержаться на ногах, она упала на землю. Через секунду она ощутила, что чьи-то руки прижимают ее к земле, и открыла глаза. От изумления она перестала плакать и вырываться. Ее спасителем была вовсе не Жаннета. Забавного человечка с всклокоченными волосами и смешным носом картошкой она узнала сразу:
— Это вы, господин аббат де Гонди? О Бог мой!
— Вам, дитя мое, самое время вспомнить о Боге, перед ликом которого вы собирались согрешить столь серьезным образом! Но я… я тоже вас знаю! Вы — протеже герцогини Вандомской, мадемуазель де… де Лиль, — торжествующим тоном закончил он. — Как вы оказались здесь, что вы тут делаете? Надеюсь, вы не намеревались покончить с собой…
— Вы прекрасно понимаете, что намеревалась, и удержали меня от этого шага именно вы! — охваченная гневом, вскричала Сильви. — Какое вам до этого дело, зачем вы помешали мне?!
— Это дело касается любого порядочного человека, особенно если он к тому же еще и священник. Неужели вы, такая юная и прелестная, действительно хотите умереть?
— Когда человек в отчаянии, ни красота, ни юность не могут ему помочь… Уходите, господин аббат, и забудьте, что видели меня.
— Не рассчитывайте на это! Вместе со мной вы вернетесь домой и…
Сильви с ловкостью кошки вскочила и резко оттолкнула аббата. Он едва не упал, но сумел ухватиться за черный плащ Сильви. Застежка натянувшегося плаща начала душить Сильви. Она с еще большей силой начала вырываться, когда почувствовала, что, использовав свое преимущество, он обхватил ее за талию.
Гонди, хотя и был ниже Сильви ростом, превосходил силой юную девушку. Прекрасно натренированный в постоянных занятиях фехтованием и верховой ездой, он был ловок и крепок. Но какое-то время исход борьбы оставался неясен, с такой яростью Сильви стремилась осуществить свой губительный замысел. Они покатились по земле: никто не мог взять верх, и ни один из них не заметил, что они неотвратимо приближаются к самой кромке высокого скалистого берега. И вдруг они уже не ощутили под собой земли. И, сжимая друг друга в объятиях, рухнули в пустоту…
3. ТАКАЯ СИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
С 28 августа вся Франция стала молиться, прося Небо о счастливом разрешении королевы от бремени — она была на сносях, — но особенно о том, чтобы Анна Австрийская подарила стране дофина. В соборах Парижа денно и нощно были выставлены святые дары. Ожидание родов королевы, которые, по мнению докторов, должны были произойти через неделю — дней десять, было отмечено торжественными молебствиями.
Иначе обстояло дело в Сен-Жермене, который Анна Австрийская не покидала после объявления о ее беременности. Здесь уже готовили квартиры для принцев и принцесс, обязанных присутствовать при этом событии. Король, сначала уединившийся в Старом замке, последние два дня пропадал в своем Версальском поместье. Кардинал уехал в Шоне.
От всей этой суеты Мари д'Отфор оберегала королеву, словно волчица своего детеныша. В значительной степени король бежал из Старого замка потому, что не выносил воинственного настроения камеристки своей жены. Он действительно снова пленился чарами Мари: после того, как его единственная настоящая любовь Луиза де Лафайет ушла в монастырь, Людовик XIII искал плечо, на котором мог бы выплакаться, и поэтому вернулся к прежней возлюбленной. Но сострадательного плеча он не нашел: всей душой преданная королеве, гордая девушка жестоко злоупотребляла своей властью, заставляя этого истерзанного душой и больного человека расплачиваться за все те унижения, которые претерпела от него Анна Австрийская, и особенно за ту драму, что разыгралась в прошлом году. Это была изнурительная борьба ссор и примирений, тем более тягостная, что чувства не принимались в ней в расчет. Не могло быть и речи, чтобы молодая камеристка королевы принесла свою девственность в жертву, которой, впрочем, никто не посмел бы от нее потребовать, сколь бы жестоки иногда ни были муки желания.
В этот день мадемуазель д'Отфор — к ней обычно обращались «мадам», потому что она занимала должность камеристки, — стоя у окна, наблюдала за тем, как во двор въезжают одна за другой парадные кареты. В них прибывали знатные дамы — родственницы королевской фамилии: принцесса де Конде и ее очаровательная дочь Анна-Женевьева, графиня де Суассон, герцогиня Буйонская, юная мадемуазель, дочь брата короля Гастона Орлеанского и, наконец, герцогиня Вандомская с дочерью Элизабет.
Парадный двор наполнился шумом, яркими красками, среди которых преобладали цвета золота и серебра. Зрелище было восхитительным: казалось, будто садовники вдруг решили расстелить у подножия парадной лестницы все цветы из дворцового парка и сопроводить это зрелище музыкой — пением птиц… Принцессы приехали одновременно, словно заранее договорились о встрече, но из мужчин их сопровождали лишь слуги, лакеи, кучера и прочая челядь…
— Странно, не правда ли? — послышался за спиной Мари д'Отфор чей-то веселый голос. — Король разрешил приехать только дамам; его брат будет вызван в последнюю минуту. Герцог Буйонский и граф де Суассон, открыто поднявшие мятеж, находятся за пределами королевства, герцог Вандомский по-прежнему пребывает в изгнании в своем замке Шенонсо, где ему составляет компанию его сын Меркер. Другой его сын, герцог де Бофор, только что возвратился из Фландрии на деревянной ноге, но король не желает его видеть…
Мари оставила свой наблюдательный пост у окна, чтобы взять под руку госпожу де Сенесе, преданную фрейлину королевы, и вздохнула:
— Да, боюсь, в эти дни при дворе будет совсем невесело. Король беспрестанно пишет кардиналу о том, с каким нетерпением он ждет, когда королева разродится, чтобы уехать отсюда… А мы даже лишены песенок нашей малышки Сильви, чтобы разрядить столь тягостную атмосферу!
— Вам ее не хватает?
— Да. Я очень ее любила, и меня удивляет и огорчает, что при дворе даже не пытались выяснить причину ее странной смерти. Но, зная Сильви, я отказываюсь верить, что она покончила с собой. Я скорее поверила бы…
Мари замолчала, кусая губы.
— И во что вы поверили бы?
— Так… пустяки! Просто вздорная мысль… Мари д'Отфор доверяла подруге, но не до такой степени, чтобы посвящать ее в тайну спальни королевы; в эту тайну были посвящены лишь трое: Пьер де Ла Порт, по-прежнему находившийся в изгнании после освобождения из Бастилии, она сама и Сильви. Все-таки очень странно, что девушка исчезла после долгой беседы с его преосвященством, и Мари даже склонялась к мысли, что «каменные мешки» в замке Рюэль, наверное, не были выдумкой. Если Ришелье питает хотя бы малейшие подозрения насчет связи королевы с герцогом де Бофором, он не успокоится до тех пор, пока не уничтожит всех хранителей этой тайны. Особенно если родится мальчик, Итак, Сильви умерла. Ла Порт, похоже, исчез. Должно быть, и самой Мари осталось жить недолго. Если родится долгожданный дофин, сможет ли спасти ее от подручных кардинала любовь короля, над которым она так жестоко издевалась? Опасность никогда Мари не пугала, но в королевских дворцах полно ловушек и слуг, которых очень легко подкупить! Остается герцог де Бофор, главное действующее лицо. Он, подвластный лишь своей безрассудной отваге, погибнет на поле сражения. Герцог тоже исчез одновременно с Сильви. Говорили, будто через несколько недель он объявился в Париже, однако по приказу короля его тотчас отправили воевать во Фландрию. Там ли он еще?
— Вы витаете в облаках, моя милая, — тихо проговорила фрейлина. — Вы меня совсем не слушаете…
Прибежавший паж избавил Мари от необходимости выдумывать какую-нибудь отговорку: госпожу д'Отфор требовал лейб-врач. Сразу заволновавшись, Мари подхватила обеими руками светло-серую юбку, чуть приоткрыв изящные ножки в туфельках из красной тафты, и выбежала из комнаты, не дожидаясь подруги, поспешившей за ней не столь резво. Она застала Бувара нервно расхаживающим перед дверьми королевской спальни, которую охраняли швейцарцы. Мари не слишком нравился Бувар, ему она ставила в упрек пристрастие к кровопусканиям и клистирам, но на сей раз камеристка сразу догадалась, чем вызвано дурное настроение врача: за двустворчатыми, украшенными тонкой резьбой дверьми слышался громкий шум, как в перепуганном птичнике. Бувар не дал Мари времени рта раскрыть.
— Куда, черт побери, вы обе пропали? — вскричал он, метнув на госпожу де Сенесе строгий взгляд черных глаз. — Я осматривал ее величество, когда на нас накинулись все эти парижские принцессы королевской крови! Сначала госпожа де Гемене и госпожа де Конти, потом мадемуазель, которая принялась порхать по всей спальне, желая во что бы то ни стало потрогать животик ее величества, затем госпожа де Конде…
— Они уже там? Они же, я видела, приехали всего несколько минут назад.
— Наверное, они галопом промчались по лестнице, спеша сюда, и мне пришлось уступить им место. Зачем я им? — с досадой прибавил он. — Вы только послушайте! Каждая привезла с собой свой рецепт, свой эликсир, не знаю что еще!
Ничего не ответив, Мари начала с того, что преградила дорогу герцогине Вандомской, ее дочери и графине де Суассон.
— Скоро вы увидите королеву, — солгала она. — Сейчас я должна проводить к ней доктора! Бувара. Пойдемте, госпожа де Сенесе!
И обе женщины проникли в спальню, где было жарко, как в печке. Какая-то добрая душа сочла полезным для здоровья закрыть окна: тяжелый аромат духов и дыхание множества женщин создали невыносимо удушливую атмосферу.
Среди этой суеты несчастная королева, красная, вспотевшая под атласными простынями, которые прилипли к ее бесформенному телу, старалась ответить всем, задыхаясь от спертого воздуха: никого это не волновало, хотя одна из фрейлин лениво обмахивала веером свою госпожу. Начало сентября было очень жарким, и солнце даже в конце дня нещадно жгло высокие окна.
Мари, быстро поклонившись всем присутствующим, тотчас поспешила открыть настежь окно, потом громким и твердым голосом произнесла:
— Дорогие дамы, не кажется ли вам, что вы несколько стесняете королеву и мешаете врачу оказывать королеве необходимую помощь?
— Не преувеличивайте, госпожа д'Отфор, сухо возразила ей принцесса де Конде. — Мы привезли дары, которые должны помочь ее величеству…
— Я умоляю простить меня, госпожа принцесса, но разве вы не замечаете, что королева задыхается? Вас смогут обвинить в цареубийстве… особенно если родится дофин! Полагаю, для всех будет удобнее отправиться в свои покои.
Недовольно ворчащие, брюзжащие, но укрощенные принцессы одна за другой покинули спальню. Бувар бросился к своей пациентке, которая, протянув дрожащую руку камеристке, слабеющим голосом спросила:
— Почему вы оставили меня, Мари? Я чувствую себя не слишком хорошо… совсем плохо…
Каждый, кто довольно долго не видел Анну Австрийскую, узнал бы ее с трудом, так сильно изменила королеву беременность. Лицо королевы, всегда дышащее свежестью, несмотря на тридцать восемь лет, теперь
было похоже на страшную маску, как у любой беременной женщины. В первые месяцы беременности ее мучила тошнота, и из опасения, что королева может потерять ребенка, как было уже несколько раз, Анне Австрийской было строго-настрого запрещено двигаться, даже ходить: королеву переносили с постели в кресло, потом из одного кресла в другое, потом снова укладывали в постель. Любительница вкусно поесть, она располнела, и у нее был пугающе огромный живот.
«Господи! — подумала Мари, когда королеву переносили в кресло. — Что сказал бы этот безумец Франсуа де Бофор, если бы сейчас увидел ее?»
Тем не менее она с большой нежностью ухаживала за той, кто подарит жизнь дофину. Даже если дофин своим рождением обречет мать на смерть.
В ночь с 4 на 5 сентября начались схватки. Об этом сообщили королю, находившемуся в Старом замке, и разбудили всех людей, кому полагалось быть свидетелями при родах. Курьер выехал в Париж для того, чтобы известить брата короля.
Около полуночи начались роды, но через три часа атмосфера стала невыносимой в спальне, где корчилась от боли будущая мать, окруженная женщинами в парадных туалетах, которые, казалось, присутствовали здесь на спектакле, не проявляя особого волнения или сострадания. Боясь ночной прохлады, окна опять закрыли, и в спальне снова стало нечем дышать. Схватки были мучительными, потому что плод в утробе матери находился в поперечном; положении. Около шести утра доктор проговорил, что дела идут все хуже…
Мари д'Отфор, стоя незамеченной в проеме высокого окна, как она любила делать, заплакала. Король, который до этой минуты сидел неподвижно в кресле и молчал, встал и подошел к ней.
— Перестаньте распускать нюни! — грубо приказал он. — Никакого повода для огорчений нет. Потом едва слышно прибавил:
— Я, например, буду очень доволен, если спасут ребенка, а вам, мадам представится повод скорбеть о матери…
— Как вы можете быть столь жестоким, столь бесчувственным? — возмутилась Мари. — Bсе таки это ваш ребенок терзает вашу супругу…
— Правильно! И он важнее всего…
— Вы заслуживаете дочери!
— Будет так, как решит Бог! Пойду переговорю с Буваром.
И возобновилось бесконечное ожидание, изматывающее даже тех, кто отстранено наблюдал за происходящим. Раздираемый между надеждой и ужасом, Гастон Орлеанский стоял с посеревшим лицом… Чтобы немного успокоить свое возбуждение, Мари подошла к Элизабет де Вандом, которая вместе с матерью беспрестанно молилась, и опустилась рядом с ней на колени.
— У вас есть известия о вашем брате, герцоге де Бофоре? — шепотом спросила она.
— Три дня назад он вернулся, получив новое ранение. К счастью, не слишком тяжелое. Впрочем, он едва не погиб: у его ног разорвалась мина, когда он возвращался к себе в палатку.
Сердце камеристки почти перестало биться. Это не случайность, это покушение! На этот раз Бофор спасся… Но уцелеет ли он при следующем покушении?! А в том, что оно будет, Мари не сомневалась.
Иначе обстояло дело в Сен-Жермене, который Анна Австрийская не покидала после объявления о ее беременности. Здесь уже готовили квартиры для принцев и принцесс, обязанных присутствовать при этом событии. Король, сначала уединившийся в Старом замке, последние два дня пропадал в своем Версальском поместье. Кардинал уехал в Шоне.
От всей этой суеты Мари д'Отфор оберегала королеву, словно волчица своего детеныша. В значительной степени король бежал из Старого замка потому, что не выносил воинственного настроения камеристки своей жены. Он действительно снова пленился чарами Мари: после того, как его единственная настоящая любовь Луиза де Лафайет ушла в монастырь, Людовик XIII искал плечо, на котором мог бы выплакаться, и поэтому вернулся к прежней возлюбленной. Но сострадательного плеча он не нашел: всей душой преданная королеве, гордая девушка жестоко злоупотребляла своей властью, заставляя этого истерзанного душой и больного человека расплачиваться за все те унижения, которые претерпела от него Анна Австрийская, и особенно за ту драму, что разыгралась в прошлом году. Это была изнурительная борьба ссор и примирений, тем более тягостная, что чувства не принимались в ней в расчет. Не могло быть и речи, чтобы молодая камеристка королевы принесла свою девственность в жертву, которой, впрочем, никто не посмел бы от нее потребовать, сколь бы жестоки иногда ни были муки желания.
В этот день мадемуазель д'Отфор — к ней обычно обращались «мадам», потому что она занимала должность камеристки, — стоя у окна, наблюдала за тем, как во двор въезжают одна за другой парадные кареты. В них прибывали знатные дамы — родственницы королевской фамилии: принцесса де Конде и ее очаровательная дочь Анна-Женевьева, графиня де Суассон, герцогиня Буйонская, юная мадемуазель, дочь брата короля Гастона Орлеанского и, наконец, герцогиня Вандомская с дочерью Элизабет.
Парадный двор наполнился шумом, яркими красками, среди которых преобладали цвета золота и серебра. Зрелище было восхитительным: казалось, будто садовники вдруг решили расстелить у подножия парадной лестницы все цветы из дворцового парка и сопроводить это зрелище музыкой — пением птиц… Принцессы приехали одновременно, словно заранее договорились о встрече, но из мужчин их сопровождали лишь слуги, лакеи, кучера и прочая челядь…
— Странно, не правда ли? — послышался за спиной Мари д'Отфор чей-то веселый голос. — Король разрешил приехать только дамам; его брат будет вызван в последнюю минуту. Герцог Буйонский и граф де Суассон, открыто поднявшие мятеж, находятся за пределами королевства, герцог Вандомский по-прежнему пребывает в изгнании в своем замке Шенонсо, где ему составляет компанию его сын Меркер. Другой его сын, герцог де Бофор, только что возвратился из Фландрии на деревянной ноге, но король не желает его видеть…
Мари оставила свой наблюдательный пост у окна, чтобы взять под руку госпожу де Сенесе, преданную фрейлину королевы, и вздохнула:
— Да, боюсь, в эти дни при дворе будет совсем невесело. Король беспрестанно пишет кардиналу о том, с каким нетерпением он ждет, когда королева разродится, чтобы уехать отсюда… А мы даже лишены песенок нашей малышки Сильви, чтобы разрядить столь тягостную атмосферу!
— Вам ее не хватает?
— Да. Я очень ее любила, и меня удивляет и огорчает, что при дворе даже не пытались выяснить причину ее странной смерти. Но, зная Сильви, я отказываюсь верить, что она покончила с собой. Я скорее поверила бы…
Мари замолчала, кусая губы.
— И во что вы поверили бы?
— Так… пустяки! Просто вздорная мысль… Мари д'Отфор доверяла подруге, но не до такой степени, чтобы посвящать ее в тайну спальни королевы; в эту тайну были посвящены лишь трое: Пьер де Ла Порт, по-прежнему находившийся в изгнании после освобождения из Бастилии, она сама и Сильви. Все-таки очень странно, что девушка исчезла после долгой беседы с его преосвященством, и Мари даже склонялась к мысли, что «каменные мешки» в замке Рюэль, наверное, не были выдумкой. Если Ришелье питает хотя бы малейшие подозрения насчет связи королевы с герцогом де Бофором, он не успокоится до тех пор, пока не уничтожит всех хранителей этой тайны. Особенно если родится мальчик, Итак, Сильви умерла. Ла Порт, похоже, исчез. Должно быть, и самой Мари осталось жить недолго. Если родится долгожданный дофин, сможет ли спасти ее от подручных кардинала любовь короля, над которым она так жестоко издевалась? Опасность никогда Мари не пугала, но в королевских дворцах полно ловушек и слуг, которых очень легко подкупить! Остается герцог де Бофор, главное действующее лицо. Он, подвластный лишь своей безрассудной отваге, погибнет на поле сражения. Герцог тоже исчез одновременно с Сильви. Говорили, будто через несколько недель он объявился в Париже, однако по приказу короля его тотчас отправили воевать во Фландрию. Там ли он еще?
— Вы витаете в облаках, моя милая, — тихо проговорила фрейлина. — Вы меня совсем не слушаете…
Прибежавший паж избавил Мари от необходимости выдумывать какую-нибудь отговорку: госпожу д'Отфор требовал лейб-врач. Сразу заволновавшись, Мари подхватила обеими руками светло-серую юбку, чуть приоткрыв изящные ножки в туфельках из красной тафты, и выбежала из комнаты, не дожидаясь подруги, поспешившей за ней не столь резво. Она застала Бувара нервно расхаживающим перед дверьми королевской спальни, которую охраняли швейцарцы. Мари не слишком нравился Бувар, ему она ставила в упрек пристрастие к кровопусканиям и клистирам, но на сей раз камеристка сразу догадалась, чем вызвано дурное настроение врача: за двустворчатыми, украшенными тонкой резьбой дверьми слышался громкий шум, как в перепуганном птичнике. Бувар не дал Мари времени рта раскрыть.
— Куда, черт побери, вы обе пропали? — вскричал он, метнув на госпожу де Сенесе строгий взгляд черных глаз. — Я осматривал ее величество, когда на нас накинулись все эти парижские принцессы королевской крови! Сначала госпожа де Гемене и госпожа де Конти, потом мадемуазель, которая принялась порхать по всей спальне, желая во что бы то ни стало потрогать животик ее величества, затем госпожа де Конде…
— Они уже там? Они же, я видела, приехали всего несколько минут назад.
— Наверное, они галопом промчались по лестнице, спеша сюда, и мне пришлось уступить им место. Зачем я им? — с досадой прибавил он. — Вы только послушайте! Каждая привезла с собой свой рецепт, свой эликсир, не знаю что еще!
Ничего не ответив, Мари начала с того, что преградила дорогу герцогине Вандомской, ее дочери и графине де Суассон.
— Скоро вы увидите королеву, — солгала она. — Сейчас я должна проводить к ней доктора! Бувара. Пойдемте, госпожа де Сенесе!
И обе женщины проникли в спальню, где было жарко, как в печке. Какая-то добрая душа сочла полезным для здоровья закрыть окна: тяжелый аромат духов и дыхание множества женщин создали невыносимо удушливую атмосферу.
Среди этой суеты несчастная королева, красная, вспотевшая под атласными простынями, которые прилипли к ее бесформенному телу, старалась ответить всем, задыхаясь от спертого воздуха: никого это не волновало, хотя одна из фрейлин лениво обмахивала веером свою госпожу. Начало сентября было очень жарким, и солнце даже в конце дня нещадно жгло высокие окна.
Мари, быстро поклонившись всем присутствующим, тотчас поспешила открыть настежь окно, потом громким и твердым голосом произнесла:
— Дорогие дамы, не кажется ли вам, что вы несколько стесняете королеву и мешаете врачу оказывать королеве необходимую помощь?
— Не преувеличивайте, госпожа д'Отфор, сухо возразила ей принцесса де Конде. — Мы привезли дары, которые должны помочь ее величеству…
— Я умоляю простить меня, госпожа принцесса, но разве вы не замечаете, что королева задыхается? Вас смогут обвинить в цареубийстве… особенно если родится дофин! Полагаю, для всех будет удобнее отправиться в свои покои.
Недовольно ворчащие, брюзжащие, но укрощенные принцессы одна за другой покинули спальню. Бувар бросился к своей пациентке, которая, протянув дрожащую руку камеристке, слабеющим голосом спросила:
— Почему вы оставили меня, Мари? Я чувствую себя не слишком хорошо… совсем плохо…
Каждый, кто довольно долго не видел Анну Австрийскую, узнал бы ее с трудом, так сильно изменила королеву беременность. Лицо королевы, всегда дышащее свежестью, несмотря на тридцать восемь лет, теперь
было похоже на страшную маску, как у любой беременной женщины. В первые месяцы беременности ее мучила тошнота, и из опасения, что королева может потерять ребенка, как было уже несколько раз, Анне Австрийской было строго-настрого запрещено двигаться, даже ходить: королеву переносили с постели в кресло, потом из одного кресла в другое, потом снова укладывали в постель. Любительница вкусно поесть, она располнела, и у нее был пугающе огромный живот.
«Господи! — подумала Мари, когда королеву переносили в кресло. — Что сказал бы этот безумец Франсуа де Бофор, если бы сейчас увидел ее?»
Тем не менее она с большой нежностью ухаживала за той, кто подарит жизнь дофину. Даже если дофин своим рождением обречет мать на смерть.
В ночь с 4 на 5 сентября начались схватки. Об этом сообщили королю, находившемуся в Старом замке, и разбудили всех людей, кому полагалось быть свидетелями при родах. Курьер выехал в Париж для того, чтобы известить брата короля.
Около полуночи начались роды, но через три часа атмосфера стала невыносимой в спальне, где корчилась от боли будущая мать, окруженная женщинами в парадных туалетах, которые, казалось, присутствовали здесь на спектакле, не проявляя особого волнения или сострадания. Боясь ночной прохлады, окна опять закрыли, и в спальне снова стало нечем дышать. Схватки были мучительными, потому что плод в утробе матери находился в поперечном; положении. Около шести утра доктор проговорил, что дела идут все хуже…
Мари д'Отфор, стоя незамеченной в проеме высокого окна, как она любила делать, заплакала. Король, который до этой минуты сидел неподвижно в кресле и молчал, встал и подошел к ней.
— Перестаньте распускать нюни! — грубо приказал он. — Никакого повода для огорчений нет. Потом едва слышно прибавил:
— Я, например, буду очень доволен, если спасут ребенка, а вам, мадам представится повод скорбеть о матери…
— Как вы можете быть столь жестоким, столь бесчувственным? — возмутилась Мари. — Bсе таки это ваш ребенок терзает вашу супругу…
— Правильно! И он важнее всего…
— Вы заслуживаете дочери!
— Будет так, как решит Бог! Пойду переговорю с Буваром.
И возобновилось бесконечное ожидание, изматывающее даже тех, кто отстранено наблюдал за происходящим. Раздираемый между надеждой и ужасом, Гастон Орлеанский стоял с посеревшим лицом… Чтобы немного успокоить свое возбуждение, Мари подошла к Элизабет де Вандом, которая вместе с матерью беспрестанно молилась, и опустилась рядом с ней на колени.
— У вас есть известия о вашем брате, герцоге де Бофоре? — шепотом спросила она.
— Три дня назад он вернулся, получив новое ранение. К счастью, не слишком тяжелое. Впрочем, он едва не погиб: у его ног разорвалась мина, когда он возвращался к себе в палатку.
Сердце камеристки почти перестало биться. Это не случайность, это покушение! На этот раз Бофор спасся… Но уцелеет ли он при следующем покушении?! А в том, что оно будет, Мари не сомневалась.