Страница:
– Копылев.
– Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?
Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.
– Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…
– Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?
– Эпиграммы, – робко пояснил Копылев и добавил: – Политические. На злобу дня.
– Ну на злобу так на злобу, – кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:
– Все, – кивнул тот.
– Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын – это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» – это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.
Он повернулся к Грише:
– Ты слышал?
Гриша помотал головой.
– Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?
Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.
– Но это не главное, – продолжал Шрудель. – Главное – то, что наша газета – рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.
– Антисоветчину?! – Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.
– Ну да, – равнодушно подтвердил Шрудель, – Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ – это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?
Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:
– Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.
– А следующая? – спросил Копылев, глазами указывая на листок.
Шрудель поморщился, но продолжил:
Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.
– Но главное, – цокнул языком Шрудель, – это снова ваша политическая близорукость.
– А здесь-то где? – удивился Копылев.
– Вот чудак-человек, – пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. – Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?
– Нет, но…
– Ладно, – сказал Шрудель миролюбиво. – Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.
Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.
– А там есть и лирика, – сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. – Как раз следующее стихотворение. Ниже.
Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.
– Ну, давайте, почитаем вашу лирику.
– Да, – смутился Копылев, – наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…
– Гм, – хмыкнул Шрудель, – нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?
– Нет, – испуганно ответил Копылев, но тут же поспешно добавил: – Хотя, конечно, определенная нехватка ощущается.
– Понятно. К сожалению, нехватка ощущается и в ваших стихах. И это – нехватка поэзии. Что иногда даже печальнее нехватки денег. Хотя это спорный вопрос. Но вы не расстраивайтесь. Я читал и похуже. Причем это были сплошь члены Союза писателей. А у вас тут даже есть удачные строчки. Вы вообще кем работаете?
– Кварцедувом.
– Ну, вот видите! – радостно воскликнул Шрудель. – Значит, мы друг друга понимаем!
Что означало это восклицание, было непонятно, а посему и спорить с ним было бессмысленно.
– А писать не бросайте, – сказал Шрудель, провожая растерянного автора до двери. – Это вам мой совет.
После чего он выставил Копылева в коридор и вернулся к Грише:
– Видал, что поэзия с простым человеком творит? Но, я считаю, творчество надо поощрять. Даже такое. Тем более что теперь Ершов мне должен.
– За что?
– Как за что? Я принял человечка, выслушал стихи, пока Ершов на втором этаже в шахматы режется.
– Так он здесь?
– Ершов?! Конечно. Торчит в кабинете у Сухарева – у них сегодня финальная партия. Если человек занят, зачем его зря тревожить? А я люблю помогать. Люди должны друг другу помогать. И иногда чужую работу делать. Сам посуди, какой начнется хаос, если каждый будет заниматься только своим делом. Ужас. Слушай, а чем конкретно занимается кварцедув?
Гриша пожал плечами.
– Кварц, наверное, выдувает.
– Спасибо за морфологический разбор слова, – хмыкнул Шрудель. – До этого-то я и сам как-то допер. Короче, относи-ка ты свой шедевр Ильичу, и айда дернем по пивку, а? Как ты смотришь на такое развитие событий в мире?
– Можно и по пивку, – согласился Гриша, с ужасом вспомнив, что главред давным-давно ждет материал.
Георгий Ильич прочел Гришины листки, периодически одобрительно цокая языком и приговаривая «Так держать!», «Верной дорогой идешь!», а в конце вынес короткое устное резюме: «Чудовищно. То есть то, что надо».
При этом быстро просек Гришины претензии на оригинальность и безжалостно их вычеркнул.
– Поздравляю, – пожал он смущенному Грише руку. – Пойди в отдел кадров, пусть тебя оформят как стажера. Поставим тебя на довольствие.
– Спасибо, – сказал Гриша и замялся, топчась на месте.
– Ну что еще?
– Понимаете, я паспорт свой потерял. Он у меня сейчас восстанавливается.
– Да? – насторожился главред, но потом махнул рукой. – Ладно, скажи им, чтоб тебя пока так оформили. Потом разберемся. Ну, вот… Начнешь у нас работать, познакомишься с коллективом. Он у нас дружный. Очень, – почему-то после паузы добавил он в конце.
– Да я уже, можно сказать, начал.
– Вот как? – насторожился редактор. – С кем это?
– Со Шруделем.
– Так и знал, – поморщился главред. – Не с того конца знакомство с коллективом начинаешь.
– Да? – испугался Гриша. – А я слышал… он талантливо пишет.
– Кто?! Шрудель?! Интересно, от кого ты это слышал. От него самого, что ли?
– Ну, да.
– Ясно. И он тебе, конечно, рассказал, что в нашей газетенке сознательно гробит свой талант, что работал в самых известных газетах.
– Да, – смутился от такой проницательности Гриша.
– Ну, еще бы. Пил бы меньше да языком трепал. А насчет таланта… Ты ж сейчас пойдешь с ним пиво пить?
– Да, – почти онемел от провидческого дара главреда Гриша.
– Ну, вот пусть он тебе что-нибудь и прочитает из своего раннего. Про Ленина. Сам поймешь. Ну что замер? Иди.
Гриша для вежливости кашлянул и, развернувшись, вышел из кабинета.
На улице его ждал Шрудель.
– Ну что? – меланхолично спросил он. – Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере?
– Пожалуй, – бодро ответил Гриша и поправил на плече сумку.
– И он, конечно, посоветовал тебе почитать мои ранние стихи про Ленина? – равнодушно поинтересовался Шрудель.
Гриша почувствовал, что попал в какой-то заколдованный круг, в котором все идет по хорошо накатанной колее.
– Да ладно-ладно, не боись, – успокоил его Шрудель, – он меня просто плохо переваривает. Всем про моего Ленина говорит.
– А что, хорошие стихи?
– Почему хорошие? Говно, – Шрудель как будто даже обиделся на подозрение в талантливости. – Просто я ж не только про Ленина писал.
– Да?
– Конечно. Я и про Сталина писал.
– А про Сталина лучше?
– Почему? – снова удивился Шрудель. – Тоже говно. Да бог с ними, со стихами. Куда идем?
Гриша, все еще пытавшийся переварить логику собеседника, замялся.
– Я не знаю даже… – сказал он и осекся, поймав на себе недоуменный взгляд.
– Ты что, не москвич?
– Да… то есть не совсем… А куда предлагаешь?
– Махнем для начала в «Ивушку». Или лучше в «Лиру», а? Вдарим по шампанскому. Все-таки пиво – это несолидно для такого события в твоей жизни. Первый материал, так сказать. Ну, как?
– А это где?
Лицо Шруделя, и без того длинноносое и продолговатое, вытянулось в какой-то совершенно немыслимый эллипс.
– Что? «Лира»? На улице Горького.
– Ах, да, – Гриша театрально потер лоб, как будто у него на пару секунд просто отшибло память.
– Старик, ты что, первый день в Москве, что ли? Может, ты еще не знаешь, где улица Горького, а? А я расскажу. От Кремля которая. Главная улица страны. Если улицы страны, – запел он неожиданным козлиным фальцетом, – все собрать в одну…
– Да-да, – смущенно забормотал Гриша, – Я уж понял. Как бы… бывшая Тверская.
Шрудель остановился и пристально посмотрел на Гришу.
– Ишь ты! Тверская. Да ты, я смотрю, орешек непростой. Ну, ничего! Нам расколоть тебя поможет киножурнал «Хочу все знать».
– Кто? – спросил Гриша, но испуганно осекся.
– Слушай, Гранкер, – прищурился Шрудель, – а ты не шпион?
– Какой?
– Японский. С такой-то фамилией! Ну чего смотришь? Израильский, конечно.
– Нет.
– Жаль, – вздохнул Шрудель. – Считай, что ты меня разочаровал.
– А зачем тебе израильский шпион?
– Хочу продать малую родину и махнуть на историческую. Ну, нет так нет. Пошли в «Лиру». А потом в ресторан Дома кино заскочим. Познакомлю тебя с гениальными людьми. «Лира» – местечко, конечно, так се… на тройку с минусом… для пижонов, но в Доме кино сейчас просто никого из гениев нет. Они к десяти туда подгребают.
«Лира», популярное молодежное кафе, была забита до отказу. Играла музыка, кто-то танцевал. Публика была разношерстной, шумной и молодой. Внутри играла музыка и плясали посетители. Гришиного спутника, судя по всему, здесь знали. По крайней мере, им быстро нашли свободный столик, что было само по себе чудом. Кроме того, официант мгновенно принес меню и вообще был относительно любезен, хотя по отношению к сидящим за соседним столиком он вел себя, мягко говоря, хамовато. Например, на просьбу принести 300 граммов вина он заявил, что у него ноги не казенные – туда-сюда бегать. «Либо берите бутылку, либо идите в ресторан». Тем пришлось брать бутылку. Со Шруделем же он держался подчеркнуто вежливо.
– Выбрали? – спросил он, вернувшись к их столику через пару минут, и достал блокнот.
– Дай-ка нам, Коля, – фамильярно начал Шрудель, – мороженого и бутылочку сухого. Ты пьешь, я надеюсь? – он повернулся к Грише.
– Да-да, – излишне суетливо подтвердил Гриша.
– Слава богу, – успокоился Шрудель и снова глянул на Колю. – И еще коктейльчика какого-нибудь…
– Рекомендую «Коньячный». Или «Привет», – мрачно произнес официант.
– В твоих устах, Коля, даже «привет» звучит как угроза. Ты б хоть улыбнулся, что ли.
Вместо улыбки официант лениво зевнул – видимо, был сыт по горло подобными советами.
– Ну, хорошо, – отстал от него Шрудель, – давай-ка вот этого «Коньячного» по рупь девяносто девять парочку. Гулять так гулять, правильно?
Официант пожал плечами – мол, не моего ума дело.
– А это наш Григорий, – представил Шрудель спутника. – Запомни, Коля, это лицо. В его лице ты видишь лицо будущего всей советской журналистики.
Официант бросил равнодушный взгляд на Гришу.
– Может, тогда шампанского?
– Это всегда успеется, – загадочно ответил Шрудель, как бы допуская такую возможность, но лишь гипотетически.
– Понимаю, – кивнул официант и, закрыв блокнот, скрылся.
– Ни хрена ты не понимаешь, – с досадой произнес Шрудель ему вслед. – А ты не тушуйся, Григорий. Надувай щеки, когда тебя сам Шрудель представляет. Видел, какой он со мной вежливый?
Особой вежливости со стороны официанта Гриша не заметил, но на всякий случай кивнул.
– А-аа, – улыбнулся Шрудель, – страна знает своих героев. А знаешь почему? Я месяц назад про них такую статейку забористую тиснул – век меня помнить будут. Называлась «И плохо, и начетисто». Не читал? Впрочем, ты не много потерял. Редкостная серятина.
В нем поразительным образом сочетались самокритика и уверенность в собственной гениальности.
– А «начетисто» – это как? – поинтересовался Гриша.
– Нет, ты все-таки какой-то не советский, – подозрительно глянул на него Шрудель. – Дорого, значит. Запомни это слово. Главное слово в критике сферы услуг. Впрочем, ты ведь теперь по международке. Так что… забудь это слово.
Начавший привыкать к зигзагообразности мышления нового знакомого, Гриша покорно кивнул, хотя эта покорность его уже злила. Тем более что Шрудель принялся рассказывать какие-то истории, и Грише ничего другого не оставалось, как снова послушно кивать головой.
«Черт! – одернул он себя с раздражением. – Почему я чувствую себя немым дебилом? Молчу как пень, сижу, киваю».
Вообще-то он и сам был словоохотлив, но напор собеседника зашкаливал – перещеголять Шруделя в говорливости было почти невозможно. К тому же Гриша не знал, что говорить. Что не расскажи, все будет о его времени. Может, про Галку?
– А моя девушка сейчас в Сочи, – перебил он на полуслове Шруделя.
– Вот те раз! – искренне расстроился тот, мгновенно забыв, что две секунды назад что-то увлеченно рассказывал. – А ты что же?
– А у нее своя компания… наверное… изменяет мне там…
Гриша почувствовал, что произнес это как-то задумчиво-мечтательно, хотя хотел вложить в эту сентенцию всю боль и тоску несчастного влюбленного.
– Плюнь, старик, – отмахнулся Шрудель. – Это же бабы. А вообще давай махнем к ней в Сочи, а? Нагрянем, так сказать?
– Не надо, – испуганно вздрогнул Гриша, вспомнив, в каком времени он находится – Галка-то еще даже и не родилась.
– Как знаешь… А я своей бывшей однажды такой сюрприз устроил. Прилетел к ней на море.
– И что?
– Ничего. Лежит на пляже одна, книжку читает. Скучно даже как-то… И рассказать друзьям нечего.
Видно было, что Шрудель искренне расстроен отсутствием измены со стороны жены.
«Вот уж кто одна на пляже не лежит и книжки не читает, так это Галка, – подумал с горечью Гриша. – Потому что и одна никогда не бывает, и читать не любит».
Тут пришел официант с заказом, и разговор как-то сам собой свернулся.
Пока Шрудель меланхолично поглощал мороженое с коктейлем «Коньячный», запивая все это гастрономическое безобразие сухим красным, Гриша принялся рассматривать публику. Он действительно чувствовал себя то ли шпионом за линией фронта, то ли одиноким посетителем уникального музея. Он жадно ловил словечки и выражения, долетавшие с соседних столиков, с нескрываемым любопытством всматривался в окружающих его людей, впитывая атмосферу московского вечера образца 1975 года. К Шруделю то и дело подходил какой-то молодой человек, который просил сигаретку, говорил «покорнейше благодарю», быстро спорил с Шруделем по поводу деградации западного искусства, а затем исчезал. Каждые пятнадцать минут он приходил за новой сигаретой, и комбинация повторялась.
– Кто это? – спросил Гриша.
– А-а… пижон один. Спекулянт местного разлива. Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст. Родимое пятно проклятого прошлого. Утюгом раньше перед «Националем» работал.
– Кем? – удивился Гриша, по привычке представив себе этого парня в костюме «утюга», раздающим какие-нибудь рекламные брошюры магазина бытовой техники.
– Ну, утюгом. Перед гостиницей «Националь». Что, не слыхал про утюгов, что ли? А еще журналист. Ну, фарцовщик, который перед гостиницей клиентов с фирмой ловит.
Бывший «утюг», заметив, что в его сторону смотрят, подмигнул Шруделю. Тот кисло улыбнулся в ответ.
Через час, когда мороженое было давно съедено, а вино с коктейлями выпито, Шрудель посмотрел на часы и произнес: «Кажется, пора и честь знать».
Подошедший официант молча положил на стол счет.
Шрудель хорошо отрепетированным жестом похлопал себя по карманам пиджака и брюк.
– Старик, – обратился он к Грише, – не хотел тебя огорчать раньше времени, но я на мели. Ты не?..
Тут он размашисто обвел рукой следы пиршества на столе и фразу не закончил.
Гриша подумал, что предпочел бы быть раньше времени огорченным, нежели обрадованным вот так. Только сейчас он понял, что денег-то у него совсем нет. Ни российских, ни тем более советских. Разве что Галкин доллар.
– Вов, понимаешь… я сам на мели.
Официант выслушал этот короткий диалог, не дрогнув ни единым мускулом на лице – видимо, чего-то подобного и ждал. Для него любой посетитель был либо потенциальным бузотером, либо неплатежеспособным клиентом. Либо неплатежеспособным бузотером, что случалось еще чаще.
Шрудель возвел глаза к небу, а затем перевел их на официанта и застыл, словно неожиданно наткнулся на Колино лицо.
– Коля, – трагически обвел он руками столик, – в нашей среде наблюдается растущая озабоченность в связи с нехваткой материальных средств, понимаешь? – неестественно артикулируя, как всякий выпивший, произнес он.
– И? – спросил Коля.
– А до этого говорил «понимаю», – разочарованно цокнул языком Шрудель. – Представители творческой интеллигенции, Коля, находятся в стеснительном материальном положении. Это ты можешь понять?
– Это могу, – произнес Коля, вкладывая какой-то угрожающий смысл в эти слова.
– Разрядка напряженности нужна всем, – продолжил Шрудель, сделав акцент на слове «всем».
– Пожалуй, – мрачно согласился официант.
– Реакционным силам Запада противостоит сплоченность советских граждан, – все так же многозначительно произнес Шрудель.
– Возможно, – уклончиво ответил Коля.
– И советская молодежь решительно отвергает мнимые ценности мирового империализма.
Грише показалось, что между официантом и его новым другом происходит какой-то зашифрованный разговор, истинный смысл которого ему недоступен. Впрочем, его больше волновал исход этого странного диалога. И он не заставил себя долго ждать.
– Платить, значит, не будем? – подытожил Коля.
Шрудель поморщился.
– Ну зачем так вульгарно? И потом, ты что, меня первый раз видишь?
Коля промолчал, но молчание было красноречивым: видимо, не в первый. Шрудель повернул голову к Грише:
– Гриша, мы как творческая элита страны развитого социализма должны проявить добрую волю и выплатить этому питекантропу денежный эквивалент съеденного и выпитого. Иначе (тут он брезгливо поморщился) будет унизительное объяснение с представителями власти, а это не входит в программу праздничного вечера.
В Гришины планы милиция тем более не входила, но он беспомощно развел руками. Затем неожиданно вспомнил.
– Есть доллар, – чуть тише сказал он. – Железный.
– Тссс, – зашипел Шрудель, но официант, слава богу, Гришу не услышал. – Доллар? Американский? Хочешь загреметь за незаконные валютные операции? А вы, товарищ Гранкер, далеко пойдете.
– В смысле?
– В смысле, до самой Колымы.
– Ну, так как? – нетерпеливо встрял Коля – его звали к соседнему столику.
– Учитывая всю тяжесть сложившейся обстановки, собрание происходит бурно, но плодотворно. Один момент.
Шрудель снова повернулся к Грише.
– Оставь доллар до лучших времен, точнее, до худших, – понизив голос, сказал он. – А лучше выкини от греха подальше. Может, есть что продать?
– Да нет же! – расстроенно воскликнул Гриша, но для виду открыл сумку и начал рыться в ней.
Как назло, в ней не было ничего, что с его точки зрения могло бы иметь ценность, – тетрадки, ручки, бейсболка.
– Стоп! – воскликнул вдруг Шрудель, заметив бейсбольную кепку. – Ну-ка! А говоришь нет!
Он схватил бейсболку с надписью «NY».
– Что это?
– Кепка.
– Малярная, что ли?
– Сам ты малярная, – рассмеялся Гриша. – Это бейсболка. Для игры в бейсбол, в смысле.
– Что за «НУ»? – спросил Шрудель, повертев кепкой.
– Сам ты «НУ». Это Эн Уай. Нью-Йорк, в смысле.
– Спик инглиш? Подозрительный ты все-таки тип, Гриша. И как меня только угораздило с тобой связаться? А это что?
– Сигареты, – удивился Гриша, доставая красно-белую пачку.
– Мальборо?
Шрудель заглянул в пачку.
– Ого, почти полная. Ты ж вроде не куришь?
– Да это не мои.
– Спокойно, ты пока что не на допросе в КГБ. Сразу в отказ – я не я, корова не моя.
– Да нет! Правда, не мои, однокурсник оставил в курилке, а я в сумку положил, чтоб потом отдать.
– Отдать? Ничего не надо никому потом отдавать. Только мне и сейчас.
Шрудель схватил сигареты и бейсболку и поднялся. Официант Коля тут же сделал упреждающий маневр.
– Да погоди ты! – сказал ему Шрудель миролюбиво. – Никуда я не денусь – сейчас вернусь.
Он подошел к столику, где сидел бывший «утюг», и показал сигареты и бейсболку. Тот оглянулся по сторонам, затем решительно взял сигареты. Бейсболку он просто покрутил в руках. Шрудель ему что-то сказал, но парень замотал головой. Шрудель пожал плечами и попытался взять товар обратно, но парень ловко отвел руку с бейсболкой в сторону и сказал что-то. Шрудель повернулся к Грише и развел руками, мол, что делать, грабят средь бела дня. И махнул рукой парню – давай, разоряй.
Через минуту он уже был у столика.
– Коммунисты своих не бросают! – выкрикнул он и, отсчитав деньги, сунул их Коле в руку. – Принимай штурвал, молодежь!
После этого жестом позвал за собой Гришу, и они вышли на улицу.
– И много у тебя еще такого товару? – спросил Шрудель. – Это не я. Это приспешники капитализма интересуются.
– Какого? Сигарет больше нет. А бейсболка одна и была.
– Бейсболка, бейсболка. Надо запомнить. Жаль. Ну, на, держи, я чужого не беру, – и он всучил Грише мятую десятку.
Гриша с удивлением взял в руки красноватую купюру и с интересом стал рассматривать абрис Ленина.
– Нет, Гриш, все-таки ты – диверсант. Я нутром чую.
Гриша испуганно убрал десятку в карман. Шрудель вздохнул и закурил.
– И когда ж ты меня уже вербовать начнешь, а? Мне деньги позарез нужны.
– Да какой я диверсант? Я тебе потом объясню. Ты сейчас не поймешь.
– Ну да, ну да. Запутался, сбился с пути, связался с дурной компанией, попал под тлетворное влияние гнилого Запада. Ладно. Ты только, когда меня вербовать начнешь, предупреди. А то я спьяну могу отказаться. Ну, что? Сколько там натикало?
– У меня нет часов, – сказал Гриша, понимая, что стремительно усугубляет свое и без того маловнятное положение.
– Ни денег, ни часов. Ты, Григорий, либо шпион, умело маскирующийся под антисоциальный элемент, либо одно из двух.
– Мне ночевать негде, – вдруг тихо и как-то жалобно произнес Гриша.
– Намекаешь на то, что все-таки второе? – с ленинским прищуром спросил Шрудель.
– Намекаю на то, что мне негде ночевать.
– Намек понял. Ладно, бросишь кости у меня.
– Какие кости? – удивился Гриша, подумав, что со Шруделем придется еще и в кости играть.
– О, господи! Ну, переночуешь у меня! Ты что, с Луны, что ли, упал?
– Извини, – испуганно забормотал Гриша. – Это я торможу просто.
– Тормозишь? – недоуменно посмотрел на него Шрудель. – Как это?
– Неважно, – поспешно сказал Гриша, понимая, что отныне придется «фильтровать базар».
– Неважно так неважно… Короче, сегодня у меня, а завтра найдем тебе крышу. Как же тебе все-таки со мной повезло, старик! Я прям тебе завидую. Мне б найти такого друга.
– Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?
Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.
– Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…
– Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?
– Эпиграммы, – робко пояснил Копылев и добавил: – Политические. На злобу дня.
– Ну на злобу так на злобу, – кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:
– Все? – поднял он глаза на Копылева.
Товарищ Солженицын, карта бита!
Но ты не плачь, что твой напрасен труд,
Твои заокеанские наймиты
Тебе помогут и деньжат пришлют.
– Все, – кивнул тот.
– Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын – это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» – это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.
Он повернулся к Грише:
– Ты слышал?
Гриша помотал головой.
– Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?
Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.
– Но это не главное, – продолжал Шрудель. – Главное – то, что наша газета – рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.
– Антисоветчину?! – Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.
– Ну да, – равнодушно подтвердил Шрудель, – Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ – это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?
Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:
– Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.
– А следующая? – спросил Копылев, глазами указывая на листок.
Шрудель поморщился, но продолжил:
– М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.
Ицхак Рабин опять, увы, встревожен,
Но пусть не плачет и расскажет всем,
Его любимый дядя – дядя Сэм,
И долларом, и бомбами поможет.
Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.
– Но главное, – цокнул языком Шрудель, – это снова ваша политическая близорукость.
– А здесь-то где? – удивился Копылев.
– Вот чудак-человек, – пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. – Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?
– Нет, но…
– Ладно, – сказал Шрудель миролюбиво. – Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.
Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.
– А там есть и лирика, – сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. – Как раз следующее стихотворение. Ниже.
Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.
– Ну, давайте, почитаем вашу лирику.
«Очень сильно» – это очень сильно, – повторил Шрудель задумчиво, причмокивая, словно пробовал слова на вкус. – Но мне даже нравится, а, Григорий? Что-то в этом есть от обэриутов. Ладно, поехали дальше.
В прожорливое брюхо таксофона
Рукой дрожащей двушку опускаю,
И голос твой, такой родной, знакомый,
Мне сердце очень сильно обжигает.
– Ничего не понял – искренне удивился Шрудель. – Это что, финал?
И будет встреча, ключик под циновкой,
Взаимоотношений наших ребус,
Я провожу тебя до остановки,
А ты попросишь денег на троллейбус,
Я протяну тебе пятак потертый,
Все то, что после дня с тобой осталось,
Мне до зарплаты жить – но я упертый,
Последний рубль готов делить с тобою.
– Да, – смутился Копылев, – наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…
– Гм, – хмыкнул Шрудель, – нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?
– Нет, – испуганно ответил Копылев, но тут же поспешно добавил: – Хотя, конечно, определенная нехватка ощущается.
– Понятно. К сожалению, нехватка ощущается и в ваших стихах. И это – нехватка поэзии. Что иногда даже печальнее нехватки денег. Хотя это спорный вопрос. Но вы не расстраивайтесь. Я читал и похуже. Причем это были сплошь члены Союза писателей. А у вас тут даже есть удачные строчки. Вы вообще кем работаете?
– Кварцедувом.
– Ну, вот видите! – радостно воскликнул Шрудель. – Значит, мы друг друга понимаем!
Что означало это восклицание, было непонятно, а посему и спорить с ним было бессмысленно.
– А писать не бросайте, – сказал Шрудель, провожая растерянного автора до двери. – Это вам мой совет.
После чего он выставил Копылева в коридор и вернулся к Грише:
– Видал, что поэзия с простым человеком творит? Но, я считаю, творчество надо поощрять. Даже такое. Тем более что теперь Ершов мне должен.
– За что?
– Как за что? Я принял человечка, выслушал стихи, пока Ершов на втором этаже в шахматы режется.
– Так он здесь?
– Ершов?! Конечно. Торчит в кабинете у Сухарева – у них сегодня финальная партия. Если человек занят, зачем его зря тревожить? А я люблю помогать. Люди должны друг другу помогать. И иногда чужую работу делать. Сам посуди, какой начнется хаос, если каждый будет заниматься только своим делом. Ужас. Слушай, а чем конкретно занимается кварцедув?
Гриша пожал плечами.
– Кварц, наверное, выдувает.
– Спасибо за морфологический разбор слова, – хмыкнул Шрудель. – До этого-то я и сам как-то допер. Короче, относи-ка ты свой шедевр Ильичу, и айда дернем по пивку, а? Как ты смотришь на такое развитие событий в мире?
– Можно и по пивку, – согласился Гриша, с ужасом вспомнив, что главред давным-давно ждет материал.
Георгий Ильич прочел Гришины листки, периодически одобрительно цокая языком и приговаривая «Так держать!», «Верной дорогой идешь!», а в конце вынес короткое устное резюме: «Чудовищно. То есть то, что надо».
При этом быстро просек Гришины претензии на оригинальность и безжалостно их вычеркнул.
– Поздравляю, – пожал он смущенному Грише руку. – Пойди в отдел кадров, пусть тебя оформят как стажера. Поставим тебя на довольствие.
– Спасибо, – сказал Гриша и замялся, топчась на месте.
– Ну что еще?
– Понимаете, я паспорт свой потерял. Он у меня сейчас восстанавливается.
– Да? – насторожился главред, но потом махнул рукой. – Ладно, скажи им, чтоб тебя пока так оформили. Потом разберемся. Ну, вот… Начнешь у нас работать, познакомишься с коллективом. Он у нас дружный. Очень, – почему-то после паузы добавил он в конце.
– Да я уже, можно сказать, начал.
– Вот как? – насторожился редактор. – С кем это?
– Со Шруделем.
– Так и знал, – поморщился главред. – Не с того конца знакомство с коллективом начинаешь.
– Да? – испугался Гриша. – А я слышал… он талантливо пишет.
– Кто?! Шрудель?! Интересно, от кого ты это слышал. От него самого, что ли?
– Ну, да.
– Ясно. И он тебе, конечно, рассказал, что в нашей газетенке сознательно гробит свой талант, что работал в самых известных газетах.
– Да, – смутился от такой проницательности Гриша.
– Ну, еще бы. Пил бы меньше да языком трепал. А насчет таланта… Ты ж сейчас пойдешь с ним пиво пить?
– Да, – почти онемел от провидческого дара главреда Гриша.
– Ну, вот пусть он тебе что-нибудь и прочитает из своего раннего. Про Ленина. Сам поймешь. Ну что замер? Иди.
Гриша для вежливости кашлянул и, развернувшись, вышел из кабинета.
На улице его ждал Шрудель.
– Ну что? – меланхолично спросил он. – Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере?
– Пожалуй, – бодро ответил Гриша и поправил на плече сумку.
– И он, конечно, посоветовал тебе почитать мои ранние стихи про Ленина? – равнодушно поинтересовался Шрудель.
Гриша почувствовал, что попал в какой-то заколдованный круг, в котором все идет по хорошо накатанной колее.
– Да ладно-ладно, не боись, – успокоил его Шрудель, – он меня просто плохо переваривает. Всем про моего Ленина говорит.
– А что, хорошие стихи?
– Почему хорошие? Говно, – Шрудель как будто даже обиделся на подозрение в талантливости. – Просто я ж не только про Ленина писал.
– Да?
– Конечно. Я и про Сталина писал.
– А про Сталина лучше?
– Почему? – снова удивился Шрудель. – Тоже говно. Да бог с ними, со стихами. Куда идем?
Гриша, все еще пытавшийся переварить логику собеседника, замялся.
– Я не знаю даже… – сказал он и осекся, поймав на себе недоуменный взгляд.
– Ты что, не москвич?
– Да… то есть не совсем… А куда предлагаешь?
– Махнем для начала в «Ивушку». Или лучше в «Лиру», а? Вдарим по шампанскому. Все-таки пиво – это несолидно для такого события в твоей жизни. Первый материал, так сказать. Ну, как?
– А это где?
Лицо Шруделя, и без того длинноносое и продолговатое, вытянулось в какой-то совершенно немыслимый эллипс.
– Что? «Лира»? На улице Горького.
– Ах, да, – Гриша театрально потер лоб, как будто у него на пару секунд просто отшибло память.
– Старик, ты что, первый день в Москве, что ли? Может, ты еще не знаешь, где улица Горького, а? А я расскажу. От Кремля которая. Главная улица страны. Если улицы страны, – запел он неожиданным козлиным фальцетом, – все собрать в одну…
– Да-да, – смущенно забормотал Гриша, – Я уж понял. Как бы… бывшая Тверская.
Шрудель остановился и пристально посмотрел на Гришу.
– Ишь ты! Тверская. Да ты, я смотрю, орешек непростой. Ну, ничего! Нам расколоть тебя поможет киножурнал «Хочу все знать».
– Кто? – спросил Гриша, но испуганно осекся.
– Слушай, Гранкер, – прищурился Шрудель, – а ты не шпион?
– Какой?
– Японский. С такой-то фамилией! Ну чего смотришь? Израильский, конечно.
– Нет.
– Жаль, – вздохнул Шрудель. – Считай, что ты меня разочаровал.
– А зачем тебе израильский шпион?
– Хочу продать малую родину и махнуть на историческую. Ну, нет так нет. Пошли в «Лиру». А потом в ресторан Дома кино заскочим. Познакомлю тебя с гениальными людьми. «Лира» – местечко, конечно, так се… на тройку с минусом… для пижонов, но в Доме кино сейчас просто никого из гениев нет. Они к десяти туда подгребают.
«Лира», популярное молодежное кафе, была забита до отказу. Играла музыка, кто-то танцевал. Публика была разношерстной, шумной и молодой. Внутри играла музыка и плясали посетители. Гришиного спутника, судя по всему, здесь знали. По крайней мере, им быстро нашли свободный столик, что было само по себе чудом. Кроме того, официант мгновенно принес меню и вообще был относительно любезен, хотя по отношению к сидящим за соседним столиком он вел себя, мягко говоря, хамовато. Например, на просьбу принести 300 граммов вина он заявил, что у него ноги не казенные – туда-сюда бегать. «Либо берите бутылку, либо идите в ресторан». Тем пришлось брать бутылку. Со Шруделем же он держался подчеркнуто вежливо.
– Выбрали? – спросил он, вернувшись к их столику через пару минут, и достал блокнот.
– Дай-ка нам, Коля, – фамильярно начал Шрудель, – мороженого и бутылочку сухого. Ты пьешь, я надеюсь? – он повернулся к Грише.
– Да-да, – излишне суетливо подтвердил Гриша.
– Слава богу, – успокоился Шрудель и снова глянул на Колю. – И еще коктейльчика какого-нибудь…
– Рекомендую «Коньячный». Или «Привет», – мрачно произнес официант.
– В твоих устах, Коля, даже «привет» звучит как угроза. Ты б хоть улыбнулся, что ли.
Вместо улыбки официант лениво зевнул – видимо, был сыт по горло подобными советами.
– Ну, хорошо, – отстал от него Шрудель, – давай-ка вот этого «Коньячного» по рупь девяносто девять парочку. Гулять так гулять, правильно?
Официант пожал плечами – мол, не моего ума дело.
– А это наш Григорий, – представил Шрудель спутника. – Запомни, Коля, это лицо. В его лице ты видишь лицо будущего всей советской журналистики.
Официант бросил равнодушный взгляд на Гришу.
– Может, тогда шампанского?
– Это всегда успеется, – загадочно ответил Шрудель, как бы допуская такую возможность, но лишь гипотетически.
– Понимаю, – кивнул официант и, закрыв блокнот, скрылся.
– Ни хрена ты не понимаешь, – с досадой произнес Шрудель ему вслед. – А ты не тушуйся, Григорий. Надувай щеки, когда тебя сам Шрудель представляет. Видел, какой он со мной вежливый?
Особой вежливости со стороны официанта Гриша не заметил, но на всякий случай кивнул.
– А-аа, – улыбнулся Шрудель, – страна знает своих героев. А знаешь почему? Я месяц назад про них такую статейку забористую тиснул – век меня помнить будут. Называлась «И плохо, и начетисто». Не читал? Впрочем, ты не много потерял. Редкостная серятина.
В нем поразительным образом сочетались самокритика и уверенность в собственной гениальности.
– А «начетисто» – это как? – поинтересовался Гриша.
– Нет, ты все-таки какой-то не советский, – подозрительно глянул на него Шрудель. – Дорого, значит. Запомни это слово. Главное слово в критике сферы услуг. Впрочем, ты ведь теперь по международке. Так что… забудь это слово.
Начавший привыкать к зигзагообразности мышления нового знакомого, Гриша покорно кивнул, хотя эта покорность его уже злила. Тем более что Шрудель принялся рассказывать какие-то истории, и Грише ничего другого не оставалось, как снова послушно кивать головой.
«Черт! – одернул он себя с раздражением. – Почему я чувствую себя немым дебилом? Молчу как пень, сижу, киваю».
Вообще-то он и сам был словоохотлив, но напор собеседника зашкаливал – перещеголять Шруделя в говорливости было почти невозможно. К тому же Гриша не знал, что говорить. Что не расскажи, все будет о его времени. Может, про Галку?
– А моя девушка сейчас в Сочи, – перебил он на полуслове Шруделя.
– Вот те раз! – искренне расстроился тот, мгновенно забыв, что две секунды назад что-то увлеченно рассказывал. – А ты что же?
– А у нее своя компания… наверное… изменяет мне там…
Гриша почувствовал, что произнес это как-то задумчиво-мечтательно, хотя хотел вложить в эту сентенцию всю боль и тоску несчастного влюбленного.
– Плюнь, старик, – отмахнулся Шрудель. – Это же бабы. А вообще давай махнем к ней в Сочи, а? Нагрянем, так сказать?
– Не надо, – испуганно вздрогнул Гриша, вспомнив, в каком времени он находится – Галка-то еще даже и не родилась.
– Как знаешь… А я своей бывшей однажды такой сюрприз устроил. Прилетел к ней на море.
– И что?
– Ничего. Лежит на пляже одна, книжку читает. Скучно даже как-то… И рассказать друзьям нечего.
Видно было, что Шрудель искренне расстроен отсутствием измены со стороны жены.
«Вот уж кто одна на пляже не лежит и книжки не читает, так это Галка, – подумал с горечью Гриша. – Потому что и одна никогда не бывает, и читать не любит».
Тут пришел официант с заказом, и разговор как-то сам собой свернулся.
Пока Шрудель меланхолично поглощал мороженое с коктейлем «Коньячный», запивая все это гастрономическое безобразие сухим красным, Гриша принялся рассматривать публику. Он действительно чувствовал себя то ли шпионом за линией фронта, то ли одиноким посетителем уникального музея. Он жадно ловил словечки и выражения, долетавшие с соседних столиков, с нескрываемым любопытством всматривался в окружающих его людей, впитывая атмосферу московского вечера образца 1975 года. К Шруделю то и дело подходил какой-то молодой человек, который просил сигаретку, говорил «покорнейше благодарю», быстро спорил с Шруделем по поводу деградации западного искусства, а затем исчезал. Каждые пятнадцать минут он приходил за новой сигаретой, и комбинация повторялась.
– Кто это? – спросил Гриша.
– А-а… пижон один. Спекулянт местного разлива. Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст. Родимое пятно проклятого прошлого. Утюгом раньше перед «Националем» работал.
– Кем? – удивился Гриша, по привычке представив себе этого парня в костюме «утюга», раздающим какие-нибудь рекламные брошюры магазина бытовой техники.
– Ну, утюгом. Перед гостиницей «Националь». Что, не слыхал про утюгов, что ли? А еще журналист. Ну, фарцовщик, который перед гостиницей клиентов с фирмой ловит.
Бывший «утюг», заметив, что в его сторону смотрят, подмигнул Шруделю. Тот кисло улыбнулся в ответ.
Через час, когда мороженое было давно съедено, а вино с коктейлями выпито, Шрудель посмотрел на часы и произнес: «Кажется, пора и честь знать».
Подошедший официант молча положил на стол счет.
Шрудель хорошо отрепетированным жестом похлопал себя по карманам пиджака и брюк.
– Старик, – обратился он к Грише, – не хотел тебя огорчать раньше времени, но я на мели. Ты не?..
Тут он размашисто обвел рукой следы пиршества на столе и фразу не закончил.
Гриша подумал, что предпочел бы быть раньше времени огорченным, нежели обрадованным вот так. Только сейчас он понял, что денег-то у него совсем нет. Ни российских, ни тем более советских. Разве что Галкин доллар.
– Вов, понимаешь… я сам на мели.
Официант выслушал этот короткий диалог, не дрогнув ни единым мускулом на лице – видимо, чего-то подобного и ждал. Для него любой посетитель был либо потенциальным бузотером, либо неплатежеспособным клиентом. Либо неплатежеспособным бузотером, что случалось еще чаще.
Шрудель возвел глаза к небу, а затем перевел их на официанта и застыл, словно неожиданно наткнулся на Колино лицо.
– Коля, – трагически обвел он руками столик, – в нашей среде наблюдается растущая озабоченность в связи с нехваткой материальных средств, понимаешь? – неестественно артикулируя, как всякий выпивший, произнес он.
– И? – спросил Коля.
– А до этого говорил «понимаю», – разочарованно цокнул языком Шрудель. – Представители творческой интеллигенции, Коля, находятся в стеснительном материальном положении. Это ты можешь понять?
– Это могу, – произнес Коля, вкладывая какой-то угрожающий смысл в эти слова.
– Разрядка напряженности нужна всем, – продолжил Шрудель, сделав акцент на слове «всем».
– Пожалуй, – мрачно согласился официант.
– Реакционным силам Запада противостоит сплоченность советских граждан, – все так же многозначительно произнес Шрудель.
– Возможно, – уклончиво ответил Коля.
– И советская молодежь решительно отвергает мнимые ценности мирового империализма.
Грише показалось, что между официантом и его новым другом происходит какой-то зашифрованный разговор, истинный смысл которого ему недоступен. Впрочем, его больше волновал исход этого странного диалога. И он не заставил себя долго ждать.
– Платить, значит, не будем? – подытожил Коля.
Шрудель поморщился.
– Ну зачем так вульгарно? И потом, ты что, меня первый раз видишь?
Коля промолчал, но молчание было красноречивым: видимо, не в первый. Шрудель повернул голову к Грише:
– Гриша, мы как творческая элита страны развитого социализма должны проявить добрую волю и выплатить этому питекантропу денежный эквивалент съеденного и выпитого. Иначе (тут он брезгливо поморщился) будет унизительное объяснение с представителями власти, а это не входит в программу праздничного вечера.
В Гришины планы милиция тем более не входила, но он беспомощно развел руками. Затем неожиданно вспомнил.
– Есть доллар, – чуть тише сказал он. – Железный.
– Тссс, – зашипел Шрудель, но официант, слава богу, Гришу не услышал. – Доллар? Американский? Хочешь загреметь за незаконные валютные операции? А вы, товарищ Гранкер, далеко пойдете.
– В смысле?
– В смысле, до самой Колымы.
– Ну, так как? – нетерпеливо встрял Коля – его звали к соседнему столику.
– Учитывая всю тяжесть сложившейся обстановки, собрание происходит бурно, но плодотворно. Один момент.
Шрудель снова повернулся к Грише.
– Оставь доллар до лучших времен, точнее, до худших, – понизив голос, сказал он. – А лучше выкини от греха подальше. Может, есть что продать?
– Да нет же! – расстроенно воскликнул Гриша, но для виду открыл сумку и начал рыться в ней.
Как назло, в ней не было ничего, что с его точки зрения могло бы иметь ценность, – тетрадки, ручки, бейсболка.
– Стоп! – воскликнул вдруг Шрудель, заметив бейсбольную кепку. – Ну-ка! А говоришь нет!
Он схватил бейсболку с надписью «NY».
– Что это?
– Кепка.
– Малярная, что ли?
– Сам ты малярная, – рассмеялся Гриша. – Это бейсболка. Для игры в бейсбол, в смысле.
– Что за «НУ»? – спросил Шрудель, повертев кепкой.
– Сам ты «НУ». Это Эн Уай. Нью-Йорк, в смысле.
– Спик инглиш? Подозрительный ты все-таки тип, Гриша. И как меня только угораздило с тобой связаться? А это что?
– Сигареты, – удивился Гриша, доставая красно-белую пачку.
– Мальборо?
Шрудель заглянул в пачку.
– Ого, почти полная. Ты ж вроде не куришь?
– Да это не мои.
– Спокойно, ты пока что не на допросе в КГБ. Сразу в отказ – я не я, корова не моя.
– Да нет! Правда, не мои, однокурсник оставил в курилке, а я в сумку положил, чтоб потом отдать.
– Отдать? Ничего не надо никому потом отдавать. Только мне и сейчас.
Шрудель схватил сигареты и бейсболку и поднялся. Официант Коля тут же сделал упреждающий маневр.
– Да погоди ты! – сказал ему Шрудель миролюбиво. – Никуда я не денусь – сейчас вернусь.
Он подошел к столику, где сидел бывший «утюг», и показал сигареты и бейсболку. Тот оглянулся по сторонам, затем решительно взял сигареты. Бейсболку он просто покрутил в руках. Шрудель ему что-то сказал, но парень замотал головой. Шрудель пожал плечами и попытался взять товар обратно, но парень ловко отвел руку с бейсболкой в сторону и сказал что-то. Шрудель повернулся к Грише и развел руками, мол, что делать, грабят средь бела дня. И махнул рукой парню – давай, разоряй.
Через минуту он уже был у столика.
– Коммунисты своих не бросают! – выкрикнул он и, отсчитав деньги, сунул их Коле в руку. – Принимай штурвал, молодежь!
После этого жестом позвал за собой Гришу, и они вышли на улицу.
– И много у тебя еще такого товару? – спросил Шрудель. – Это не я. Это приспешники капитализма интересуются.
– Какого? Сигарет больше нет. А бейсболка одна и была.
– Бейсболка, бейсболка. Надо запомнить. Жаль. Ну, на, держи, я чужого не беру, – и он всучил Грише мятую десятку.
Гриша с удивлением взял в руки красноватую купюру и с интересом стал рассматривать абрис Ленина.
– Нет, Гриш, все-таки ты – диверсант. Я нутром чую.
Гриша испуганно убрал десятку в карман. Шрудель вздохнул и закурил.
– И когда ж ты меня уже вербовать начнешь, а? Мне деньги позарез нужны.
– Да какой я диверсант? Я тебе потом объясню. Ты сейчас не поймешь.
– Ну да, ну да. Запутался, сбился с пути, связался с дурной компанией, попал под тлетворное влияние гнилого Запада. Ладно. Ты только, когда меня вербовать начнешь, предупреди. А то я спьяну могу отказаться. Ну, что? Сколько там натикало?
– У меня нет часов, – сказал Гриша, понимая, что стремительно усугубляет свое и без того маловнятное положение.
– Ни денег, ни часов. Ты, Григорий, либо шпион, умело маскирующийся под антисоциальный элемент, либо одно из двух.
– Мне ночевать негде, – вдруг тихо и как-то жалобно произнес Гриша.
– Намекаешь на то, что все-таки второе? – с ленинским прищуром спросил Шрудель.
– Намекаю на то, что мне негде ночевать.
– Намек понял. Ладно, бросишь кости у меня.
– Какие кости? – удивился Гриша, подумав, что со Шруделем придется еще и в кости играть.
– О, господи! Ну, переночуешь у меня! Ты что, с Луны, что ли, упал?
– Извини, – испуганно забормотал Гриша. – Это я торможу просто.
– Тормозишь? – недоуменно посмотрел на него Шрудель. – Как это?
– Неважно, – поспешно сказал Гриша, понимая, что отныне придется «фильтровать базар».
– Неважно так неважно… Короче, сегодня у меня, а завтра найдем тебе крышу. Как же тебе все-таки со мной повезло, старик! Я прям тебе завидую. Мне б найти такого друга.